ШЕКСПИРИАДА ЭНСКОГО УЕЗДА.
(Тверской губернии)
Помните, был такой фильм – «Холодное лето 53-го»? Сразу после смерти Сталина, по амнистии, из тюрем и лагерей были выпущены заключенные. Политические (те из них, кому посчастливилось выжить в этом аду). И просто – уголовники. Последние, вырвавшись на свободу, превратились в настоящий кошмар для обывателя, особенно – для обывателя провинциального, терроризируя его, практически незащищенного даже милицией (ну, что, право, мог сделать обыкновенный милиционер, зачастую – один на всю округу, в каком-нибудь «медвежьем углу», против разгула уголовщины – да будь он хоть самим Анискиным?). Вот в это «холодное лето 53-го» и погиб Петя, жених бабушкиной сестры. Его зарезали. А тело сбросили в один из песчаных карьеров возле Сандова. Один из тех, что были вырыты, в значительной мере, руками самих же зека. В сущности, Петя стал жертвой собственной глупости. В какой-то разливухе, под воздействием принятого на душу, начал похваляться, перед случайными знакомцами (оказавшимися как раз амнистированными уркаганами), деньгами, якобы, намедни, им полученными. Впоследствии выяснилось, что и было у него с собой (точнее – оставалось, после забегаловки) каких-то 8 копеек. За них и отдал жизнь. Сам погиб, и бабушкину сестру за собой потянул. Тетя Маша находилась в то время не на первом уже месяце беременности. С Петей вот-вот должны были расписаться. Это я ее в силу семейной привычки называю тетей Машей, а так, ну, какая она «тетя» была – молодая совсем еще женщина, практически девочка. Я ее сейчас старше на добрый десяток лет. Вернее – на десяток с весьма ощутимым лишком. Гляжу на ее портрет, сделанный со старой фотографии – красавица, гордячка, с длинными, в мелкую кудряшку, волосами. Петя погиб, а она осталась незамужняя, невенчанная и с плодом их внебрачной связи в лоне. Не знаю, нужно ли кому разъяснять, как – ТОГДА, в деревне – смотрели на таких, вот, как тетя Маша – без супруга, но с ребеночком. Почитай, как на «гулящих». И отделаться от этого клейма было непросто. Вот и решилась тетя Маша с отчаяния на аборт. Но, по сталинским, все еще действовавшим, законам аборты находились под запретом. И тете Маше не оставалось ничего другого, как обратиться к какому-то местному «коновалу», который и сделал ей аборт. Подпольно, без соблюдения всех необходимых, с точки зрения медицины, условий. В результате тетя Маша получила заражение крови и, вскоре, скончалась в страшных мучениях. Так Сталин, даже с того света, пусть и косвенно, изловчился отнять у нашей семьи двух ее членов. Вернее – трех, если считать и не рожденного младенца. Пока же был жив, успел посадить деда (пресловутые "колоски", в этот раз, правда, принявшие вид охапки гнилой соломы, но, об этом как-нибудь еще).
Впрочем, была то не первая, и не последняя трагическая смерть в нашем роду. Из всех детей Данилы Ивановича Бочкова (моего прадеда по материнской, русско-карельской линии) до старости дожили лишь бабушка, да ее младшая сестра и мамина крестная, баба Шура – тетя Шура Ляпина (Ляпина – это по мужу). Брат их Коля погиб на фронте. Другой брат, Ваня… Ну, тут, вообще, какая-то невероятная история, которая, казалось бы, могла произойти где-нибудь в Средневековье, на худой конец – в веке XVIII-XIX, но, никак не в ХХ, настолько в ней есть что-то дремуче-фольклорное, словно взята она не из реальной жизни, а из сочинений Максимова, Афанасьева или Лескова. Была на селе, в Большом Раменье (оно тогда и впрямь было большое, дворов сто пятьдесят, не меньше, это сейчас Раменье на грани вымирания) некая замужняя дама, матрона. Муж ей, видать, надоел горше горькой редьки, и вот, снедаемая тоской, любовным, так сказать, томлением, оборотила она свой взор на бабушкиного брата Ивана. И, надо сказать, было на что: Иван – парень видный, холостой, работящий, и с лица пригож, а к тому, и это, верно, для матроны самое главное было – молодой, в сыновья, не в сыновья, но, в младшие братья той матроне точно годился. Вот и стала она к нему клинья подбивать. А он – ни в какую. Уж не знаю, что тому было причиной – строгие ль моральные принципы, или, просто, не по нраву ему пришлась, но, на ее авансы он не отвечал. Тогда матрона пошла к бабке-знахарке, взяла у нее «приворотное зелье» и, заманив, как-то, к себе Ивана, угостила его вином, в которое, предварительно, всыпала снадобье. Из чего бабка то снадобье состряпала – ей одной ведомо. Но, после угощения, Иван заболел, и в течение пары-тройки недель совершенно зачах («иссох», по словам бабушки), отдав богу душу. Не верите? Вот и мне не верится. Но, именно так эту историю подают в нашей семье, и никому даже в голову не приходит подвергнуть ее сомнению. Кстати, история эта имела свое продолжение, совсем, уж, в шекспировском духе. Дело в том, что матрона приходилась близкой родственницей дяде Юре, будущему мужу маминой старшей сестры, тети Тамары. После случая с дядей Ваней семьи откровенно враждовали, причем – враждовали люто. И когда мой дед (казалось бы, что ему, человеку совершенно стороннему, за дело до этой старой вражды – сам с бабушкой сошелся вопреки воле ее родителей!) узнал, что его дочка влюблена в парня из враждебного семейства и встречается с ним, он строго-настрого запретил ей с ним даже видится, и пригрозил: если что – прибьет обоих (хотя, до этого дочерей ни разу даже пальцем не тронул). Да и с противоположной стороны прозвучали похожие угрозы. Что же наши несчастные влюбленные? Сговорились тайно, собрали кой-какие вещички и одним прекрасным утром ударились вместе в бега. Такие, вот, тверские Монтекки с Капулетти получились. Правда, в отличие от их веронских предшественников, у наших Ромео с Джульеттой все, в конце концов, сложилось как нельзя лучше. Спустя какое-то время обнаружились они в Киришах, Ленинградской области, уже трудоустроенными и состоящими в законном супружестве, были прощены, жили долго и счастливо (да и по сей день, тьфу-тьфу, живы-здоровы), нарожали детей (мои любимые двоюродные сестры – Света да Таня), сами стали дедушкой с бабушкой, а потом и прадедушкой с прабабушкой.
Ну вот, мое маленькое повествование почти закончено. Осталось рассказать немногое. Бабушке выпало пережить не только всех своих сестер и братьев, но и своего мужа (дед умер задолго до моего рождения). Дожила она до куда как почтенного возраста – 96 лет, какой-то месяц не дотянув до своего девяносто седьмого дня рождения. Страдала последние годы, глаз потеряла (удалили хирургически - внутреннее давление). Все призывала смерть, плакала: когда же смертушка моя придет?!? Ласково так, «смертушка». Считала свое долголетие… наказанием за какие-то грехи (господи, какие там грехи могли быть у этой святой женщины?!?). Под конец, почти оглохшая и ослепшая, общалась с одними лишь призраками покойных близких, то и дело навещавшими ее в невольном ее одиночестве. А однажды пригрезилось ей нечто, для набожной православной (какой она всю жизнь и была) невозможное, словно заговорила в ней память далеких-предалеких языческих предков: увидела она себя в каком-то странном и ПРЕКРАСНОМ (ее слова) месте, кругом – огни, множество цветов, веселье, толпы НАГИХ (я не шучу) девиц и парней. Просто Купала какой-то. Или Вудсток, в разгар "лета любви" и движения хиппи. Что касается еще одной сестры, уже упомянутой бабы Шуры, она умерла за несколько лет до бабушки. Замерзла, насмерть, в собственном доме. Была она к тому времени настолько стара и немощна (восемьдесят с гаком), что сама за собой уже, фактически, ухаживать не могла. Дети ее – сын и дочь – повзрослев, разъехались, кто куда, зажили собственной жизнью. Мать, конечно, навещали, но, часто делать этого не могли. А переехать к кому-нибудь из них, на Украину (так уж случилось, что оба осели в Украине) баба Шура не захотела. Присматривать за престарелой женщиной взялся некий поселившийся в деревне цыган (нужно отдать ему должное – совершенно безвозмездно, из одного человеколюбия). Но, опекун из него оказался никудышный, ибо, питал слабость к горькой. Вот и в те дни ушел в запой. А на дворе стояли трескучие морозы. Баба Шура, видимо, сама печь растопить не смогла. Изба промерзла, стало невыносимо холодно, и в поисках хоть какого-то спасения от этого холода баба Шура решила (наверное, ничего уже не соображала) залезть… в рогожный мешок. Так и нашли ее поутру соседи, замерзшую – прислоненной, стоймя, вернее – полусидя, к стенке, нижняя часть туловища, почти по плечи, скрыта мешком, края которого сжимают мертвой хваткой сухие старческие кулаки, а в остекленевших широко раскрытых глазах – неописуемый ужас (если, конечно, глаза мертвецов действительно что-то способны выражать).
Такая, вот, не судите строго, фамильная сага. Мини-эпопея.