Глава III
1
Никакого чувства победы и освобождения, как тогда, когда, пояснив мне, что на дворе — перестройка и гласность, зоновский подполковник ласково шлёпнул меня по плечу, и, упрятав ксиву в карман телогрейки-фуфаечки, я шагнул на волю, — не было. Не было и тогдашнего невыразимого ощущения шлепка по попке вновь народившегося младенца. «Дул сильный ветер в Таганроге, обычный в пору ноября… Разнообразные тревоги томили русского царя», — почему-то всплыли в том 1987-м в памяти строчки читанного на нарах Давида Самойлова. И вот я — в Таганроге, на дворе отнюдь не ноябрь, как в ту студёную, хоть и не зимнюю пору, когда пришлось натянуть за уши шапку-ушанку из-за гулявшего по степи ветерка со снежком, а тревоги всё так же томили душу.
Я так призадумался, что, выныривая на солнышко из здания, пасмурно напоминающего аналогичное строение в Новосибирске на улице Коминтерновской, буквально въехал в журналистку Ирину Шлимман. По странному совпадению фамилий она оказалась почти что «круглой» однофамилицей разорителя Трои. И если бы не лишняя «м»!
— Ой! — вскрикнула Ирина, заставив отразиться в зеркальцах карих радужек золотистую надпись «Федеральная служба контрразведки» и мою лохматую голову на этом фоне.
— Из-з-вините! — не слишком поспешно отвёл я в сторону руку, невольно вдавившуюся сквозь скользкий шёлк юбки во что-то пружинистое.
Съезжая по ступенькам на раскалённый солнцем асфальт, под наши ноги посыпались фотографии мумии и фотокопии манускрипта.
— В отделе по борьбе с организованной преступностью сказали, что это я своей публикацией навела бандитов! — выпалила мне в лицо представительница второй древнейшей, словно вмиг возбуждённая непреднамеренным нажимом на её запорожские области.
— Мало что скажут в отделе! — поспешил я помочь женщине собрать урожай ухмыляющихся фотомодельно-худощавых цариц-амазонок в то время, как через нас перешагивали поспешающие в контрразведку синие джинсовые штаны и белые кроссовки фирмы «Adidas». Охотница за сенсациями одной рукою укладывала в «колоду» пошевеливаемый ветерком пасьянс из фоток, другой тянула край подола, тщетно пытаясь приблизить его к коленям: её почти ничего не прикрывающая мини-юбчонка уползла по хорошеньким ляжкам так высоко, что просто... Тут сразу так вот с предложением сдать зачёт в другой раз и не подкатишься, хоть и тычутся в твои обрюченные мослы её голые коленки, хоть беленькие трусики и видны наживую, натянутые бугорком Мыса Доброй без-одежды, а рука сама вкладывается в твою, Гаврилов, руку с пачкой столь кстати пришедшихся снимков.
— Всё это ужасно! — прекратив невольный стриптиз, резко распрямилась богиня пера. — Этот труп на дороге! Он был весь изрешечён пулями. Я там была, на месте происшествия. И ещё один застреленный — ничем не оправданная жестокость. Я видела и его... И потом, если рассуждать так, как дедуктивно мыслят в милиции, получается, что не будь меня и моего материала — ничего бы этого не случилось. А сгоревшая бензозаправка за Таганрогом? А на таможне разгром? А пожар? Два обугленных, как головёшки, таможенника. Труп бензозаправщицы — бр-р! Вся чёрная, кожа на голове так стянулась, что получился жуткий оскал. Глаза в глазницы запали. А рассказывают — красивая была девушка. Я понимаю, так выходит... Я виновата! Я страшно виновата перед вами! — почти совсем совокупилась со мной жрица репортажа, прижавшись ко мне в непосредственном присутствии моего прыщавого мучителя, вышмыгнувшего на обед и метнувшего в нас взгляд громовержца-вседержителя.
— Ну что вы! Вы написали отличный очерк! — поспешил я утешить журналистку. — С продолжением на второй полосе. И фотка вышла хоть куда. Мумия — как живая, с улыбочкой. К тому же и воспроизведённый в рубрике «Таинственное и непостижимое» рассказ аспиранта нашей кафедры Славы Клунина о видениях садовника — свидетеля отлёта императора Александра I на энлэо — был очень даже неплох! И не ваша вина, что мы живём в стране каннибалов, — протарабанил я на закуску к грубым комплиментам вариацию на тему заголовка своего злополучного трактата. Это просто высшая и последняя стадия каннибализма! — с некоторым сожалением почувствовал я, как выскальзывает её рука из моей руки, как навалившиеся на меня её раскалённые песчаные отмели откатываются на исходные позиции, охлаждённые натиском моих шипучих волн.
И всё же расстояние оставалось настолько близким, что можно было продолжать обманываться насчет интимности со взаимностью.
Я хотел было добавить ещё парочку комплиментарных пассажей насчет творческой удачи с описаниями трогательного расставания императора-энлэонавта с венценосной женой, присовокупив к нему похвалу опубликованному в подвале на последней полосе сенсационному сообщению о находке времен Петра Великого — магического кристалла в шкатулке, но аркадскую идиллию разрушил всунувшийся между нами длинный микрофон. Подтверждая реальность существования магических кристаллов, на меня вытаращился фиолетовый глаз видеокамеры.
— Что вы можете сказать об ограблении и нападении на таможню? — ткнул мне в губы фаллической штуковиной бугай из коммерческого телевидения в тропической кепочке, безрукавой майке и шортах с пальмами.
— Спросите вот у него! — кивнул я в сторону шлёпающего по асфальту «контрика».
Шорты кинулись догонять штаны.
Из козлоногого сатира, готового преследовать дебелую вакханку, улепётывающую в виноградные кущи с гиком «Эвоэ!», мне пришлось мигом перевоплотиться в солидного археологодона. Ископаемое шевельнуло мощным чешуистым хвостом и, разинув пасть, рыкнуло:
— Вас подвезти?
В сущности, это был никакой не рык. Это был, видимо, даже весьма приятный голос сорокапятилетнего учёного мужа, вместе со сторожем Серёгой, бюрократами-ментами и неповоротливыми контрразведчиками проворонившего сокровище, к которому по счастливой случайности не подобрались грабители могил минувших времён, начиная с тех пор, когда из базальтовых коконов стали с треском вылупляться и расползаться по земшару людишки в пробковых шлемах — шлиманята.
2
— Вас подвезти? — мгновенно вжился я в роль плейбоистого гарсона. Похожий на пробковый шлем на колесах «шаттл» с выключенными пока что дюзами поджидал у бордюра.
— Я буду рада! Если вы на меня не в обиде и не считаете так же, как милиция, что всему виной — моя публикация...
— Я не считаю, — хотел я утолкать в бардачок фотки.
— Да! — выхватила она у меня из рук последнее, что осталось от моих ночных бдений над тайнописью селурийцев, перевоплощаясь в маленького шлиманёнка. — А это что за черты и резы? Ого! Какой-то орнамент! Рунический текст? Вы мне об этом ничего не говорили...
— Вы и не спрашивали. И вообще, это всё пока на уровне гипотезы. А теперь, когда разграблен могильник, вряд ли возможно будет что-либо доказать, — усаживаясь, вставил я ключ в скважину замка зажигания, хотя с большим удовольствием вставил бы совсем другое в совсем иную скважину, потому как в исступлённом восторге журналистского расследования леди, по сути дела, забросила ноги на мои обе-две, и с этим надо было кончать.
— Вы можете перефотографировать снимки, — завел я машину, уже не на шутку заводясь и сам, но она опередила моё разрешение, уже щёлкая выхваченным из футляра «Самсунгом» разложенные на аэродинамичных бёдрах фотокопии манускрипта.
— Вы мне, конечно, немного расскажете об этой тайнописи, — вылавливала репортёрша из междуножной глубоководной впадины ныряющие под юбку рунические письмена и, снова поместив их на бёдра, сверкала вспышкой.
— Это, в сущности, сенсация в научном мире, но о ней мало кто знает.
— Сенсация — это то, что нам надо! Они узнают! — опять чуть не уронила себя на меня Ирина.
3
Я выруливал на оживлённую улицу Чехова. В Таганроге все посвящено Чехову. И улицы на окраинах. И памятники в центре. И ничего — амазонкам и их царице. А тем более — отошедшему где-то здесь в мир иной, а скорее всего, подменившего себя на безвестного монаха или солдата-двойника, Александру I. Ну ничегошеньки! А может быть, как раз в одном из домиков с калиткою, отворяющейся на берег моря, на пляж… Вот так вот — переоблачился блаженный император в рубище, подпоясался вервием простым, взял в руку суковатый посох и, облобызав императрицу Елизавету на прощание, отправился мерить свою империю шагами, чтобы объявиться под Томском в качестве старца Фёдора Кузьмича. А для начала, в подтверждение своей святости, — перешёл окиян-море по воде аки посуху, удаляясь от всяческого окаянства.
Такие легенды бытовали среди местных старожилов. Ну и практикантку Риту бес попутал. Под влиянием лунатичного меланхолика Славы Клунина она искала и находила во всём космические полунамёки, намёки и прямые указания. Опросив «праправнука садовника Фёдора», обитавшего в одной из претендовавших на роль исторической достопримечательности «мазанки», студентка написала в своей больше тянущей на отчёт о фольклорной практике курсовой работе, как «неожиданно весь сад осветился невероятным «диавольским» светом». И далее: «Подняв голову к небу, Фёдор увидел громадный голубоватый шар, «вылепленный», по его словам, как бы из огня…» Этот шар, стало быть, и явился, чтобы забрать государя-императора.
Я не препятствовал фантазиям Славы и Риты и во время первой, и во время второй экспедиции в Приазовье, тем более что переживавшие типичный для студентов-историков роман с воображаемыми путешествиями во времени молодые люди хорошо отвлекали на себя мешавших обрабатывать материалы раскопок журналистов. Другой бы на моём месте вляпал Рите в зачётку «неуд», а я — наоборот. Понимал, как-никак, что, сочиняя курсовую, она воображала себя императрицей Елизаветой, а аспиранта Славу — Александром I. И вот, лавируя в потоке машин, я давал интервью, уподобляясь завиральному аспиранту и мечтательной студентке.
— Этот манускрипт мы откопали с Юджином Барлоу под Тирасполем, недалеко от древнего Тираса, — бубнил я почти то же самое, что и контрразведчику — за Россию ответчику, ведя «Тойоту» в потоке иномарок мимо комков, недомаркетов и торопливых прохожих.
— У-ху! — одобрительно кивнула царица газетных амазонок чернявой «химкой» всадницы с геммы и серёжками-висюльками в виде янычарских полумесяцев. Одной рукой дева-воительница атаковала меня потёртым чернопластмассовым плейером, другой, словно обороняясь, прижимала к низу живота крошечный блокнотик.
— Так вот, — отвел я от губ невкусную пластмассу. — Рукопись содержит фрагменты ещё не до конца расшифрованного религиозно-эзотерического трактата. Это, по сути дела, поэма, посвящённая любви.
— Любви! Как интересно! Вы же знаете, я уже писала про то, как трогательно расставались Александр и посвящённая в тайну его ухода Елизавета. И магический кристалл из шкатулки Якоба Брюса, найденный аквалангистом среди сгнивших шпангоутов и мачт затонувшей брандеры времён битв Петра за Азов, обладал паранормальными свойствами, — круглились неподдельной верою в сверхъестественное карие глаза.
«Охо! Как она ловко «брандеру» ввернула! Выходит, кроме ходульных фантастикумов в этой хорошенькой головке содержатся и точные исторические сведения!» — пронеслось.
— Да. И любви, и ненависти в этой истории хватало, — продолжал я «прогон пурги». — Это как бы любовный роман царя одного из неизвестных до недавнего времени науке скифских племён селурийцев Тавлура. Записали?
— Записала. Да вы говорите, говорите — оно крутится, — чуть не врезала Ирина мне по зубам звукозаписывающей техникой.
— Тав-лу-ра, — повторил я по слогам, словно читая бестолковым студентам лекцию и выходя на обгон прижимавшего меня к обочине такого же зелёного, как позеленевший от времени наконечник стрелы, «мерса». — Тав-лу-ра. И амазонской царицы Диотимы Ме-отид-ской, — ухмыльнулся я над этим «ме», вырвавшимся блеянием счастливого, избежавшего заклания барашка. — Похоронили их за сотни километров друг от друга. Но они верили, что соединятся после смерти.
— Вот как?! Каким же образом?
— Мистическим, милая Ирина, мистическим, — нагонял я жути, чувствуя, как её мраморно гладкое, крепкое бедро безо всякой мистики соединяется с моим ворсистым, зачехлённым в брючину окороком. — Может быть, даже и не без посредства сил Космоса.
— Космоса?!
— Да, Космоса. В манускрипте отражены сведения о том, что селурийцы считали себя пришельцами со звёзд.
— Это крайне любопытно!
— Конечно, это можно трактовать и как легенду. Подобные легенды были и у индейцев Мезоамерики, и у шаманов плато Укок, а позже — у буддистов…
— Буддизм — это как раз то, что надо! Сейчас все хотят быть буддистами! Тайны инь и ян, кармы, перевоплощений и реинкарнации обсуждаются в каждой перукарне. Сядешь волосы посушить — и такого наслушаешься! А у нас тираж, читатель, — подбодрила она меня продолжать соучаствовать в сотворении газетного китча.
— Вообще это ужасная история, — с пониманием отнёсся я к её проблемам, всё же почувствовав, как пробежал холодок между лопатками при напоминании про агрегат «для просушки волос». «Что, если все эти колпаки скоммутированы?» — мелькнуло.
— Войны, кровь, резня, первобытные нравы, каннибализм, жертвоприношения младенцев, — бубнил я как заведённый, уже почти абсолютно уверенный в том, что моя собеседница сидит в это время в оборудованной импортной техникой цирюльне. Она — одна из блаженно жмурящихся под колпаками клиенток, а я всё ещё «диагностируюсь» на «детекторе лжи» в ФСК — и все мы скованы одной электрической цепью.
— Младенцев? — как зачарованная повторяла пятиюродная родственница амазонок.
— И взрослых тоже, — продолжал я нагонять жути, для пущей сенсационности подпуская энлэомании, хотя от моего здорового цинизма до веры в УФО было так же далеко, как от древних Афин до Уфы. — Возможно, не обошлось без вмешательства пришельцев. А главное — мужененавистническая, — подбросил я трэша, — идеология, ведь амазонки методично убивали мужчин. И Диотима Меотидская лишь единственный раз сделала исключение для Тавлура. За что, я думаю, и поплатилась. Ей всё же пришлось собственноручно убить своего сына. Вот так.
— Надо же! Действительно, первобытные нравы, — прозвучали в голосе Ирины нотки возмущения.
Мы подъезжали к монументу творца «Дамы с собачкой». Глядя на Антона Палыча, увековеченного вместе с его клинышком и пенсне, я порадовался, что мы уже приехали и что у моей дамы не было при себе какой-нибудь легавой. Дама без собачки спешно скидала в сумочку блокнот и плейер и намеревалась потянуть ручку дверцы прямо на ходу. Но, не решившись на такое каскадёрство, постоянно одёргивающая своё мини-кимоно пресс-гейша вынуждена была ещё немного задержаться в салоне моей «японки». Дело в том, что у бордюра, рядом с фонарным столбом, возникли ментовские галифе местного Очумелова.
— Журналистка я! Из «Таганрогского вестника», — увещевала Ирина фуражку с кокардой, тулью-трамплин и сержантский погон, к двум лычкам которого так и притиралась третья в виде ремня «акашки», шмайсером свисающего с могутного плеча. Белуга пера, уже перенасыщенная сенсациями, готова была выметать паюсную икру строкажа на первую полосу и в местную, и в центральную печать, а тут...
Блюститель тянул резину, разглядывая красные корочки, вертя их в руках. Он, видно, был неплохо проинструктирован насчет того, чтобы шмонать всех молоденьких девиц и не очень старых бабенок, что и делал с видимым удовольствием. Чехов с усмешкой поглядывал на нас сквозь монументальное пенсне.
— Не нервничайте, хражданочка! Я вас долго не задержу. Чи вы не бачили — у нас тут курган охрабили! Золото татаро-монгольско чи древнехреческо, — даванул он на «г» фрикативное, — спэрли...
Прав был старшина морской пехоты Каботажный, говоря, что хохол за лычку задавится! Вся приазовская милиция — сплошь хохлы. Между тем милицейский чин с «акаэмом», увенчанным на стволе «дудочкой» огнегасителя, действовал строго по инструкции. Он, конечно же, был ознакомлен со спешно составленным на руоповском компьютере фотороботом.
Эту картинку из стандартных глаз, носов, губ, ушей и причесок мы, всей нашей экспедиционной братией пособляя следствию, составляли, по такой-то жарище сидя перед экраном в милицейской душегубке. Брови появлялись на дисплее отдельно от глаз, губы в розницу от ушей, пока не получилось нечто, весьма отдалённо напоминавшее нападавшую на нас без маски девицу.
4
Виденный мною в контрразведке на экране компьютера фоторобот был таким же среднеарифметическим смазливых мордашек, как и обглоданные могильными червями черепа всех ушедших из жизни когда-либо населявших Землю неотразимых женщин. Всех этих Лаур, Джоконд и Книппер-Чеховых-Чаек. Не очень понятно — как шарлатан Герасимов мог по одному только черепу получить и неандертальского мальчика с обезьяньими губёшками, и Ярослава Мудрого с бородой?
Отвязавшись от ментов с их фотороботом, я вскоре мог проводить по домам всех, кто попал в этот переплёт. Ограбленный Юджин связался со Штатами, и ему перевели необходимую сумму. Ма Фу Лань дозвонился до Шеньяна.
У меня ещё оставалось немного на счету от ссуды, взятой на проведение экспедиции в «Страх-компани», и я рассчитался со сторожем Серёгой, поварихой и купил билеты на поезд аспиранту Славе и студентке Рите. «Невозможно заниматься наукой в стране, где все только и знают, что грабят друг друга, — сказал на прощание Юджин, столь похожий на американоидный вариант древнегреческого Сократа. — Я жалею, что мы потревожили кости Диотимы... Ты же знаешь — с покойниками так обращаться нельзя!»
В отличие от меня, Юджин верил в НЛО. В начале семидесятых он служил на радарно-локаторной станции в Аризоне, и с тех пор ему везде мерещились неопознанные летающие объекты. Он рассказывал, как однажды увидел на экране радара перемещающийся на большой скорости светящийся сгусток веретенообразной формы. Этим потом заинтересовалось ЦРУ и авиаракетная компания «Макдонелл-Дуглас». Дело было прошлое, шумиха с «тарелками»-фу-файтерами, кораблями-отражателями давно схлынула. Окончив бакалавриат Кембриджского университета, Юджин занялся археологией. И вдруг он опять заговорил о ракетах-фантомах, энергополях биологического происхождения. Он был убеждён, что весь человек не умирает после смерти, что-то остаётся. Это он, Юджин, назвал амазонскую царицу Диотимой, всерьёз отождествляя её с одной из участниц платоновского «Пира». Юджин принадлежал к числу учёных, убеждённых в том, что и участие амазонок в Троянской войне, и осада их войском Афин — не легенды. Да и в том, что Геракл на самом деле похитил священный пояс девственницы, а Ахилл убил воинственную Пентесилею, он не сомневался.
Ма Фу Лань практически ничего не говорил в эти дни, но перед тем, как сесть в поезд, предупредил: «Будь готов ко всему! Слишком большая концентрация зла! Могут появиться огненные сущности!» Он сказал это, понятно, по-китайски. Как и Юджин, он тоже был убеждён, что человек не умирает после смерти полностью, что кармическое учение — не пустой звук. А что касается пришельцев, так он совершенно спокойно отождествлял их космолеты с драконами древнекитайских верований.
— Ну, я пошла! — выпорхнув из «Тойоты», махнуло ладошкой второе издание Книппер-Чеховой. — Мне ещё нужно в магазин забежать. Ребёнок голодный, муж-проглот! Болонка не выгуляна. Спасибо вам за фактуру для материала, я уже вижу его на полосе. Счастливого вам пути…
Отогнав дышащее духами и туманами видение в кринолине с зонтиком на плече и крошечной собачкой на поводке, я захлопнул дверцу за дамой, уносившей в плейере мой голос, подобный тявканью взятой на руки болонки. Этот курортный роман, похоже, был завершён. В нём «имели место» и тайные вздохи, и бурные признания, и плотская близость. Ирина Шлимман, в своём позапрошлом девичестве перевоплощавшаяся в Аркадину, впервые изнасиловала меня диктофончиком, когда мы на месте будущих раскопок ещё только вбивали колышки. Потом она нагрянула с оперативно-следственной бригадой сразу после ограбления. Этот раз был третьим. Я ощущал себя — ни больше ни меньше — выжатым лимоном, сморщенной цитрусовой шкуркой, отброшенной за ненадобностью дохлой чайкой. Каждый, нацедив понемногу в свой стакан или удовлетворив охотничий зуд, отшвырнул использованную ненужность. Ещё вчера свободно парившей над морской синевой и хватавшей зазевавшихся рыбёшек птице оставалось лишь дождаться, когда её выпотрошат, просолят, вставят вместо глаз стекляшки, вместо позвоночника — проволоку и, набив тряпками, поставят на шкаф в качестве экспоната.
Первым меня начал прессовать товарищ Сухов по фамилии Загоруйко из уголовного розыска славного города Таганрога, в названии которого произошел симбиоз слов «ятаган» и «рог». Бодаясь с кем-то невидимым, философичный мечтатель по златой косе, самовару и сарафану затоптал сапожищами следы бандитов. Вместо ятагана у него в руках был наган, но размахивать им было бессмысленно: грабители слиняли. Я же подвернулся под руку и подвергся иезуитской процедуре протоколирования. Что касается вездесущих журналюг, то вместе с телевизионщиком в шортах Ирина была четвёртой или пятой в нескончаемой галерее хмурых, заинтересованных, осуждающих, сожалеющих, профессионально-увлечённых персонажей паноптикума.
И вот всё кончилось. С грустинкой, запрятанной между усами и бородкой, на меня, как на диковинный, ещё не использованный для сюжета экземпляр, посматривал Антоша Чехонте. И мне страшно захотелось плюнуть на всё, исключая мента Очумелова, так как в ментов плеваться нехорошо, хоть мы их и «табунами на водопой водили» — и приступить ко второй части своего отпуска. Мотануться к морю. К чайкам, хоть и не Книппер-Чеховым. В багажнике «Тойоты» дожидался своего часа акваланг. Там же сложила крылья ещё не начинавшая полета палатка. А вместе с ними грезило о рыбине моей мечты гарпунное ружьё с набором гарпунов, исполненных в смешанном стиле стрел Амура и летучих сеятелей смерти, со свистом посылаемых когда-то на волю чингисхановыми лучниками.
Упакованный в подержанную «Тойоту», я теперь ощущал себя как стрела кочевника на тетиве. «Ну брось ты хандрить, Гаврилов!» — говорил я себе. Спасибо кафедре, декану, учёному совету, что двинулись тогда, в восемьдесят-дурдомовском по инстанциям с кассационной жалобой. Честь и хвала правозащитникам и «вражеским голосам», поднявшим шум: приговорён к лишению свободы за инакомыслие советский учёный, специалист по древним культурам! А так тянуть бы тебе срок до морковкиного заговения! Но если всё же выбирать между хреном и редькой, то лучше уж лагерь, чем вялотекущая и психушка. Так сидел ты или не сидел, Гаврюха? Неужто и впрямь — жизнь есть сон? И в этом сне могут происходить небывалые комбинации бывалых событий? Провалы в параллельные измерения. Блуждания в лабиринтах, где путаются реальное с ирреальным. И всё-таки — почему с тех пор, как потревожил ты, Гаврилов, скифскую воительницу в Пазырыке, покопался в промороженных усыпальницах плато Укок, стало мерещиться тебе всякое? А? Будто и не «отмазали» тебя никаковские Буковские ни от лагеря, ни от психушки. И ты побывал и в сидентах, и в пациентах. Хотя вроде бы таких спортсменистых, как ты, на психе не гноили, туда всё больше — физиков с лириками. Ну ты-то — не физик. Тем более — не лирик. Ты — циник, Гаврилов. Гамлетизирующий Фауст... Доктор. Магистр. Гумберт Гумбертович набоковский... Постфрейдист с лолитическими наклонностями... И что тебе сейчас ещё нужно, коль замучили видения с нарами на зоне, смирительной рубашкой и дюжими санитарами в кимоно каратистов черного пояса тысяча девятьсот тридцать седьмого дана? Тебе же пока никому не надо доказывать, что ты не верблюд с пачки «Camel», не чародей из дома на старомосковском Разгуляе, сквозь магический кристалл предсказывающий смуты и свержения царей.
Никаким энкавэдэшникам нет необходимости втолковывать, что даже если кроме макарон по-флотски ты способен сам себе камбалу пожарить, ошпарить кипятком жменю креветок, салатом из морской капусты и кальмаров собутыльников попотчевать и даже изладить суши, то ты, как сообщал бдительный сосед по коммуналке, стуча на бузотера камбуза, — пренепременный японский шпион. Ведь с тебя, Гаврилов, на этот раз даже подписки о невыезде не взяли! Ты свободен, как ветер в этой скифско-сарматской степи, и на дворе как-никак не 1937-й — 1995-й! Пусть, перескакивая с пятое на десятое, КГБ переименовывается в ФСК или ещё как, пусть прыщавый Молодой трудится, строит версии, ловит контрабандистов, доразворовывающих Родину. А ты! Ты что — к вставленному тобой новому «английскому» замку в раскуроченной двери захотел? К жене, чтобы разделить постель третьим с нею и её любвеобильным специалистом по кинетике и горению? К сыну-оболтусу? Ты ж на Бердянскую косу собирался! Ну так в чём же дело?
© Copyright: Юрий Горбачев, 2010