- А вы заметили, как постарел Леонид Агутин? Совсем обрюзг. Говорят, пьет много. Наверно, поэтому Варум от него ушла? Впрочем, возможно, это просто слухи.
Петр Петрович и Ирина Михайловна шли по пустынному пропекту. Вечер они провели в ресторане «Маяк». Места боевой славы, прокомментировал Сторожевский выбор этого места. Любовница не стала уточнять, что он имел в виду. Скорее всего, какой-нибудь запоминающийся дебош. Пил ее кавалер мало, но выглядел очень хмурым. Говорила только она.
Вот и теперь вобравший голову в плечи Петр Петрович не сразу ответил на ее вопрос.
- Да, да, конечно, конечно, - пробормотал он, когда заметил, что дама чего-то от него ждет.
Ирина Михайловна держала немногословного мужчину под руку. Он был сантиметров на пять ниже ее, а в нынешней ситуации терял еще столько же. Она гордо возвышалась над унылостью Петра Петровича, как прекрасный цветок над лежащим у его подножья грубым камнем.
- А мне нравится Агутин! – весело сказла она и запела:
- Но, никто не увидит. Но никто не узнает,
Кто? Кто её тайна? Он.
Но, никто, никто не увидит. Но, никто, никто не узнает
Кто? Кто её тайна? Кто.
Сторожевский посмотрел на нее с тревогой.
Умная женщина решила поднять культурный уровень беседы.
- Анна Нетребко и Роландо Виллазон ведут себя на сцене, как настоящие любовники. Вы видели их выступление по «Культуре»?
На этот раз пауза была продолжительнее.
- Конечно, да, да, конечно, - сказал Петр Петрович по ее окончании.
Ирина Михайловна посмотрела на него и понимающе улыбнулась. Она перестала бы уважать своего любимого мужчину, если бы он более активно включился в беседу. Ей хотелось просто поболтать. Его мнение по затронутым вопросам она и так знала.
Они проходили мимо цветочного магазина. Ирина Михайловна взглянула на витрину с грустью.
- Я дерьмо, - тихо сказал Сторожевский.
Ирина Михайловна сделала вид, что не расслышала.
- Я страшное дерьмо, - повторил Сторожевский, глядя под ноги.
- Прекратите заниматься самобичеванием, - раздраженно сказала Ирина Михайловна.
Некоторое время они шли молча. Дама полагала, что ее кавалер задумался над своим семейным положением. Ну, так что ж? Она тоже замужем, хотя и разъехалась недавно с супругом.
- На последнем курсе университета я сделал научное открытие, - начал рассказ Сторожевский, - Поменял датировку пушкинского «Не дай мне бог сойти с ума».
- Оно, кажется, 1833-м датируется? – поддержала беседу преподавательница, хотя очень не любила в свободное от работы время говорить на научные темы.
- Да, чаще всего периодом с 1833 по 1835, - подтвердил Сторожевский. – Аргументируют актуальностью темы безумия. Мол, в этот период были написаны «Пиковая дама», «Медный всадник», «Русалка», «Странник». А я датировал 1824-м годом.
Сторожевский сделал паузу.
- Ну, и почему же? – покорно спросила Ирина Михайловна.
- Начало текста выражает реальный страх перед безумием.
Не дай мне бог сойти с ума.
Нет, лучше посох и сума.
Нет, лучше труд и глад.
Причина страха остается за кадром. Дальше поэт переходит к литературным безумиям, не реальным – романтическому и узническому, которые и не безумия вовсе. Так, паллиатив. В 1830-е годы у Пушкина не было причин бояться за свою крышу. Семья. Работа. Двор. Везде проблемы, но не такие, чтобы сходить с ума. А в 1824-м причина была…
- И какая? – постаралась как можно заинтересованнее спросить Ирина Михайловна.
- Ревность! – ответил Петр Петрович, многозначительно посмотрев на собеседницу.
Та не выдержала взгляда и отвернулась.
- И это все? Других аргументов нет? – спросила дама научно-полемическим тоном.
Петр Петрович вздохнул.
- Аргументов много. Например, подобные строфические эксперименты были характерны для него только в этот период. Некоторые слова и выражения он употреблял тоже только в этот период и никогда после – «нестройный», «труд и глад», «пустые небеса». Есть там почти цитата из «Мельмота Скитальца» Метьюрина – эпизода, в котором описывается пребывание англичанина Стентона в сумасшедшем доме. Как раз в 1824 году этот источник был очень актуален для Пушкина. «Евгений Онегин», как вы помните, начинается с того, что племянник едет к умирающему дяде. С этого начинается и «Мельмот Скиталец»
Ирина Михайловна кивнула.
- Кроме того, Мельмот прямо упоминается в «Евгении Онегине», - сказал Сторожевский, чтобы рассеять сомнения собеседницы. – Есть, кстати, в этом романе одно любопытное местечко, над которым Пушкин работал как раз в 1824 году.
Не дай мне бог сойтись на бале
Иль при разъезде на крыльце
С семинаристом в желтой шале
Иль с академиком в чепце!
Ирина Михайловна вынула свою руку из-под локтя Сторожевского.
- Да, я помню. Имеются в виду, кажется, ученые женщины? Ну и что?
- Как что? – удивился Сторожевский. – «Не дай мне бог сойти…сь на бале». И дальше ведь Пушкин о чем пишет?
Неправильный, небрежный лепет,
Неточный выговор речей
По-прежнему сердечный трепет
Произведут в груди моей…
То есть, нестройный говор противопоставляется умной беседе образованных дур. А в стихотворении что?
Ирине Михайловне было все равно, что в стихотворении. Образованный дурак испортил ей вечер.
- В стихотворении тоже природная нестройность противопоставляется разумному порядку:
Когда б оставили меня
На воле как бы резво я
Пустился в тёмный лес.
Я пел бы в пламенном бреду,
Я забывался бы в чаду
Нестройных, чудных грез…
Разве ни о чем не говорит то, что фрагмент на аналогичную тему начинается почти так же: Не да мне бог сойти…? Не логично ли предположить, что оба текста написаны в одно время? Вкупе с другими аргументами, конечно!
Петр Петрович начинал раздражаться.
- Ну, хорошо, хорошо, - попробовала успокоить его Ирина Михайловна, снова взяв кавалера под руку. – А что с ревностью?..
Сторожевский насупился и молчал. Женщина не понимала, чем его обидела.
- Ревность он описывал как страшное умопомрачение, - наконец начал говорить Петр Петрович. - В черновиках «Евгения Онегина» есть такие строки:
Да, да, ведь ревности припадки –
Болезнь, так точно, как чума,
Как черный сплин, как лихорадки,
Как повреждение ума.
Она горячкой пламенеет,
Она свой жар, свой бред имеет,
Сны злые, призраки свои.
Помилуй бог, друзья мои!
Мучительней нет в мире казни
Ее терзаний роковых!
Поверьте мне: кто вынес их,
Тот уж, конечно, без боязни
Взойдет на пламенный костер
Иль шею склонит под топор…
На взгляд Ирины Михайловны, Петр Петрович прекрасно прочитал этот фрагмент. Очень эмоционально и выразительно. Встречные пары, наверняка, решили, что он профессиональный актер.
- И заметьте, используется та же фразеология, что и в «Не дай мне бог сойти с ума»! – продолжал горячиться Сторожевский уже прозой. – «Болезнь, так точно, как чума» - «И страшен будешь как чума», «Помилуй бог» - «Не дай мне бог», «Она свой жар, свой бред имеет» - «Я пел бы в пламенном бреду, Я забывался бы в чаду». А начальное «да, да» словно ответ двойному «нет» в начале стихотворения.
- Впечатляет, - согласилась Ирина Михайловна. – Похоже, что «Не дай мне бог» действительно про ревность.
- Правда, этот фрагмент из «Евгения Онегина» был написан в 1826 году, но относится он, конечно, к событиям 1824-го, - сказал Сторожевский.
- А кого ревновал Пушкин в 1824 году? – спросила Ирина Михайловна.
Петр Петрович снова на что-то обиделся.
- Елизавету Ксаверьевну Воронцову, - сказал он после минутной паузы, - жену графа Воронцова, в подчинении которого находился в Одессе. Есть свидетели вспышек его бешеной ревности в этот период.
- И к кому же? – спросила Ирина Михайловна.
Лучше бы она молчала. Сторожевский сверкнул на нее яростным взором.
- К Александру Раевскому, прозванному за свои демонические выходки Мельмотом.
Ирина Михайловна покраснела, согласившись, что это она должна была знать сама.
- Его подставили! – воскликнул Сторожевский. – Как Мальволио! Сука Раевский заманил Пушкина в капкан и издевался над ним! Дразнил, ****ь, как загнанную крысу! И эта шлюха была с ним заодно! Польская мондавошка! А потом они сдали его пидору Воронцову!
Ирине Михайловна догадалась, что данная тирада к науке отношения не имеет. Сторожевский некоторое время злобно молчал.
- Достаточно убедительно, - осторожно высказала свое мнение деликатная женщина.
Сторожевский бросил на нее недоверчивый взгляд.
- Да, но, когда я пригляделся к рукописи стихотворения, то заметил в углу листа водяной знак «1830», - мрачно сказал он.
-Что? – весело удивилась Ирина Михайловна. – Так значит, «Не дай мне бог сойти с ума» не могло быть написано раньше этого года?!
Она расхохоталась и крепко прижалась к любовнику. Да, такова ее женская функция – утешать избранника в минуты катастрофических промахов. Она положила голову на плечо Сторожевского, не очень удобно согнув позвоночник.
Тот молчал.
- Значит, открытие не состоялось? – шутливым тоном спросила любящая женщина своего обаятельного неудачника.
- Состоялось, - буркнул Сторожевский. – Это был лист с беловым автографом, а не черновик. Пушкин ничего не писал набело. Значит, он просто переписал текст после 1830 года с несохранившегося чернового автографа. К нему и относится моя датировка.
- К несуществующему черновому автографу? - удивилась женщина.
- Да, – твердо ответил Сторожевский. - Если бы я не сделал ошибку в самом начале, если бы разглядел водяной знак, то открытие бы не состоялось. Я просто не стал бы заниматься всеми этими раскопками. Вот какая фигня.
Сторожевский снова впал в угрюмое молчание.
Женщина не знала, что сказать. Теперь она еще меньше понимала причину самобичевания Сторожевского.
А тот не преминул к нему вернуться.
- Я унылое вонючее дерьмо, - сказал он.
Ирина Михайловна ломала голову, как отвлечь любовника от набившей оскомину национальной идеи.
- А вы знаете, что к нам приезжает Санкт-Петербургский театр оперы и балета с «Юноной и Авось»? – спросила она озорным голосом.
Сторожевский опустил руку и остановился. Ирина Михайловна по инерции сделала несколько шагов вперед. Петр Петрович смотрел на нее с ненавистью и ужасом, как на восставшего из ада призрака. Женщина инстинктивно поправила прическу и улыбнулась. Сторожевский оставался неподвижен.
Нет, с ним сегодня каши не сваришь. Наверняка, жена накануне скандал устроила, а он теперь мучается угрызениями совести. Она посмотрела на дорогу. Пора было ловить такси и ехать домой.
Петр Петрович разгадал ее намерение. Он быстро подскочил к Ирине Михайловне, взял ее под руку и молча потащил вперед по тротуару.
Даме не нравилось, как они выглядят со стороны. Будто к ней привязался похотливый мужик, и она, не сопротивляясь, позволила ему делать с собой все, что ему угодно. Она осторожно изменила положение своей и Петра Петровича рук на прежнее, знаменовавшее доминирование ее желаний в их отношениях.
- Хотите, я вам расскажу про другие свои открытия? – неожиданно спросил Сторожевский испытующим голосом. Было ясно, что на самом деле он не собирается говорить на заявленную тему.
- Зачем? – сухо спросила Ирина Михайловна.
- Зачем? – переспросил Сторожевский. – Я много их сделал. И каждое требовало скрупулезной работы с большим количеством текстов. Надо было выявить внутренние связи, восстановить биографические обстоятельства, угадать, что стоит за теми или иными элементами текста, какие конфликты, какие интриги…
- Зачем вы мне это все рассказываете? – удивилась Ирина Михайловна. – Я ведь тоже некоторым образом филолог.
- Я читал ваши работы, - холодно сказал Сторожевский и вернулся к прежней теме. – Текст словно покрывало, накинутое на реальные жизненные обстоятельства. Но со временем его рельефность сглаживается, мы видим только узоры на плоскости, а объем достраиваем по своему усмотрению. Но ведь был же реальный объем, было что-то живое под этим покрывалом? Человек о чем-то думал, вспоминал, и это отзывается в тексте, хотя писал он вроде о другом, безусловно отзывается. Чрезвычайно увлекательно прослеживать эту реальную историю текста! Колоссальное удовольствие! Ни с чем не сравнимое. Это же не пустая игра. Это – живое! Словно реанимируешь омертвевшее тело. Чувствуешь, как оно оживает в тебе. И сам словно в некий бесценный сосуд превращаешься.
- А как отличить реальный объем от достроенного? – спросила Ирина Михайловна.
Петр Петрович помрачнел и замолчал. Дама приготовилась услышать его очередное сравнение себя с экскрементами.
- Различить можно, - сказал Сторожевский. – Есть несколько способов. Когерентность семиотических кодов при интертекстуальном взаимодействии, например. Скептиков в нашей историко-литературной тусовке хватает, приходится продумывать все возможные опровержения… Но…
Ирине Михайловне понравилось это но.
- Но я не об этом, - мрачно сказал Сторожевский. – Дело в том, что данная методология экстраполируется в реальную жизнь, распространяется на отношения с живыми людьми. Вы замечали, какими изощренными интриганами становятся некоторые филологи?
- Вы про Королькова? – спросила Ирина Михайловна, имея в виду ненавистного всем проректора.
- Корольков – плохой филолог. Он открытый подлец, а не скрытый. Но не будем о нем. Не будем об интриганах вообще. Я о себе. У меня эта исследовательская страсть с другой стороны вылезла. Противоположной… Я реконструирую интриги и тайные отношения между людьми… Помимо воли. По инерции работающего аналитического механизма.
Сторожевский снова помрачнел и замолчал.
Ирина Михайловна начала кое о чем догадываться.
- Вы меня в чем-то подозреваете, Петр Петрович?
Сторожевский молчал.
- Своим молчанием вы уже много сказали, - сказала Ирина Михайловна. – Но хотелось бы поконкретнее.
- Это не я подозреваю. Это ебучий филолог-детектив, который сидит во мне и которого я ненавижу, подозревает.
- Вы слишком строги к нему. Он же доставлял вам колоссальное удовольствие? – съиронизировала Ирина Михайловна. - Например, позволил влезть в шкуру влюбленного Пушкина и почувствовать, каково это, когда тебя разыгрывают, как Мальволио.
Сторожевский резко повернул к ней голову.
- За последнюю неделю вы три раза отпрашивались у меня с занятий разбирать вещи после переезда мужа. И за это время мы с вами ни разу…
- Именно поэтому, - прервала его хорошо воспитанная женщина. - Мне надоело заниматься этим в вашем тесном кабинете, я хотела привести дома все в порядок, чтобы…
Сторожевский взял в руки ее ладонь и благосклонно улыбнулся.
- Я так и думал, так и думал, - взволнованно сказал он. – Говорю же, это как болезнь. Знаю, что ошибаюсь, но аппарат запущен, на табло высвечиваются данные, прочерчиваются связи, строятся диаграммы, делаются выводы, и я не могу на это не реагировать.
Ирина Михайловна посмотрела на него осуждающе.
- Странный вы, Петр Петрович. Подозрения какие-то. Чем повод подала к сомнению такому? – неточно процитировала она.
Сторожевский выпустил ее ладонь.
- Вот и Грибоедов туда же, - посерьезнев, сказал он. - Чацкий, Софья… Молчалин.
- Ах, вот в чем дело! – догадалась Ирина Михайловна.
- В среду вас видели в госуниверситете в обществе Матвея Дубака, - выпалил Сторожевский.
Женщина покраснела.
- Я ходила туда узнать насчет вакансий, - начала оправдываться она. - Не хотела вам говорить об этом. Но вы должны понимать, что мое отношение к вам не влияет на мое отношение к нашему тонущему вузику.
- Да, да, - согласился заведующий.
- Дубак как раз читал там лекцию. Увидел меня, поздоровался, мы поговорили. Не думаете же вы, что я, как влюбленная студентка, побежала встречать его после занятий? Разве на меня это похоже?
- Конечно, нет! – воскликнул Сторожевский. – Я вам уже сказал, это не мои подозрения! Факты сами между собой сцепляются и образуют правдоподобные комбинации. Но только правдоподобные, а не правдивые. Я чувствую себя полным дерьмом, когда начинаю верить в эти бредовые сюжетно-композиционные построения. А они растут и множатся. Например, вы водили в понедельник группу на выставку «Кулинария в живописи». И я не мог не вспомнить, что ее открывал Матвей Дубак, как раз в это время он произносил там речь. Вы недавно спрашивали, нет ли у меня сборников Андрея Вознесенского, и я сразу вспомнил, что у Дубака кандидатская диссертация по православным мотивам в его творчестве. Вы посоветовали мне отрастить бороду, и я вспомнил знаменитую бороду Дубака.
Ирина Михайловна резко выдернула свою руку.
Петра Петровича это раззадорило.
- Я даже начал подозревать, что вы надо мной потешаетесь, дразните меня. Нарочно подкидываете пищу в мою разоблачительную филологическую машину и наблюдаете за реакцией. А потом ему рассказываете и вместе смеетесь…
- Петр Петрович, прекратите! – резко прервала его несчастная женщина. – Никогда не думала, что вы такой бездушный человек. Вы не представляете, как мне сейчас тяжело. Я пятнадцать лет прожила с мужем, а теперь осталась одна. Обрадовалась, что мы с вами сошлись, поняли, полюбили друг друга. И вот оказывается, вы все это время против меня что-то замышляли! Если решили меня бросить, если я вас не устраиваю, так и скажите! Не надо меня мучить!
Она закрыла лицо руками, приготовившись плакать.
Сторожевский обнял ее за плечи.
- Ну, почему вы так все воспринимаете? Я же говорю, что не верю этим своим ревнивым подозрениям, что они меня самого мучают. Я разворачиваю перед вами панораму разрушений, произведенных попавшим в мое сознание филологическим вирусом. Я просто хочу с вашей помощью избавиться от него. Больше ничего! Даже не это! Я сам избавлюсь! Просто объясняю, что иногда попадаю в зону тяжелой борьбы с хитрыми внутренними бесами и отсюда моя мрачность. Возможно, Бог специально послал мне такое испытание, чтобы проверить, достоин ли я вас?
- А может быть, он, наоборот, хочет вас уберечь от недостойной связи? – язвительно спросила Ирина Михайловна.
- Перестаньте, перестаньте, пожалуйста. В любом случае, наших отношений эта борьба касаться не должна. Я просто вас о ней информирую. Смотрите на нее со стороны и не принимайте близко к сердцу. Иначе происходит какая-то логическая ошибка. Представьте для примера, что я был чем-то сильно расстроен, но потом понял, что причина расстройства пустяковая, что это не заслуживающая внимания мелочь. Воспрянул духом, стал смеяться над собой, решил рассказать вам об этом забавном приключении, а вы бы ответили: ну, не расстраивайся, котик, не надо, это того не стоит. Зачем вживаться в то, что уже умерло? Или обречено умереть?
Ирина Михайловна убрала руки от лица. Глаза ее сверкали гневом.
- Когда это я называла вас котиком?! – злобно воскликнула она. – За кого вы меня принимаете?! Или вам действительно хочется, чтобы я, как грязная потаскушка, вас так называла?
Петр Петрович глубоко и тяжело вздохнул.
- А диссертация у Дубака вполне приличная. Не экстра-класс, конечно, конъюнктурностью отдает. Но он же не так к этому делу относился, как вы. Для него это не защитная речь на Страшном Суде, а что-то вроде сдачи экзаменов на право вождения автомобиля. Еще неизвестно, чья позиция разумнее.
- Значит, вы все-таки читали его бездарную писанину, - хмуро произнес Сторожевский. – А ведь ее не так-то просто найти. Нужно специально заказывать в библиотеке.
- О чем вы? – грозно спросила Ирина Михайловна.
- И про «Юнону и Авось» я тоже слышал по телевизору, что это он вел переговоры с питерским театром, искал спонсоров…
Ирина Михайловна смотрела на любовника с глубочайшим презрением.
- Его диссертация есть в свободном доступе в интернете. Вы и вправду полное дерьмо, Петр Петрович, - сказала она и быстро зашагала в сторону дороги.
Сторожевский смотрел себе под ноги и грустно кивал. Да, он полон дерьма и не знает, как от него избавиться. А хуже всего, что он испачкал этим дерьмом самого дорогого и близкого ему человека. Но она должна понимать, что это не настоящее дерьмо, и даже не краска, а просто луч, пропущенный через коричневый светофильтр.
Он поднял голову.
Белая хонда остановилась, среагировав на поднятую руку красивой высокой женщины.
- Ирина Михайловна! – крикнул Сторожевский.
Она взялась за ручку дверцы.
- Ирочка! – крикнул Сторожевский. Так он ее никогда не называл.
Женщина замерла.
Сторожевский подбежал к ней и схватил за свободную руку.
- Ирочка, прости меня! Я больше не буду, Ирочка! Никогда не буду! Я выкину, уже выкинул все это из себя! Всю эту дрянь! Ни разу больше не вспомню этого дурацкого Дубака, не позволю завестись пыточной филологической машине внутри себя. Ведь это только от меня, только от меня зависит! От моей силы воли! От силы моей любви!
Ирина Михайловна стояла к нему спиной, держась за ручку дверцы. Петр Петрович не знал, как доказать свою любовь.
- А мне Леонид Агутин тоже нравится. Я даже помню некоторые его песни.
Он запел:
- Послушай, все в твоих руках
Все в твоих руках, все в твоих руках
Ты знаешь, все в твоих руках
Все в твоих руках и даже я.
Ирина Михайловна посмотрела на Сторожевского с опаской.
- И еще знаю! – воскликнул Петр Петрович.
– Хоп, хэй, лай-ла лэй, где вопросы, где ответ.
Хоп, хэй, лай-ла лэй, что ни говори.
Хоп, хэй, лай-ла лэй, то ли верить, то ли нет,
Хоп, хэй, лай-ла лэй, но бог тебя хранит.
Ирина Михайловна подпела Сторожевскому две последних строчки. Она отпустила дверцу и со счастливой улыбкой смотрела на несчастного мужчину.
Тот виновато опустил глаза.
- А еще? – лукаво спросила красивая женщина.
- Того, кого не стоило бы ждать, - спел он и запнулся.
Ирина Михайловна шутливо нахмурилась.
- О том, о ком не стоило бы плакать, - спел он почти весело.
Ирина Михайловна приняла серьезный вид.
- Того, кого не надо вспоминать, - почти проговорил он и замолчал.
Ирина Михайловна ждала.
- О том, о нем ты думаешь опять, - почти по слогам произнес он, обреченно глядя в сторону.
Ирина Михайловна села в машину и уехала.