Средняя Азия в моей жизни
Мои лучшие годы жизни, детство и молодость прошли в республиках Средней Азии. Помню себя, наверное, с трёх - четырёх лет в Ленинабаде. Это Таджикистан. Дом наш стоял на набережной Сыр-Дарьи. Вдоль улицы, со стороны реки, простиралась земляная дамба, в которой жили крысы. Дарья (река), тогда свободная от плотин гидростанций, была очень широкая и опасная для смелых пловцов. Бурное течение крутило громадные воронки, и мы с опаской смотрели на них, зная, что если человек попадёт в воронку, его затянет на самое дно. И такие случаи бывали неоднократно. Вода в реке была жёлтого цвета от большой примеси лёсса, приносимого ветром с больших азиатских пустынь. Лёсс - на вид обычная светло-жёлтая глина, которая здесь везде, кроме самих гор. Но лёсс очень плодородный, если есть вода. Большинство построек здесь выполнены из самана, смеси глины и соломы, отформованной в кирпичи и высушенной на горячем солнце.
Река была местом притяжения детворы. По реке проходили белые теплоходы с большим колесом по бортам. Они, вращаясь, двигали корабль вперед. Здесь же, очень близко от дома, была деревянная пристань, где речные суда брали пассажиров, принимали и разгружали различные грузы. Помню, когда мы с родителями кого-то провожали, пристань, вдруг поехала, и я даже немного испугался. Видимо, я был ещё совсем маленький, и этот эффект относительности был мне незнаком, но впечатление от движения пристани осталось на всю жизнь.
Плавать я научился примерно в шесть лет. В это время мы переехали на другую квартиру. А способ обучения был прост. У берега стояли баржи, между баржей и берегом оставался просвет воды. Однажды мой двоюродный брат Алик посадил меня на спину и поплыл к барже. Посадив меня на её борт, он вернулся на берег и куда-то исчез. Наверное, он где-то прятался и наблюдал. Долго я сидел на барже, ждал, когда меня снимут, но на берегу никого из взрослых не было, и вот я решился. Я прыгнул в воду, и отчаянно барахтаясь, по-собачьи преодолел водное препятствие, и вышел на берег. С тех пор я не боялся воды, и совершенствовался в плавании. Но рисковать особо не пытался, хотя была мечта переплыть на тот берег. Это могли сделать только сильные пловцы. Когда я с баржи вернулся на берег, то не обнаружил своих трусов и майки. Стыд охватил меня, ведь надо было возвращаться домой через весь город. Хорошо, что дом тёти Конрады стоял на набережной. Пацаны сбегали к ней и сообщили о происшествии. Тетя принесла мне трусы моей двоюродной сестры Маргариты. Это было совершенно неприемлемо, ведь я мальчишка! Но пришлось эти трусы одеть и дождаться темноты, которая, как мне казалось, спасла меня от позора.
По реке проплывало много больших широких лодок, нагруженных доверху арбузами и дынями. Их выгружали на берег, кидая по цепочке из рук в руки, как в кинофильме «Вратарь». При движении лодок по реке, арбузы и дыни иногда скатывались с лодок в воду и плыли по дарье, некоторые близко к берегу. Это была наша законная добыча. Мы группой мальчишек сидели на берегу и по очереди бросались в воду, чтобы достать плывущее лакомство. Арбузы были холодные, а жара на солнце превышала все мыслимые и немыслимые пределы. И это было здорово. При выходе из воды мы все преображались: волосы на голове, брови и ресницы, а также волосики на теле, становились жёлтыми от мути, которую несла река. Те, кто ещё не научился плавать, плескались в больших лужах, которые оставались после разливов реки. В лужах оставалась икра и мелкая рыба, за которой мы постоянно охотились. В дарье в то время рыбы было много. Мы завязывали майку и, бредя вдоль берега, вытаскивали из мутной воды мелкую рыбёшку. И особенно везло тогда, когда удавалось достать кусок марли, которая была больше майки и хорошо цедила воду. Помню, как-то в луже я поймал рыбу, которая поразила меня своим видом: рот у неё был снизу, как у акулы, а сама она была розового цвета и без чешуи.
Время было интересное и совершенно не похожее на современность. С набережной мы переехали в центр города, где на улице Озоди располагалось общежитие пединститута. Отчим работал директором института, его не взяли на фронт, так как он был болен туберкулёзом. Жили мы в доме, в котором раньше, до революции, жил какой-то бай. В этом месте стояло два дома, отделённых друг от друга высоким глиняным забором (дувалом). В одном доме, как говорили, жили его жёны, а в нашем - была мужская половина. Теперь в «женском» доме жила чеченская семья, глава семьи преподавал в пединституте физику. Мы знали, кто такие чеченцы, и что они находятся под контролем милиции. Но условия проживания этой семьи были хорошими, во многом даже лучшие, чем у большинства преподавателей.
Дом был очень интересный. Потолочные балки были великолепно расписаны яркими азиатскими орнаментами, на стенах большой комнаты роспись тоже имелась, одна из стен содержала множество ниш из ганча, разновидности алебастра, широко применяемого в Средней Азии для различных художественных работ. Стенки ниш были так тонки, что от щелчка издавали мелодичный звук. Но женский дом был украшен намного богаче, чем наш. Вдоль дома, в сторону двора открывалась длинная и широкая веранда с резными зелёными столбами, на которую можно было выйти через окна. Лёгкие рамы окон, выполненные из фигурного металла, были, без сомнения, иностранного происхождения, похоже, итальянские. Окна доходили до уровня пола веранды и открывались, как двери, что было очень удобно. Крыша дома была плоская, отделанная саманом, как все крыши Средней Азии. И это было оправдано, так как дождей здесь практически не бывает.
Во дворе было три виноградника, из которых два погибли при падении дувала, отделявшего нас от «женского дома», а один виноградник сохранился. Говорили, что ему не одна сотня лет. По стволу этой чудесной лозы мы свободно залезали, такая она была толстая. Виноград был плохой, мелкий, и таким он оставался до тех пор, пока отчим не пригласил знающего таджика. Тот сделал обрезку, и произошло чудо: кисти стали громадными, а ягоды стали крупными и очень сладкими. Этот человек сделал навес-обрешётку, и лоза заполнила большое пространство. Громадные кисти свисали над нами и радовали глаз своей красотой.
Помню, под этим навесом я спал жаркими и душными ночами, накрываясь простынёю, которую обрызгивал изо рта водой, но простынь мгновенно высыхала, подушка «накалялась», и я переворачивал её более прохладной стороной кверху. Донимали москиты и комары, которые являлись переносчиками малярии и пендинской язвы. В то время многие, особенно местное население, ходили с круглыми шрамами на лице – это были следы пендинки. И малярия и пендинская язва вызывались лейшманиями, простейшими паразитами, передававшимися человеку кровососущими насекомыми. Об этом я узнал позже. И мне не удалось избежать малярии. Как раз во время моей болезни шёл фильм «Кащей бессмертный». Мать купила билеты, и мы пошли в летний, на открытом воздухе, кинотеатр. Но уже на подходе к кинотеатру лихорадка сморила меня, и я не мог уже идти дальше. Мать отвела меня домой, укрыла тёплыми одеялами (а дело было летом), но мне было холодно, и меня трясло, как осиновый лист. Я был очень расстроен, ведь фильм «Кащей бессмертный» был просто мечтой любого мальчишки.
Как-то я катался на качелях, привязанных к балке навеса для виноградника. Балка выпала и упала мне на спину. Из дома выскочила сестра (дочь отчима Валя) и вместе с матерью они сняли балку с моей спины. Но повреждений не обнаружили, так как я упал в углубление почвы, и это меня спасло.
Главное в Средней Азии – вода. Воду для питья брали из хаузов. Это искусственные водоёмы, наполняемые из оросительной сети, из арыков. В хаузах вода отстаивалась и становилась прозрачной. Хаузы являлись местом выплода комаров и москитов, поэтому в эти водоёмы запускали рыбку гамбузию, которая являлась одним из главных средств борьбы с малярийным комаром. Но хаузы являлись и местом заражения риштой, так как водоносы, вставая в воду голыми ногами, подвергались нападению личинки этого подкожного червя. Лечили ришту, доставая её из разреза кожи и наматывая червя на палочку. Наматывали и привязывали палочку к ноге бинтом или тряпочкой. И так постепенно вытягивали червя из-под кожи. Наблюдалось много женщин, с громадными зобами на шее. Тогда ещё многие не знали, что это результат йодной недостаточности, характерной для данной местности.
Полив садов, хлопчатника, бахчей, огородов обычно осуществлялся ночью. В это время возникали драки за воду, так как некоторые старались направить её на свой участок за счёт соседей. Ведь за весь вегетационный период, как правило, не выпадало ни капли дождя. Однажды, уже будучи студентом, мне пришлось поработать поливальщиком на хлопковой плантации, оказалось, дело это хлопотное и требует особой квалификации.
Базары здесь богаты различными фруктами: урюком, персиками, виноградом, айвой, сливой, арбузами и дынями, некоторыми фруктами, практически неизвестными в европейской части Советского Союза.
Среди пацанов особенно ценился урюк. Мы знали, где и какой сорт урюка растёт в окружающих садах коренного населения. И устраивали набеги. Делалось это так: становились против дувала, ограждающего сад, и бросали камни в дерево. После этого проникали в сад через отверстие для пропуска воды под дувалом и быстро собирали упавший урюк за пазуху. Но много набирать было нельзя, так как через узкое отверстие под дувалом надо было ещё вернуться. Конечно, вспоминая эти детские проказы, сейчас понимаю, что ущерб, который мы наносили садам, был ничтожен, его практически не было. Но это было, как мы считали, опасным приключением. Мы были дикими, воспитанными улицей, детьми.
Как-то родители взяли меня на базар, где продавались бараны, коровы, верблюды, ишаки кони и птица. Зрелище было великолепным. Большое пространство было заполнено всякой живностью и снопами сушеного клевера. Все щупали баранов, и я тоже щупал. Это ощущение так и осталось в моей памяти. Мы купили козу, чтобы у нас было молоко. Но козу у нас вскоре украли. Воры проломили стену с задней стороны двора, и козу увели.
Время было военное, и главным средством дополнительного довольствия для жителей была толкучка. Это действительно была самая настоящая толкучка, где люди толпились и продвигались, толкая друг друга. Продавалось всё, от спичек и ножей местных мастеров, до патефонов и фотоаппаратов. Здесь за большие деньги можно было купить хлеб и муку.
Среди множества продавцов и покупателей ходили водоносы с большими медными сосудами, продавая воду и айран.
На ленинабадском базаре я получил первые сведения о цене денег. Я мечтал купить петушок. Это такой леденец красного цвета в виде петушка на палочке. Мать дала мне один рубль, и я пошёл на базар. Здесь нашёл продавца петушков и дал ему рубль, но он запросил три рубля. Я пошёл по базару и увидел, как люди давали одну денежку, и им возвращали несколько. Я это быстро усёк и стал просить людей разменять мой рубль на три, но никто мой рубль не разменял. Расстроенный, вернулся домой, и мать объяснила мне, почему такой размен невозможен.
На этом моё знакомство с деньгами не закончились. Более старшие товарищи пригласили меня за джудой. Это такие ягоды, не содержащие сока и сильно вяжущие. Растёт джуда на больших деревьях. Мы набрали джуды с дикого дерева и решили продать её на толкучке. Я нашёл на толкучке хорошее местечко, открыл свой мешочек и стал ждать покупателей. Скоро подошла девочка старше меня. За стакан джуды я запросил три рубля. Она подала мне рубль. Я насыпал ей полный стакан, она поняла, что я ничего в торговле не соображаю и стала давать мне по рублю до тех пор, пока мой мешочек не опустел. Я понимал, что она меня обманывает, но ничего не мог поделать. Так закончился мой бизнес.
Индустрия ещё не вошла в Ленинабад. По набережной часто проходили караваны верблюдов, нагруженные тюками с какими-то товарами. Верблюды, не спеша, шли цепочкой друг за другом, привязанные к идущему перед ним животному верёвкой. Как правило, во главе каравана шёл ишак, на котором сидел пожилой таджик. Иногда я заставал верблюдов, отдыхающих на пыльной, сухой земле. Они двигали своими челюстями, пережёвывая жвачку. С толстых губ свисала зеленоватая пенистая слюна. Когда поводырь приказывал им подниматься, они недовольно ревели и плевались, иногда очень удачно попадая в человека.
Здесь, в Ленинабаде, была шелкоткацкая фабрика, где из гренок, яиц шелкопряда, выращивали гусеницу. Наевшись листьев тутовника, гусеница вырастала и вертела вокруг своего тела шёлковую нить, образуя белый шёлковый кокон и превращаясь в куколку. Иногда кокон был золотистого цвета. На фабрике коконы опускали в горячую воду и разматывали в нить, из которой ткали знаменитый шёлк. После окраски шёлковые нити сушили прямо на улицах города, развешивая его на деревянных шестах. Тогда улицы города преображались, сияя всеми цветами радуги. Никто шёлк не трогал.
Тутовые деревья везде, даже в частных дворах, обстригали, заготавливая корм для шелкопряда. Для детей это было настоящей трагедией, так как лишало одного из главных лакомств. Тутовник был в основном двух сортов: с белой ягодой и тёмно-красной. Последняя была крупнее и намного вкуснее. Во всех учреждениях были конюшни. Машин было мало. По улицам двигались фаэтоны и пролётки, запряжённые лошадьми. Мы цеплялись сзади фаэтона и ехали до тех пор, пока кучер не доставал наши спины длинным кнутом. Это было очередное и очень притягательное приключение.
Люди в то время были очень религиозные, особенно местное население. В старом городе была расположена мечеть, над которой возвышался красивый минарет. В положенные часы с этого минарета кричал муэдзин, и все мусульмане падали ниц, покрывая своими телами всю площадь перед базаром, и повторяя за муэдзином положенные молитвы. Потом, со временем, всё это зрелище куда-то пропало. Наступало время просвещения и атеизма. В мечети расположилась картинная галерея, где было несколько подлинных произведений Верещагина. Некоторые картины поражали наше мальчишеское воображение, особенно картины казни во времена правления бухарского хана.
Здесь же, рядом с мечетью и базаром, располагались ряды кустарей: кузнецов, чеканщиков, гончаров, оружейников, ювелиров, ремонтировали фарфоровую и фаянсовую посуду прямо на глазах заказчика. Постоянно стояли стук и визжание инструмента, голоса мастеров, покупателей, и просто зевак. Бухарские евреи, сидя в своих шкафах-будках, специализировались на чистке и ремонте обуви. Потом кустари как-то неожиданно исчезли.
По улицам города проходили таджички, закрытые в паранджу. Разглядеть женщину через паранджу невозможно. Паранджа полностью скрывала фигуру, лицо закрывала чёрная сетка из конского волоса. Мы, русские пацаны, по глупости иногда развлекались, подкрадываясь сзади и срывая паранджу за хлястик. Поднимался такой крик, естественно, на таджикском языке, и мужчины гнались за нами, но нам всегда удавалось скрыться по намеченному для отступления маршруту.
Общежитие пединститута, куда переселилась наша семья, представляло пространство, с большим пустырём, застроенное одноэтажными домами из самана, где жили студенты и преподаватели, была библиотека, продовольственный магазин, где продукты выдавались по карточкам. Шла война, но мы, пацаны, знали, что немцев победим. Основной едой была затируха, это чёрная мука, заваренная крутым кипятком. Иногда, если родителям удавалось достать молоко, затируха забеливалась. Сейчас этим клеем некоторые хозяйки клеят обои.
Хлеб мать запирала в стенном шкафу, и мы часто стояли перед ним, ожидая, когда он откроется. Выручал сушёный урюк, которого в Ленинабаде было много. Для нас такое питание было нормой, так жило большинство, а другого мы, дети, просто не знали. Мать моего друга Жорки Лапшина, работала уборщицей, мужа у неё не было. Надо было кормить двоих детей. Ей приходилось жарить в сковороде картофельные очистки. Вроде, солнечный край должен обеспечить более сносное существование, даже во время войны, но сейчас, оценивая положение, в котором находилось население в Средней Азии, я понимаю, что все пашни работали на фронт и были заняты хлопком, из которого делали одежду и порох. Пасти скот можно было только в горах.
Часто наблюдал обмолот зерна ишаками. Снопы пшеницы укладывались на землю, и по ним по кругу шли животные, выбивая спелое зерно из колоса. Потом женщины провеивали блюдами зерно на ветру вручную. Хлопковое масло выжимали из семян хлопчатника с помощью того же ишака, который ходил по кругу, заставляя вращаться винтовой пресс. Пшеницу обычно выращивали на багаре, это в горах, где, всё-таки, дождь иногда выпадал, и там жара была слабее.
Игры у нас были простые. Играли в казаки-разбойники, в Тимур и его команду, в чиляк – это чижик по-русски, разрывные цепи, гуси-гуси. Главной игрой были ашички - это косточка из ноги барана. Играли в лянгу. Лянга представляла собой кусочек шкурки барана или козы с утяжелителем из свинца. Лянгу подбивали ногой вверх разными приёмами, не давая ей упасть. Почему-то учителя в школе за это преследовали, так как считали, что от лянги будет грыжа. Мечтой всех моих товарищей и моей была обследовать все крыши. И не все они были доступны, так как в общежитии было и здание в два этажа. Мы думали, что если никто не может залезть на крышу, значит там за много лет накопились богатства. В конце концов, мы смогли залезть на самую высокую крышу, и там нашли только самодельный, из жести, наконечник стрелы.
Как-то мы выкопали колодец, на дне которого сделали отнорки, чтобы в них прятаться от родителей. Копание пещер в различных удобных местах было одним из любимых развлечений.
Удивительно много было разных птиц. В городской парк, где деревья кронами смыкались и закрывали небо, слетались тысячи птиц, особенно воробьёв, и вечером стоял такой писк, гвалт и скрежет, что не могло не привлечь наше мальчишеское внимание. Достаточно было просто наугад бросить палку вверх, как оттуда выпадала битая птица. Грешно вспоминать такое, но мы эту птицу жарили и ели. Мы, мальчишки, знали все дикорастущие растения, которые можно было есть.
Хорошо помню день Победы. Я играл во дворе и увидел своего друга, который громко крикнул мне о Победе. Я сразу прибежал домой и сообщил эту новость матери и отчиму. День этот остался в моей памяти солнечным и необыкновенно праздничным. Мне было уже восемь лет.
Мать работала в библиотеке, и я часто наведывался к ней. Однажды мне удалось попасть на склад, где хранились перед сдачей в макулатуру истрёпанные, истерзанные от долгого потребления книги. Здесь мне попалась книжка о приключениях барона Мюнхгаузена. Это было настоящее потрясение. С тех пор и до настоящего времени я не могу жить без книги и без библиотеки, где бы я ни был.
Жажда приключений обострилась после чтения детской литературы, особенно Марка Твена. Мы часто ходили на тот берег, от которого постепенно поднималась к горам полупустыня, покрытая скудной растительностью: верблюжьей колючкой, растениями с круглыми мясистыми листьями с множеством плодов, очень похожими на маленькие арбузики. При созревании арбузики сами раскрывались, открывая сладкую красную с синеватым оттенком мякоть с семечками, похожими на маковое зерно. Обычно на этой мякоти усердно трудились муравьи. Весной местность преображалась и всё пространство, почти до самых гор, покрывалось красным маком. Но скоро жестокое солнце превращало это великолепие в выжженную пустыню, окрашенную в различные оттенки жёлтого цвета. А камни приобретали коричневый загар. Ветер гонял по этому пространству перекати поле - оторванные от основания растения, по форме похожие на шар. Здесь было царство змей, ящериц, скорпионов, толстых кузнечиков без крыльев и прочих пустынных аборигенов. Ящерицы при нашем приближении, вибрируя телом, быстро зарывались в песок. На редких кустиках пауки ярко-жёлтого цвета плели необычайно крепкую паутину, которую мы применяли вместо ниток, когда делали рогатки. В норках сидели пауки каракурты, укус которых смертелен. Почти под каждым камнем сидел скорпион.
Однажды мы решили сбежать из дома. В горах, которые были недалеко, в шести километрах от противоположного берега дарьи, мы нашли пещеру. Здесь и решили сделать первую остановку. Готовились долго, собирали сухари, грецкие орехи, сахар, всё, что, по нашему мальчишескому мнению, пригодится для данного мероприятия. Но нужен был повод. Как назло, мать никак не наказывала, а мне часто доставалось и за дело, и не за дело. Я был старший. Кроме меня были два брата и сестра. И вот я решил «достать» её непослушанием. Она среагировала и начала гоняться за мной с веником. Другие товарищи тоже получили свою дозу. И вот мы собрались и дошли до понтонного моста через Сыр-Дарью. Кто-то проболтался, и нас около моста встретила Жоркина мать. Жорку она увела, а мы перешли через мост и направились к горам. Уже стало темнеть, когда мы добрались до пещеры. К ночи в горах достаточно холодно, пришлось собирать топливо для костра. Но кроме сухой травы ничего не нашли, так как деревья, а это в основном арча, растут на высоте выше 2000 метров. Но туда надо было ещё добраться. Трава быстро, как порох, прогорела. Когда стали осматривать пещеру, в нише мы нашли коробок спичек. Сразу возникла мысль, что спички оставили басмачи. А о басмачах среди детей, и среди взрослых тоже, разговоров было много. Мы в панике бросились назад, в город. Бежали без остановки, перелетели через мост, добрались до площади перед госбанком и здесь, при ярком уличном освещении, открыв свои мешочки, быстро всё поели. После этого отправились по своим домам.
Дома дверь была изнутри закрыта на цепочку, и все спали. Но так как я был очень худенький, то пролез через узкую щель и добрался до постели. Мать, конечно, всё слышала, подошла, посмотрела и ретировалась, не сказав ни слова. Утром за завтраком мать и отчим смеялись надо мной, но не ругали. После этого приключения меня никогда физически не наказывали. Не знаю, в чём дело, но однажды я лежал в горбольнице. Уже в возрасте более шестидесяти лет я спрашивал мать, чем я болел, но она сказала, что не помнит. Конечно, она говорила неправду. Но я хорошо помню, как она принесла в палату своё лекарство - чекушку водки, настоянную на лягушках. Достать зимой лягушек было практически невозможно, но ей это удалось. Но оставлять мне, маленькому пацану, водку было неразумно, так как дети подражают взрослым, а отчим пил. Я, конечно, выпил водку, не знаю сколько, хотя мать говорила: «По одной столовой (или чайной?) ложке». Утром я проснулся, а рубаха на мне порвана в клочья и полосы. После выписки из больницы у меня часто были приступы боли в сердце, которые терпеть было невозможно. Меня спасала бабушка, она натирала мне грудь и ноги скипидаром и становилось легче.
Применение народных средств при болезнях было обычным делом. Когда моя сестра Тома болела дифтерией, мать с тёткой тайно проникли в её палату, зарезали петуха и смазали сестре горло свежей кровью птицы. Сейчас я понимаю, что метод этот с точки зрения видового иммунитета был вполне оправдан.
В школе были свои порядки. Выясняли, кто в классе самый сильный. Для этого во дворе школы устраивали поединки. Дрались до «краски», или до тех пор, пока один из поединщиков не сдастся. Никто друг на друга после этих драк не сердился. Так было принято. Существовали правила драк, а за исполнением правил следил весь класс, окружавший бойцов. Девочки и мальчики учились в отдельных школах. И это, как сейчас понимаю, способствовало взаимному уважению и поддержанию правильного отношения к девочкам.
Одной из главных достопримечательностей, особо ценимых среди ребятни, была древняя крепость, построенная в излучине Сыр-Дарьи. Перед крепостью был ров, соединяющий дугу излучины, как тетива лука. Место это называлось Иварал. Сюда мы ходили на рыбалку. Здесь я однажды пытался поймать сома, который притаился под трубой водовода, уткнув голову в шелковистые водоросли. Я прыгнул в воду, но сом, конечно, ушёл. Как-то я наловил сазанчиков и решил приготовить их для всей семьи. Рецепт был прост: очистить от чешуи, порубить тяжёлым ножом и пожарить. Когда семья села за стол и принялась за мою стряпню, все разом состроили гримасу и отодвинули тарелки. Оказывается, я забыл вытащить кишки и желчь. Здесь, на Иварале, чуть не случилась беда, когда мы с Жоркой рыбачили. Я положил на воду банку с червями, а она, незаметно от меня, уплыла. Я бросился за ней, но сил не рассчитал и стал тонуть. Несколько раз я доставал ногами дно, отталкивался от него и снова всплывал, но силы заканчивались. Тут подоспел Жорка. В панике я чуть не утопил его, но внезапно мы выплыли на мель, и я был спасён. Уже будучи взрослым, я пытался найти его, но прошло много лет, и где он был в это время неизвестно. Это до сих пор мучает меня, я так и не отблагодарил его за спасение.
С пятого класса нас начали отправлять на сбор хлопка. Условия проживания были плохие. Нас поселили в какой-то сарай. Мне не повезло, так как досталось место у входной двери, в которой было отверстие и сильно дуло, а осенью ночи прохладные. Я терпел, терпел и решил сбежать. Забрал свою скудную постель и сбежал. Как добирался до дома, сейчас не помню. Но когда я приехал и начал описывать эти издевательства, отчим не стал слушать и прогнал меня обратно.
С тех пор, до самого окончания института уже в Ташкенте, сбор хлопка был постоянной повинностью. Правда, тяжело было детям, а со временем мы привыкли и даже хорошо проводили время, организуя свой досуг вечером, после окончания полевых работ. На хлопке мне пришлось два года работать поваром и кормить бригаду из семидесяти человек. Работа поваром не сахар: надо было встать рано утром, раньше всех, а ложиться - поздно, надо почистить котёл и все принадлежности, и как-то подготовиться к следующему дню. Достать хорошие продукты из колхозного склада непросто. Нужен особый подход к кладовщику, иногда даже подпоить. Сложность была при раздаче готовой пищи. Первые два курса на факультете было два потока: основной поток – все, кто знал русский язык и национальный поток - все, кто русский язык не знал. Два года они осваивались и в дальнейшем смешивались с основным потоком. Но первое время я не мог запомнить их имена, так как они, всё-таки, старались держаться своих. Подходит, например, Курбан и говорит: «Мне, Садыку, и Назару». Я верю. Потом подходит другой и называет другие имена и так далее. Обычно такие приёмы применялись для получения лишних порций мяса. К концу раздачи получалась недостача мясных порций. Староста начинал на меня коситься, не я ли всё слопал?
Сбор хлопка целая наука. В одной коробочке четыре грамма белого волокна с семечками. А норма сорок - шестьдесят килограмм. Для этого надо сделать не менее пятнадцати тысяч точных движений. Торопливость и суета приводит к массе ненужных движений, и норму выполнить уже невозможно. Тогда в канар или фартук с хлопком кладёшь тяжёлый камень и идёшь к весам, но этот приём слишком ненадёжен. Лучше удаётся если сдать хлопок повторно. Вроде несёшь его, чтобы высыпать в громадную кучу, а сам становишься в очередь снова. Но когда хирманщик приглядится к студентам, он уже всех знает в лицо и повторно к сдаче халявного хлопка не допустит. Главное в сборе - начинать с вершины куста, не пропуская ни одной корзиночки, не делая ощипок, то есть вынимать хлопок из неё полностью. Постепенно опуская руки к основанию куста, переходишь к следующему и, поднимаясь к вершине куста, переходишь к вершине следующего, и главное без суеты и без промахов. В таком случае в день на хорошем поле можно собрать и сто килограммов. Курьёзов и приключений, связанных с пребыванием на хлопке было много, и всё не расскажешь. Часто спали просто на открытом воздухе, и чтобы не закусали комары, разжигали около головы кизяки.
Работая в Табошаре, посетил тётю Конраду, которая жила в Ленинабаде. Шёл по центральной улице (раньше она называлась Красная), и на моих глазах легковая машина сбила человека. Когда он поднялся, я его узнал, хотя прошло 13 лет, это был Аркашка с нашего двора. Он меня тоже узнал. К радости, серьёзной травмы он не получил. Мы зашли в пивнушку, посидели с часок. Хотели ещё встретиться, но это не удалось, так как скоро мне пришлось уехать в Казахстан.
В мои тринадцать лет семья переехала в Ташкент. Здесь, в столице Узбекистана, сосредоточилась научная, инженерная и культурная элита Средней Азии. Сюда по ленинскому набору были отправлены многие лучшие умы России для просвещения тогда ещё отсталой Азии. Учиться в Ташкенте было непросто, так как требования к учёбе были намного выше, чем в Ленинабаде.
Моя сестра Валя, (дочь отчима) в это время работала фельдшером в медсанчасти, расположенной в Табошаре, горняцком посёлке около Ленинабада. Здесь был первый урановый рудник Советского Союза. Она дважды доставала мне путёвку в пионерлагерь Такмак. Между Ташкентом и Ленинабадом существовало автобусное и воздушное сообщение. Билет на самолёт стоил четыре рубля. Пионерлагерь расположился у подножья Кураминского хребта. Здесь, в предгорье, были сопки, состоящие из ракушечника, где мы добывали слюду и кристаллы кальцита. Кристаллами мы выкладывали дорожки пионерлагеря. Добывать минерал было нетрудно. Мы расслаивали плиты ракушечника, между которыми находили множество друз, которые затем варварски выбивали и приносили в лагерь. Кристаллы были очень красивыми и прозрачными. Но на солнце они постепенно теряли прозрачность и приобретали молочный цвет.
Здесь было много змей, и мы ловили их для живого уголка. В основном, это были желтопузики, ужи и стрелки. Опасных змей мы сразу убивали. Однажды поймали большого варана и принесли его в живой уголок. Вёл он себя буйно и громко стучал своим ребристым хвостом по стенам клетки. Мы не знали, чем его кормить и насильно засовывали в его пасть манную кашу. Потом его отпустили. В одной из горных пещер нашли целую колонию летучих мышей. Они висели на потолке, как гроздья винограда, штук по десять. Мы накрывали эту гроздь шапкой и несли в живой уголок. Как-то увидели около каменной россыпи двух крыс. Решили поймать. Когда стали разбирать камни, одна из крыс выскочила и бросилась бежать. Я её нагнал её, накрыл рубашкой и сунул под неё руку, чтобы схватить. Крыса вцепилась мне в средний палец и повисла на нём. Я пытался её стряхнуть, но она не отпускала. Всё равно мы её упаковали, а затем поймали вторую. Крыс принесли в живой уголок. Шрам на пальце так и остался на всю жизнь. Сколько переловили скорпионов и фаланг – не перечесть. Это была лёгкая добыча. Конечно, такие забавы взрослыми не приветствовались. А обычная лагерная жизнь шла своим чередом: линейки, походы, костёр, борьба за знамя, игры в футбол, всё было интересно. Даже разыгрывали спектакли, где я участвовал в качестве актёра. Однажды я даже был запевалой лагерного хора.
В Ташкенте мы жили на Карла Маркса в двухэтажном доме для преподавателей и студентов, отец преподавал политэкономию в мединституте. А во дворе были дома для преподавателей САГУ (Среднеазиатский государственный университет).
Все ребята были увлечены спортом. Но это был спорт самодельный. В секции не ходили, занимались самостоятельно. Во дворе была волейбольная площадка, турник. Утром обязательная зарядка, обливание холодной водой из колонки. В волейбол играли почти ежедневно. Футбол тоже была любимая игра, пока я с трещиной в голени не отправился на скорой помощи в больницу. Из колёс детского велосипеда мы сделали кольца и подвесили их на ветке дерева. Однажды я неправильно выполнил упражнение, с раскачки сорвался с колец и упал плашмя на спину. От удара парализовало дыхание, и если бы не ребята, которые сделали искусственное дыхание, всё бы закончилось плохо. Но до сих пор стараюсь держать форму, делать утреннюю зарядку и принимать холодный душ.
Особо надо вспомнить отношения с местным коренным населением, таджиками и узбеками. Это очень добрый и гостеприимный народ. С самых малых лет мать отпускала меня на рыбалку, не боясь, что кто-то обидит. И узбеки, и таджики имели много детей, и главной задачей главы семьи было женить сына или отдать замуж дочь. Они всю свою жизнь копили деньги на свадьбу. Когда мы жили в Ленинабаде, моя сестра Валя вышла замуж за таджика. Звали его Манон. Работал он телеграфистом. В то время это была хорошая и довольно квалифицированная специальность. Я был в гостях у его родителей и даже ночевал несколько раз. Посреди большой комнаты был сандал. Это очаг, закрытый чугунной решеткой. Спали так. Большим ковром или одеялом, накрывали сандал, и все по кругу ложились под это одеяло ногами к сандалу. Было очень тепло. Манон первый, кто учил меня варить плов. Это был очень интересный и развитый человек. Однажды мы с ним пошли на базар. Он остановился против продавца яиц и, купив у него несколько штук, предложил продавцу сыграть, кто у кого разобьёт яйцо. Дело закончилось тем, что Манон выиграл все яйца. К сожалению, он начал крепко пить и семья распалась. Но от этого человека остались самые хорошие воспоминания. До сих пор жалею, что так и не обучился ни таджикскому, ни узбекскому языку, хотя эти языки учили в школе. А ведь добрая половина населения мира говорит на этих языках, на тюркском и персидском. Дело в том, что русские жили в этих республиках колониями, в местах сосредоточения культурных и технологических центров, где местное население хорошо говорило по-русски. А в махалях, местное население разговаривало на родном языке. Но надо сказать, что почти все мужчины, даже на самых окраинах, хорошо говорили по-русски. Видимо, оттого, что многие прошли школу Советской Армии. А женщины в местах компактного проживания, особенно в сёлах, владели русским плохо, или совсем не владели. Но в городах русским, особенно в центральной части, владели все. Конечно, мы знали местный язык в пределах минимальной достаточности, чтобы без проблем, например, сходить на рынок или получить самые простые сведения. Мат у этих народов не уступает русскому. К слову сказать, в своей жизни я мат не применяю, слишком велик и прекрасен русский язык, чтобы засорять его ненормативной лексикой.
Помню, однажды на уроке таджикского языка, писали диктант. У учителя была кличка Вергуль. Когда пришла очередь оценок нашей работы, оказалось, что все ученики написали слово вергуль с большой буквы. А вергуль на таджикском языке означает запятую.
В Ташкенте мы ходили рыбачить на озёра, расположенныё далеко за городом. Нам было где-то четырнадцать - пятнадцать лет. Шли через старый город, через кишлаки по пыльной дороге. Путь был дальний, и за один день вернуться домой было невозможно. Под вечер мы возвращались обратно, а ночевать приходилось в чайхане, в одном из кишлаков. С нас сторож чайханы за ночёвку не брал ни копейки. При необходимости давал нам одеяла. У нас и мысли не было, что кто-то может нас обидеть, да и родители отпускали нас без всякой мысли об опасности. Местное население было гостеприимным и добрым.
После окончания школы я решил поступить в медицинский институт. Экзамены сдал в обрез, под минимальный вступительный балл. Сразу после поступления в институт весь наш курс выехал в Казахстан на целину. Ехали в теплушках, оборудованных нарами. Привезли нас в степь, раскинувшуюся от края до края, в Есильский район Акмолинской, позднее Целиноградской области ( в настоящее время это Астана – столица Казахстана). Но в это время была жестокая засуха, и урожай был неважный. Только поля, обработанные по методу академика Мальцева, стояли стеной и отличались крупным колосом. Поселили нас сначала в большом и пока пустом зернохранилище. Спали на полу, на соломенных матрасах, около недели, а потом распределили по бригадам, где нам выделили вагончики со спальными местами в два яруса. Работали на открытых зернотоках и в зернохранилище, перелопачивая лопатами пшеницу. Но хранилища не обеспечивали просушку зерна, и оно самопроизвольно горело. В самых нижних слоях от тепла зерно становилось чёрным.
Затем нас раскрепили по комбайнам помощниками комбайнёров. Мой комбайнёр постоянно возился с различными поломками: летели «звёздочки» (шестерни), комбайн постоянно протекал, теряя зерно на ходу. Это действовало на нервы и комбайнёру и мне. Работали днём на комбайне, а ночью на тракторе ДТ-54 пахали землю, освобождённую от пшеницы. На тракторе я был прицепщиком. Но прицепщиками мы не работали, а управляли трактором, на ходу осваивая эту нехитрую премудрость. А плугом, где должен сидеть прицепщик, регулируя глубину вспашки, управляли из кабины, дёргая за проволоку из кабины. Попеременно с трактористом спали ночью в поле, на соломе, а трактор пахал без остановки.
Пшеница была малорослая и жатка шла, почти касаясь земли, и это заставляло внимательно следить за нею. Отдыхали с комбайнёром по очереди, заставляя комбайн работать без остановок. Солома скапливалась в прицепе, который никак «не хотел» сбрасывать её на поле. И приходилось прыгать в прицеп, заставляя его открываться.
В общем, работа была весёлая. По вечерам выезжали на грузовиках в центральную усадьбу, где устраивались танцы. В вагончиках на нас напали вши. Видимо они там обосновались ранее. Было много способов избавления от этих паразитов. Например, держась за край цистерны, погружались в солярку.
А однажды нас попросили собрать хороший сноп пшеницы для ВДНХ. Искали её по низинам, и собрали красивый сноп, достойный для такого представления. Хотя мы понимали, что это очковтирательство.
Домой мы ехали с комфортом, в настоящих пассажирских вагонах. Но парни на прощание перед отъездом напились местной браги и отравились. Болела голова, боль распространилась по ходу крупных нервов рук и ног. Видимо, продавцы в брагу добавили что-то (или куриный навоз или ДДТ) для крепости. Но, всё равно, домой ехали с подъёмом, да и в карманах что-то шуршало.
Ташкентский Медицинский Государственный Институт (ТАШМИ) имел прекрасную клиническую базу и не менее квалифицированный преподавательский состав. Ещё оставались преподаватели, посланные советской властью для целей просвещения ранее отсталого региона. Да и уже были сформирована плеяда прекрасных учёных из национальной среды. В общежитии и среди студентов, в том числе на лечебном факультете, были товарищи и друзья местной национальности. Это были умные и интеллигентные люди, говорившие на русском без малейшего акцента. Помню, выехали мы в физкультурный лагерь, расположенный в горах около речки Угам. Лагерь принадлежал нашему институту. Поваром в лагере работал мой товарищ по общежитию. Звали его Даврон. Договорились с ним, что он мне будет отпускать по две порции. Я с таким рационом справлялся, правда, с некоторым трудом. Но занятия спортом всё окупали. Меня даже назвали «чудесная сила».
Когда смена закончилась, Даврон признался, что отпускал мне не две, а четыре порции. Может, и пошутил. Он же спас меня, когда я решил окунуться в реку. Нашёл место, где вода была спокойная, и зашёл. Меня сразу перевернуло и потянуло в сторону. Даврон успел схватить меня за ногу и вытащил на берег. А река была очень бурная и ворочала в своём течении большие камни. Зимой, как-то я приехал в эти места и решил поохотиться на куропатку. Но на расстоянии 90 километров от столицы кеклика почти не было. Срабатывал фактор беспокойства. Но что удивительно, я вышел на следы снежного барса и даже некоторое время шёл по ним, но потом эту бесполезную и опасную затею бросил. Да и ружьё было заряжено мелкой дробью.
Санитарный факультет по определению должен был пополнить состав санитарных врачей и эпидемиологов, в которых республика, и в целом Советский Союз, очень нуждались. Однако преподавание профилактических дисциплин было не на очень высоком уровне, главное внимание уделялось лечебным дисциплинам. И в дипломах выпускников санитарно-гигиенического факультета обозначалась специальность «врач общего профиля». Но именно в год нашего выпуска вышел приказ министра здравоохранения СССР об использовании выпускников санитарного факультета строго по назначению. В стране «цвела» профессиональная заболеваемость и было много инфекционных и эндемических заболеваний, особенно в республиках Средней Азии. Учился я неплохо, без троек. До сих пор помню почти все вопросы, на которые пришлось отвечать на госэгзаменах. Были у нас профессора, приладиться к которым было практически невозможно. Наиболее непредсказуем был зав. кафедрой патологической анатомии профессор Терехов. Он говорил, что студент не может знать предмет на отлично. Поэтому всех отличников он заставлял свой предмет пересдавать. Особенно доставалось девчатам, которые приходили к нему с запахом духов. Бывало, выбросит зачётку в окно и прогонит студента, а там пятёрка. Очень трудно было сдавать фармакологию, биохимию и нервные болезни.
Будучи студентом, я занимался спортом. Но ни в одной секции долго не засиживался. Получил третий спортивный разряд по лёгкой атлетике, гимнастике, классической борьбе. Но больше всего нравился бокс, дошёл до второго разряда. Победы доставались легко, но в конце учёбы я женился и бокс бросил.
Перед распределением в институт приехал из 3ГУ МЗСССР начальник отдела кадров и отобрал пять студентов. В эту группу попал и я. Жена была в положении, и я, оставив её у тёщи, поехал по назначению в Табошар, на урановый рудник. Назначили меня заведующим промышленно-санитарной лабораторией. Позже, после родов, приехала жена. Она стала работать санитарным врачом по гигиене питания. Дали нам комнату с подселением. Спали мы на матрацах, постеленных прямо на полу. Затем постепенно покупали самую необходимую обстановку. Пока жили в Табошаре, мы сменили четыре квартиры. Конечно, квартиры всем давали бесплатно. С нами в одной квартире жила семья шахтёра, больного силикозом. На учёте у меня находилось около ста пятидесяти таких больных. У многих к силикозу присоединялся туберкулёз, который быстро приводил больного к летальному исходу. Из-за вывода высококвалифицированных шахтёров с признаками профзаболевания на поверхность возникала серьёзная кадровая проблема. Рудник к этому времени исчерпывал свои запасы, шахты закрывались, но работал карьер, обогатительная фабрика и гидрометаллургический завод. Директором предприятия был Штурбабин Василий Макарович, очень интересный человек пассионарного типа, грек по национальности. Шахтёры его уважали и любили.
Здесь мне пришлось заново изучать радиационную гигиену, применительно к профилю производства. Эта отрасль науки была в самом зачаточном состоянии и находилась под секретом. На базе рудника в здании промсанлаборатории работали учёные института Биофизики МЗ СССР. Но к моему приезду этот филиал закрылся, а в наследство мне остался музей с препаратами и заспиртованными органами шахтёров, погибших от силикоза и других профзаболеваний. Я пытался его сохранить, но для этого не было ни людей, ни средств, ни знаний. Так, этот музей, наверное, пропал. Ещё остались подопытные животные, собаки и кролики, а также много научного оборудования, которое мы частично использовали в своей лаборатории. Но филиал Института Биофизики под руководством профессора Быховского поработал неплохо. Разработанные им профилактические мероприятия спасли жизнь не одной тысяче шахтёров.
Посёлок Табошар расположен в горах, на высоте 1200 метров. Чтобы до него доехать надо пересечь горячую степь, идущую в подъём. Машины были вынуждены делать на полпути остановку, так как вода в радиаторе закипала, и нужно было заливать в двигатель воду. Местом остановки был колодец с небольшим домиком, где всегда можно было купить холодный зеленый чай, который прекрасно утолял жажду. Чайник чая стоил пять копеек. Далее машина, пройдя степь-пустыню, въезжает в горы. На отвесных стенах гор видны водоводы, пробитые в скалах. Местами водоводы представлены какими-то желобами из металла или дерева. Глаз человека несовершенен: как бы против законов природы, было видно, что вода течёт вверх. Но конечно, это оптический обман.
Наконец машина въезжает в посёлок, расположенный на небольшом плоскогорье. Дома по архитектуре сильно отличаются от тех, что видел раньше. Строили их пленные немцы. Главный строительный материал – горная порода, добытая при вскрыше уранового месторождения. Впоследствии некоторые дома пришлось сломать, так как были загазованы радоном, продуктом распада радия, который также является продуктом распада урана. Дома все двухэтажные, покрытые красной черепицей, и это придавало посёлку нарядный вид. Много зелени, деревьев с газонами. По городку ходить тяжело, так как везде ощущается чувствительный подъём. Но к этому быстро привыкаешь, и потом совсем не замечаешь. В посёлке был красивый дворец культуры, где я однажды исполнял танец маленьких лебедей, обширный парк в ограде из ажурной чугунной решетки. Дороги были выстланы булыжником, тротуары покрыты асфальтом. Вдоль улиц в арыках текла вода. Вода поступала из горной речки под названием Уткенсу и крупных родников. Обработка воды для питьевого водопровода была простая. Вода из реки поступала в гравийно-песчаный фильтр, затем хлорировалась и отправлялась в водопроводную сеть. К сожалению, содержание мышьяка несколько превышало предельно допустимую норму. Это было связано с поступлением в речку шахтных вод из древнего серебряного рудника девятого века. Хозяевами рудника в то время были китайцы. Помимо серебра в этих местах добывали бирюзу - красивый камень небесного цвета. И в моё время здесь работала геологическая бюрюзовая партия.
Ранее, в двадцатые – тридцатые годы, здесь англичане открыли концессию по добыче урановой смолки - это наиболее богатая ураном руда. Англичане делали из неё прекрасную жёлтую краску, пользовавшуюся широким спросом. В то время никто не подозревал об опасности радиоактивных руд.
Шахтёры проходили ежегодный профилактический осмотр, в том числе все, кто уже находился на пенсии. Силикоз может проявиться и через три года работы в шахте, и через двадцать лет после выхода на поверхность. Один из старателей, ранее работавший на англичан, заболел силикозом через двадцать лет. В прошлом году лёгкие у него были чистые, а в этом, во время медосмотра, у него был выявлен силикоз второй стадии развития.
Все работники основного производства получали спецпитание, и мне приходилось контролировать рацион и условия приёма пищи. За один рубль кормили два раза: в начале смены и в обед. Кормили очень достойно.
Здесь я увлёкся охотой. Основным объектом охоты была горная куропатка. Несмотря на неплохую физическую подготовку, ходить по горам пришлось привыкать долго. Фактически, только через три года я стал ходить без существенных затруднений. Горная охота энергоёмка, и часто наступало такое состояние, когда приходилось буквально рвать шнурок рюкзака, чтобы проглотить горсть сахара, который всегда носили с собой. Кеклик очень красивая птица с ярко-красным клювом, и ногами такого же цвета, красивым оперением, весом, в зависимости от пола, от 350 до 500 грамм. В Средней Азии эта птица используется для боёв. Дерутся самцы, а зрители делают ставки на победителя. Для боёв более часто используется перепел, так как он более доступен, нежели кеклик. У меня был спаниель, который хорошо выслеживал птицу и приносил битую из глубоких ущелий. После охоты в ушах долго стоит крик этой птицы, который всегда хорошо слышен во время передвижения по местам её обитания.
Помню, в конце осени, когда высоко в горах выпадает снег, я отстал от группы охотников и охотился один. На обратном пути встретиться с ними не удалось, поэтому возвращался один. Перепутав ущелье, я свернул и долго шёл, пока не обнаружил, что я забрёл не туда. Всё было покрыто снегом. Исчезли следы стад коз, баранов и пасущих их пастухов. Наступили сумерки. Температура воздуха быстро понижалась. Возвращаться назад по ущелью было поздно. Я решил взять гору в лоб. Подниматься было тяжело, разболелось колено, но не идти было опасно, одет был легко, спичек с собой не взял, поэтому согреться у костра было невозможно. Превозмогая боль, я вышел на хребет и прислушался. Звук самосвалов: Мазов, КрАЗов, был хорошо слышен. Машины везли руду на переработку в Чкаловск. Я пошёл на звук. Выйдя из гор в степь, встретил таджика и спросил его: «Как лучше пройти в посёлок?». Он указал мне направление, и я пошёл. Через некоторое время меня догнала стая местных собак. В основном это собаки киргизской породы, с обрезанными ушами и хвостами, довольно свирепые. Они окружили меня, обнажая клыки. Я стоял и думал, стрелять в них или не стрелять. Стрелять было жалко. А без стрельбы их никак не прогнать. Тут я услышал выстрелы со стороны гор, из которых вышел. Это возвращались товарищи. Я в ответ выстрелил в воздух, и собаки сразу убежали. Скоро мы воссоединились, впятером взгромоздились на мотоцикл Урал и скоро были дома. Дома распаковал рюкзак и отдал его на волю детей. Они взяли по две птицы и довольные ходили по комнате, волоча куропаток по полу. Вот тогда-то я впервые с удовольствием выпил самогона, так как устал чрезмерно и замёрз. А вообще, я не любил алкоголь, так как вместо удовольствия от этого напитка испытывал только головную боль и потерю настроения.
Кеклик удивительная птица. Если лиса выследит стаю, то мать-куропатка часто, чтобы спасти детей, жертвует собой, отдаваясь лисе. А другая куропатка принимает птенцов в свою семью.
Прошло пять лет, и рудник начал стремительно закрываться, начались массовые сокращения, я как раз был членом завкома и эту проблему знал изнутри. В это время мне пришло приглашение из Степногорска, где в Северном Казахстане была открыта урановая провинция. Была предложена должность главврача базовой санэпидстанции. Но материальная база санэпидстанции в Степногорске была слабая. В небольшом одноэтажном здании располагалась промышленно-санитарная лаборатория, санитарные врачи занимали один кабинет, баклаборатория - две комнаты, паразитологи ютились у биохимиков медсанчасти. Конечно, вся работа строилась на энтузиазме врачей и среднего персонала.
Подчинение главного врача СЭС начальнику медсанчасти в последствии постепенно привело к конфликтам из-за прямого вмешательства этого чиновника лечебного профиля в дела госсаннадзора. Мне пришлось, не сопротивляясь, потом сменить место работы. Это сделать было просто. Написал пятнадцать писем в различные медсанчасти 3ГУ, обслуживающих предприятия и города МСМ. Пришло два приглашения: первое из Челябинска-70, второе – из Шевченко на Каспии. Так я попал в город Снежинск.
Однако надо всё-таки рассказать о моей жизни в Степногорске. Численность населения к моему отъезду в этом городе достигла почти 90 тысяч человек. Как во всех городах Минатома, директор предприятия являлся фактическим главой города. С первых дней работы пришлось применить право главного государственного врача на серьёзные санкции, когда затопило подвал гастронома, где хранились продовольственные товары. А происхождение вод было неизвестно. Это можно было понять только после полного химического и бактериологического анализа. Мне пришлось запретить работу гастронома. Ночью звонит директор предприятия Смирнов, кроет меня матом и спрашивает, кто в городе хозяин? Но к его чести, на следующий день были проведены все необходимые работы, затопление было ликвидировано, гастроном был нами продезинфицирован и открыт. Но этот случай показал, что работать будет достаточно трудно.
К моему отъезду в Снежинск в Степногорске работало несколько довольно больших промышленных объектов: две урановые шахты, один крупный гидрометаллургический завод, сернокислотный завод, завод по производству аммофоса, выбрана площадка для строительства микробиологического предприятия. Предполагалось строительство шарикоподшипникового завода. Город быстро рос. Строительство осуществляли заключённые из двух лагерей. Мне приходилось посещать один из лагерей, так как являлся членом наблюдательной комиссии. Приходилось буквально почти «драться» против пуска в эксплуатацию незаконченных, с крупными недоделками, объектов строительства. Была обычная практика пуска объектов к определённым датам. Доходило до того, что директор предприятия вызывал комиссию к себе в кабинет и требовал подписи под актом приёмки в эксплуатацию. Но я был очень упрям, чем, естественно, вызывал недовольство руководства. Однажды в питьевом водопроводе была обнаружена большая концентрация щелочи. Я своим предписанием запретил готовить пищу и перевёл общепит на сухой паёк. Здесь и проявил своё «Я» начальник медсанотдела, который приказал мне отменить предписание. Надо было, конечно, поступить по-другому, а доставить ему удовольствие самому приказом отменить предписание. Здесь я дал слабину. И до сих пор об этом жалею. Но мне пришлось в этом документе указать, что распоряжение об отмене предписания отдано начальником медсанотдела, у которого я считался замом.
Работа в Казахстане была более сложная, хотя бы из-за величины объекта. Но климат был здесь суровый, резко континентальный. Особенно отличалась зима. Мороз до минус 30 и ниже, страшные ветры. Когда начинается буран, весь снег, выпавший на землю, срывается и носится над землёй, прекращая всякую видимость. Можно увидеть перед собой вытянутую руку, но не далее. В ушах стоит сплошной гул. В этих условиях объекты остаются работать без надежды на смену. Смена рабочих и ИТР не может выехать из города. Прекращается всякое движение транспорта, включая местную железную дорогу.
Однажды, когда забило под мостом проём для прохода поезда МПС и нарушилось расписание, прибыл тепловоз с ножом для очистки проёма. Но за ночь снег смёрзся и не поддался натиску тепловоза. Тепловоз отошёл назад, разогнался, а так как пробка мёрзлого снега была крепка, как камень, тепловоз повернуло, и удар приняла на себя опора моста. 11-тонные плиты начали падать вниз. Два машиниста погибли сразу. Но открылся проём на автодороге, соединяющий город и промышленные объекты, расположенные в двадцати километрах. К утру буря стихла, и на объекты поехала рабочая смена. Машины падали в проём с большой высоты, и люди гибли. Никакой информации об опасности ни в город, ни на объект не проходило, так как все свидетели погибали. Обстановку спас казах-подросток, он пас коней и безуспешно пытался остановить проходящие машины, но они не останавливались и летели вниз. Только автобус, битком набитый рабочими, остановился, чтобы подобрать пассажира. Но это был не пассажир, а спаситель. Зимой в буран выходить из города – смерть. Ветер здесь дует постоянно. Как-то наблюдал из окна своей квартиры детей, идущих в школу. Сильный ветер сбивал с ног тех малышей, которые не успевали присесть.
Моё упрямство при приёмке незаконченных объектов строительства начало давать свои плоды. Начались проверки, разборки. Я понял, что в такой обстановке работать нельзя. А многие начальники медсанотделов нашего Главка знали меня лично, так как во время показательных учений по Гражданской обороне читал им лекции по теме нахождения людей в замкнутых пространствах. Тема мало известная, специальная, но я её знал. После занятий один из начальников медсанотделов подошёл ко мне и предложил переехать к нему. Возможно, это в последствии и привело к решению покинуть Казахстан. Не знаю, но судьба, как бы, вела меня за руку, предвидя распад Советского Союза. Так я оказался в России.
Но где бы я ни был, мне везде всё нравилось: и горы Таджикистана, Узбекистана, и бескрайние степи Казахстана. Здесь, в Снежинске, меня поразили своей красотой леса, особенно, высокие стройные сосны со стволами медового цвета, и, главное, я увидел горы на горизонте. К берёзе я привык ещё в Казахстане, но в Средней Азии её практически нет. Когда я увидел впервые это дерево из поезда, мне тогда было шестнадцать лет, берёза поразила меня своей необыкновенной красотой. Люди, которые родились рядом с такими лесами, никогда не испытают волнения, которое я испытал при первой встрече с этими зелёными незнакомцами.
Казахстан летом прекрасен своими степями, ровными как стол. Нет никаких ориентиров, кроме солнца. Машину можно вести в любую сторону, не опасаясь механических препятствий. У меня был мотоцикл К-750. Однажды мы поехали в степь за грибами. Местами встречались колки – это островки леса посреди степи. Здесь было необыкновенно много грибов. Вокруг колок стоял стойкий запах лесной клубники. В степи мы искали шампиньоны, белые островки которых можно было заметить издали. Это были необыкновенные шампиньоны, с толстой ножкой и мясистой шляпкой. Заготавливали их в собственном соку и закатывали в трёхлитровые банки. Зимой шампиньоны просто жарили в сковородке, они были необыкновенно вкусные. Банки никогда не взрывались, так как в степи эти грибы всегда чистые.
Как-то я с товарищем и десятилетним сыном выехали в степь и встретили множество тушканчиков. Пытаясь поймать тушканчика, наклоняясь с мотоцикла к земле, мы потеряли направление и заблудились. Наступила ночь, а мы мотались по степи, надеясь встретить людей. Беспокойство нарастало из-за ребёнка, которого ждала мать. Тогда мы остановились и приняли решение осматривать горизонты. Небо над городом должно быть светлее. Так и было. Поехали в сторону светлого неба, и скоро выехали на тракт, который привёл нас к дому. А тушканчика мы так и не поймали, уж очень вёртким и быстрым оказался этот маленький с кисточкой на длинном хвосте зверёк.
Г.М.