22а - А-а-а-а-аллах акбар, аллах акба-а-а-ар!!! - разбудил меня громкий крик где-то у самых моих ушей, отчего сон с меня слетел мгновенно. Ничего не соображая, я вскочил и замер, не представляя, что я должен сейчас делать. Орали одновременно три голоса, но почему-то совершенно вразнобой.
Мне много раз приходилось слышать мусульманские молитвы и их текст был мне на слух знаком, поэтому, прислушавшись, я узнал их почти сразу. Непонятно было только, почему они делали это втроем и не в унисон.
В спешке я натянул на себя штаны и выскочил на балкон. Была еще ночь, и определить источник крика возможности не было. Конструкция дома была такой, что балкон окружал квартиру с трех сторон, имея П-образную конфигурацию. И в какой бы точке балкона ты ни находился, было ощущение, что голоса эти просто где-то вокруг, как стереомузыка, которую слушаешь в наушниках.
Я взглянул на настенные часы. Было без четверти пять. Ни Павел, ни Элеонора на эти голоса не отреагировали, никто из них не появился. Дети, которых я своим визитом «выгнал» в зал, тоже мирно посапывали, даже не пошевелившись. Остатки сна выветрились из меня очень быстро. Под крик религиозных «зазывал» я закурил и, упершись локтями в балконные перила, стал смотреть на слабо освещенный предутренний город, на улицу, по которой уже катили первые автомобили, на еле заметное просветление неба на восточном горизонте.
В Ташкенте после «освобождения от российской оккупации» тоже постепенно появились «матюгальники» на минаретах. Но то ли потому, что я живу вдали от них, то ли потому, что их пока еще не очень много, поскольку это только начало «возрождения», такого крика я никогда не слышал. В Лусаке я тоже видел несколько мечетей, но проездом. Там, где нам приходилось обитать постоянно, их в ближайшей округе не было. Мне всегда казалось, что молитва - это что-то глубоко личное, интимное, твой собственный разговор с Богом. Зачем же кричать об этом на полгорода? Вы призываете мусульман к утренней молитве? Но истинный мусульманин прекрасно знает и содержание своей молитвы и время, когда ее надо произнести. В крайнем случае существуют будильники. Его не надо зазывать. Кроме того, в этой какофонии тот же самый мусульманин просто не в состоянии разобрать, о чем речь. А каково это смертельно уставшему или измученному болезнью человеку, который может жить неподалеку, и которому только к утру удалось смежить веки?
Христиане тоже шумят, когда звонят в колокола, но не в такую рань, и это все-таки какая-никакая мелодия. Ее можно расценивать, как тот же будильник. Но в праздники они однозначно придают торжественности.
- Что, разбудили? - отвлек меня от размышлений голос Павла из-за спины.
- Да, так неожиданно, - обернулся я. - Разорались, как будто это не молитва, а конкурс ишаков. В жизни никогда и ничего не имел против любой молитвы. Но такое... Неужели они не понимают, что мешают друг другу?
- Ты думаешь, они прислушиваются? Они же внутри, очень глубоко, да еще и в звуконепроницаемых кабинах. Да даже если бы и слышали, что бы это изменило? У них кайф такой - перебивать друг друга. Конкуренция.
Некоторое время мы молча прислушивались к голосам, но я так и не смог разобрать почти ничего, и из-за этого почувствовал только глухое раздражение.
- Идиоты, - в сердцах сказал я.
- И вот так каждый день по нескольку раз, - Павел мотнул головой. - Днем еще ничего, но по утрам... Здесь мусульманская часть города. Вокруг нас три мечети на расстоянии метров в четыреста друг от друга. А чуть подальше еще одна. Вот и «поют» каждое утро. Когда рассветет, увидишь.
Павел закурил и, встав рядом со мной, тоже облокотился о перила.
- А как называется эта улица? - спросил я, кивнув вниз.
- А х... ее знает. У них здесь все на суахили, но только устно. Нигде ничего не написано. Может быть, только в центре. И нумерации домов тоже нет. Приходится просто зрительно запоминать.
- А если почта?
- Тут есть одна почта - центральная. Других я что-то и не знаю. Мне никто не пишет, и я никому. Сейчас все Интернетом пользуются.
Минут через десять безумный ор, наконец, смолк. Наслаждаясь наступившей тишиной, нарушаемой только негромкими уличными шумами просыпающегося города, мы докурили свои сигареты. Павел потянулся и сказал:
- Ну вот, теперь можно и вздремнуть еще часика два. Нет желания?
- Да мне что-то расхотелось уже. Я подышу, пожалуй.
Оставшись один, я пошел на кухню и приготовил себе чай. Потом вынес на балкон из комнаты легкий стул от того «некомплектного комплекта» и, усевшись поудобней, стал прихлебывать вкусный ароматный горячий напиток, прислушиваясь к звукам города.
Была приятная тишина. С океана дул почти постоянный свежий ветерок с характерным запахом морской воды. Расслабившись, я стал ворошить свою память.
После всего пережитого за последние полгода, я разочаровался в Замбии. По словам Каюма, работа в «Хиллтопе» была в те дни, когда начиналась история с моим вызовом. Но в процессе «хлопот» о моих документах и билете ее становилось все меньше, и к моему приезду почти не стало совсем. Может быть, еще тогда профессор понял, что я буду для него обузой. Возможно, с этим связана та медлительность, с какой он «гнал» продвижение моего дела, но повернуть процесс вспять не решался, поскольку официальное приглашение было уже выслано. То что я могу выпить, его никак не трогало, как никого не трогало и безостановочное пьянство Шухрата и Файзуллы. На это они вообще не реагируют никак, а запах перегара изо рта они не идентифицируют, он им неизвестен. Зачем пугал меня этим Каюм, так и осталось для меня тайной. Но не исключено, что уже в те дни с подачи того же «благодетеля», профессор решил для себя избавиться от меня при первой же оказии, но без ущерба для себя. Ему подсказали способ.
До этого профессор много раз намекал мне, что если мне нечем заняться, я мог бы вести прием терапевтических больных, детей и даже больных малярией, полагая, что с этой работой я не справлюсь. Тогда у него появились бы основания для замечаний, выражения недовольства, всевозможных придирок и, в конечном счете, предъявления мне серьезных претензий, как повода для разрыва контракта. Я не терапевт, не педиатр и не инфекционист. Хотя для меня не составило бы большого труда подготовиться за месяц, почитав даже обыкновенные справочники. Но эта работа не моя, она мне не нравится. Что интересного можно найти в выписывании рецептов?
- Вы не писали мне в своем письме, что я должен буду это делать, - сказал я ему. - У нас в стране малярии нет, поэтому я не помню, как и чем ее лечат.
- Почитайте, спросите у коллег, они подскажут. В Замбии врачи не делятся по профилям. Каждый лечит все. И у детей и у взрослых.
«Поэтому и не умеете ни хрена. Пруткова читать надо было: “Невозможно объять необъятное”. Как может гинеколог лечить глазные болезни? Или каково урологу справляться с болезнями уха, горла и носа?».
От детей я отказался сразу, потому что не могу смотреть на детские страданья. У меня самого на глаза навертываются слезы, и я перестаю соображать.
Хирург может стать средней руки терапевтом, потому что чуть ли не каждый день приходится заниматься и сопутствующими, чисто терапевтическими болезнями. То же самое и с инфекциями. О малярии я что-то читал в первый и последний раз еще в студенческие годы, да и то не очень внимательно. Память не держит ненужную информацию. Но «лишних знаний не бывает», поэтому, полистав книги и поговорив кое с кем из коллег, я освежил в своей памяти, что такое малярия и «как с ней бороться». Я был готов, но больные ко мне не шли, потому что мой кабинет был хирургическим.
Работа по диагностике была, но тоже не обильно. Я просил профессора направить меня на работу в университетскую клинику, где работали все наши. Он одновременно был проректором университета и регулярно ездил туда и по своим основным делам, и на операции. Он мог бы выполнить мою просьбу без труда, но отказался, никак это не объяснив. Думаю, что ему отсоветовали, испугавшись той же конкуренции. Легализация меня, как хирурга, кое для кого стала бы роковой ошибкой. От вынужденного безделья и малоподвижности я стал чувствовать в себе склонность к лени, и начал потихоньку «уширяться в талии», чего раньше старался никогда себе не позволять.
Денег на билет для моей жены профессор мне так и не дал, а после того вопроса о том, кого я к себе подселил, вообще не сказал больше о ее приезде ни единого слова.
Из-за тех условий, в которых я оказался благодаря Каюму и исполнителю его воли профессору, в последние неполные полгода меня не покидало чувство глубокого унижения. Со мной обошлись, как с отслужившей срок собакой, просто выкинув на улицу. Сумею выжить - приспособлюсь, не сумею - только подыхать. Из-за этого ни видеть, ни слышать Каюма с его родственниками я больше категорически не хотел, боясь за самого себя, что однажды не выдержу и просто набью ему морду. Это делать я еще не разучился.
Основательно подлили масла в огонь и сами замбийцы с их бесконечным попрошайничеством, воровством и замашками проституток независимо от пола и возраста. Я устал от всего этого, а оставшись без денег, оказался еще и на грани нищенства. Все это рождало чувство неуверенности, безысходности, даже какой-то обреченности, Это надо было прекращать. Поэтому теперь предстояло собраться, напрячься, «сгруппироваться» и совершить этот «кульбит», чтобы оказаться здесь. Если в Замбии наши африканские «друзья навек» вместе с моими узбекскими земляками в очередной раз испоганили мне жизнь, то может быть моя перспектива здесь? Павел говорил как-то, что узбеков в Танзании нет. Может быть, только два - три человека. Такой процент «на душу населения» вынести было можно. Тем более, что мы не знакомы, работать будем в разных местах, и никто из них понятия не будет иметь о том, что в Дар-эс-салааме появился какой-то приезжий из Ташкента. И уж совсем тем более, если они окажутся не «каюмами», а «шухратами» или «файзуллами»
За всеми этими раздумьями я и не заметил, что стало уже совсем светло, а с улицы раздавались полновесные шумы большого города. Я встал и, вновь уперев локти в балконные перила, стал рассматривать дома, прохожих и многочисленные автомобили, уже успевшие заполнить узкие улицы. Тротуары использовались как автомобильные стоянки, из-за чего пешеходы вынуждены были идти по краям дорог, делая улицы еще уже.
Внизу чуть справа от себя я увидел перекресток. Он привлек мое внимание тем, что там постоянно создавались автомобильные пробки. Светофора не было, и все, кому нужно было куда-то свернуть, нагло лезли поперек, пересекая движение встречного потока. Кроме того, между машинами сновали товарные рикши с тележками и пешеходы, из-за чего движение становилось еще более напряженным. Очередь автомобилей растянулась по улице по всей ее длине, километра на два. Но самое интересное, что никто при этом не сигналил, не было слышно ни ругани, ни привычных для наших ушей окриков: «Куда ты прешь, козел!?», «Жить надоело!?». Все было очень спокойно, и никто никого не подгонял. Стоявшие терпеливо ждали продолжения маневра того, кто задерживает движение. Иногда казалось, что они сплелись в такой узел, который надо только рубить, развязать невозможно. Но нет, развязывались, в конечном счете, и разъезжались. Но глядя на все это, я постепенно приходил к выводу, что в Даре машину лучше не иметь. Тем более, что движение здесь тоже левостороннее, непривычное для нас, и запутаться можно очень легко. В Замбии, где движение не столь интенсивное, а дороги заметно шире, я попробовал рулить пару раз. И оба раза чуть не влип в аварию только из-за левостороннего движения. После этого расхотелось даже там.
Отвлекшись от улицы с ее перекрестком, я стал разглядывать дома. Высокие, добротные, некоторые с очень оригинальной архитектурой или пестрой раскраской. Но построены они как-то бессистемно. Никто, видимо, не заботился о том, чтобы улица смотрелась целиком. Все здания слишком разные. Можно увидеть дома треугольной, пятиугольной или ромбовидной конфигурации*. Некоторые построены на таком расстоянии друг от друга, что между ними невозможно пройти одному человеку, но можно сигать из окон одного в окна другого. Никто не заботился и о том, чтобы стены двух домов, стоящих рядом, были строго параллельны друг другу, или о том, чтобы фасад одного был на том же расстоянии от дороги, что и фасад другого. Какая-то бездумная хаотичность строительства.
-------------------------------------------------
* - Поглядеть бы на их внутреннюю планировку. Хотя, впрочем, кто сказал, что помещения должны быть строго квадратной или прямоугольной конфигурации. В мире полно «овальных» или «круглых» кабинетов. Почему же не может быть ромбовидных, или совсем уж бесформенных.
Разглядывая дома, я вдруг вспомнил о танках, о которых упоминал Павел. Интересно же посмотреть на средства вооружения иностранных держав. Я стал искать их глазами, но ничего не видел. Ни танков, ни пушек, ни даже пулеметов нигде не было. Это показалось мне странным, потому что ни ложь, ни шутки, ни обыкновенный розыгрыш к чертам характера Павла не относились.
И тут вдруг я увидел танки. И в огромном количестве.
Оказывается, глупость - это заразная болезнь. Это как же надо было отупеть на этом континенте, чтобы совершенно забыть, что английское слово «tank» в своем первом значении переводится - «бак»!? Все крыши домов вокруг нас были сплошь уставлены этими литыми пластмассовыми емкостями. И в зависимости от потребностей тех, кто их установил, они были объемом от 500 до 5000 литров. Я уже упоминал, что вода в Африке подается электромоторами из артезианских скважин. Куда? Ну не в квартиры же непосредственно, конечно. Все правильно! На крышах еще можно было бы при надобности установить зенитки или крупнокалиберные пулеметы, но какого хрена там делать танкам? В какого же болвана я превратился в Африке за какие-то жалкие полтора года. Я невольно засмеялся.
На этот ли смех, сам ли по себе, на балкон вышел Павел и подозрительно
уставился на меня. На его немой вопрос, застывший в глазах, я рассказал о поводе для своего веселья. Он тоже слегка хохотнул.
- Какие планы на сегодня? - спросил Павел, когда мой смех иссяк.
- Не знаю. Сегодня суббота, вряд ли директор на работе. Я позвоню. Договорюсь на понедельник.
На звонок мне никто не ответил. Телефон оказался «вне зоны обслуживания».
- Нет на месте, как я и предполагал. Кто в субботу будет хрячиться? Наверное свалил на побережье, сидит под пальмой в шезлонге и подремывает, прикрыв лицо «Анналами хирургии». Отдыхает после трудов праведных. Подождем до понедельника.
- Тогда мы тоже поедем на океан, - сказал Павел. - Но сначала мне нужно сходить в свой офис. Это недалеко и ненадолго. Если есть желание, можешь составить мне компанию.
- Видит Бог, как я сопротивлялся. Когда это у меня не было желания пройтись пешком по новому городу, по незнакомым местам? – ответил я ему.
- Тогда собирайся.
Поперечная улица, в которую мы свернули на том самом оживленном перекрестке, была неширокой и битком набитой народом. На мой вопрос о названии этой улицы, Павел ответил знакомым уже: «А х... ее знает». Повсюду, почти по всей ее длине, сновали те же грузовые рикши, толкая свои тележки. Иногда с таким количеством груза, что было непонятно, как ее удается сдвинуть с места одному человеку. Но двигались.
У одного из этих трудяг ноги были обуты в разного цвета и фасона литые резиновые сандалеты, типа «вьетнамок». Я, смеясь, показал на них Павлу.
- Здесь таких десятки, - прокомментировал он. - Иногда можно увидеть одну ногу в тапочке, а другую в сапоге или ботинке. Все зависит от того, что у него есть. А как ты думаешь, вот это колесо для чего?
Он показал на старую рваную автомобильную шину, которая была горизонтально закреплена на днище дальнего конца одной из тележек.
- Наверное, чтобы ставить помягче, - не совсем уверенно сказал я после недолгого раздумья.
- Ответ неправильный. Это тормоз, - отомстил он мне за те мои загадки с жирафом и щами.
Весь первый этаж улицы был занят магазинами самого разного профиля, но в основном - торгующими шинами и запчастями для автомобилей. Это даже напомнило мне ташкентский автомобильный рынок в Сергили, где выстроены бесконечные павильоны с множеством маленьких магазинчиков. Вся автоторговля в Узбекистане взята чьими-то руками под жесткий контроль. Впрочем, то же самое можно сказать и обо всех остальных рынках. У каждого из них после перемен появился свой неведомый хозяин. А слово «ипподром» для большинства жителей страны стало символизировать необъятную по своим размерам торговлю одеждой, обувью и прочим ширпотребом. Никто о лошадях, скачках и бегах уже давно не вспоминает.
Контора Павла была действительно недалеко, в десяти минутах ходьбы. Но пока мы до нее дошли, мы оба взмокли. Было полное безветрие, и жара стояла невыносимая. Из-за духоты я с тоской вспоминал об утреннем свежем ветерке. Октябрь уже перевалил за свою середину, а с ноября по март в южной Африке лето. Здесь, в Танзании, на побережье океана жарко вдвойне из-за почти стопроцентной влажности. Если нет ветра, то белье после стирки сохнет двое, а то и трое суток.
Чтобы охладиться, я тоже зашел в их офис. И вскоре замерз там из-за не совсем исправного кондиционера, который выдавал температуру в 18 градусов. Но познакомился с шефом Павла, Томом, хотя тогда мне это было и не нужно.
Павел освободился действительно быстро. Мы зашли в расположенный прямо через стену рядом с офисом отель, разыскали бар и провели там под вентиляторами около часа, смакуя ледяное пиво. Название отеля было на суахили. Я попытался его запомнить, но минут через пятнадцать повторить уже не смог.
Покончив с питьем, мы проделали обратный путь. По дороге я увидел небольшой магазин, торговавший сотовыми телефонами. Мой телефон, который был презентован мне профессором через неделю по приезде в Замбию, стал в последнее время барахлить. Батарея в нем требовала почти ежедневной подзарядки, и мысль о том, чтобы заменить его новым созрела у меня давно. Мы просмотрели ассортимент, выбрали умеренно дорогой и красивый, и я его купил вместе с СИМ - картой. Теперь у меня был танзанийский телефон. Мы продолжили наш путь и вскоре добрались до дома.
Элеонора и дети уже собрались и ждали только нас. Мы сели в первое попавшееся такси и поехали.