Пролетарий, спасайся сам!

         
Ночью мне приснился сон: иду я по темному лесу, в нем нет ни тропинок, ни дорожек, ни направлений; темно, глухо; вдруг навстречу то ли медведь, то ли леший, страшный, грозный; я в испуге, а он как заорет: "Чего, дура, ходишь тут? Других дорог, что ли нету? Спасение пролетариата – дело рук самого пролетариата!"

 Проснулась в ужасе. Давай гадать, к чему сон-то этот, но придумать ничего не могу. Так и осталась без ответа.
 Утром выбежала по делам из дому. Забежала в контору, покрутилась, поздоровкалась со всеми, взяла рукописи и домой, по пути заскочила в исполком: поручение шефа выполнить.
 
 Под кабинетом одного небольшого начальничка - очередь. Ждать мне некогда, поэтому иду напролом. Народ тихо возмущается, но в бой не идет: то ли моя наглость их сразила, то ли всеобщая усталость.

 Захожу в кабинет. Небольшой начальник оказался типом довольного внушительного масштаба, килограммов так на сто двадцать, с мордой бультерьера и узкими колючими глазками, прикрытыми тяжелыми сальными веками.

- Вам чего? - грубо бросил он мне, заткнув мое "здрасте" мне же в глотку.
- Вот, - протягиваю ему пакет с документами, - Филимонов просил вам передать.
- Кто? - гавкнул он так, что мне сразу же захотелось поискать где-нибудь намордник: вдруг он по забывчивости его где-то уронил. Не нашла. Поэтому без лишних комментариев развернулась и пошла вон: не буду же я, гордая и независимая женщина, еще пресмыкаться перед этой начальственной мордой?

 Но тут на меня налетела женщина лет пятидесяти. Она отбросила меня, как мячик, к стенке и кинулась к бультерьеру.
- Что ж вы делаете, гады? – заорала посетительница, лихорадочно вытаскивая из потрепанной  временем сумочки скомканные, как и весь ее вид, листы бумаги.
- В чем дело, гражданка Никифорова? – загавкал бультерьер (тьфу, блин, чиновник). – Почему без записи?
- Я вам не гражданка, - истерично воспротивилась дама, - а госпожа Никифорова, и записываться к вам не собираюсь! Вы мне скажите, до каких пор  будете издеваться надо мною и моей семьей?

 Чиновник вырос из-за стола и всей своей массой наклонился к госпоже Никифоровой. «Сейчас он ее съест», - решила я, отклеившись от стенки. Мне стало интересно, что за страсти тут разгораются, поэтому присела на рядом стоящий стул и растопырила уши - сюжет намечался жизненный.
- Я требую немедленного вашего извинения, - в надрыве заявила просительница, тряся бумагами перед начальственной массой, - если вы этого не сделаете, то я…
- А ну вон из моего кабинета! – зычным рыком прервал истерику женщины бультерьер, вальяжно уместив необъемную задницу в специально подобранное под эту внушительную точку кресло.

 И тут свершилось! Нашла коса на камень! Сбылась мечта всего народа! Мышь победила слона!

 Конечно, в этом месте можно бы было пропеть песню женщине, которая в минуты ярости способна взбесившийся табун на скаку остановить, взорвавшийся вулкан заткнуть, но в данном случае поэзия вовсе отсутствовала, а присутствовала только проза жизни, которая и расставила все по своим местам.
 
Госпожа Никифорова, вместо того, чтобы покориться грозному приказу, вспомнив, что «все мы вышли из народа», а оружием пролетариата и крестьянства является все, что можно и не можно, схватила со стола графин с водой и бросила его, как гранату, прямо в морду пса (тьфу ты, блин, в чиновника!). Следом за кувшином последовал стул…

Грохот, вой и визг жизнеутверждающе заполнили кабинет. Начальничек, мокрый и взбешенный от неслыханной дерзости посетительницы, попытался вытянуть из объятий кресла распластавшуюся задницу, чтобы применить соответствующие оборонительные действия, но следующий стул очень живописно опустился на его голову и так же изящно разлетелся на составляющие, что чиновничек, издав славный поросячий визг, так любимый народом, дико испугался и прижался к креслу, как к маме родной.

- Милиция! – заверещал он аки младенец, пытаясь с мощной шеи стянуть то, что осталось от стула.
- Я тебе и милиция, и ОМОН в одном флаконе, - заявила госпожа Никифорова и для убедительности своих слов кинулась к перепуганному насмерть начальничку, еще сильнее вдавив скелет от бывшего стула в расплывшееся тело.
- Что вы от меня хотите? – завопило тело, приплюснутое мордою к столу.
- Чтобы ты сдох! – без паузы ответила революционно настроенная пролетариатка.
 
И тут я опомнилась - такие кадры пропадают! Вытащила из кофра фотоаппарат и заняла позицию для эксклюзивного репортажа. Придавленный возмущенным представителем народа «верх» заметил меня и жалобно пропищал, пытаясь выдраться из-под не меньшей, чем он сам, массы:
- Помогите! Вызовите охрану!
 Воительница тоже обратила на меня внимание, но ее вопрос прозвучал более позитивно:
- Ты еще здесь? Любопытством страдаешь или очередь заняла?
 
Мы с «Кодаком» кивнули.
- Тогда подожди, я сейчас заставлю эту морду съесть всю мерзость, которую он составил на мою фирму, потом можешь приступить к воспитанию человечества и ты.
- Достал очень? – сочувствующе произнесла я, выискивая удобный для съемки ракурс.
- Не то слово, за…бал вконец своими придирками. Мою семейную фирму хочет закрыть.

 Мы с «Кодаком» протанцевали вопросник, поэтому госпожа Никифорова, засовывая в рот придавленному бультерьеру скомканные бумаги, пропыхтела:
- Денег, понимаешь ли, ему захотелось, я не дала, а он на меня и мою фирму всех собак спустил… Ну ничего, отольются кошке мышкины слезы. Жри, гад, да не подавись, пока все не сожрешь.
 В какой-то момент мне стало жалко собачку (тьфу ты!, чиновничка), но, вспомнив, как минуты две назад он гавкал на меня, засунула свою жалость в фотоаппарат, сделала несколько снимков и не спеша покинула кабинет, пожелав удачи обоим.
 Выйдя из кабинета и аккуратненько прикрыв двери, за которыми слышалось то ли мычание, то ли чавканье, подумала: «Может, сон в руку? И спасение пролетариата – дело рук самого пролетариата?»
 
Десяток пар глаз недружелюбно уставился на меня, один дедок уже нетерпеливо тусился возле косяка, но я его попридержала за локоток. Моя последующая речь адресовалась не только пенсионеру, но и остальным жаждущим:
- Дедуля, граждане и товарищи, если хотите положительного ответа на ваш вопрос, подождите еще минут пять. Там, - моя рука любовно коснулась глади двери, - сейчас идет важное совещание, которое, уверена, в корне изменит всю политику, исходящую из этого кабинета.
 
Дед перестал изображать из себя массовость и тупо уставился на меня, типа, не понял.
- Подождите пять минут и заходите, не раньше, иначе призрак тридцать седьмого года вас там встретит и… - я сделала характерный жест возле шеи, и дед тут же помрачнел лицом. Он кивнул, и моментально его дрожащие от лет ноги вернули хозяина на стул.
- Подождать надо, - сказал он и многозначительно подмигнул самому себе.
 Очередь одним организмом огорченно вздохнула, но по этому вздоху было понятно – до бунта осталось всего ничего.