Глава V
1
Изгибаясь, делая виражи и повороты, под капот втекала чёрная, как абсолютное ничто, лента шоссе. Думать не хотелось. Да и что грузиться, Гаврилов? — бубнил мне третий, взявший на себя роль меланхолично-философичного циника. Ты же ещё сидя в своём разграбленном доме-крепости у стены-стеллажа с недостающими кирпичами книг дал зарок. Десятилетиями возводил ты это укрепление, а рухнуло оно в один миг. Так и не отгородили тебя от безумного мира позлащённые корешки фолиантов.
Носок, выцарапанный котом Кьеркегором из-под дивана, принадлежал не тебе и не Сёмушке, чья нога ещё не доросла до сорок первого, когда враг вероломно напал, а кому-то третьему. Топорща усы, Кьеркегор зыркал своими зелёными плошками то на тебя, изучающего чулочно-носочное изделие-маломерку, будто это был манускрипт с тайнописью, то на непривычно пахнущую «дохлую мышь» — и даже не мяукал. Всё перестало принадлежать прежним своим назначениям и стронулось с места, как выскользнувшая из оплошавших пальцев скользкая тарелка, готовая брякнуться об пол и разлететься на несоединимые осколки. Уставившись в пролом в рухнувшем доте душевного равновесия, ты, конечно, не сразу замыслил свой побег! Но мало-помалу погружаясь в пучину…
+++
Может, оно и так, любезный консилиум, и алконавты ничем не отличаются от акванавтов. И в алкоголическом воображении две поллитровки бормотухи легко преобразуются в акваланг, воткнутая в огурец вилка — в трезубец Нептуна, а виноградная гроздь на этикетке — в груди — виноградные кисти Суламифи. Но, в конце концов — середина августа, бархатный сезон, говорил я себе, и почему бы не расслабиться? Ну хотя бы вдвоем вот с этой таитянкой. Гогеном этаким. У тебя наклюнулась молоденькая подружка?! Ну и славно. Как там у погрязшего в восточных вероучениях Гребенщикова: «Стареющий юноша — в поисках кайфа...» Карма кайфа. Перетекание из нирваны в сатори и обратно, как из бутылки в стакан — и далее – продвижение согревающего огненного веретена по пищеводу вплоть до рассасывания его по бурным рекам и притокам, на берега которых ещё не ступала нога твоего блаженства и где можно приткнуть палатку улизнувшего ото всех Робинзона.
И тогда — Камасутра с утра и до вечера…
+++
Всё бы вам язвить, Александр Данилыч, всё бы Гумберта Гумберта разыгрывать, доктора Живаго. А тут... Это вам, многоуважаемый магистр, не в ТБК или кабаке Дома учёных услаждать свой лолитизм со студенточками! Кто знает, может ты, Гаврилов, как волховавший над кристаллом, шептавший еретические слова из «Космотеороса» Якоб Брюс, выколдовал эту варначку-ведьмачку в своей Сухаревой башне на Морском проспекте? Фаусту Мефистофель являлся в образе чёрного пуделя, почему же тебе не явиться дьяволу в облике рыжеволосой пацанки-шарлатанки? Или инопланетянки. Ведь только что успокоившаяся под твоей рукой попутчица — стопроцентная бандитка! Возможно, даже главарь банды! Ведь они — эти казаки-разбойники — в масках нападали, а она — демонстративно — без! Или всё только что происшедшее — розыгрыш? И тебя морочат инопланетяне из переведённого Брюсом «бесовского» «Космотеороса»? И за происходящим сейчас подглядывает даже не Молодой со своим шкафоподобным начальником, в распоряжении которого процессорные колпаки, электронные жучки и компьютерные сети, а вперились в позволяющий смотреть сквозь века кристалл их предшественники — Якоб Брюс и герр Питер? Такая игра. И вон тот джип «Чероки» в зеркальце заднего вида на самом деле — карета тайного приказа. И ребятушки в напудренных париках, треуголах, чёрных кафтанах и со шпагами на боку крадутся следом... И я им зачем-то нужен... Что там, выскочив из кювета, превратить «товарища учёного», мага и чародея в сочащийся кровью, нашпигованный свинцом ростбиф, проткнуть шпажонкой, как насекомое булавкой энтомолога... Лучше использовать как оценщика клада... Продавать, так знать — что... Ломать на дыбе, так знать, что выведывать…
— Можно убрать эту образину? — подала голос «дочурка». — Не могу я на неё смотреть.
«Что ж ты из себя такую крутую изображала?! С пистолетом и тремя автоматчиками! А вполне безобидная фотография мумии тебя повергает в трепет», — это я только подумал так, но не сказал.
— Хорошо, уберу. Некоторые студентки на первых раскопках даже блюют, в обморок падают.
— Вот и мне как бы не блевануть.
Руля на обгон одной рукой, чтобы обойти тащившуюся перед нами наполненную полосатыми арбузами грузовую, я вынул снимок коронованного черепа из-под уплотнительной резины и, перевернув, всунул его в противоположном углу, чтобы Диотима Меотидская, любившая при жизни быстрые скачки, могла мчаться со скоростью сто двадцать километров в час, глядя в морские дали. В своё время так вот шофера, затосковавшие по «сильной руке», крепили к лобовым стеклам портреты кремлёвского горца. Как там — про «широкую грудь осетина»?! Взахлёб читанное на общаговских посиделках. Лошадиноликий Пастернак. Сократоподобный Волошин. Сгинувший в колымских метелях Мандельштам. Вот-вот: «Уведи меня в ночь, где течет Енисей... Где сосна до звезды достаёт...» Не надо — в ночь. Лучше — на пляж. Под августовское солнышко. Не надо — на Енисей и на Колыму, лучше в Ларнаку или хотя бы — на Бердянскую косу. Хотя бы вот с этой медноволосой амазонкой. Лишь бы не с той, что намеревалась связать судьбу навеки под звуки марша Мендельсона... «Потому что не волк я по крови своей, и меня только равный убьёт...» Вот именно — только равный! Шоферня андроповского призыва лепила на стекло усатого горца и неслась по дорогам по встречной полосе с продырявленными этими серенькими квадратиками лбами! А у меня будет всё наоборот!
+++
И опять-таки, ваша честь, рассказ мой будет не полным, если не вернуться к этой самой колымаге с арбузами в кузове, которую я, кажется, даже не обогнал, а как бы прошел насквозь, будто она была одной из моих грёз. Эх, студенческие калымы да разгрузочки! Это не Колыма, доложу я вам, а сущий рай земной! Загорелые торсы, ласкаемые августовским солнышком. Пасования полосатыми мячиками на базе ОРСа. Рыхлая, сахаристая мякоть, сок, текущий по ещё не тронутой сединой шкиперской бородке, сплёвываемые наземь скользкие семечки. Ящики с щекастыми яблоками, карими сливами, персиками-недотрогами. Голова косматая в окошечке кассы, бодрящий кровь в жилах шелест рубликов-желтяков, трёшников-зеленушек и стыдливо-раскрасневшихся, как гимназистки румяные, сотенных… Петро, Яшка, Ваня… И вот — вместо общаговской комнатёнки, геометрией во всем повторявшей тангенсы-котангенсы кузовов и складских помещений — кухня. Всё так же гулко отдающиеся в акустической пустоте блуждающие звуки стихов Мандельштама и Пастернака. Но в этой диогеновой бочке мёда уже растекалась ложка дёгтя. Чёрным пятнышком наплывала явившаяся из маникюрного зала жена – тучка набухала, и из её сизых клубов конденсировались все остальные участники нашего заседания. Кривые, с лицами цвета бутылочного стекла, но вполне узнаваемые. Председательствовала жена в чёрной судейской мантии. Она указывала в меня тщательно заточенным пальцем — полюбуйтесь на голубчика! — и перламутровый ноготь, удлиняясь и заостряясь, протыкал меня насквозь. Честно говоря, не хотелось бы сыпать соль на чакры. Это разве что только ради полноты картины, уважаемые граждане судьи… Но когда обнаружившийся безмятежным утром, принятый мною вначале за пойманную котом мышь носок принялась обнюхивать наша болонка… Отстёгивая поводок, дышащая духами и обманами благоверная потупила взор. И я всё понял…
***
Так о чем ты, бишь, Гаврюха! Ах, да! О людях с перфорированными башками! Но ты не такой. Тебя на огуречном рассоле не проведёшь, и потому ты — не просто волк, а морской волк. По крови… И ты будешь лететь навстречу весело поглядывающим на тебя шофёрикам (во дядя — какую кралю отхватил!) с черепом царицы дев-воительниц, вставленным в твой левый глаз, как телекамера киборга-убийцы. Так, лицо как лицо, а под бровью — оплавилось от перестрелок из огнемётов, поджарилось на пламени той пыхнувшей от прицельного броска гранаты цистерны с горючкой на таможне, а потом ещё пропеклось от жара пластавших ясным пламечком ёмкостей бензозаправочной. И вот торчит из глаза нечто и скалится... Коричневый череп в квадратной дырке... Сюрр... Это почти как в альбоме Сальвадора Дали, украденном из твоего, Гаврюха, рабочего кабинета вместе со старинными книгами, иконами, видеомагнитофоном, кассетами и бронзоволиким Конфуцием. Жалко альбом. Из Испании привез ещё тогда, когда жил, как ребёнок на одной из картин Сальвадора. Голый мальчик на берегу моря. На коленях у Мадонны. Колени — берег. Одной рукой мальчик опёрся на шар. Другой — на книгу. А там, где должно биться детское сердце, — прямоугольная пустота. И у Мадонны — пустота. Пустота в пустоте. А в пустоте — лазурь. Море и небо. И вроде бы ещё беленькое облачко. Или парус. А может быть, и его не было. Только водная синь. Кажется, там всё же была булочка. Недоеденная. Впрочем, не исключено, что это был наколотый на вилку груздок с полумесяцем надкуса…
2
От успокаивающего созерцания водной глади, сливающейся у горизонта с безмятежным небом, меня отвлекли сигналы обгонявшего нас микроавтобуса. Он нёсся так, словно намеревался соскочить с шоссе и, перелетев через отделявшую автостраду от берега пустынную полосу пляжа с редкими кустами и чахлой, угнетённой жарой травой, опуститься на штилевое зеркало и, распугивая чаек, продолжить движение прямо по воде. Вожделенное море было так близко, что мне показалось — мы мчим на двух соревнующихся глиссерах.
На полном ходу микроавтобус с семицветной, имитирующей радугу надписью «TV» на зелёном боку поравнялся с моей тачкой-крачкой, и в раскрытом окне я увидел Ирину Шлимман.
— Здравствуйте, Александр Данилович! — крикнула она, высунувшись из окна и придерживая растрёпанные струёй встречного воздуха ионические локоны. — Я издалека узнала вашу машину!
Я приветственно поднял руку, не упустив из виду того, что в открытое окно микроавтобуса за мной исподтишка подглядывает видеокамера.
— Мы с Романом едем на два дня в Бердянск отдохнуть, покупаться, снять рекламный ролик! Вы в курсе, что бандиты натворили на бензозаправке и на таможне?
Я кивнул.
— Ну вот! — орала Шлимман. — А мы всё это отсняли! Я буду делать фильм. Мне нужно взять у вас интервью! — чему-то радовалась она.
Я не мог разделить её радости уже потому, что журналистка-многостаночница напомнила мне мою жену. Мало того, что была похожа. (Да и какая, ваша честь, сделавшая «химку», разукрасившая себя макияжем брюнетка, какая нацепившая на себя иноцветный парик блондинка или шатенка не окажется почти абсолютным двойником в хороводе себе подобных!) А тут ещё всё, что произошло с нами «на крылечке» Таганрогского ФСК и затем в салоне автомобиля, оставило томительное чувство уже виденного. Ох уж эти дежавю! Одни считают их навязчивыми психическими состояниями, другие — чуть ли не признаком мистического видения и открывшегося третьего глаза, третьи склонны объяснять эти феномены тем, что кто-то проводит над нами эксперименты: подглядывает, изучает, создаёт симметричные ситуации. Не придерживаясь ни одной из этих теорий, я всё же не мог не заметить, что журналистка, бравшая у меня интервью, выловила археологозавра Гаврилова у выхода из ФСК после посещения парикмахерской. Подобная встреча произошла у меня с женой после недавнего разноса на учёном совете за публикации со слов аспиранта Славы и практикантки Риты в «Таганрогском вестнике», что подсуетила Ирина Шлимман во время нашей первой, «пристрелочной», археологической поездки в Приазовье.
Что касается нашей сенсационной находки, то на могилу амазонки мы наткнулись не сразу. Пришлось порыскать и по Ставропольским степям, где молотил на комбайне с таким же успехом молотивший потом языком последний генсек советской империи, и по долинам и по взгорьям мариупольских увалов поползать с сапёрными лопатками и миноискателем. Но я — о уже виденном... Так вот, когда после основательной проработки «товарищами учёными, доцентами с кандидатами» я, гидрит-ангидрит твою мать, вышел на университетское крылечко, то тут же и наткнулся на жену-доцента. Она только что отсидела под феном в салоне красоты и была неотразима. Дело было в Новосибирске. И вот почти с абсолютной симметрией всё повторилось в Таганроге. На совете-разносе шла речь о том, что серьёзному ученому не пристало приплетать к науке инопланетян. Но я не стал каяться. И несмотря на то, что не верил в реальность огненных веретён и кораблей-отражателей, а фу-файтеры принимал лишь из-за созвучия с лагерной фуфайкой, что спасала меня от лютых барабинских морозов, я закусил удила — и шагнул на костёр, как Джордано Бруно. Этот парень в подпоясанной вервием рясе и с тонзурой на макушке казался мне большим оригиналом уже потому, что пошел против мнения большинства, руководствуясь абсолютно абсурдной мотивацией: гелеоцентрическая система хорошо укладывалась в представления о Вселенной древних египтян!
Но более всего меня поразил своим дежавю момент прощания с Ириной Шлимман у памятника Чехову. А особенно слова о том, что её ждет невыгулянный муж, сын-оболтус и некормленная болонка. Хотя, скорее всего, невыгулянной была болонка, а некормленными — муж и сынуля. Но ведь, поймите доктор, и мою жену тоже постоянно ждали те же трое! До некоторых пор она в перерывах от забот по составлению словаря блатной фени и мечтаний как о докторской диссертации, так и одноимённой колбасе отоваривалась в столе заказов, кормила нас с Сёмой дефицитной сёмгой и выгуливала нашу жившую душа в душу с котом Кьеркегором болонку Янку. Вполне в соответствии со своей кличкой, четвероногая любимица семьи обладала бойцовским янско-мужским характером и обтявкивала хоть членкоровских овчаров, хоть догов маститых академиков. Согласуясь ли с чудесами мимикрии или с загадками частичной реинкарнации, но белоснежно-пушистый кот Кьеркегор очень быстро обнаружил качества второго «Я» своего хозяина, а в чёрной, как соседкин рояль, кучерявой болонке однажды выявились явственные черты хозяйки. Да и имя у них было одно и то же — Яна. Сакральный ритуал кормёжки и выгулки жена производила до тех пор, пока болонку не переехала машина, муж не погряз в приёме зачётов у второкурсниц, а сын, вымахав в верзилу, не отбился от рук. Подобия ситуаций могли порождать неожиданные вспышки ревности. Вот и сейчас, увидев журналистку Ирину, во всём напомнившую мне жену, я завибрировал, как рисованная трепетная лань на картинке из рисовой бумаги, подаренной непрошибаемо-безэмоциональным Ма Фу Ланем: у памятника Чехову она сообщила, что её ждут муж, сын и собака, а сама намылилась с молоденьким телеоператором в санаторий!
— Вы не пожалеете, что отправились на отдых на косу! Это круто! Это клёво! Отпад! — продолжала коварная перекрикивать шум двух моторов, будто следуя совету поэта — говорить о любви любимым хоть на перроне, хоть на аэродроме, самолётный гул перекричав. — Теперь в бердянских гостиницах отличный сервис, не то что раньше — за сарай, где жили куры, с нас хозяева три шкуры — раз — и сняли! К тому же прокат водных мотоциклов и шоу на танцплощадках. Я обо всём этом снимала рекламные клипы! И нема базару — всё будет ништяк!
Чем больше она орала, досточтимый консилиум, тем явственней и мучительней было чувство: это моя жена! Я уже готов был поверить в то, что все эти преследования меня журналисткой-рекламисткой Иринией Шлимман были проделками моей гораздой на розыгрыши супружницы. А почему, собственно, ей было слегка не сменить макияж, не уснастить речь оборотами из составляемого ею словаря блатной фени и украинизмов типа «перукарня» — и тем самым не перевоплотиться до неузнаваемости? Эринии древнегреческих трагедий изображались мерзкими старухами с извивающимися волосами-змеями, обвявшими грудями и факелами в руках, у Иринии вместо факела был микрофон и змея тянущегося за ним кабеля. Да и кобелёк Роман повсюду следовал за ней! Но если бы всё было так просто!
3
Мои мучительные дежавю начались с тех пор, как мы откопали в Пазырыке принцессу-воительницу. Мы пренебрегли предупреждением старого алтайца кайчи. А он говорил о том, что мы рискуем разрушить грань между верхним и нижним мирами, что Маадай-Кара отомстит за надругательство над своим воплощением и возобновит цепь перерождений и переселений душ.
Кайчи немного музицировал на хомузе, камлал для штурмующих Белуху иностранных туристов, лечил отваром бадана и золотого корня, считая себя реинкарнацией Ульгеня. На самом деле это был выпускник заочного отделения Литературного института имени вислоусой креветки родом из шахтерского городка Прикопьевска Коля, сочинявший корявые эпические поэмки, устраивавшийся на зиму сторожем в один из санаториев Белокурихи, а летом бродивший по горам в поисках контактов с духами и веретенообразными огненными сущностями. (Потом, ваша честь, оказалось, что это прикопанный в лесочке за Институтом ядерной физики соседский чёрный кобель, являвшийся ночами моей жене во сне…)
В ночь накануне вскрытия погребальной камеры скифской принцессы-воительницы нам не спалось. Вот тогда-то кайчи Коля и выкристаллизовался из антрацитовой темноты, шагнув к нашему костру у Пазырыкского раскопа. Уже без бубна и хомуза он перешёл к пропаганде антинаучного мракобесия открытым способом. Глядя в костёр расширенными зрачками, кайчи стращал нас погибельностью затеянного дела. Он предупреждал: уничтожив границы между верхним, нижним и боковыми мирами (их воплощали в себе стены сруба погребальной камеры), мы «шипко рискуем» повергнуть мир в первозданный хаос блуждающей кармы. «Вы будете жестоко наказаны! — каменея, вещал Коля-кайчи. — Дух принцессы Кадын отомстит. Ваши сущности растекутся по чужим телам, вы будете петлять во времени по спиралям, которые рисовали мои предки на камнях Белухи! Вы полностью утратите свою индивидуальность. Ваши близкие превратятся в бесконечные вереницы ужасающих подобий!»
Всё записывавший Слава Клунин (тогда он ещё был практикантом) тщательно законспектировал эту легенду, так что, граждане судьи, можете пришить к делу и её.
4
Ты бы, Яш, налил, а то Петруха что-то заскучал. Поймите, мужики, мы щас сидим на кухне у меня дома, а каково мне было в этих номерах фешенебельных отелей, а тем паче — в оборудованных спецаппаратурой полицейских участках? Международная известность, обрушившаяся на меня после того, как мы вскрыли сруб Алтайской принцессы-воительницы, где она, заиндевелая, возлежала на устланном вышитыми войлоками пьедестале, вскружила мне голову. Меня приглашали во все страны мира. Тогда-то со мной и начало твориться что-то неладное.
То в отеле Мадрида среди ночи я обнаруживал шаманку-богатыршу рядом с собою в постели, а потом оказывалось, что зарубежные коллеги-археологи подшутили, купив в секс-шопе надувную куклу и подложив её под бок мне, отрубившемуся после банкета. То я видел её в подземке Токио движущейся на встречном эскалаторе, прекрасную, раскосоглазую, неприступную.
Однажды, бродя между небоскрёбами Манхэттена, я увидел восхитительную спину спешащей куда-то девушки и понял — она сбежала из саркофага, из-под пуленепробиваемого стекла, охраняемого бдительными полицейскими и перекрещёнными лазерными лучами. Я кинулся за принцессой, догнал её, но она оказалась проституткой из Чайна-тауна. Когда гейша обвила руки вокруг моей шеи, я услышал, как что-то брякнуло к нашим ногам, и увидел: томагавк! Яш, не перебивай, я знаю, что ты окрестил свою Томой Гавк после того, как она встретила тебя кочергой, моя тоже частенько прибегает к швабре… Я всё-таки провёл с ней безумную ночь, а наутро мне сообщили, что в музее произошло невероятное: кто-то отключил сигнализацию — и похитил мумию. На ноги были подняты все нью-йоркские копы. К утру она, правда, вернулась, как бывало, возвращалась с затяжных обмывок защит диссертаций моя дражайшая соискательница кандидатской. Как сообщал видевший это полицейский — окутанная голубым свечением, она прошла сквозь стену, возле которой стоял манекен, облачённый в одежды ирокеза, вложила ему в руки тот самый томагавк (на его пропажу поначалу никто не обратил внимания), сбросила на пол откуда-то взявшийся на ней современный прикид — и, ложась в саркофаг, каким-то образом включила сигнализацию. Ну всё, всё как бывало с отсылавшей таксомотор, бухавшейся мне под бок пропахшей куревом, источающей пары алкоголя гулёной! Ага — вот этими беленькими, маринованными, сам собирал, — и закуси…
Так вот — хотите верьте, хотите нет, но музейная сигнализация опять заработала, а до этого бригада электронщиков провозилась всю ночь — и ничего не могла поделать: датчики были мертвы, лазеры не фурычили. Более того, ваша честь, — в подтверждение этого факта у вас имеется прилагаемая к делу вырезка из «Нью-Йорк Таймс». То, что в ней идёт речь не об ирокезе, а о муже, зарубившем свою жену сувенирным индейским топориком, не имеет значения, вы же знаете, как всё перевирает пресса! В вашем, господа судьи, распоряжении и предоставленные Интерполом показания свидетелей. Джинсовые шорты, майку с Цоем, купленную китаянкой в России, и сабо, в которых она прошлялась всю ночь, опознали проститутки из борделя «Зелёный дракон». Голую девушку со свёрнутой шеей и вырванным сердцем нашли в мусорном баке. Её грудная клетка была вскрыта индейским топориком, на его лезвии полиция обнаружила кровь, идентифицированную с кровью погибшей. Я помню, как пестрели заголовки газет, как в гостиницу наведывался длинный фэбээровец с прыщами на шее и усаживал меня для душевных разговоров под торшер, как мы всей нашей «гастрольной» бригадой (собственно, всей «бригады»-то было — я и она) спешно ретировались от греха подальше, как я смотрел в иллюминатор на океанические пустыни Атлантики и представлял себя пилотом Кельвином на станции «Солярис». Моя Хари лежала, завинченная в контейнер с зеркальными стенками, заполненными жидким азотом, но не было никаких гарантий, что она не сбросит с себя это кривое зеркало-капсулу и не усядется рядом со мною — таинственная и обворожительная.
Очередные сюрпризы преподнесло турне по музеям Аргентины. В Буэнос-Айрес я попал как раз в карнавальную пору. Видимо, устроители этих гастролей покойницы клюнули на дурную славу, покатившуюся за скифской принцессой-воительницей после моей американской поездки. Тем более что впоследствии были обнаружены ещё несколько проституток с вырванными сердцами. И хотя был признан виновным и посажен на электрический стул охранявший мумию коп-негр, мнения присяжных разделились с перевесом лишь в один голос: почти половина присягнувших на Библии считала мистические объяснения вполне достоверными и призывала изжарить на электрическом стульчаке не несчастного чернокожего соотечественника моего коллеги Юджина Барлоу, а саму мумию. От всего этого меня, поймите, даже не трясло, а колотило. Появились обонятельные галлюцинации: постоянно пахло палёной человечиной…
Но это, Яшенька, я тебе как присяжному доложу, были только глючочки, настоящие-то злючки-глюченьки ожидали впереди. В разгар карнавала я увидел её в кипящей гуще толпы (всё чаще мне приходилось варить самому). На её голове покачивались крашеные перья. Низ живота под пупком прикрывал переливчатый лоскут ткани. И более — ничего. Представляете, ваша честь! Высокие каблуки-шпильки её босоножек! Ноги безупречнее мрамора античных вакханок! (И шляпку, и босоножки, уважаемые судьи, я обнаружил потом в трюме шифоньера рядом с трюмо: суженая-ряженая нещадно транжирила деньги, хватая всё, что блестит, — и при полном финансовом штиле мы кое-как дотягивали от зарплаты до зарплаты на провонявшей в бочках пресной воде и запрыгивающей на палубу летучей рыбе.)
Когда, распалённые чичей, мы доплыли до постели, я сорвал с себя пончо и кинулся к ней в костюме испанского конквистадора, в купленных с лотка за десяток песо крашенных под сталь с позолотой пластмассовых доспехах. Я гнался за богиней сельвы, прорубаясь пластиковым мечом сквозь джунгли танцующих, ликующих, веселящихся. Бесподобная мулатка юркнула в узкий переулок — и обвила мою шею анакондами рук. Сумасшедшая ночь в её объятиях погрузила меня в тропическое великолепие сновидений. Наутро я обнаружил себя лежащим в постели с читанным на ночь Кастанедой и суковатой, обёрнутой в джутовую дерюгу жердью, на которую была насажена тыква с вырезанными в ней глазищами и пастью. В углу комнатухи жалась тощая голая девица, всклокоченными чёрными волосами на голове напомнившая мне мальчика из нижней части полотна Иванова «Явление Христа народу». Временами, разрушая целостность композиции, неопределенного пола существо выпадало из холста и требовало с меня фантастическую сумму этих самых — пёс мне в задницу — песо.
Полиция изымала наркотики и составляла протокол на предмет совращения малолетней. Недоросток-недомерок натягивал мятые джинсовые шорты, влезал в просторную, как мешок, подаренную ей мною майку с Цоем. У дверей двумя корабликами покачивались в волнах похмелья сабо. Возражать что-либо копам и понабежавшим со всех этажей мотеля понятым было слабо. Всё это, ваша честь, имеется в уголовном деле. Обратите внимание на рецензию премьеры проходившей в нашем городе пьесы Хорхе Эстебаньеса «Хуан и Кончита» — и вам станет ясно, какие реальные факты легли в основу этой бездарной стряпни местного драмодела…
5
Нет сомнений, уважаемые коллеги, кандидаты и доктора наук, умудренные знаниями членкоры и убелённые сединами академики, пророчества кайчи сбывались! Вернувшись из Аргентины, где я кое-как отмазался от потомка рабов каучуковых плантаций Хуана, потратив на удовольствия с дочерью привередливого гаучо Кончитой почти весь гонорар от поездки, и даже подарил папе девочки, подрабатывающей на совращении русских туристов поллитру водки, мы получили новый сюрприз.
Это, дорогой доктор, было похлеще преследовавшего меня похмельного синдрома: я не мог отделаться от ощущения, что и шериф манхэттенского околотка Стив Инсон, и гаучо Хуан — воплощения периодически впрягавшегося в наши семейные разборки тестя. На кафедре меня ждала газета с разгромной статьей «Позор Пазырыка». Республика Алтай требовала возвращения скифской праматери, угрожая выйти из состава РСФСР. Вот тут-то мне и пришлось побывать в заведении на улице Коминтерновской в третий раз. Я блуждал по кругу…
Якоб, ты спутал унитаз с компьютером, дернул не за ручку сливного бачка, а Петра — за нос, но ложись на диванчик, покемарь… А я тебе, херр мой Питер, все ж доскажу. Увы, о первой проведённой с женой Яной ночи после возвращения из страны жестокого танго я имел все основания написать словами юношеских дневников Александра I: «Я никогда не смогу забыть этой ночи, в которую не сумел, не смог прикоснуться к её белоснежному атласному телу, слишком прекрасному, чтобы возбуждать тот огонь...» Ну, ты же знаешь — это была тема твоего дисера…
+++
Не уверен, милый доктор. Это вы — сексо-пато-археолог, а я просто шахматист, доигравшийся до пата. Ни туда. Ни сюда. Всё в чёрно-белую клетку. И только она — отрезающим все выходы грозным ферзём. Да, огонь мой распался на сотни разлетающихся в разные стороны огненных веретён. А концы соскальзывающих с них нитей держала в руках скифская принцесса-воительница. Пока я мотался по свету с алтайской находкой, знающая толк в Агни-йоге и тантре жена взяла рюкзак, ледоруб — и отправилась искать Шамбалу в компании с по счастливой случайности не сгинувшим на кострах научных полемик специалистом по кинетике и горению. С гитарой на бельевой верёвке — наследстве покинувшей его половины, откочевавшей к барахольному коммерсанту, — бард запел, наползая на солнышко лесное лунным затмением. Эта, батюшка, вырвавшаяся из пустой стеклотары моих запоев аватара Джордано Бруно открыла горы и долины окаянной моей Яны подобно тому, как академгородковские экстремалы прозрели однажды прорезавшимся коллективным третьим глазом красоты Бии, Катуни и Чемала. Мало того — совершив это научное открытие, КСП-шник, как человек не только теоретически, но и практически мыслящий, вознамерился превратить своё открытие в постоянно действующий тур.
С отягощённой «пушниной» авоськой, в ячеи которой давно не заплывали ни балык, ни буженина, я тащился в пункт приема Стеклянной Пустоты, вновь затаривался на последний ледащий руб и, будя праведный гнев соседей, гужевал на кухне со всяким Яковом и «мин херцем». Догоняясь «Жигулёвским» и подрезаясь дефицитной «Стрелецкой» из стола заказов, я осознавал: обрётшее телесность моей жены Телецкое озеро не могло не телепортироваться в соответствии с законами Махатм в мою трёхкомнатную хату и не перетечь из походной палатки прямо в спальню гитариста. Дни и ночи обратились в одно сплошное утро стрелецкой казни. Этикеточный мужик в кафтане — локоть в кухонный стол, кулак под бородень — жалобился на то, что впору удавиться, коль всё одно секир башка… Как совращаются с путей праведных нонешние стрелецкие жены — половецкие красавицы? Да нет, мин херц, не месмерическими касаниями трепетных пальцев во время менуэта, когда атласный камзол трётся о парчу роброна подобно сцепляющимся валикам музыкальной шкатулки и кажет фарфоровые зубки Анна Монс! Отнюдь. Она выгуливала болонку. Он — спаниеля. Поводки спутались…
6
Ты, Гаврилов, и в самом деле ощущал, что находишься сразу в нескольких местах и временах. Тебе стало казаться, что кафедра всемирной истории — лагерный барак, учёный совет — базар, на котором фарцуют степенями-регалиями. Открывая дома шифоньер, ты вдруг обнаруживал в нём шапку-ушанку с заношенной фуфайкой на пару и не мог вспомнить — откуда они тут взялись? Выключив свет и придвинувшись к жене, ты вдруг ощущал на себе ледяные руки; нащупывая выключатель, ты натыкался на скользкие брёвна погребального сруба и убеждался — они вполне реальны…
+++
Другая моя ипостась, слышь Стась, летела в самолёте, зажатая между тюками чартерного рейса, чтобы вжужжаться в барахольный рой. Да ты наливай, коль пришёл! Не менжуйся. Ну и зажуй… Мухами налетали братки, менты и вчерашние литературоведы в штатском. Да ты, Стась, со своей ипостасью разберись, а уж я со своей как-нибудь сам... Всё, говоришь, один к одному? Ну тогда это ты, как и я… То абсолютно реально ощущал себя плюхающимся в бассейне-наливашке во дворике отеля на Кипре, то бока немели от жёсткого лежака СИЗО. То ты нежился в волнах джазовой музыки, расслабившись в ресторанной кутерьме и чувствуя на плечах желанные руки путаны, то эти руки вдруг вытягивались в рукава смирительной рубашки и, скованный ею, ты бился с пеной на синих губах, пока санитар не вкалывал тебе двадцать кубиков успокоительного.
+++
Плюс ко всему, доктор, я постоянно ощущал колпак на голове! Да не такой вот полотняный, стоящий колом, накрахмаленный, как у вас на макушке, подобием ледников Белухи. А настоящий испанский сапог! Знаете, ногу вставляют в железный чобот – и медленно завинчивают гайки! Мне казалось, что ещё не побеспокоенная скифская принцесса в царственной тиаре на пьедестале в погребальной камере каким-то непонятным образом соединена с теми колпаками, что надвигали мне на голову и контрразведчик Молодой, и фэбээровец. Заметьте: юркий янки в чёрном пиджаке пригласил меня во время допроса в отеле сесть под торшер! Мало-помалу мне открылось: всё это неспроста — и те колпаки, в свою очередь, каким-то образом соединены с фенами в парикмахерских, под которыми восседают Ирина Шлимман, моя жена, практикантка Рита, едва прикрывшие стыд зачётками голые студентки…
+++
Вот, уважаемые свидетели нашего бракоразводного процесса, в каком направлении устремлялся бурный, как воды Катуни, поток моего сознания. (Когда-то мы с Яной увлекались сплавами на надувном плоту. И вдруг вся эта романтика с Алтаем и Катунью — коту под хвост!) Мне стало казаться: нас тащит по порогам и шиверам не на плоту из увязанных верёвками кразовских камер, а на надувной кукле из секс-шопа!
Самым страшным, коллеги, было то, что в какой-то момент тогда и теперь, наложившись, образовали одну поверхность, перемещение по которой представляло собою житие одномерных, напоминающих наскальную живопись человечков: боги, люди, светила, оружие охотников и воинов, мужчины, женщины, дети, животные и растения — всё в одной плоскости.
Всё застыло в одномоментности блуждающей по кругу вечности, дражайший профсоюзный комитет! Предоставленная мне без очереди — как восходящему научному светилу — трёхкомнатная квартира, вмиг ставшие недосягаемыми членкоровские «коры», заявления соседей в милицию и жалобы в ЖЭУ сделали свое чёрное дело. И только камлания шаманки способны были привести весь этот паноптикум в движение.
++
До какого-то момента, милейшие вы мои не запятнавшие себя лжесвидетельством Самуил Рувимович, Серёга, Игорёк, Стаська, Гриня, Олежка, Кирилл, сплавляясь по закипающей на порогах реке времени, мы могли и по компасу ориентироваться, и с шестами управиться, и, выбравшись на каменистый берег, радоваться тому, что в нашем распоряжении и костёр, на дымке которого сушится промокшая одежда, и сгущёнка в продырявленной ножом банке, и ящерица, греющаяся на солнцепёке, но потом! Налей-ка, Рувимыч! Помнишь, как ты декламировал: «Ты говорила шёпотом, а что потом, а что потом…»
+++
Грешен, батюшка, грешен, но, очнувшись в мадридской гостинице оттого, что мою шею холодила надувная резина, я вдруг увидел, что сплав только начинается, и растопырившее ноги подобие и есть плот плоти нашей. Дух же высвистывает через маленькую, незаметную, проткнутую булавкой дырочку в боку. Казалось, я слышал леденящее кровь шипение.
Позже этот кошмар возвращался в череде других, милый вы мой доктор, рыцарь элениума, ампициллина и аминазина, паладин вы наш традиционной медицины, и вы зафиксировали рассказанное мною в истории болезни! Глодали меня и подозрения на тот счёт, что теперешняя моя попутчица, которую я всё же подхватил на Бердском, а не на Бердянском шоссе вместе с гонореей, посиживает себе в зале игровых автоматов, давит на кнопки, и весь этот trip с трёпом — плод фантазии какого-нибудь её дружка программиста-хакера, каким-то образом взломавшего коды моего подсознания.
7
Мы мчались по шоссе сквозь миражное марево моих воспоминаний о прошлом и грёз о будущем. 1995 год оставил позади и карнавальные митинги под монументальной полою Кепкина на площади имени Лысого с Кепкой, Толчения Воды в Ступке, Свечения Водки в Стопке, и игрища в кошки-мышки с «Пресс-бюллетенями» в аэропорту Толмачёво. Тебе ли не ведать, отец Иоанн, о том, что «Вена-86» вскрыла себе вены и хладным трупом грёз о свободе лежала в морге под обыкновенной простыночкой, уже отпетая и соборованная для выноса на кладбище! По эзотерической науке иллюминатов и розенкрейцеров выходило, батюшка, что в наказание за содеянное я распался на множество сущностей. Жена советовала сходить к экстрасенсше, открывшей свой офис в прежнем столе заказов.
Но это уж, подумал я, — на крайняк. А пока… Решение рвануть на Азовское море — к пляжу, крабам, плещущейся на отмели камбале пришло в тот самый момент, когда я ковырял вилкой пригоревшую на сковороде дальневосточную пучеглазиху и злился: испортить такой продукт из-за того, что в голове вместо нашего, родного «Идеала» — восточный гидрожир! Что делать — камбала мне всегда казалась более привлекательной, чем Шамбала. А если ещё и на подсолнечном масле с лучком колечками да с лавровым листиком!
Из-за невысокого холма выглянули строения Бердянска. Далеко в море выдавался обрамлённый каймой пляжа берег косы.
— Увидимся на косе! — крикнул я столь о многом напомнившей мне Ирине Шлимман, чтобы она только отстала от меня, дав оторваться в этой невольно возникшей автомобильной гонке, чтобы самому разогнаться, уходя от погони змееволосых старух с факелами в цепких руках.
— Я вас найду! — помахала Ириния на прощание вполне безобидно выглядящей ладошкой.
Обогнав нас, микроавтобус стал удаляться. Намеренно сбросив газ, я пропустил его вперед. Нужно было всё-таки подумать — стоит ли переться на косу, чтобы опять попасть в объектив видеокамеры.
— Ты видел? Они нас снимали! — сдёрнула очки успевшая нацепить их налётчица.
— Теперь станешь суперзвездой. Мечта любой девицы вроде тебя.
— Мне этого не надо!
— Ты только говоришь так.
— Мне бы за границу свинтить! Турция — рядом! Баксы и золото есть!
— Далось тебе это золото. Деньги не твои. Золоту место в музее…
— Опять ты за своё. Давай, рули, пока Есаул с Молдаванином и Серым не догнали.
— А может, ты с ними договорилась?
— Дурак! Я не хочу с тобой разговаривать...
Она отвернулась от меня и уставилась в окно.
Фу-ты ну-ты! Мы ещё, оказывается, и с характером! Нет, она не походила ни на проститутку-китаянку, ни на девочку-мулатку, ни тем более — на надувную резиновую куклу. Ладно, мотанём на остров! Ирина с этим придурком в шортах, везде сующим свой микрофон, совершенно безобидны. Спецслужбы пока не выслали вертолёта для того, чтобы нас преследовать. И вообще, бархатный сезон — так бархатный сезон! До начала твоих семинаров ещё почти месяц! Кот Кьеркегор, белый, пушистый котяра, этот неутомимый донжуан академгородковских чердаков и подвалов, пристроен у соседки. Сын Сенечка уже большенький. Жена... О её леденящих объятиях, о скользких стенах погребального сруба в спальне лучше не вспоминать. Юджин теперь, поди, летит где-нибудь над Атлантикой в самолете Москва — Лос-Анджелес. Сидит в кресле «Боинга» и попивает виски с содовой — любимый напиток Хемингуэя и Юджина Барлоу, расшифровавшего тайнопись Диотимы Меотидской. Ма Фу Лань со Славой и Ритой, пожалуй, где-нибудь под Миассом любуются сейчас проплывающими в окошечке покачивающегося поезда видами Уральских гор и неспешно толкуют о том о сём.
А в твоём кабинете на Морском проспекте, Гаврилов, в «хрущёвке» на третьем этаже, всё так же на стене — фотография Галича с гитарой и чуть в стороне — ксерокопированный портрет Фрейда. Этому мужчине с бородкой и усиками не хватает только чаплиновского котелка на голову, белых перчаток, трости с набалдашником для проламывания голов и пистолетика в кармане, чтобы сойти за заправского ретрового детектива. Ну бороду-то надо бы убрать! Останутся только усики. Если бы этот Пуаро-психоаналитик мог разобраться... Если бы он мог...
+++
Поймите, милочка, мысленно обращался я не то к размалеванной гетере с Бердского шоссе (они всегда там мозолят глаза и голосуют, ловя стареющих юношей в бредень обтянутых чёрными сетчатыми чулками ляжек), то ли к изображавшей на лице тайны веков экстрасенсше (я всё-таки заглянул к ней перед отъездом), то ли к воплощению фоторобота, — я прибегаю к нетрадиционной медицине от безысходности… Весь этот орсовский набор из краденных слив глаз, вишней губ и вываливающихся из-под хлипких досточек набухших виноградин был при ней. Всё в порядке со счет-фактурами, и по накладной её шиньона нетрудно было догадаться о хищениях плодов и овощей родины, но… Она, в отличие от звезды Бердского шоссе, отсутствующе слушавшей мои нотации, жуя резину, когда я уже прошёл курс и вознамерился выловить её вместе с её поджидавшим на стрёме сутенёром, изображала переспелую материнскую заботу…
+++
Ну что вам, достопочтенная последовательница теорий Блаватской и практик Чумака, рассказать про свою ауру, чакры, кундалини? Разве что вот это… Устремляясь за нею, я ринулся меж мавзолейных мраморин метро, чуть не сшибив отбивающего фламенкийский ритм гитариста, в котором я узнал и Галича, и того хмыря с гитарой на бельевой веревке, к коему перетекла всеми своими населёнными хариусами телецкими глубинами моя жена. Чертыхнувшись, я едва не опрокинул старушкину кружку с медяками; и в бабушке-пенсионерке я опять узнал её. Тёщу свою Елену Петровну! Это была одна из её аватар… Кинув жетон в монетоприемник, я вдруг понял, что вполне возможно, всё это происходит в подземке Токио. И просто, как и велит закон неумолимой кармы, всё прокручивается по второму, третьему, пятому кругу. Двери захлопнулись и отворились — я уже гнался за нею, чтобы выскочить на свет божий возле Дворца бракосочетаний. Я бежал за ней, а она продолжала показывать мне картинки.
Да уясните же вы, наконец, я не могу утверждать, материальны ли видения или нет, и не шибко-то верую в светящиеся короны над головами и змей, живущих в позвоночнике. Я археолог, а не повелитель духов. И не корысти ради, а токмо волею пославшей мя жены… Но в одном из открывшихся просветов я увидел себя щеголеватым женихом с ношей на руках, спускающимся со ступенек строения, похожего на гибрид летающей тарелки с морской раковиной. Тестя и тёщу при параде. Невеста в платье и фате, колыхаемых, как медуза волнами, запрокинув голову, смеялась. Её руки двумя неоновыми муренами тёрлись о мою шею, но я — тогдашний — не замечал, что вместо кистей рук это существо обладает зубастыми пастями; она дурашливо болтала ногами, но только потом, спустя годы, разглядывая свадебные снимки, я прозрел: на месте трогательных лодыжек и туфелек — скользкий кожистый хвост.
8
Мы уже почти приехали. Я сбрасывал скорость – и поток сознания замедлялся. Последние его струйки, всплески и завихрения ещё крутили крошечные мольстремы и торнадо, но я перебарывал их супротивным вращением руля.
Если бы, Гаврюха, мог взирающий со стены в твоей квартире Фрейд-Пуаро выйти из фотопортрета и, собрав улики и неопровержимые доказательства, объяснить — каким образом на следующий день после пресс-конференции в «Жур-кафе» — в газетах… То, что ты не узнал своих интервью — полбеды. Но — несколько жён, зарезавших своих мужей, голые тела принесённых в жертву — в мусорных баках! «Вечерние слухи», «Пикантные сообщения», «Паранормальное рядом» — лезли из остекленевших буркал газетных киосков, как черви из глаз провонявшего трупа… Чего стоили обвинения, которые легли на коммивояжёров сетевого маркетинга! Воины этой оккупировавшей в один прекрасный день столицу Сибири чернопиджачной рати в людных местах, общественном транспорте и офисах настойчиво предлагали купить вечные кухонные ножи с баснословной скидкой! Как сообщил местный христианский орган, чернопиджачники читали оккультные брошюры, ходили на лекции моей жены, верили в Шамбалу и объединились в сатанинскую секту. По всему было видно: чернопиджачники вполне уравновешивались белорясниками, а те и другие вместе взятые выглядели рыцарями орденов среднего уровня, обрушившимися на город вследствие взрыва сверхновой в созвездии Всеобщего Помешательства. Среди этих десантников-плазмоидов особенно бросались в глаза толкущиеся на перекрёстках совсем юные создания с рюкзачками за плечами. При задержании в рюкзачках обнаруживались сложенные наподобие парашютиков слюдянистые крылышки, отчленяемые от лопаток существ новой расы лишь с помощью хирургии.
Тогда-то и явилась версия протоиерея Иоанна Патмосского о зависшей над городом дыре, прожжённой выходами оккультистов в астрал…
Разогнавшиеся по шоссе колёса крутились в моей голове. И пятым колесом было циркулярной пилой вгрызающееся в черепные кости солнце. Огненный обруч опоясывал лоб, виски, затылок. Моя клетчатая ковбойская рубашка взмокла. И несмотря на то, что я давно расстегнул её и в окошко врывалась пахнущая близким морем струя воздуха, — пот катил градом, перед глазами плыло, как на пресс-конференции в Новосибирске, когда, вернувшись из турне, я попал под прицелы кинокамер и вынужден был «отстреливаться» от назойливых вопросов, изнывая от поджаривающего света софитов. Я прищурился, как бы вглядываясь в глубь подбрасывающего мне сюрприз за сюрпризом моего вместилища мыслей. И увидел: над извилистыми линиями на песчаном дне — успокаивающая прозрачность морской воды.
© Copyright: Юрий Горбачев, 2010