Ёжик-по дорожкам бёжик, не детское

               
                Печаль моя до вторника
                а жизнь - до четверга
                спросили мы у дворника
                как жить наверняка.
                Заплыв к чужому берегу,
                сожжённый лес бонсай:
                по мусору, по скверику
                шагать нам до конца.
                А в восемь на Предтеченском
                горит моя свеча…
                а в девять – безупречного-
                я встречу палача

    Верес остановился в напрасно сгустившейся тени под вязом, не видя смысла продолжать движение по дорожке вдоль деревьев, охваченных зелёным пламенем молодой листвы. Ни единого признака любимой вокруг, её всевидящего глаза. Только надрывно сосущая грудь жажда, которая отнюдь не от жары. Снова закрутил в пальцах сигарету, выбрав своим занятием изучение пожелтевших костяшек пальцев. Здесь заканчивался его путь по оглушительно просторным набережным, словно по подмосткам неизвестного никому, кроме него, театра.
    - Твоё место не здесь…
    Он оглянулся, словно кто-то
произнёс эти слова вслух.
    Где нынче идёт война?

    Где в бессмысленной схватке легионеры подымаются в последнюю атаку и падают один за другим в чужую траву под раскалёнными пальмами, и по их телам в мундирах без знаков различия топочут ботинки чернокожих боевиков, кольцо окружения сжимается, и пуля из китайского калашникова разрывает наконец холодную сердечную мышцу?

   На неуёмной маршрутке, высушающей всеми четырьмя колёсами «газели» асфальт, мокрый мегатоннами пролитых слёз, лететь навстречу пенистым облакам, устилающим небосвод траченным покрывалом, рвущимся прямыми как исполинские ресницы солнечными лучами.

         «Моя любовь осталась на виду беспечной осени. Во всём пора сознаться: что проще умереть во сне, в бреду, чем жить в разлуке, как в неспешном  танце (сорвавшимся   листом). Один..один... с замедленною казнью до седин, мне листопад откроет метку смерти в изжелта красном фирменном конверте.»


        А до того с ним была зима, когда он пребывал в коконе глухоты, в стадии личинки или болезни, или преддверия. Она, его любимая женщина, ссылалась на депрессию, хотя очевидно было, что избегает его. Предложила пожить врозь.

        Каждый день воздержания приближает нас к вечному покою…

        День ...цатый. Он налил водки просто в фужер и выпил механически, как воду. Вторая часть ноктюрна зазвучала приглушённо и пленительно, окутывая нежной сетью, затягиваясь горлом туже и туже. Верес встряхнул головой и громко простонал. Он писал ноктюрн для неё все эти студёные месяцы, ноты вспыхивали страстью, когда он тянул замёрзшие руки к огню конфорки и яростно дрожал от разлуки. Всё написанное отсылал ей раз за разом и улыбался одержимо, читая в ответ снова и снова:
       -Не.. Мо-ё…

       После Шопена никто такого не писал. Когда он ловил пальцами клавиши, белые, белые, а больше чёрные, для неё они были все чёрными. Если бы раны могли говорить, то боль выбрала бы этот язык, невероятный, как возможность исцеления. Средняя часть ноктюрна продвигалась вперёд как никогда, и это было невозможно остановить, даже если бы он пытался. Морозный ветер словно силился сорвать его с балкона, куда он выходил с сигаретой бессонными ночами, и здесь отзывались прозрачные, звонкие стаккато. Целый лес заиндевевших серебром дирижёрских жезлов раскачивался перед ним. Это уличные фонари вспыхивали сквозь тополиные ветви. Он силился вырвать свою любовь из волглого тумана оседлости, мучимый предчувствием, что теряет её день ото дня. И вкус рюмки, как сосновых побегов его детства, меркнул на его губах перед иной памятью. Её лёгкие поцелуи, падающие навзничь на лицо вместе с ливнем молочных в лунном свете волос, и пылающий висок, сладко коснувшийся вскользь жадных губ. Он просыпался, с сухими глазами, утопая в таком безбрежном одиночестве, которое могла поселить в сердце только близость последней черты, ощутимая уже однажды, когда он умирал от чудовищной пневмонии в полуторагодовалом возрасте. От него отказалась больница, он впадал в дрёму стоя, не выпускаем с бабушкиных рук, а всё существо
 его уже прощалось с миром, противилось, но не находило сил.


     Не шатаясь, он зашагал в караоке и развалился в кресле с микрофоном наперевес:
- Тебе не верится, не нравится
  А я такой, а ты красавица
  Я восемь дней в неделю пьяница
  А ты - сама, а ты  - красави-цц-а…
      Отразившись от стеклянных столов и огромных мониторов, он выступил под проливной дождь в любимом ею вельветовом пальто в ночные улицы. Верес двинулся прочь, ведомый оцеплением молчаливых городских фонарей, ограждавших его от прежней жизни, полной мучительного счастья. Как Дуремар со своим сачком, фланировал он по большому городскому кругу в поисках живых душ, но не желал сближаться. Мимо портретов кандидата в депутаты Чебуравко, мимо озадачивших его баннеров партии «Проктологи во власть!», он задержался было у листовки объединившихся проктологов и гаишников «Союза меча и орала», но окончательно ускорился после плаката:
«И-и-и тут! Для желающих испражниться – новый хит сезона!»


     Плечи намокли, и любой путь неизбежно находит препятствие.


     Он просто наткнулся на узкий переулок с льющимся оттуда светом, Вереса ударило в грудь. Он вырвался из петли прежней жизни и увидел коридор времени. Его повлекло вперёд словно смертельно раненное авто всесильным эвакуатором. Дерево, фонарь, старый «уазик». Но дальше был только тупик. Что-то подтолкнуло его к ржавой табличке на углу покосившегося дома, куда едва дотягивался фонарный свет.
     Это был message:
     Дом № 4. …N - ский С.С.»
     Не веря глазам, он попятился назад, словно перед валтасаровыми письменами.   
     И ослеп...


     Глаза лишь зеркало, в котором изнутри всплывают слайды из прошлого. Все зацепки сложились в стройную мозаику. Он наяву стоял у разгадки, и на стене перечитывал распечатку озарения. Фамилия и инициалы, её любовника, так они были схожи с вывеской. Верес слился со своей тенью, его затопила чернота, которая вечно дремала где-то внутри, едва заметным пятнышком, которого он даже не чувствовал.
     Всегда  сторонясь зла.
     Руки протянулись сквозь жилые кварталы и парки, и пальцы сомкнулись на мраморной шее.
     Он уже отдал всю кровь  капля за каплей, день за днём, месяц за месяцем, ничего не осталось. Теперь пришло время закапывать камни, стыдиться своей любви. И карать неверных. На балу этой жизни есть парочка лишних билетов. Пепел сожжённых одуванчиков нескольких неповторимых вёсен, покрывающий тротуары, под действием ливня превратился в грязь.
     Give peace a chance… Пожалуй, несколько взорванных мостов за спиной не обеднят инфраструктуру проклятого города.
 А потом - просто загасить огонёк свечи…

     Баклажаны он никогда не вымачивал, в соли или без соли. Просто они освобождались от кожуры и резались кубиками.

 
     Смеркается в глазах от близости её улыбки на заднем сиденье пустой маршрутки. А судя по искрящимся зрачкам, у неё впереди целая жизнь. Держа её за плечи, Верес признавал это место самым уютным уголком на земле. Он поставил в душе памятник жёлтому Летучему Голландцу, безвозвратно канувшему в промозглый вечер.


     Укладываются в прозрачную термостойкую посуду вперемешку с порубленной бройлерной курицей. Овощи высятся душистой горкой.


     Робкий мороз после nightclub на стоянке такси, когда он не устоял и схватил её в объятия для бесконечного поцелуя на виду у всего таксопарка.


     Лук кольцами, чеснок слайсами, томат – паста и майонез. Этот радостный хаос – моя палитра. Соль йодированная мелкая.


     Они впервые целовались в постели всю ночь, так и не раздевшись, все её колготки обратив в катышки. А перед этим две недели забрасывал её стихами, пока она пряталась от него, беззубая, рвался на встречу, безутешный, пока она терроризировала ошалевшего дантиста. Любовь — это блюдо, которое должно созреть в нужных пропорциях. Как соус сациви нужно разбавлять молоком, иначе он будет густо приторным.


     Весь «цимес» в том, чтобы приправить сушёной «Приправой для гриля» из пакетика «Цикория» - там есть можжевельник… В СВЧ на полную мощность на 40 минут – и закуска готова.

 
     Была у девочки шапочка лыжная, шлёмом из бывших советских времён. Лыжные палки у ней сохранились. Свитер, трико, и он фотал её, с палками прямо на фоне окна. Дева смеялась, а он закружился, и оказался за нежной спиной. Долго смеялась, за палки держалась, в шапочке лыжной нагая она.


     Хотя на месте баклажанов может быть много крупнотёртой моркови, а вместо курицы – куски судака.
Такая приправа только у поляков.
    И разрезанный лайм на столе, две ароматные разделённые навек половинки.


     Последний, самый крупный, осколок её любви разломился в его пальцах, когда он наотрез отказался от встречи с ней. Кусок пластика банковской карты, отвергнутый банкоматом. Он напрочь забыл пин-код, но не мог себя заставить поехать к ней за конвертом, заблокировал карту, и тут она сама предложила встречу после долгого молчания. Без денег, отметая её звонки, Верес помчался прочь, исчезнув на сутки у друзей.
     Потом уместно вспоминалось, как она с мамой методично прибирали его наличность и активы к рукам. Готовились видно.
     Редко кому удаётся встретить в жизни настоящего врага, а многим это и не суждено, как и много чего другого. Настало время, и  он его встретил, своего единственного беспощадного врага. Который единственный причиняет непомерную нестерпимую боль: выше страха смерти, выше страха причинить боль своей матери и близким.
     Этим врагом стала её любовь, которая поджидала его всю жизнь и однажды встала на пути голубоглазым белокурым вихрем.
     Как хотелось бы забыть контур виолончели в зеркальной двери шкафа прихожей. Она стояла голой и на мобилсвязисмамой. Он высился в сумраке за её спиной, ласкал перед зеркалом руками и губами и наслаждался тактильным вкупе с воркованием в трубке. Вкупе было часто растущее раздражение: окунувшись в постель, каждый раз он ожидал «позвонка» от тёщи. Но он гремел как иерихонские трубы всегда неожиданно. Отключить телефон было невозможно, тёща ссорилась.
     Память — разная. И у неё и у него. Он заходился от гнева, а она хохотала раскатисто сотнями фарфоровых колокольчиков, откованных в небесной мастерской. Как стук в двери его судьбы небесной десницей. Он бледнел неузнаваемо, колюче, и звался «ёжиком». Оттого что в минуты одержимости его причёска пружинилась жёсткой шапкой. Волосы -  «как набитые». Он вступал в постель как в сражение до тех пор, пока не сдавался последний сантиметр её тела.
     - …бобик сдох…


 А потом было предательство...
Как будто убили близкого человека. Он никогда не думал, что любовь — это живое существо, и вот его убили... Ведь это она его убила. Растаптывала замедленной казнью  без пищи и  воздуха, без света и сна.
Как чёрные вести от чёрной души, каждое её предательство было отмечено зловещей тризной городских ливней, захлёстывающих всклинь городские стены.



     «Бисмилляхи рахман рахим..» Кривой арабский кинжал гулял по его груди, пересыпанный то ли золой, то ли истёртым прахом. Но рассыпались под ладонями гладкие камушки и речные ракушки, и ведунья мрачнела, сворачивая их в полотенце, карие восточные глаза чернели. Она спасти пыталась, предотвратить, но он не различал тогда знаков её голоса, охваченный своими.
    Для другой ясновидящей столь многое было сокрыто от вещего взгляда. Потусторонние засовы она не взламывала, а отворяла мягко от вечера к вечеру. И вышло, что неспроста стояла в уголке серванта бутылка шампанского, перевязанная ленточкой от бывшей свекрови. Заговорённая против ребёнка. Шампанское отдано, и красная ленточка сожжена в степи вместе с нижним бельём.


    Почему не останавливается сердце?
Почему она не убила нас тогда, бросив руль на обгоне, и машина должна была попасть в вилку между попутной «скорой» и встречной?


    Он улыбался всеми своими свежевычищенными зубами, рубашка едва ли не хрустела после глажки. 
Я иду к своей любимой, дайте мне чесноку и серебряных пуль!
В ЗАГСе он держался даже лучше, чем мог себе представить. Перед подписью она кинула на него украдкой взгляд — хорош, и его сплющило: он увидел по её лицу, как в отражении: ребёнок ударил ножкой в живот.


«Любовь – кумар, полюбишь и порнстар».


    Верес шёл за деньгами, обещала бывшая жена. В карманы джинсов -  два полиэтиленовых пакета. Там будет «мама». Любимая находилась в распахнутом халате, мама на кухне: что ещё нужно, чтоб встретить старость.
Солнце щедро изливалось на свежие сугробы во дворах многоэтажек, и снег, утыканный мириадами алмазных булавок, отзывался неземным сиянием. 
    Верес прошёл в прихожую и посмотрел на чужую дочь – дитя порока, улыбаясь, отвечал на вопросы, мешкал. Выпить чаю расположились на кухне, по сторонам прямоугольника стола. После получения денег он произнёс речь, ничего не стоящую, кроме того, что в завершении он хлёстко ударил раскрытой ладонью «бывшую» по щеке. Тёща охнула и осела на стуле. Верес ловко надел пакет на голову любимой с вопросом:
 - Кто отец? Быстро!
   Любимая дышала с трудом, да и не дышала. Он снял пакет, но панночка всё же не сдавалась. Он легко закинул второй пакет на голову тёщи, тремя-четырьмя крутящими движениями затянул пакет до бездыханности.
   Жёлтый абажур разносил мягкий свет по кухне, в котором под отсветом блестящих обоев на стуле извивалось гигантским червяком упакованное тело тёщи.   
   Мила сдавленно прохрипела:
 -  Мама...
   Тёща затихала.
 - Имя... Посмотри на маму! Имя!...
   Она упрямо откинулась на спинку стула и прошипела:
 - Пошёл ты на хер...
   Верес молча надел снова пакет на голову любимой и затянул на шее…
   Айседора, я твоё колесо судьбы.


   Он прошёл мимо неё на кухню и сел за стол, дожидаясь пока она усядется по диагонали. Деньги лежали на краешке, денег было мало. Тем более, подумалось ему, но он не спешил подыматься. Через некоторое время сквозь лихорадку возбуждения он отметил, что в телевизоре в углу развивается «брачное чтиво». Он счёл это мрачным предзнаменованием. Рассчитывая уловить её естественную реакцию, он пресно поддерживал разговор с минуту, и неожиданно тихо произнёс:
- а N- скому я зубы - таки вышибу, – и по расширившимся глазам понял, что всё подтвердилось.
- Последняя благодарность, милая…- и стремительно отвесил ей оплеуху, тут же оказавшись на ногах и в два шага заступив ей за спину. Левой рукой он ухватил её за чёлку, а правой орудовал классными канцелярскими ножницами,загодя припасёнными в заднем правом кармане джинсов. Роскошно подкрученные белокурые пряди опадали на плечи и на пол, взлетали в воздух и порхали клочками неотправленных писем гнева, в то время как она уже бессильно вертела головой, пытаясь оттолкнуть его руки. Человек превратился в деятельного жнеца на ниве жизни. И бушевавший в сердце долгие месяцы мартен начал высвобождаться от космического жара.
   - Так метят шлюх…- и он отступил в сторону, с глубоким чувством окинув глазом её обезображенную голову.
Затем шагнул, приподнял уроненную ею на руки голову и чёрным маркером нанёс ей на лоб кривоватую букву «Б».


  «Запрети мне жить на воле, всё на воле может статься: запирую на просторе и за мною не угнаться… Птицы радости – не сойки, двойки - лебеди печали; в этой выкройке-закройке нас лекалом назначали».


  Он в очередной раз проснулся заполошно, сердце сжалось и затрепетало в груди бешеной птицей, в ночи таял горячий шёпот, и будто прохладная ладонь только что взъерошила спутанные волосы:
- Ёжик, по дорожкам бёж…


Но сердце не остановилось.