Детские привязанности определяют ДНК-структуру всей последующей жизни. Первый раз я услышала его песни в тринадцать лет: мне подарили магнитофон. С плёнкой было туго, но в комплекте с моими "Карпатами" оказались две кассеты - одна чистая, шосткинская, другая - с записью голоса, певшего по-английски. На её вкладыше были изображены песчаный берег океана и разноцветный пляжный зонт. Больше ничего не было, и всё свободное от школы время я слушала только это. И постепенно выучила тексты почти наизусть, хотя английского тогда не знала... И как-то однажды по телевизору увидела клип на песню, которая и дала название всему альбому - "On The Beach". Мужчина прогуливался по берегу - и в памяти осталось видение уходящего вдаль уже знакомого гитариста.
Потом на много лет он выпал из моей жизни, и никакие события в ней у меня с ним не связывались. Но вернулся неожиданно, через двадцать лет, когда я второй раз побывала на море. Хотя... появился он чуть раньше, когда мысли о море ещё не возникали. Просто заговорил со мной через наушники моего телефона, и я обрадовалась его возвращению так, как не радовалась никому и никогда... Это был трудный для меня месяц: я прощалась с собою прежней, я закрыла дверь за своей любовью, когда она ушла; даже скандинавские руны пророчили мне забвение прошлого пути и абсолютную неопределённость будущего. Я была на распутье, как васнецовский витязь, и вокруг меня белели кости... Грифельно-чёрный шар неопределённости висел над головой, а у меня не оказалось даже зонта - вернее, зонт только и оказался, тот, с ирландского пляжа, мимо которого двадцать лет назад проходил шатен по имени Кристофер.Продолжая свой путь из прошлого и проходя мимо меня, он ненавязчиво предложил укрыться под разноцветный зонтик. Я не отказалась, не подозревая, что этот полуреальный мужчина станет мне ближе любого реального... И я пошла с ним.
Оказалось, что под его "Josephine" (я уже знала, что у него две дочери - Джулия и Джозефина) приятно сидеть на скамейке в солнечном сквере на Добролюбова, потягивая лёгкую сигаретку, в окружении подруг, и поглядывая на останкинский шпиль. Именно с этой скамейки в ясный синий июньский день самый удачный ракурс. Чуть ближе, с Останкинского пруда, башня выглядит массивной и оттого нереальной - по контрасту с шаблонным городским пейзажем, а из точки чуть дальше её можно принять за архитектурный изыск удалённого от Москвы города инопланетян, как посольство другой галактики в русской столице.
"Two Roads" хороши в любом путешествии - как выражение дуализма, присутствующего в душе каждого странника вдали от дома. Он уже не на родине, но ещё не там, куда поставил себе цель добраться. Именно этой песней я спасалась, когда в июльское пекло "10 года отправилась на поезде из Москвы в Киев. Столица, как коварный любовник, не желала меня отпускать, а я решила вырваться на свободу. Как взбунтовался мой Водолей в каменном мешке ревнивого Тельца!.. Вокруг считали гривны, дышали перегаром, болтали ни о чём распоясавшиеся молодые мужики-украинцы; своими манерами запорожской вольницы они наводили на меня меланхолию и угнетали своим натурализмом... А я, спрятавшись от раскалённого ультрафиолета за пыльной шторой из красного бархата и отгородившись от соседей наушниками, ехала... мнилось, в никуда. Куда несло меня после трудной сессии от московского, в июне ещё гуманного, климата? Я чувствовала себя Агасфером, и ощущение это мне до дрожи в сердце нравилось - как домашнему ребёнку, который попал на тусовку хиппи... Впрочем, домашним ребёнком я и была все эти годы. И однажды его позвали две дороги.
"The Road To Hell" оказалась мощным антидотом против раздражения и гнева: более острый и массивный энергетический клин из пучка электрогитарных аккордов с первого раза выбивал ржавый гвоздь депрессии и обиды, вызванных обильным московским хамством, которое подстерегало меня по дороге из института. Все пять лет учёбы я мечтала о наушниках с музыкой, чтобы отгородиться от жёсткой многомерной имитации реальности, которая владела Москвой, и с которой я, в силу здорового сибирского характера, не могла слиться ни на атом. Диффузия каждый раз упрямо стопорилась. И это было здорово: это чувствовала я, это знала Москва и уважала меня. По этой же причине она "сняла" с меня "стружку" в финальном моём заезде. Мышцы до сих пор не наросли; думаю, что этого и не случится - вместе с ними она стесала с меня психологический груз моего трагического прошлого. Пусть будет так. Но благодарности за это от меня не будет.
"It"s All Gone" задавала темп ходьбе, куда бы я ни направилась, и, наряду с философской бодростью, вселяла в мою трепетную душу философскую же обречённость: действительно, всё пройдёт, о чём, со времён Соломона, знают все... Голос шатена-полукровки придавал каждой песне особый блеск, свойственный замечательной во всех отношениях личности. Мы как будто были родственными молекулами белка, когда-то, в протоисторические времена, любившими друг друга, но не знавшими об этом, а теперь, когда эволюция позволила этим молекулам принять более осязаемые для самоидентификации формы, прочувствовавшими это состояние влюблённости. О чём я говорю?.. Ну вот: эволюция эволюцией, а я ещё чего-то всё-таки не понимаю! И в конце - эта рассыпающая мягкие стеклянные брызги дробь ударных. Запредельно-временнОе что-то, из кембрийских, юрских времён (впрочем, к тому времени уже, кажется, жили ящеры). С его песней "Hello, Friend" я готова была бросаться на шею ко всем своим подругам, когда, наконец-то, моя защита состоялась!.. И наш курс оказался лучшим выпуском за последние два десятка лет! И мы с подругой преподали урок благородства и силы духа чванливой столичной интеллигенции, которая, незаметно для себя, преобразилась в интеллигентщину. Виват, Сибирь! Виват, Дагестан! Я снова почти поверила, что дружба - не эфемерная пери из ближневосточного фольклора, а вполне реальная тётка, которая иногда по-соседски заглядывает и в окно моей кельи, в которой я похоронила себя заживо тринадцать лет назад...
"Freeway" настраивала на лирический лад и полностью вытесняла стихи, которые, по идее, должны были бы писаться под это настроение. С нею было удобно ехать в пронизанном летними сквозняками троллейбусе, на Арбат или в Дом Булгакова, где проходили литературно-музыкальные посиделки. И где находился волшебный ящик для записочек с просьбами к самому хозяину дома. Сама я дважды за всю учёбу опускала, отдавая дань студенческому суеверию и местной традиции, сложенные вдвое листочки: первый раз с честолюбивым пожеланием творческого роста, второй - с любовной просьбой. И в последнем случае мне повезло уже через несколько дней! Меня и молодого человека провидение буквально привязало друг к другу в лабиринтах общежитских пролётов и комнат. И не отпускало до тех пор, пока мы не разъехались по домам.
Под Геленджиком мне очень хотелось, пробегая по раскалённым камешкам пляжа босыми ногами, чтобы сейчас среди загорелых лиц купающихся мелькнули счастливые голубые глаза Криса, и он подмигнул мне в знак долгой, через сотни миллионов лет, дружбы... Но батарея в моей "Нокии" села накануне отъезда "на моря", что не убавило мне радости от встречи с морем. Ведь он был во мне, он был со мной - в моей юности, в кристаллической решётке моей памяти, в аминоцепи ДНК моей жизни. Пустынное солнечное побережье, где только он и я под радужным куполом пляжного зонта, было бы кстати в воображении взрослой женщины, а я оставалась подростком, который через стеклянную диафрагму телевизора наблюдает за картинкой из взрослой жизни, на которой симпатичный музыкант прогуливается по волшебной стране... И мне, ребёнку, принадлежат всё море, весь пляж и всё солнце этой страны, и которому ещё предстоит вырасти... И от всего этого великолепного пейзажа исходит "Shine, Shine...". Нет конца летоисчислению в этой стране, нет конца радости в детском сердце. Повзрослев, эта девочка, возможно, напишет свою главную книгу под мелодию "Wired To The Moon". И будет шагать на свидание под "Stone". Я допускаю, что всё ещё впереди - и мы больше не расстанемся. А пока - я сижу вечерами за компьютером и плАчу под "Auf Immer Und Ewig", таясь от глаз посторонних людей, "креативность" которых отрицает архаичное чувство дружбы. И ловлю себя на мысли о том, что настоящая боль выказывает себя только тогда, когда ты один - как молекула белка, которая только что выбралась на сушу и застыла в немом потрясении от открывшейся ей картины мира. Мира рождения и гибели, музыки и любви, детства и дружбы.