Р а с с к а з. ОМОВЕНИЕ НОГ.
. За три дня до моего отъезда мы с бабушкой сидим в горнице. Вспоминаем прошлое, рано умершую мать, непутёвого отца. Теперь всё давно ушло в прошлое, отца тоже уже нет в живых, я женат, у меня растет сын. Бабкин правнук, но для него она, так же как и для меня, бабушка. Новый виток семейной истории. Костя в огороде ищет кошку, не выдержала бедняга общения с городским жителем, с утра убегает на улицу. Этот полдень - наше с бабушкой время, день прощания – духов день. Со стен глядят с подкрашенных фотографий две её дочери, умершие безвременно, муж, не успевший состариться, и старуха-мать. Дочери и отец молодые и пригожие, приблизительно одного возраста, с румянцем на щеках, с подведенными глазами и губами. Заезжий фотограф постарался для деревенских, а им и любо.
На дворе сентябрь, вчера вставляли вторые рамы, иначе избу не натопишь. Печка уже с утра протоплена. Тепло и сухо, радио что-то трещит, телевизор молчит, накрыт салфеткой, не его время. Чисто и чинно. Бабушка украдкой рассматривает меня, я делаю вид, что читаю газету. Нам так хорошо вдвоём, что слова излишни. «У тебя уже морщины», - неожиданно говорит бабушка. «Что ж, за тридцать, пора», - отвечаю я. Она улыбается, ей семьдесят семь, для неё мои годы не возраст. «Молодой ещё», - замечает она. «Пожалуй, - соглашаюсь я. - Вот уеду, опять будешь целый год одна жить». - «Да уж куда деваться, привыкла, я да кошка - вот и вся семья». Бабушка вздыхает. «Генка теперь женатый, ко мне только обедать приезжает, а так к жене домой», - не то радуется, не то огорчается она.
Неожиданно она что-то вспоминает, и лицо её принимает виноватое выражение: «Просьба у меня к тебе есть, ты уж извини, больше не к кому обратится». И она поспешно уходит в свою спаленку, отделенную от горницы дощатой перегородкой и занавеской. Собственно, там две спаленки - её и сына, разделяет их монументальный шкаф и печь-столбянка. А от горницы отделяют всё те же перегородки и занавески. Впрочем, все это так, условности. Бабка роется в шкафу. О, этот шкаф, ему можно посвятить целую оду! Чего там только нет внутри! Как и положено, там пахнет нафталином и темно. Здорово было в детстве в нем прятаться во время игры в прятки. Сейчас такое удовольствие мне недоступно. Да и в детстве за нахождение в шкафу можно было получить нагоняй от бабки, если она кого-нибудь из детей там застукает. Внизу у шкафа ящики, там Генкино: сломанный утюг, стартёр от бензопилы, свечи зажигания, набор блёсен. Дальше бабкино: хозяйственное мыло, коробки с непонятным веществом - коровьей мазью (ею вымя мажут, а я-то думал!). Наверху склад сигарет, целые упаковки охотничьих патронов, коробка с новыми туфлями и прочие богатства. Дальше было не увидеть со стула, росту не хватало.
Теперь из этого шкафа бабушка извлекла на свет божий очередной раритет - овечьи ножницы кустарного производства. В детстве я любил смотреть, как стригут овец. Овцу ловили в тесном хлеву, выводили в коридорчик, заваливали и стригли. Мне поручалось крепко держать её за рога или за уши. Что я и делал с превеликим удовольствием и не без злорадства. Овцы очень пугливые и недоверчивые животные, мы, мальчишки, ужасно хотели прокатиться верхом на овце. Но этого никогда не удалось осуществить на практике. И сколько я ни подзывал их «бара-бара» и ни подманивал их хлебом, овцы обходили меня стороной. Бабка сердилась, вечно овец вовремя в хлев не загнать. Теперь своего стада в деревне нет, только колхозное, но без овец. Да и бабушка скотину не держит - годы не те, только куриц.
Увидев в её руках ножницы для стрижки овец, я очень удивился, ведь больше они ни для чего не годились. - «Обстриги мне ногти на ногах, сама я не могу, старая, спина не сгибается. А Генка не хочет». Признаться, такого поворота дела я не ожидал. Конечно, она моя бабушка, которая всегда меня бескорыстно любила, ведь я был единственным сыном её рано умершей и любимой дочери. Я тоже любил её как ни одну из своих немногих женщин, но это была особая любовь, платоническая. Она никогда не требовала от меня каких-либо практических доказательств своей любви. Я всегда ценил её деликатность. Конечно, я выполнял её поручения, чистил хлев, пас скотину, разносил корм, ходил за водой на колодец, но всё это так, ерунда. Все деревенские ребята делают подобную работу ежедневно.
Вспомнилась сценка из Библии, где Христос мыл ноги своим ученикам. Вдохновлённый подобным смирением, я посмотрел на её ноги. А они действительно нуждались в срочной обрезке ногтей. Вид их был ужасен: уродливые, криво вросшие в живую плоть, нездорового темного цвета настоящие когти. Довести ногти до такого состояния можно, если несколько лет не стричь. Видно, всё было некогда. По-моему, даже овечьи ножницы здесь ничего не могли сделать. - «Придется сначала помыть их и прогреть в теплой воде». Бабушка вымучено улыбнулась, не привыкла, чтобы о ней заботились. Набирая горячей воды из огромного чугуна и холодной из большого бидона, я представил, как она пыталась подстричь ногти, но ничего из этого не вышло. Старая спина уже не сгибалась, попросить кого-нибудь из знакомых она стеснялась. - «Я только один раз Генку попросила. Он и слушать не захотел». - «Пожалуй», - согласился я. Вспомнил Генку, нет, он не вредный, но не захотел. У него всё ещё впереди: её глубокая старость и уход. Всё это ляжет на его плечи. У него свой крест.
Ногти пришлось стачивать рашпилем по металлу и после подрезать ножом. Овечьи ножницы пролежали без дела на столе, как материальное выражение бабушкиного страха перед своими запущенными ногами. Когда я сливал грязную воду, мне подумалось, что в старости, пожалуй, ничего плохого нет, если есть рядом родная душа. Но для того, чтобы она была рядом, надо её, эту душу, вырастить терпеливо и с любовью. Мне же никогда не вернуть свой личный долг бабушке, даже если придётся мыть ей ноги до конца её долгой крестьянской жизни.
К О Н Е Ц. 20 октября 1998г. ( 20 декабря 05г.) Кировск . Богданов И. В .тел. 23-947.