РАЗДЕЛ 2. ТОЛЕРАНТНЫЕ ВЫ МОИ.
Хотя этот термин в последнее время примелькался и даже приелся, все-таки не удержусь от соблазна еще раз разъяснить его смысл. Ведь не исключено, что кто-то из моих потенциальных читателей не сумел преодолеть отвращения, и ни разу не выслушал эти самые толерантные морды, ежедневно отрыгивающие с телеэкранов и со страниц газет водопады самой беспардонной лжи и фальши своей знаменитой морали изнанки. Так вот, толерантность, всего-навсего, означает терпимость. Кажется, французское слово, если не ошибаюсь. Призывы быть терпеливыми же во все века относились именно к страдающей, эксплуатируемой и униженной стороне. Особенности поведения стороны нападающей, убивающей и вообще насилующей им, проповедникам терпимости, всегда понятны, и вызывают даже сочувствие. Интересно, почему? Совсем иное отношение у этих мерзавцев ко всяким попыткам организованного отпора со стороны потерпевших. Тут уж никакого снисхождения от них не жди, потому что всякие потуги жертвы на сопротивление – это уже, пардон, экстремизм, политическая, классовая или еще какая-нибудь нетерпимость. Нехорошо! Стыдно, господа! Бог терпел… и все в том же духе. Такой, с позволения сказать, "моралист" охотно поймет и простит терроризирующего округу наркомана, разлагающего все и всех сексуального извращенца, но обрушит свой неправедный гнев на голову всякого, кто заступится за жертвы этих отщепенцев, и даст им хороший отпор и взбучку, заодно. Вот тут и вступают в игру всякого рода заместители министров Смолистые, Шустрые и прочая толерантная до омерзения публика с дубинами в руках. Все, покушающиеся на права негодяев, обязательно схлопочут пониже спины, а то и по шее. А что мерзавцы? Да ничего, они в сторону этих самых "терпимых" даже и не смотрят, ибо бояться им совершенно нечего. И так до тех пор, пока сдуру сами не полезут в их карманы, или даже не пришибут кого-нибудь из этой публики (несомненно, по ошибке). Вот тогда и у самых-самых толерантных господ наступает предел этой самой хваленой толерантности. – Ты, мол, соседей грабь, сколько душе угодно, но разве можно поднимать окровавленную руку на своего благодетеля и покровителя! Не потерплю! И все становится на какое-то время на свои места. Бандит вновь обретает звание бан-дита, а пострадавший – потерпевшего. Будь наши отбросы общества хоть на йоту поумнее, сроду бы не вступали ни в какие конфликты с этой публикой. Посудите сами, зачем убийце обижать своего верного адвоката? Глупо, согласен. Но кто сказал, что уголовники – мудрейшая каста? Если и встречаются в их среде мудрые головы, то это лишь временное явление. Его или свои же убьют, или он всех сдаст при первом же удобном случае и испарится в неизвестном направлении. Да что вам рассказывать, вы и сами, должно быть, все это знаете и понимаете.
В общем, сидел я все на том же месте и безмерно тосковал. И пришло ведь в го-лову думать о подобной мерзости! Не поворотить ли взор в сторону природу, чтоб ей пусто было? Май все-таки, пусть и северный. Солнце почти 18 часов в сутки ( а скоро оно вообще перестанет уходить за горизонт), снег все еще жив, хотя и сдает позиции, а, в особенности, – вокруг буровой. Тут уже грязь, лужи… и решил я немного посоперничать с Пушкиным. Не все ему о весне-то писать!
ВЕСНА НА БУРОВОЙ
Север. Май. Весны начало.
Вот и оттепель слышна…
На природу наступала
Обнаглевшая весна.
Пояса все туже, туже,
Меньше сил, все меньше сна…
Грязь, тепло, и лужи, лужи…
Вот тебе и вся весна!
Вот и вороны, вороны,
Налетев со всех сторон,
Обживают неуклонно
Обнажающийся склон –
Юга вала земляного,
Где отыскивают снедь…
Ну, и что же тут плохого?
Ведь весна! Как ни запеть?
Тут закаркали все птицы,
Отозвался им шакал…
И не дай бог, вам приснится
Ночью эдакий вокал!
Нет, весна в таких широтах
Не подарок и не друг.
Снег растаявший не кроток,
Ибо счастья нет в болотах,
Просыпающихся вдруг.
Впрочем, пережившим зиму
В дебрях этого угла,
Почему-то нестерпимо
Снова хочется тепла…
Эти лужи, пни, огарки, и мечта "скорее бы" –
Тоже все-таки подарки от взбесившейся судьбы.
Прочитав написанное, я вдруг осознал, что за Пушкиным все-таки трудно уг-наться. И незачем, уверяю вас. У каждого своя ниша, так что мы с ним, пожа-луй, нигде и не пересечемся. Разве что в Аду, в каптерке домны номер восемь…
Как ни странно, а самым толерантным (причем в хорошем смысле этого слова) оказался старый бесноватый дьявол, а ныне – слуга Господа, серафим третьего класса Азазелл. Сколько раз он сквозь пальцы смотрел на выходки своих подо-печных!? А ведь наверняка его не раз тянуло наломать им бока своим знамени-тым и ставшим притчей во языцах бревном. Нет, все стерпел, потому что пони-мал, что это все – гении, без них в природе никак нельзя – как без тюрьмы. Так что Пушкин, да и не он один, упорно продолжают творить в ставшим им род-ным Аду. Помните, как великий поэт охарактеризовал свое нынешнее положе-ние?
- А теперь смотрю, – да нет, все в норме! Можно, даже нужно жить в Аду… Бог не выдаст, старый бес прокормит… словом, я и здесь не пропа-ду!
В общем, продолжает творить и за гранью Бытия… вернее, в той ее области, откуда еще никто не возвращался. Вот бы опубликовать его последние работы! Но как их оттуда передать, скажем так, на волю? Я бы, например, за это взялся, да ведь никто-никто не поверит мне, что эти странные рукописи – подлинные… так что нет выхода из создавшейся ситуации. Все так и останется на своих местах до самого Страшного Суда. Но я рассчитываю на толерантность Бога, которому, как вы уже поняли, не безразлична судьба творчества выдающихся деятелей науки, культуры и искусства. Бьюсь об заклад, что и после проведения этой неприятной судебной процедуры Пушкин останется Пушкиным, и его слово наконец-то пробьется до всех нас, когда-либо живших на Земле. И уж там-то нам придется примириться – всем и со всеми, окончательно и бесповоротно, потому что выбора уже не будет. Поневоле придется стать толерантными. Но это – потом, а сейчас-то? Трудно, да, пожалуй, и не стоит.
А вообще-то, если бы миром управляли бы лишь покорность и смиренность, очень быстро нашлись бы любители этим инструментом власти попользоваться на всю катушку. Зато у низов не останется средств отвечать на дикие выходки угнетателей. В царстве толерантности нет места Спартаку, Савмаку, Уоту Тай-леру, Жакерии, и даже народовольцам, не говоря уже о Владимире Ильиче Ле-нине. Тут что-то не так. Короче говоря, не тем, кому следует, предписывается лютая терпимость, а вот господам хорошим, кому бы не помешала шлея под хвостом и хорошие наручники, а еще лучше – столыпинский галстук, можно, не оглядываясь на законы, и не задумываться о подобных пустяках. Другими словами, покорность оставили мы мулам, а пастырям – ножик и кнут. Вот вам и весь смысл, и секрет этих отнюдь не самых мудрых в мире рассуждений. Терпите, голуби, терпите!
Ах, толерантные вы мои! Попадись ваша братия мне где-нибудь по Каховкой в 1918 году… или в печальной славы 1937 году… Никогда не любил Ежова с Берией, был такой грех, но, если будет окончательно установлено и доказано, что эти ребята вели бескомпромиссную борьбу именно с толерантными товарищами, вроде нынешних орлов-правозащитников, то готов снять перед ними шляпу и помянуть их добрым тихим словом.
Присоединяйтесь, товарищи! Или вы уже, сами не заметив, как, угодили в дружные ряды баранов, ведомых на заклание – таких, до ужаса терпеливых и смиренных… то есть толерантных? Ну-ну. Идите на убой, если вам так нравит-ся, но только без меня. Видите ли, до забоя еще кое-какие дела надо закончить, да и не всю травку на склоне выщипал.