Счастье в ладошке...

               
                ОТЪЕЗД               

         Отъезд Горина откладывался со дня на день. Откладывался  вначале на время, потом насовсем, потом снова вопрос был решен об отъезде.
        Горин ходил издёрганный и, словно туго закрученная пружина, выстреливал в пытающихся с ним заговорить или прикоснуться к данному вопросу.
        Наташа вначале радовалась, что Вадим хоть на некоторое время останется на заводе, потом, обессилев от хлестких ударов его неуравновешенности, перетертая жерновами, в которых попала уже который раз, и, видя, как мучается своей неопределённостью Вадим, уже желала этого отъезда, как измаянный тяжелой болезнью человек ждет освобождения от боли. Видела, что у Горина нет сейчас ничего, кроме любящего взгляда, устремленного в наметившейся просвет и вместе с ним одержимо стремилась туда.
         В один из мартовских дней, когда зима отступила и яркие солнечные лучи весёлыми зайчиками прыгали по хлопотливым ручьям, Горин явился в отдел в необыкновенно прекрасном и приподнятом настроении. Его давно не видели таким.
         Наташа поняла: всё! Горин уезжает! Горин покидает коллектив, который его незаслуженно и долго порочил.
         Сердце её заметалось, словно воробей, загнанный в клетку. Как она будет жить без его голоса, взгляда, его нежных  рук и дельных  советов? Как?  Завтра проснется,  уйдет на работу, а там – пусто... Пусто без него!  Тогда зачем она будет ходить на работу? Кому будет нести свои невзгоды и свою любовь?! На кого будет смотреть?..
      Через некоторое время наступил тот, последний день.
      С утра в отделе Горина не было:  он подписывал обходной лист.  Лишь в конце рабочего дня зашел  к друзьям проститься. Обошел всех по очереди, с каждым постоял, поговорил; все ему что-то желали, он в ответ – тоже.
      Наталья стояла за кульманом и, держась за головку прибора, машинально чертила линии, хотя её сердце вырывалось наружу, чтобы Горина остановить или разбиться перед его неумолимым уходом из отдела. Руки и мозг были сами по себе: карандаш делал свою привычную работу, а глаза в испуге следили за медленным приближением конца её осмысленной жизни.
       Она краем глаза видела:  Горин стоит за соседней доской, о чем-то говорит с Виталием, и Наташа видит лишь верхнюю часть его головы да темно-карие его глаза, ищущие её взгляда.
       Горин подошел к ней сзади. Руки её перестали двигаться, а она сама замерла. В отделе наступила гнетущая тишина: кто с пониманием вышел из отдела, а кто с любопытством прислушивался к ним, двоим, стоявшим  рядом.
      - Ну вот... – тихо, едва сдерживая себя, прошептал Вадим, слегка коснувшись её плеча.
      Наталья, не чувствуя себя, облегченная в один момент, медленно повернулась к Горину. Он не увидел ни её дрожащих губ, ни мигающих ресниц, ни увлажненных глаз... Всё в ней застыло, не исказив ни единой черточки его благородного лица.
        В  какой- то миг из её  широко открытых глаз сами по себе выкатились мягкие хрусталики слёз. Падая с ресниц, они разбивались, оставляя мокрые дорожки  и стекая по щекам к шее.
       - Ты что, Ёжик?! – Горин пальцами подобрал катившуюся слезу. – Посмотри на меня! Посмотри!
      От его прикосновения Наталья ожила: задрожали, как у ребенка, губы, болью наполнилось лицо. Она открыла рот, вдохнула воздух – и внутри что-то захлопнулось, перекрыв дыхание.
      Горин видел, как она изо всех сил борется с рыданиями.
     - Перестань, малыш!  Не надо! – тихо попросил он, сжав её пальцы. – Ты же сильная!  Сильнее меня восто крат...
      - Сейчас... Сейчас... – выдохнула чуть слышно и решительным жестом руки стерла все слёзы. – Ну, вот и всё! – выпрямилась она, расправив плечики. – Писать будешь?  А звонить?
     - Куда? Тебе – нельзя! Тогда кому?
      Наталья съежилась.
     - Хоть куда... Хоть что-то... Придумай вариант! Иначе как жить? Мне, тебе...
     - Хорошо. Я буду связан с Виталием.  Будем общаться, пока он обмен не сделает.
     - Спасибо, Горин!  - Наталья не понимала, что она говорит и зачем эти скупые слова, если ей так хотелось броситься Горину на грудь и разрыдаться, просить его не губить её молодую  жизнь, дать ей надежду, любить её, как прежде, и дать ей возможность любить его до последних дней жизни, до последнего вздоха с его именем, до гроба...  Но она лишь выговорила:
      - Прощаешься?
      - С тобой нет... – Он мысленно целовал её  глаза, руки, шею, и Наталья почти физически ощущала это.
      - Счастливой дороги! – Наталья еле держалась на ногах. – Пусть тебе повезёт в Москве!
      - Всё! Прощаться не будем. Моя бабушка говорила: «С кем хочешь увидеться, не прощайся!»
      Горин постоял еще несколько секунд, затем резко повернулся и, втянув голову в плечи, быстро покинул отдел.
      Громадная неудержимая сила толкнула Наталью вслед за ним и таким же усилием воли, крайним его напряжением Наталья приковала себя к месту. И тут же завыла:  дико, по-бабьи,  побледневшими руками сжимая горло, словно хотела лишить себя жизни.
      В отделе стояла тишина...

                СТОЛИЦА РОДНАЯ               

        Москва с её размахом жизни, суетой и огромными размерами показалась Горину открытым бушующим морем с быстрым течением.  Само сознание, что ты уже не провинциал, а москвич возвышало его в собственном мнении и поднимало над другими, которые  там, в родном городе, ни за что подвергли его нападкам.
       Он там страдал... Страдал от грязных пересудов, страдал, что не мог назвать своей единственной в жизни женщину, которую любил  беспредельно, любил больше своей жизни.
      И вот Москва, и все его невзгоды – позади... А позади ли? Наталья позади никогда не будет, это ясно, как день. Только впереди! Только  рядом с ним и в радости, и в беде...
     Горину казалось, что только здесь и начнётся  значительная его жизнь, и с высоты столичного человека та, домашняя жизнь,  что была, до Москвы,  будет  для него  потерянным временем... Потерянным, кроме Наташи: она никогда для него не потеряется. Никогда и ни при каких обстоятельствах!  В этом Горин был уверен!
         Москва звала  его к действиям.
         Новизна, с которой столкнулся Горин с первых же часов жизни в шумной и огромной по размерам столице, настолько его захватила, что всё прошлое как-то сразу  же отдалилось  и маячило на горизонте расплывшимися тенями в густой пелене тумана.
        Наташа тоже отдалялась. А когда приходили её письма, он уже не волновался над каждым её словом, а впитывал и наслаждался  ими во время чаепития или перед сном.
       Через два месяца жизни и напряженной работы Горин всё же стал скучать по родному маленькому городку, по коллективу и очень скучал по Наталье. Казалось, полцарства отдал бы в сию минуту за её серо-зеленый  глубокий и красивый взгляд,  за одно прикосновение к её женственной с тонкими пальцами руке. 
        Вскоре он приехал домой, заработав пару дней выходных. Сразу же зашел в конструкторский отдел – и в знакомых до боли стенах растворилась его московская мишура.  Здесь был его дом!
       Увидел, наконец, Наталью. Заколотилось и защемило сердце, заныла душа, словно и не было этой разлуки. Чуть было не кинулся к ней, но заставил себя сдерживаться от первых эмоций. Сидел с ребятами, расспрашивал о делах на заводе и всё же удивлялся силе притяжения, которая всегда исходила на него от этой не сравнимой ни с кем женщины и которую он снова любил, но еще с большей силой и нежностью: словно свет солнца от неё исходил и согревал его всего.
        Она была ему нужна: и вчера, и сегодня и завтра! 
        Горину только казалось, что он дома становился абсолютно прежним. То, чего не замечали другие, неведомым чутьем и зрением улавливала Наталья, словно в её душе работал чуткий прибор, отмечающий любые колебания.
      «...Вот теперь, когда ты уехал, памятью своей восстановила тебя прежним, - писала она ему вдогонку. – А тогда... Было страшно и странно: знакомое до последней чёрточки, родное до каждой сединки твое лицо проглядывало сквозь холодный налёт чужбины. Я рвалась к тебе и останавливалась... Зачем рваться?  Подрастающий сын крепко держал меня за руку, а другой рукой держал папу. Разорвать эту цепочку, значит, разорвать сына пополам... Иначе не получится... И какая мать это себе позволит?! А что делать, если рвать нельзя?! Что, Горин? Что?! Посоветуй!
      Родной мой! Любимый! Я не хочу, чтобы ты стал мне чужим!»
      А через несколько дней она снова ему писала:
      "Любимый! К чему мне жизнь, если в ней нет самого главного - тебя? К чему все вокруг дома, если ни в одном из них ты не живешь? Парк, где не встречаешься мне, когда я тороплюсь на работу, телефонные будки с застывшими автоматами, ибо там нет твоего голоса? Город наш - пустой, ибо из него вытекла жизнь, которая мне так необходима... И я брожу по этим холодным, безразличным улицам, где только слышу не твой голос, а завывание ветра. Иногда почудится, что ты никуда не уезжал. Просто ты в командировке и сегодня, непременно сегодня, вернёшься домой! И тогда всё заполняется тобой, даже воздух... Случайный прохожит со спины оживит тебя, сердце забьется, и я бегу... Бегу за твоей тенью. Прихожу домой и в который раз зачем-то набираю твой номер... "Алло!" - отвечает безразличный женский голос, а я молчу, слушаю её дыхание и улавливаю в нём твоё. На всём, к чему ты прикасался, твой свет для меня, а в этой женщине, твоей маме, - твоя жизнь... И, да простит она меня: я тайком припадаю к её источнику. Делаю это, когда совсем невмоготу. Люблю тебя больше всего на свете."
     Это письмо разбередило Горина так, что, забросив все дела, он тут же сел отвечать ей, своровав у своей диссертации немало времени.
      "Девочка моя! Дорогой мой человечек! Спасибо за письма, за ласку и за ту щедрость, которой одариваешь меня! Я чувствую себя должником и виноватым. Только пойми: иначе я не могу. Может, и есть иной выход, но я не вижу его: любой из них кажется ловушкой. Конечно, мне легче: я с головой ушёл в своё дело. У меня - цель. Слишком много уплачено за первые шаги к ней... Да, да! Я уплатил тобой и суди, как хочешь! Но потому и не имею права на передышку и не могу остановиться, чтобы прослушать пульс своей души и сравнить всё "за" и "против". Живу в лихорадочном темпе: работают беспрерывно руки и мозг, к ним подключены все питающие артерии, остальное - заморожено, как замораживают менее важные объекты, сняв все средства для главнейшей. Прости за такое сравнение, но сейчас я очень далёк от поэзии и всякой изящной словесности.
       Письма твои - согревающий огонёк, в котором не может не нуждаться человек, каким бы делом он ни занимался. Я не говорил при встрече и не скажу сейчас: "Пиши! Пиши почаще!" Я не имею права просить, потому как отдавать мне нечем, но, вопреки всему, я всегда говорил и пояторяю сейчас: "Мне очень нужны твои письма!", а ты уже сама решай: писать или нет..."
      И снова Горина прихватила в свои крепкие объятья Москва и её кипучая жизнь.
     Вадим Сергеевич, вникая в столичную жизнь,  привыкал к ней, с головой уходил в сложную и интересную работу и всё реже вспоминал о доме. Писал редкие письма маме и брату, чаще Наталье, подписывая «До востребования».
      Наталья отвечала сдержанно:
     «Поздравляю с первыми успехами! Ну и что, что маленькие?! Будут и большие! Ты, Горин, иначе жить не можешь! Тебе нужны только победы.
      Я отправила тебе несколько писем, отвлекая тебя от дела... Если это так, прости! Прости за неумение терпеть, за мою слабость!  Много думала, чтобы понять тебя, но даются мне мои выводы нелегко: то вера, то сомнение... Думала и о нашей любви. И что? А то, что любил и уехал, не позвав меня за собой... А я бы...
      Нет! Мне не казалось, как тебе. Ты любил и меня своей любовью одаривал так, что и сейчас, несмотря на все потери, я самая богатая женщина. Всё закономерно: такое богатство не дается в вечное владение. Если кому-то хоть раз оно открылось, тот уже может считать себя избранным.
      Я испытала счастье твоих восторгов и восторженную лёгкость собственного  растворения в тебе. Ты одевал меня в нежнейшие ласковые шелка и потакал моим капризам, дарил величайшую роскошь: право на слабость и полную свободу проявления личности. Каждый шаг и любое движение с тобой были естественными, идущими от самой сущности моей. И не дал только одного: возможности проявлять свое благоразумие. Вот почему оно, вредное и задавленное, корчит гримасы. А порой находит просветление и тогда я понимаю, неважно, кто сделал это.
      Да, ты был прав: всё слишком поздно! Чем старше становится сын, тем труднее что-либо ломать, не покалечив его, не разорвав  его тельце надвое: между мной и отцом. За ошибки матери ребёнок не должен расплачиваться. Она должна сама нести ответ и наказание: за ошибки и за счастье. И я, Горин, несу это наказание, плачу за всё своей жизнью, жизнью невообразимо противоестественной, выворачиваясь наизнанку и насилуя себя.
      По всем законам чистоты и добропорядочности я давно должна была уйти от мужа. Но как легко писать законы и судить по ним! Как легко!.. А на деле?
     Очень хочется избавиться от мысли, что рядом с тобой мучается ни в чём неповинный человек, или же задыхаться самой, лишь бы ему дышалось легче да сын бы рос счастливым. Но как? Где взять на это сил?
     Мне совестно портить жизнь Максиму. Если он не уходит от нас, значит, считает для себя жизнь нормальной. Вот и получается, что всем троим надо, чтобы я лгала. Хотя скажи им об этом, они возмутятся и тоже будут правы.
      Не знаю, Горин, как бы я выдержала это насилие над собой, если бы не моё увлечение рисунком, да мой сын – добрый и ласковый мальчик. Вместе с ним берём уроки рисования.
      Ты даже не представляешь, что можно творить кистью и красками! Тонкие линии ... Синее небо... Яркое солнце... Голуби в свободном  и счастливом полёте..."
       Вадим Сергеевич, получив это письмо, почувствовал неприятный холодок. Сначала даже не мог понять, что же ему не понравилось, потом, прочитав еще и еще раз, вдруг почувствовал отдаление Наташи от него, Горина. Вот оно-то и было неприятным. Кроме того, она угадала и объяснила то, чего он сам не хотел формулировать, а именно: скрутив самого себя, разворотив свою личную жизнь, Горин обрезал живые связи с любимой. Это было легче, чем если бы то же сделала она.
       Горин никого никогда не допускал к своим больным местам. Даже его близкие не всё знали о его жизни, в которой были страницы его тайны.
       Еще мальчишкой, срывая засохший бинт, мог стерпеть любую боль. А теперь боялся одного: Наташа исполнит то, о чем писала в письме.
       «Ну, что ж, - решил Горин, - я сам её  подвёл к этому. Наташа права: она не сможет испортить жизнь сыну, она испортит её себе. И в этом её сильная сторона!»
         Отвечать на письмо было некуда и, по совести говоря, честного ответа  он не знал. Сказать: «Браво, Натали!» - не мог, писать о своей смертельной  тоске – ни к чему.
         Вадим Сергеевич складывал прочитанные письма, аккуратно сверяя даты: он во всём любил четкий порядок.
         Последнее письмо, датированное июлем, пришло  перед их встречей в Москве. Оно было из Крыма.   
        «... радуюсь солнцу, великолепным сказочным местам и тем, что со мной мой сын. Если бы ты, Горин, знал, что пришлось мне пережить?! Но зачем тебе это? Зачем тебе мои тревоги?
      Ты знаешь, что Андрюша часто болел... Лечение... Таблетки, уколы и вывод:  белокровие. Снова консультации, снова лечение и многие мои бессонные ночи... Как и на чём держалась? Не отвечу, ибо и сама не знаю. Вернее, знаю: я с головой окунулась в работу. А дома вздрагивала от любого телефонного звонка. Максим с Андрюшей приехали из больницы вечером, и я не помню, как открыла им дверь. Они улыбались...  Мое оцепенение прошло, и я, как сноп, рухнула на пол.
        Горин! Любимый  Горин! Так мне суждено теперь жить! Я живу и радуюсь:  диагноз сына не подтвердился. Но другая печаль висит надо мной : тебя нет рядом ... Нет тебя,  Горин, значит, нет ничего: ни моря, ни солнца, ни свежего воздуха... Ничего нет без тебя!..
      Сижу сейчас на огромном камне, а за спиной – отвесная гряда скал, отделяющая этот райский уголок от всего суматошного мира. Ноги касаются верхушек деревьев, в кронах которых распевают птицы, а у подножья плещется море, по берегу которого и ходит сейчас мой сын с удочкой.
      Море!.. Знаешь, Горин, я вспоминаю стихи, написанные мною уже давно:

                Берег моря… Твоими глазами               
                Я смотрела на буйство волны,
                А над нами, как прежде, над нами
                Жил весь мир голубой тишины...

      Я слушаю, как оно тихо и ласково перекатывает гальку, и вижу, как, нежась под солнечными лучами, она подставляет ему то один, то другой бок, и вспоминаю твои руки...
               
                Когда  весь мир пройдет и не заметит
                Моей печали и моей мечты,
                Когда никто на зов мой не ответит, -
                Подай мне руку Ты!..

        Пока, Горин! Будь счастлив!»