Дядя Шура
Дядя Шура – это мой родной дядечка. С маминой стороны. Фима - старший, мамуля - средняя, а Шурик – младший. Был еще самый младший братик – Чалик, но он умер еще до войны.
Дяди Шурина жена – тетя Мара, пышнотелая кудрявая красавица с очаровательной улыбкой, много лет болела гипертонией. Ей становилось все хуже и хуже, но она продолжала работать библиотекарем в художественном училище, только сняла сережки и обручальное кольцо на случай, если упадет на улице.
Дядя Шура ее обычно встречал, но в один из дней не встретил, и кто же удивится, узнав, что именно в тот день она и упала на улице. Он ждал ее допоздна, потом начал искать по больницам и нашел совсем рядом с домом - в Еврейской.
Тетя Мара умерла через пять дней, не приходя в сознание. Мамуля, которая просидела возле нее все эти пять дней, с какой-то странной, врезавшейся мне в память улыбкой, как-то обмолвилась, что, наверное, Марочка вообразила себя младенцем, потому что все время сосала палец. Похоже, что маме было стыдно, как будто она подсмотрела что-то запретное.
Дядя Шура, которого мучило чувство вины, поставил жене памятник из белого мрамора, за которым ехал куда-то, где его добывают. Он и площадку вымостил мраморными плитами, и скамейку мраморную поставил, чтобы лить слезы не стоя, а сидя.
Семнадцать лет он делал это регулярно, сначала один, а потом с интересной женщиной Тамарой, которая без памяти дядечку полюбила. Он ее тоже полюбил, хотя скорее с памятью, чем без памяти, сделать это без оной помешал великовозрастный, высокоинтеллектуальный и страшно нудный Тамарин сынок. Делить маму с посторонним дядькой ему было западло.
Через семнадцать лет после смерти законной жены дядя Шура с единственной дочкой Таней, зятем Илюшей (по сравнению с которым Обломов просто живчик) и внуками Марочкой и Кирюшей отбыли на историческую родину, а его гражданская жена отвалила в Штаты. Естественно с ненаглядным чадом, которое перед отъездом популярно объяснило мне, что города не живут вечно, вот Троя умерла и Одесса умерла, и делать здесь абсолютно нечего. В Америке он долго не мог найти применение своим гениальным мозгам, и я очень надеюсь, что выражение снисходительно-высокомерной жалости навсегда покинуло его холеную мордуленцию. Хотя в конце концов он очень даже неплохо устроился. И пожалуйста. Мне что, жалко? Не такая уж я вредная.
Дядечка в Израиле тоже совсем неплохо устроился. Поселился в Акко, каждое утро купался в море и кушал жареную скумбрию, которая тоже эмигрировала в Израиль. Впрочем, нет, это она оттуда в Черное море мигрировала, пока турки не перекрыли Босфор с Дарданеллами. А может турки и не причем, а мы сами, гады, родное море так испаскудили, что любимая наша скумбриечка к нам ни ногой. В смысле, ни хвостом. А вы помните, как пахнет скумбрия, когда ее свеженькую жаришь на постном масле? А соленую помните? А холодного копчения? А горячего? Ой, вэй, не будем о грустном.
Будем о веселом. Дядя Шура тут же вошел в совет ветеранов войны и при всех орденах вышагивал на день Победы по улицам Акко во главе колонны наших старичков-фронтовичков, которым в Израиле и почет, и уважение, и пенсия человеческая. Что–то я опять о грустном. Тем более, что у дядечки отказали почки.
Правда, до этого он успел побывать в Одессе, жил у меня и сказал, что я ухаживаю за ним не хуже его Танечки. Танечка, между прочим, поселилась не в Акко, а в Беер-Шеве. К приезду дяди Шуры мой собственный муж по просьбе моей собственной мамы собственноручно выдраил и тети Марин памятник, и площадку, и скамейку, превратившиеся вновь из серомраморных, в беломраморные.
Дядечка на чистоту территории внимания не обратил, поднял на память лакированный каштан и уехал, предварительно прикупив фантастически дешевые, на его взгляд, сандалии и одарив меня двумя долларами одной купюрой. Эта счастливая банкнота должна была принести значительно более крупные суммы, но почему-то не сработала, и я ее потратила. Уже не помню на что. Теперь жалею. Терпения мне не хватает, терпения.
Новые сандалии верой и правдой прослужили деде Шуре лет шесть или даже семь. Он в них ежедневно ездил на диализ. Во время которого, в конце концов, и умер. У нас эти лет шесть или даже семь он бы не прожил.
Тамара позвонила на 9-ое Мая из Сан-Диего, спросила, почему это Шурик не поднимает трубку. Пришлось ей сказать.
Таня в Одессу пока что не приезжала. Зато приезжал Илюша, продавивший в Израиле не один диван. Предложение нанять человека убирать тети Марину могилу он проигнорировал, но все же собственноручно навел буквы на памятнике. Черной краской, а не бронзовой, или, не дай Бог, золотой.
Не знаю, есть ли золотая краска, а вот тончайшие золотые листочки я у дяди Шуры видела. Он был лучшим в Одессе альфрейщиком и обклеивал этими листочками всяких там нимф и купидонов с амурами в Оперном театре.
Золотой был дядечка. Вечная ему память