Предисловие читателя
Знатоки, пожалуй, удивятся, а то и возмутятся. И в самом деле.
У автора этот рассказ шёл под заголовком «Великая сушь».
Я скачал его и не упомню где. Долго не доходили руки, а когда дошли — сразу и опустились: ошибка на ошибке, да и Рыбаков ли это писал. Обычное, впрочем, дело. Сканируют книги одни, потом у них передирают все кому не лень. Вот и плодятся ошибки, описки, опечатки: где — сканирующих программ, где — чьи попало.
Благо, если ещё такое берёшь даром. Но подозреваю, и за денежки приобретёшь — будет то же самое. Да ведь и по печатной то продукции уже грамоте учиться рискованно. Не хотят платить корректорам. Все хотят деньги делать.
Впрочем, ныне принято это называть — зарабатывать.
Но ближе к делу.
Вячеслава Рыбакова читали в советском прошлом нарасхват, как и многих таких, пишущих в популярных жанрах, и не занудно. То был — дефицит. А как дефицита не стало, так вроде и читать стало нечего. Оно и есть, да всё не то. Великая сушь, воистину. Или уже потоп?
А ведь было и начало.
Оно–то всегда будет.
Но не всегда — для нас и при нас.
Хотя кое–что и от нас зависит.
Вячеслав Рыбаков
Начало
И все звезды будут точно старые колодцы со скрипучим воротом.
И каждая даст мне напиться…
Антуан де Сент–Экзюпери
Медленно наступал вечер — прозрачный и тихий вечер Солы. На поверхности мутного, непрозрачного моря, широко разметнувшегося в трехстах метрах под нами, разгорались слепящие блики. Прищу-рившись, я смотрел на огромный диск Мю, висящий над чуть вы-пуклым кипящим горизонтом. Завтра улетаем. Завтра. Я стоял у прозрачной стены диспетчерской и просто смотрел.
У меня за спиной почти беззвучно раскрылась дверь. Я выждал секунду и спросил;
— Ну?
Тяжелые шаги прошаркали к столу, и после паузы смертельно усталый голос сказал:
— Пришлите еще кофе в диспетчерскую…
Я обернулся.
Он уже громоздился в кресле — огромный, ссутулившийся, с об-висшими коричневыми щеками Дрожащая рука его в ожидании ви-села над столом.
По столу шаркнула искра, и большая, вкусно дымящаяся чашка возникла там, где ее ожидали. Но его рука не шевельнулась, словно он забыл и о кофе, и о ней.
Да, подумал я, он надеялся, что я ошибся. Тогда все было бы про-сто. Три недели, с первого своего дня пребывания на Соле, когда он узнал от меня, что произошло, он надеялся, что я ошибся. И по мере проверки он загонял эту надежду все глубже, старался подавить, не обращать на нее внимания… Не смог…
— Все так, — сказал он.
Я ничего не почувствовал. Надежды уже не было.
— Время вероятной биолизации с учетом фактора мутагенной подкормки… порядка возраста Вселенной, — медленно сказал он.
Я отвернулся.
Диск Мю распухал, становился рыжим, тонкие лезвия облаков распороли его натрое, и эти лоскутья — осколки катастрофы, обрыв-ки мира — медленно рушились в пылающее море.
Смешно, подумал я. Каких–то два века назад человечество, ютившееся на Земле, было уверено, что оно не одиноко. Стоило соз-давать надпространственные средства коммуникации, чтобы убе-диться в обратном… Чтобы понять исключительность, уникальность, быть может, жизни вообще.
— Дельта тэ порядка сорока семи–пятидесяти миллионов лет, — сказал я.
Он покачал головой.
— У меня получилось шестьдесят.
Я пожал плечами.
Впрочем, это неважно, конечно, уже неважно… да.
— Сроки ликвидации защитного облака ты не считал?
— Н–нет. Я не успел, я только этим… А ты?.
— При равном напряжении ресурсов не меньше пятидесяти лет, — сказал я.
— Это уже бессмысленно.
Мы помолчали.
Да, думал я, защиту мы ставили тридцать лет. Большего челове-чество не в силах было сделать — это максимальное напряжение и максимальный темп — мы смогли это лишь потому, что верили: мы — успели. Мы успели поставить защиту в срок, за три месяца до встречи Солы с выбросом из Ядра, и двадцать семь миллиардов лю-дей твердо уверены сейчас, что спасли эту планету. И себя… Своих потомков, которые смогут наконец стать не одинокими.
— Странно, — сказал он вдруг. — Как–то пусто… пропал стер-жень или пружина, что ли… и непонятно, что теперь. Знаешь, ведь, наверное, так будут чувствовать все…
— Наверное, — согласился я. — И это страшнее всего.
— Ты думаешь?
— Да. После такого краха всегда наступает период равнодушия.
— Все то ты всегда знаешь заранее…
Мы дружили еще с детства. Потому–то именно он прилетел сей-час. Это стало неписаной традицией: если инспектор допускал ошибку или оплошность, или просто что–то становилось непонятно, на контроль посылали его друга. Посторонний был способен про-явить снисходительность, но друг не мог унизить…
Прижав кулаки к щекам, он медленно мотал головой из стороны в сторону.
— Пыль растеклась на сотни тысяч кубических астроединиц — проговорил он. — Не собрать.
— Не мучь себя, — сказал я. — Я ведь не сидел сложа руки пока ты проверял…
— Пытался нащупать? — впервые он поднял на меня глаза.
Я кивнул.
— Можно представить себе попытку перебросить излучение вы-броса сквозь возведенный нами щит, через надпространственные каналы ориентированные на Солу…
— Ну, это уже…
— Принципиально возможно, я считал. Но нам понадобится в этом районе Галактики энерговооруженность на два порядка пре-вышающая ту, которой располагает сейчас человечество в целом. Можно представить себе колоссальную цепь гравигенераторов, кото-рые искривят путь выброса на всем фронте, заставят его обогнуть облако, а затем вторую такую же цепь, которая нацелит его обратно на Солу. Скажу по секрету, когда мне это пришло в голову, я возом-нил было, что решение найдено, потому что ведь выброс можно на-править вслед планете, и он раньше или позже нагонит ее. Но вы-брос уже уткнулся в щит и гаснет в нем…
Он скорбно кивал. Его огромная размытая тень на дальней стене кивала тоже
— Какая глупость… — выговорил он. — Тридцать лет, выбиваясь из сил, губить то, о чем мечтали спокон веков…
Я не ответил. Что тут можно было ответить? Сосущая пустота в душе не уменьшалась и не увеличивалась, она была — и мир ли-шился красок и теплоты, и все было тщетно, и хотелось спать и от-даться течению, которое несло по Вселенной нас одних, одиноких, — из пустыни в пустыню — беспредельно, безнадежно, бессмысленно… Боли уже не было. Боль — спутница борьбы — исчезает в миг осоз-нания бессилия, и ее место занимает нечто. Сосущая пустота.
— У вас с этой девушкой, с дочерью его, что–то было? — осторож-но спросил он вдруг.
— Нет.
Но ты… прости, что я спрашиваю, это, конечно, не имеет отноше-ния… но все же.
— Но, кажется, я начинал хотеть чтобы — бы.
— Знаешь… Я чувствовал. Сразу что–то такое… А она?
Я пожал плечами.
— Послушай, что я хотел спросить… Ты с тех пор так и один?
— Я ведь все время как–то ждал, что она возвратится… А в ка-кой–то момент вдруг с удивлением понимаешь, что уже не ждешь. И — хватит!
Я вернулся после инспекции на гидрокибернетические плантации Бунгуран–Бесара, и дом мой был пуст. Осенью. К стеклу веранды прилип влажный кленовый лист. Я посадил гравилет под самым кленом — уже почти оголенным печальным, с черной от влаги ко-рой — откинул фонарь… И вместе с пряным, сырым воздухом в ка-бину ворвалось неповторимо сладкое ощущение родного дома — места, где ты нужен сам по себе, всегда, — пусть даже усталый, пусть даже раздраженный, — не как блестящий исполнитель, не как талантливый инспектор, не как интересный собеседник, не как влиятельное лицо в Контрольном отделе Комиссии капитальных исследовании при Совете, не как надежный товарищ — как человек. Просто. Весь.
Я спрыгнул на податливую землю и, на ходу расстегивая куртку, вошел в сени, громко топая, чтобы она успела проснуться, понять, что я иду, сделать вид, что спит, и приготовиться встретить…
Семь лет прошло. Не знаю где она теперь с кем… Не сказала ни слова. Так тоже бывает…
— Лет пять прошло, да? — спросил он.
— Да, — устало ответил я.
— Железный ты. Ну скажи, что за дурацкая жизнь! Встречаешься с другом раз в пять лет —только для того, чтобы узнать, не при-частен ли он к смерти человека. Суматоха. Торопимся, торопимся… и чем больше торопимся, тем больше теряем. Мы же за три недели ни словом не обмолвились ни о чем, кроме… вот этого всего…
Я так и не знаю, откуда он узнал тогда о моей беде. Он появился внезапно вечером того же страшного дня… Он был в это время на Плутоне. Прервал работу за пятнадцать минут до отправления на Фомальгаут, вошел в рубку рейсового лайнера и сказал: «Во мне ну-ждается человек» Рейс отложили, три тысячи пассажиров покинули каюты, впервые гиперсветовые моторы были использованы внутри Солнечной системы.
Во мне нуждается человек… Этой формулы нет ни в каких зако-нах и правилах, но с тех пор, как она стала магической, люди не ре-шаются произносить даже похожие фразы, потому это сильнее пра-вил и законов…
А нуждался ли я в нем? Он страшно раздражал меня: все время маячил рядом, требовал, чтобы я показывал ему все грибные места, и все ягодные места, и все рыбные места, божился, что будет приез-жать ко мне каждое лето. И лишь неделю спустя, провожая взглядом точку его гравилета, стремительно ускользающую в облака, я понял, как он мне помог.
— Не беда, — сказал я улыбнувшись. — Еще успеем.
— Слушай, я все хотел спросить. Он сделал это сразу… когда вы… сразу после?..
— Нет. Разве я тебе не рассказывал? Я показал ему расчеты, объ-яснил свою интерпретацию процесса. Мы вместе все проверили, и он не нашел ошибок. Он был, ну, потрясен — да. Но не настолько… Я был с ним еще несколько часов. Он… вел себя нормально.
— Значит — не порыв…
— Не порыв. Он был очень спокойным, сдержанным человеком. Очень ответственным человеком.
— Он решил, что виноват?
— Вероятно. Они здесь давно могли понять, если бы не шоры его теории. Она все подавила. Я ведь, в конце концов, пользовался их статистикой, а они все держали в руках, но не смогли перешагнуть… Глава школы, создатель теории биолизации, научный руководитель проекта… Он первым подписал заключение и рекомендации Совету о необходимости спасения Солы… Одно к одному.
— А она?
— Кто? — спросил я и тут же понял. — А…
Он помедлил.
— Она тоже считает, что он виноват?
— Нет.
— Она считает, что виноват ты?
— Нет.
— Ты говорил с ней после… этого?
Я вновь услышал крик. Как наяву. Как тогда, полтора месяца на-зад. Мы возвращались из бассейна. Я проводил ее. Она зашла к отцу. Я не успел дойти до лифта — вдруг из кабинета раздался этот крик. Я побежал и сразу понял, и проклял себя за то, что не предусмотрел. А ведь можно было… Можно догадаться, можно заподозрить, можно подстраховаться... Можно было не оставлять профессора одного.
Я разжал кулаки. Пальцы были белыми, под ногтями таяла си-нева.
— Ты сам будешь рапортовать Совету? — спросил он.
Он вылетел сразу, как только мой рапорт о самоубийстве началь-ника биоцентра достиг Земли. Совет послал его на контроль. Прове-рять меня.
В Совете еще не знают всего. Не знают ничего.
— Если ты санкционируешь, — ответил я. — Формально я непра-вомочен с момента твоего прилета.
— А, перестань… Не представляю, как они объявят об этом во всеуслышание. Тридцать лет… И — люди. Здесь же люди гибли!
Его старший сын погиб здесь, на этой стройке. Я узнал об этом только позавчера. Случайно он обмолвился и перепугался сам…
На Стройке погибло больше ста человек. Такие авралы никогда не проходят без жертв. Мы очень торопились… И мы успели.
— Что будет… — болезненно проговорил он. — Что будет… Для чего жить теперь?… Каждый спросит так… Я не представляю… Кто теперь поверит Совету? Как смогут верить науке, даже друг другу?
Я пожал плечами.
— Может быть, существуют еще какие–то неучтенные факторы, которые опять повысят вероятность биолизации? — спросил он. — Может, мы еще не знаем всего?
— Может быть.
— Знаешь, Совет планирует долгосрочную экспедицию в Магел-лановы облака. Об этом еще не болтают, но понемногу готовятся. Те-перь, после… этого… подготовка пойдет быстрее, активнее. Ведь правда? Может быть, удастся что–то найти там. В конце концов, наша Галактика так мала.
— Прежде чем выбирать цель для экспедиций, следовало бы про-анализировать, какие именно типы галактик обеспечивают по своим свойствам наибольшее количество биогенных выбросов, — перебил я его. — Туда нужно ориентировать поиски, понимаешь?
— Я понимаю, — медленно проговорил он. — Я понимаю значи-тельно больше, чем тебе хочется, старый ты хрыч…
Он прав. Мне за пятьдесят. Треть жизни позади… И… И даже не в этом дело.
— Мы же ничего не сломали, — он, растопырив пальцы, поднес свои тяжелые смуглые руки к лицу и уставился на них. — Ничего. Не поставь мы щит, разве жизнь наверняка зародилась бы? Нет. Существовала достаточно высокая степень вероятности, и только. Ведь ничего не известно наверняка, почему же так больно? А? — Он поднял лицо и, словно ребенок, заглянул мне в глаза. — Почему же так пусто и больно? Ведь ничего же, собственно, не изменилось, ведь даже в самом лучшем случае наш успех увидели бы лишь через полмиллиона лет… Я не понимаю… я этого не понимаю…
Болезненно тяжело было смотреть на него. Когда человек в таком состоянии, надо немедленно помочь. А как? Как помочь? У биохими-ков в голове не укладывалось, что даже при самых благоприятных условиях никакая солнечная система не способна породить жизнь сама по себе. Мифы древних оказались верны — планета была же-ною Неба, — не Солнца даже, а именно Неба — всего космоса. Ин-туиция сработала там, где спасовали две с лишним тысячи лет раз-вития науки.
Небо над Солой стало глубоким, иссиня–голубым, оно быстро на-ливалось тьмой, и лишь над океаном дотлевало оранжево–желтое трепетное зарево.
Океан. Миллионы веков он ждал. Перемешивал, обогащал, фильтровал, расцвечивал свои воды, готовясь к звездному мигу оп-лодотворения.
В пронзительной синеве над нами заискрились первые звезды. Мертвые звезды.
Какое разочарование подстерегало тех, кто впервые вышел за пределы Солнечной!
Альфа Центавра — ничего. Тау Кита — ничего. Эридан, Лебедь, Дракон, Парус — ничего… Ничего! Пустота. Одиночество.
Как понять умом это ощущение непереносимого одиночества, ко-торое испытывают двадцать семь миллиардов людей, заселивших планеты восьми звездных систем, исходивших всю Галактику и убе-дившихся, что у них есть только они сами — и никто, кроме них са-мих.
И вдруг — Сола.
Сорок два года прошло с тех пор, как Совет объявил о том, что найдена планета, на которой скоро повторится великое таинство возникновения жизни. Пусть лишь через многие века появится пер-вая клетка, но мы обрели надежду, мы могли лелеять, пестовать, заботиться о рождающейся младшей сестре.
Забота… Добро..
Мир вокруг становился черным, последние теплые оттенки таяли. Холод… Я посмотрел было вверх и тут же опустил взгляд — над нами разгорались ослепительные вихри, мешанина сверкающего крошева, которое не суждено увидеть ничьим глазам, кроме человеческих. В детстве я так любил смотреть на звезды. Они манили восторгом неведомой дали… Но эта даль оказалась мертвой. И как только я повзрослел достаточно, чтобы осознать этот ужас безжизненности и пустоты, я перестал смотреть на небо.
Тридцать лет человечество жило Стройкой. Можно было приле-теть на Денеб и, разговорившись в зале ожидания со стариком, транзитом летящим с Бетельгейзе, спросить: «Ну, как там? Подта-щили восемьдесят шестую?» И он немедленно ответил бы: «Как, вы разве не слышали? Уже ввели в заданный сектор и приступили к распылению!..»
Тридцать лет.
Мы так могущественны. Мы так добры. Так умны и всезнающи. Нам не хватает только друзей.
И вот природа бросает нам шанс — планету, которая готовится стать матерью живого.
И буквально на следующий день дает понять, что этому живому не суждено родиться, что непредставимо нежная, едва теплящаяся завязь будет выжжена во чреве матери.
Мы так могущественны и хотим только добра.
Вот уже больше ста лет, как цель человечества — найти жизнь. Нам одиноко, нам беспросветно пусто во Вселенной, в которой мы — единственные…
И когда нашелся вдруг крохотный росток такой жизни, росток под угрозой уничтожения, — все человечество встало на его защиту.
Система Мю Змееносца должна была пройти сквозь мощный кор-пускулярный выброс из Ядра Галактики. Прохождение длилось бы немногим более ста семи лет — ничто по критериям мертвой мате-рии, — но, согласно теории биолизации планет, излучение сожгло бы протожизнь Солы.
Это была задача на пределе возможностей.
Любовь, которая живет только внутри того, кто любит, которая не спасает и не греет тех, кто вне, — погибает. Медленно. Незаметно. Обязательно и неизбежно. Мы это понимали. Угасшая любовь опус-тошает, как ничто другое в мире. Мы не могли позволить угаснуть нашей любви.
— Что же теперь? — снова услышал я.
— Надо погрузить материалы. Тело профессора… — я запнул-ся, — тоже.
— Да, вот что, — сказал он. — Я забыл… Она просила нас взять ее с собой. Хочет быть с отцом… и позаботиться о нем на Земле.
— Ты с ней виделся? — медленно спросил я.
— Она звонила мне днем. Она звонила ему.
— Пусть летит, — сказал я спокойно.
— Ты должен увидеться с ней до отлета.
Я пожал плечами.
— Тогда я полечу туда и объясню ей все про тебя.
— Не глупи.
— Ты отвечай за себя, а я уж… да.
— Поступай, как знаешь.
Он помолчал, снова заглядывая мне в глаза, а потом отвернулся.
— Понимаешь, — глухо произнес он, — в такой момент, когда все рухнуло, — совершенно все, ты же видишь… — хочется, чтобы хоть что–то уцелело. Понимаешь? Хоть что–то. Это очень важно. Все свя-зано. А ты даже для этого не делаешь ничего сейчас…
— Я делаю, — сказал я. И улыбнулся.
Тридцать лет человечество было счастливо.
Мы обманули себя. Все оказалось наоборот. Сто двадцать три че-ловека погибли более чем напрасно. Цель оказалась хуже чем ми-ражом.
И настал мой черед. Черед стервятника, который приходит туда, где произошла трагедия, и с холодной настойчивостью выясняет, кто хотел добра недостаточно добросовестно. Мечтал недостаточно ак-тивно. Любил недостаточно грамотно. Моя работа начинается, когда мечта умирает.
Мы убили свою мечту.
Когда я вылетал сюда полгода назад, этого еще не знали. Даже здесь. Следившие за процессами в океане Солы работники биоцентра не понимали, что происходит. Горячие головы уже разрабатывали проекты ускорения эволюции жизни на Соле, чтобы не через миллионы, а лишь через тысячи лет появились крупные животные, потом — люди, но…
В ежемесячных отчетах биоцентра вдруг пропали нотки гордости, и Контрольный отдел решил подстраховаться.
Все оказалось наоборот. Именно на этой стадии протожизнь тре-бует лучевой стимуляции. Многие планеты — я по памяти могу на-звать четыре, на которых были обнаружены все условия для возник-новения жизни и которые все же не дали жизни по непонятным то-гда причинам, доходили до состояния Солы и оставались безнадежно мертвыми, потому что в должный момент не получали мутагенной подкормки извне. Когда–то ее, возможно, получила наша Земля. И вот теперь — неслыханное везение! — ее могла бы получить и Сола, если бы не вмешались люди, которые хотели только добра.
И никто не был виноват. Странно.
— А помнишь, двое ребят из параллельного класса пытались бе-жать на Стройку?
Я помнил. Я разведывал для них план грузовых трюмов корабля, которым они решили добраться до Плутона, потому что имел доступ на космодром, к отцу. Я сам хотел бежать с ними, да ногу защемило люком, автомат которого был вскрыт для текущего ремонта и, по ха-латности техников, все еще задействован. Мне раздробило голень. Ребята ждали у ворот порта и, когда глайдер скорой помощи с воем промчался мимо них, выруливая на санитарную полосу дороги, я ухитрился в приоткрытое окно швырнуть им скомканный листок с планом, где неисправный люк был обозначен, как положено, — че-репом со скрещенными костями. Я выводил их еще там, в полутем-ном коридоре, опрокинутый на холодный пол, беспомощный, с му-тящейся от нестерпимой боли головой.
— Помню, — сказал я.
— Неужели можно было что–то сделать?
Ничего, подумал я. Ничего. Если человек убежден, что на глазах у него гибнет его мечта, он не может не спасать. Он не может не по-могать. Если б мог, в пустой Вселенной он чувствовал бы себя не из-гнанником, а хозяином. И проблемы не возникло бы… И у нас не было выбора.
— Ничего, — сказал я.
— Да, — ответил он и тяжело вздохнул, словно малыш, успокаи-вающийся после слез. — Это как–то, понимаешь, не укладывается в голове, что–то в этом есть ненастоящее — что мы тридцать лет изо всех сил убивали все это, и так убили, что даже нет способа вернуть.
— По–моему, это ясно, — сказал я. — Осталось пятнадцать часов до отлета. Необходимо погрузить материалы, аппаратуру, чтобы, ес-ли там возникнут сомнения, сразу проверить всё. Надо, кроме того, привезти сюда его дочь…
— Да я же не об этом! Я — обо всем…
Человек не может не помогать. Даже если не уверен, что его по-мощь полезна. Иначе мы вымерли бы еще в пещерах. Это наш способ существования. Пока в нас живо человеческое, мы будем предлагать, навязывать свою помощь друг другу. И звездам. Вот он полетит сейчас к ней, будет что–то объяснять, рассказывать какой я хороший. Потому что у него тоже нет выбора. Потому что мудрость недействия — бесплодна. Тот, кто способен отказаться от возможности помочь из боязни повредить помощью, — убит, сломался когда–то.
— Ах, обо всем, — сказал я, будто только что поняв. — Что же, — я улыбнулся. — Будем чуточку умнее. Теперь мы будем еще чуточку умнее. Я сам расскажу в Совете, — сказал я. — И постараюсь до-биться, чтобы мне дали выступить по всеобщему вещанию. В тот же день. Так лучше. И лучше — не нужно интервала. Успеют возник-нуть слухи, а самое мерзкое, когда о смерти мечты люди узнают из слухов. Нет ничего честнее мечты, и смерть ее тоже должна быть че-стной. — Я потер ладонями щеки. — Я добьюсь. Ты мне поможешь?
Он медленно кивнул.
— Так я лечу, — сказал он.
— Да, ты говорил, — ответил я. Протянул руку к биоконтакту се-лектора и попросил: — Кофе сюда.
— Будешь работать? — спросил он.
— Да, посижу немного.
— Она тебе не простит, если ты не поддержишь её сейчас.
— Наверное, — ответил я. — Но если не простит, значит, и хлопо-тать незачем. Разве я не прав?
— Ты прав — сказал он. — Ты прав, но правота твоя — ни уму, ни сердцу…
Я пожал плечами.
— Ну почему? — отчаянно спросил он. Почему в этой чертовой жизни все так по–дурацки устроено?
— Я и на это могу ответить, — заявил я.
— Ну, ответь.
— Потому что все вот это — я сделал широкий жест, обведя весь окружающий мир, — всё еще куда сложнее, чем укладывается вот здесь — согнутым пальцем я постучал себя по лбу. — Можно, конеч-но, плюнуть на всё про всё и поплыть по воле волн — и тогда жизнь сразу станет очень простой и гладкой. Но перестанет быть Человече-ской, вот в чем штука.
Он опять помотал головой.
— А ты все такой же… Все такой же… Ничто тебя не берет… По-нимаешь? Ошибки были, есть и будут, все так, но я… Ведь посмотри: чем сильнее и добрее мы становимся, тем ошибки страшнее. Именно из–за нашего могущества. Наверное, это закон. Но неужели мы бу-дем вечно подчинены ему? — Он запнулся. — Неужели размер и трагичность ошибок всегда — всегда! — будут возрастать пропор-ционально гуманизму мечты и мощи средств её осуществить?
Он помолчал. Я слышал, как часто, глубоко он дышит.
— Не знаю, понимаешь ли ты это так, как я понимаю. Неужели через сто, двести, тысячу лет люди, решая проблемы, размах и кра-соту которых мы даже не можем себе представить, будут ошибать-ся — и даже не так, как мы, а стократ ужаснее? Неужели тоже будут убивать себя, не выдержав разочарования? Неужели так и будут распадаться отношения, калечиться судьбы?..
Я хотел ответить, но он, боясь, что я прерву, заговорил еще быст-рее — взволнованно, невнятно и как бы чуть задыхаясь:
— Да Я понимаю. Тот не ошибается, кто ничего не делает, все так, но… Мне дико думать, что реакция мира на нашу ошибку так и будет не уменьшаться, а возрастать. И тех, кто лучше, чище, честнее, добрее, ранимее нас… мир будет хлестать во столько же раз больнее, во сколько их замыслы будут честнее и благороднее наших. Неужели когда–нибудь наши промахи, наше недомыслие — совершенно есте-ственное, я согласен, не злобное, просто обусловленное уровнем по-нимания всего вот этого, — он неловко повторил мои широкий жест, — будут взрывать звезды? Сталкивать галактики! Мы потеряли право на ошибки. И мы не можем застраховаться от них, потому что по природе своей не можем не идти вперед. Что же будет? Неужели нет другого пути?
Наверное, можно было бы ответить ему примирительно: мы–де не знаем пока другого пути. Но этим его вопросам нельзя давать жить. Они задавят, если пытаться ответить на них, если будешь все время носить их в душе. Они не дадут работать. Возможную ошибку будешь видеть во всем. И в страхе перед нею не сможешь сделать ни одного движения. Как в параличе.
— Абсолютно безошибочное действие, — медленно произнёс я, — такая же абстракция, как, скажем, — абсолютно твердое тело. При-ближение к нему, как и ко всякому идеалу, — асимптотично. Надо работать… корректировать, черт тебя побери, а не философствовать на пустом месте. Использовать каждый шанс, выжимать из каждой мелочи все возможности, чтобы стать хоть чуточку умнее. Потому что лишь это — лишь это, а не прибавление к каждой фразе слова «неу-жели» — поможет снизить процент ошибок. Понимаешь?!
Я отвернулся и через несколько секунд услышал, как он тяжело затопал к двери, а потом раздался её еле слышный вздох, и стало удивительно тихо.
Я подошел к окну. Окончательно наступила ночь. Бесконечные густые потоки звезд пылали в небе. Я старался не смотреть вверх, не видеть этого чужеродного празднества. Но слишком много было звезд. Слишком были яркие.
И я взглянул. И словно в тот давний миг, когда я понял, что дом мой пуст, у меня стиснулось горло, и мозга коснулось безумие. Но я выдержал. Я выдержал снова.
Я выдержал, но мне нечем было ответить на этот вызов.
Только я понял. Понял, что это не вызов. Что это не злоба. Испо-линским грудам морозно сияющих галактик, бесчисленным трил-лионам световых лет мертвой материи, гордой, отчужденной, — одиноко до боли — так же, как и людям. На меня смотрел беспре-дельный, всемогущий мир, который тоже как только мог старался пробиться к нам. И у него тоже не получалось. Он звал и ждал по-мощи. А мы были еще слишком глупы, чтобы помочь. И он знал это. И ждал. И я ничего не мог сказать ему в ободрение, кроме малень-ких, бессильных и все же единственно верных слов.
«Будем чуточку умнее…»
Мне вдруг стало неприкаянно легко. И я пошел к столу, чтобы попросить еще кофе потому что надо было работать, впереди — только ночь. Следовало точно сверить его и мои расчеты и объяснить все расхождения, какие найдутся, чтобы ни у кого не могло остаться сомнений. И еще — хотя бы приблизительно посчитать, насколько повышается вероятность спонтанной биолизации в галактиках при максимально возможной — пусть пока идеально абстрактной — ак-тивности ядер. Надо было что сказать Совету и человечеству, кроме покаяний и оправданий. Надо спешить. Этого хватит до утра. А если я не успею или напутаю, ошибусь, я отложу старт и начну сначала…
конец
Послесловие читателя
Начало.
Всегда было и будет.
После любого конца.
Но нам–то всегда хочется хорошего.
А если очень хочется, то всё возможно…