Тетрадь четвёртая (разн. годы)
ЗОВ МОСТА
Люди аллаху приносят
Дозволенные желания,
Люди настойчиво просят
Свершенья ночных молитв…
Олжас СУЛЕЙМЕНОВ
***
СИНИЕ ЦВЕТЫ НА БЕЛОМ СНЕГЕ
Наброски к ненаписанному
Ерунда какая-то творилась вокруг! В самый что ни на есть светлый день апреля (тут тебе и очередная годовщина рождения Ильича, тут и всенародный порыв на коммунистический субботник, да и просто славная погода!) он чуть не отдал Богу душу. Навалилась на тело – от пальцев ног до макушки – свинцовая тяжесть, перед глазами – чернота, а то вроде мошкара какая-то летает, то пятна – появятся, растворятся… А комната так и плавает, плавает… Голова гудом гудит, пальцы на обеих руках трясутся, как с доброго перепоя, хотя какой тут перепой, он и есть-то почти ничего не ел. О питье и мысли не было… Два дня лежал один-одинёшенек в общежитии какой-то автобазы, куда его поселили, чтобы городская гостиница не весь его месячный заработок съедала, лежал и подняться не мог, чтоб попросить вызвать врача; не только подняться, крикнуть о помощи не мог. Так бы и… Да заглянула уборщица, добрая старушка, случайно толкнула незапертую дверь, а та возьми и отворись.
– Ой, чего-сь это с вами? – всплеснула она руками. – Вы, оказывается, тута. А мы всё гадаем, куда это новый постоялец запро-пал? Боже мой, да вам же врача надо вызвать!
Врач «скорой», молодой кореец с пронзительным взором под гус-тыми, не по-корейски пышными бровями, сначала заглянул под веки, потом шажками пальцев прощупал живот, делая всё это безо всяких эмоций, наконец, прослушал лёгкие, сердце и безо всяких эмоций вы-дал диагноз и рецепт:
– Авитаминоз. Жёлтенького побольше надо поесть! Лимоны, мор-ковь. Кроме авитаминоза – сильное переутомление. Исчезнуть вам надо из города. Куда-нибудь на природу… Хоть на несколько дней! Вы откуда к нам? Из Горного Алтая? – он бросал эти короткие фразы, острым взглядом так и пронизывая Фёдора. – А у нас почти степь… Вот и авитаминоз. В Каркаралах бывали уже? Это сейчас для вас и есть больница. Наилучшая!
Он полгода назад почти бежал сюда из родных мест. Столько на него разом опрокинулось, словно кто-то обиженный рассердился там, в Небесной Канцелярии, и высыпал из короба сразу сорок наказаний.
Один за одним – разрывы! Болезненные, удушающие…
Разрыв с любимой… Двенадцать лет прожили, не чая души друг в друге, но все эти годы «друг большой» – тёща, как взъелась с первой встречи, так и твердила, плюясь: «Жить всё равно не будете! Не дам я вам жить!». И надорвала его сердце.
Зашарил он глазами по встречным женщинам, ища уголочек в чьём-нибудь сердце. И сорвался с резьбы, захмелел на недельку в но-вых объятиях! Когда страсти попритихли, схватился за голову: «Как же с Олей? Не простит ведь!» И не простила. А как он молил! На колени не раз становился. Только что не плакал.
Разрыв с сыном… Десятилетний Володя, когда развозили поделён-ный скарб по выменянным однокомнаткам, вскочил на подножку грузовика: «Пап, можно я к тебе каждую неделю буду прибегать?»
– Я буду ждать тебя каждый день, сыночек! – выдавил он комок из горла, обнимая своё сокровище.
Но не приходил сын «каждый день». Не прибегал и каждую неде-лю. Фёдор с тех пор дважды приезжал в родной город из своего далека, но сына к нему не пускали. То «у бабушки», то «гуляет где-то»…
Прыгает газик по бесконечной трассе. Кругом – пусть. Ни села, ни хутора. Ну, никак не Алтай, где через каждые три-пять километров – укоренелое жильё! Тут десятки километров пропрыгать надо, чтобы появился столб с таблицей: «Петровка», «Карбышевка».
Разрыв с родиной… Он родился и вырос в человека на Алтае. Тут научился всему, чему научился. Тут неутомимым комсомольским активистом помотался чуть не по всему краю. Приходящие сейчас к нему в кабинет люди удивляются: «А почему на стене карта Алтая? Что это за флажки?» Фёдор усмехается – не верят карагандинцы, что на Алтае сельских районов в десять раз больше, чем здесь, но смотрят уважительнее: «Это ж надо, как колесил мужик по городам и весям»! Ещё бы уважительнее смотрели, если бы знали, что, преодолевая поездом границу между Кулундой и Павлодаром, он задохнулся от слёз разлуки.
…Гостиница «Центральная» почти в самом центре столицы огромного сибирского края. Эта гостиница для Фёдора – и любимый город, и край родной, и необъятная Родина…
За окном под сумрачным небом – серая площадь Советов…
Сами по себе растущие серебристые ели…
Ставший одиноким и незаметным Ленин на постаменте…
Беспомощно обвисший на флагштоке триколор. Помнится, серпа-стый-молоткастый всегда трепетал на ветру. На столе чёрный телефон-ный аппарат. Молчащий, словно мёртвый! Фёдор третий час ждёт, чтобы он задребезжал. Должен же, должен позвонить его сынок! И он, конечно, звонит. Просто этот проклятый чёрный аппарат не передаёт звонков… А отцовское сердце стонет.
Разрыв любимой Родины… Он вырос в детдоме, лечился, учился и взрослел среди ребят, родившихся на берегах Невы и Оби. Потому и свою первую литературную пробу назвал в самом высоком стиле – «Спасибо, Родина!». Теперь эту Родину забодали-разорвали на части «беловежские зубры». И рвётся сердце в отчаянии!
А газик рвётся по трассе. Сменилось третье название на «вёрстах». Меняется погода… Вдруг потянуло холодком, полезли из-за горизонта тёмные, мохнатые, как Змей-Горыныч, тучи.
Столкновение… Да откуда он взялся, этот кирпичного цвета бычок? Паслось за обочиной шоссе стадо, Фёдор мелькнул по нему глазами. На дороге нич-чего не было, и вдруг – удар, утробный взрёв, и ошмётки помёта на стекле.
– Стой! – крикнул он шофёру, но тот, матюгнувшись, с силой дал «газу». – Ты чего прёшь? – набычился Фёдор.– Сбили же!
– Если сбили, рвать надо! – огрызнулся шофёр. – Всё равно не по-можем…
«Ну, твою в душу! – вознегодовал Фёдор. – Мало всего другого, так ещё… трусом и подлецом становлюсь?»
Меняется погода… Холодина так и свищет в щели машины. А небо совсем чёрное от туч.
И всё чернее и чернее на душе!
На 200-м километре шофёр резко затормозил:
– Вам вон направо. Дорога сама выведет к профилакторию.
– Не дойду же я! – недоумённо воскликнул Федор. – Нога повреж-дена…
– А мне недосуг, – угрюмо ответил шофёр. И покосившись на со-тенную, протянутую Фёдором, буркнул: – Я на бедность не просил…
«Крутанув» про себя, Фёдор порылся в кармане и подал ему «полутысячку». «Водило» криво усмехнулся, не взяв денег, хлопнул дверцей и рванул с места сразу с третьей скорости. Такого «отката» он не встречал ни в одной из сотен своих поездок.
«Витязь на распутье», чёрт побери!» – бурчал про себя Фёдор, трудно вышагивая по дороге между сосен и мелколесья. Холодина об-рушилась несносная, ветер пронизывает лёгкое пальтецо, сдувает кеп-чонку. Чувствуется, что сейчас либо холодный весенний ливень рванёт, либо декабрьский снег повалит. Но мозг его щипала, истязала не погода, а то, что… творили эти бабы с ним. Жена… любимая, загсом данная, видишь ли, простить не желает. А подруга разлюбезная явно не намерена бежать за ним в неведомое…
– Сам, сволота, виноват! – яростно ругнулся Фёдор, чтобы слы-шали и сосны, и тот, кто наслал на него непогодь. – Не хрен было любиться по принципу «одну пишем, две – на ум»!
Он с трудом, едва не падая от порывов ветра и спотыканий о камни и впадины на горной дороге, двигался вперёд и вперёд. Чёрт, как же длинны эти два километра, коль тащишься уже во тьме. Кажется, что не вперёд, а вверх, вверх…
Вот и пошёл снег – жгучий, липкий. Весь облепленный снегом, ус-талый до дикой ярости, он появился на пороге избы комендантши про-филактория Марии Никаноровны, к которой у него была записка.
– Ох, и мордовая погодка вас встретила! – всплеснула она руками. – Пойдёмте, я вам открою тринадцатый коттедж… – заворковала, одеваясь потеплей. «Только 13-го числа и не хватало!» – хмыкнул он.
Они с трудом прошагали сквозь метель сотню метров по тропе. Она открыла замок на дверях домика, пройдя впереди, включила свет:
– Вот, – сказала ласково, – тут и отдохнёте.
Она ушла. Он стащил потяжелевшее, мокрое пальто. Присел, огля-делся. И, как ошпаренный, вскочил. Простецки обставленная комната показалась угрожающе серой, угрюмой, пугающей, как тюремная «одиночка». Да тут… до утра не доживёшь, рехнёшься! Он выругался, принялся снимать обувь, отсыревшую донельзя. Но руки, усталые, вялые, дрожали, не подчинялись. «Вовсе раскиселился!»
Нет, всё, решительно всё восстало против самого его существова-ния! Наверное, это сигнал… Надо решаться… Глаза его сами собой заискали какой-нибудь крючок, зацепку. Нету! Ровненькие стены, без крючка-задоринки. «Утром поищу сосну поудобнее…»
Выйдя утром на крыльцо, Фёдор увидел повсюду потрясающей бе-лизны снег, одуряюще пахнущий свежестью. В ноздри шибануло запа-хом сосновой хвои и острым горным воздухом…
Он вздрогнул: на белом свежем снегу синели свежие синие под-снежники!
Восторженный, без мысли, улыбающийся потому, что – утро… он принялся рвать цветы.
Вернётся в город, поставит подснежники на стол, а несколько штучек подарит первой же попавшейся красивой девушке, женщине. И скажет ей, что этими цветами пахнет и голубеет его детство. Даже в са-мый беспросветный голод, даже когда он тоскливо и безуспешно ждал неизвестно куда угнанную маму, подснежники – голубые и беложёлтые (беложёлтые попадались чаще, зато синенькие у мальчишек ценились выше, редкие потому что) – поднимали настроение, высветляли душу.
Мысль о поиске подходящего соснового сука, который удержит его тело на верёвке, показалась тут смешной.
Он рванулся в двери коттеджа, плюхнулся на подвернувшийся скрипучий стул. Достал из кармана куртки носовой платок, бережно завернул букетик подснежников: «Так лучше доживут до завтра!».
Схватил, весь в радостном возбуждении, кем-то забытую на столе ученическую тетрадку, без обложки. Рука быстро вывела слова для за-головка: «Синие цветы»!
– Нет, «Синие цветы» не совсем то… – он на секунду задумался и воздел палец кверху, как тот Архимед со своей «эврикой»: – Вот! «Си-ние цветы на белом снегу». Нет! Лучше, пожалуй: «Синие цветы на белом снеге». Да, именно так: «…на белом снеге»!
Май 1970 года
Враспашку –
сердце почти что снаружи –
себя открываю и солнцу и луже.
Входите страстями!
Любовями влазьте!
Отныне я сердцем править не властен.
Владимир Маяковский
ТАКОВА ОНА, ДИАЛЕКТИКА *
Мысли наяву и во сне
В блокноте, что всегда под рукой, поспешно набросал нахлынувшее:
«Внезапный толчок из глубин мозга разбудил писателя. Свеженький, будто и не спал, он включил ночник и взглянул на часы: 4.40. Ничего се-бе, шуточки подкорки!
Чего-то очень хотелось. Не то «мягкого, женского», не то ещё чего-то. Взглянул в сторону кровати жены. Она негромко, методично похрапывала – и этой негромкостью и методичностью как бы под-чёркивала свой давний постулат: «мне хотелось бы оставаться полюсом недоступности». Триада: «она либо не хочет вообще, либо не хочет меня, либо… хотела бы, но другого» – давно стала для него не предметом раздумий, а нерушимым правилом.
Он это усвоил, а потому даже и поползновений не предпринимал. Значит, надо реализовать неожиданную встряску ото сна иным путём…»
И всплыла красноречивая картинка:
«Над лысыми пространствами казахстанской Сары-Арки, над кедро-выми дебрями Алтая и Саянов пролегают космические взлёты. В занебе-сье уносятся рукотворные спутники Земли – невероятные сгустки чело-вечьей Мысли и Работы. А на землю падают обгоревшие, оплавленные обломки «Протонов» с микроскопическими капельками пресловутого гептила. И какой-нибудь алтайский лесоруб или казахский чабан-табунщик, наткнувшись на невиданную «железяку», проворчит:
– Эк засрали кормилицу-землю!»
«И куда эту яркую картинку приспособить?» – подумал писатель.
А мозг его тикал чисто и ритмично, мысль звала дальше. Соединяя при этом воедино ощущения и размышления. Нарисовалось новое:
«Шумная возня, тяжелое, прерывистое дыхание. Девичьи придушен-ные вскрики: «Нет! Нет!!! Не-е-т…».
Потом шуршанье двух взмокших, изнемогших тел, отлепляющихся друг от друга. Долгий глубокий вздох его, тихий стон её. Сразу же – вы-равнивающееся дыхание и лёгкий храп его, и – судорожные всхлипыва-ния её. Слышно даже, как согнутым пальчиком она стирает сползающие по щеке слезинки.
Кто-то, скривив уголки губ, промолвит:
– Эка невидаль: девку распечатали. Всплакнёт – да и забудет вскорости!»
Писатель передёрнул плечами от неожиданного выверта мысли.
Но тут же дал «стоп» своему недовольству. В этих двух картинках проглядывается, кажется, что-то общее, какая-то, «тэ сэзэть», диалекти-ка! В этих мигах жизни по сути своей – и взлёт человека, и падение его. Конечно, были сопротивление, содрогание, изнеможение. Для услады! А если… дитя зачалось?
…«Что до технических взлётов Человека, то… Раньше люди, бывало, космонавтов любовно номеровали: Гагарин – Первый, Титов – Второй, Николаев – Третий. А таинственных создателей космической техники и организаторов полётов именовали не иначе как с большой буквы – Главный Конструктор, Теоретик Космонавтики. И за полётами следили с замиранием сердца, часами выстаивали очереди у будочек-киосков, чтобы из свежих газет побольше вкусить деталей о невероятных Героях-Летунах, полюбоваться их потрясающе легендарными лицами.
Теперь люди потеряли и счёт космическим командированным, и, ка-жется, даже интерес к ним. Думается о них вряд ли больше, чем о настыр-ных велосипедистах… которые умудряются гибнуть на ровных, широких дорогах чаще, чем те, самоотверженные, под жёсткими лучами и в сонме метеоритов».
Пока он просыпался, пока шарил по тумбочке у кровати в поисках блокнота и карандаша…
Пока одевался при куцем свете ночника…
Сочные, свежие слова поблекли, содержание вспыхнувшего рассказа затуманилось, сюжет распался на не связанные куски.
Остались от душевного взлёта только обломки – начало, концовка…
Так что, если кому случится почитать, вытянутся обескураженные физии:
– Эк, накрутил со сна…
– И накрутил! – имеет право ухмыльнуться писатель. – Не Периодическая система, приснившаяся Менделееву, конечно. Но что-то же… пришло! И, глядишь, заживёт.
Июль 1993 года
МОСТ
Как будто в завтра нашу весть
Несут – и с ней сегодня краше –
О том, что мы в грядущем есть:
Мосты, дворцы и песни наши!
А. Твардовский
Случилось это в нашем (я точно знаю, что в нашем!) городе. В светлом городе Добродаре, где мы сами подарили своим улицам чистоту и порядок.
На берегах могучей реки Шалим, которая дарит нам золотой пляж-ный загар и негу в ласковых волнах.
Вблизи моста, что дарит нам общение не только между Надречьем и Заречьем, но и между двумя (восточной и западной) половинами великой страны. Мосты и создаются, чтобы соединять берега и людей!
Мы, горожане, когда просто живём и работаем, зовём себя добро-дарцами, потому что дарим стране и друг другу уголь, машины, одежду, конфеты… и просто душевное тепло. А когда мы выходим на весёлые уличные шествия и говорим речи, называем себя гордо: угледары, хлебодары. Потому, что мы – Добродары.
Она – добродарка, я – добродар. Ты – добродар.
Город наш – весь из добродаров.
Это – когда все. Когда много.
А когда – двое? Или когда ты – и… начальство?
Дождь за вечерними окнами стонал и плакал навзрыд.
Пришлось ждать его ослабления.
Наконец в неистовом шуме льющейся с неба воды появились всхлипы. Значит, напор слабеет.
Всплески молний сменились нечастыми всполохами, гром перестал громыхать, зато принялся изредка глухо ворчать.
По стёклам окон влага небесная бежала теперь не потоком, а струями, всё больше замедляющими свою скорость.
«В покорном ослаблении стихии проступает обречённость?»
Сквозь затихающий оркестр дождя Владислав Сергеевич услышал – не вдруг, а с нарастанием! – зов Моста.
Цепенящий Зов.
«Кажется, пора?».
Он окинул прощальным взором своё жилище. Остывающее, блек-нущее. Вертикальные поверхности мебели и техники ещё от-сверкивают лаком, а горизонтальные уже испускают притушенный блеск. Это – слой многодневной пыли, прикрывшей лак, проблескивает.
«Ты утомил нас!» – сказала его Последняя Жена.
Обычно она погоняла его в третьем лице:
«Он всё борется, борется! Другие – как люди. А этот!..»
Побросав в сумку нужный ей хлам, она схватила тяжелый саквояж и за полу куртки – их Позднего Ребенка. Поволокла всё это прочь. На-верное, к маменьке.
Ребёнок даже звука не успел издать, только жалкий, недоумеваю-щий взгляд оставил Отцу.
«Пора!»
Он подошёл к телефону, хотел было вызвать такси.
«Нет, логичнее поймать на улице».
Дождь почти сдался. Если бы не танец водяных капелек вокруг зажжённых уличных фонарей, дождя как бы и не было.
Меланхоличному таксисту он буркнул:
– Пожалуйста, к мосту.
«Чудило какой-то, – лениво шевельнулись извилины у таксиста. – Чего ему делать в такую погоду у моста?»
Машина, сбрызгивая газоны по обочинам фонтанами из-под колёс, рванула по названному адресу.
Говорят, беда не приходит одна. И даже не добавляют, что она тащит за собой цепь бед и бедок – это само собой разумеется.
Популярность его телевизионного цикла «Мы, добродарцы…» зло подшутила над ним. Сотнями сыпались письма в редакцию, звонки в кабинет и домой (в любое время суток!):
«Нам, школьным работникам, полгода не платят зарплату! Воздей-ствуйте!»
«Меня, 80-летнюю больную женщину, бессовестно бросили дочь и внучка. Помогите!»
«Женскую консультацию залило кипятком с потолка, а бюджет-ных средств не то что на ремонт, даже на зарплату нам не хватает! Протяните нашу власть!»
Было даже такое: «Сынок наш обезножел. Нужны деньги – много денег! – чтобы свозить его в Курган, в больницу Илизарова. Ходили к Хозяину – нас не допустили. Президенту писали – ответа нет. Одна осталась надежда – на Вас!»
Иному кому-то эти звонки и письма осточертели бы сразу. Его, дитя военных лет, выплески человеческой души не обременяли. Помнились съеденные им снопы крапивы в супах без картошки, сотни сусликов в жарком с шампиньонами, да редкие куски жмыха, что «заимствовала на десерт» для него у совхозных коров мамочка, вывернутая наизнанку работой и заботами.
Кто испытал горе и голод, тот поймёт голодного и беспомощного! Вот он и стучался настырно в массивные двери столоначальников, про-рывался к ним сквозь секретарские заслоны по телефонам. Канючил, вымаливал какую-никакую помощь то одному, то другому своему зрителю-просителю. Находил добрых людей – и помогали они страдальцам: кто деньжатами, кто делом. Даже тому мальчишке делают «илизаровские» ноги.
И всё-таки письма-вопли стали выбивать его из равновесия: он далеко не всем и не всегда мог помочь. Хоть записал его народ в соперники ой-каким благодетелям – Губернатору и Президенту.
Успехи его во вспомоществовании людям были «до того»!
До того, как, не вытерпев чванства высокого чина, он врезал парой хлёстких фраз по тому Государственному Барину, к которому не пропустили женщину с больным ребёнком. А потом – и по тем порядкам, в результате которых письма, что посылают Президенту люди, обнадёженные его Посланиями и Указами, остаются без ответа. Сотнями и тысячами сердцем продиктованные письма туда канут, словно в бермудских глубях!
И случилось «то»! Непосредственное его начальство, получив аде-кватную его хлёстким фразам вздрючку свыше, вспомнило, что он переходил «декретный» срок, и, ловко сманипулировав подходящими к случаю постановлениями и разъяснениями к ним (старичок КЗОТ, как днище корабля ракушками, в изобилии облеплен этими аниями-ениями!), спешно отправило его на пенсию.
И полгода он – на «заслуженном отдыхе». Интересно, почему раньше никому не приходило в голову заключать это словосочетание в кавычки?.. А письма-звонки всё идут, идут. Жёстко жалят его сердце эти письма: нет у него сил помочь людям! Выпотрошены из него эти силы.
На первых порах «заслуженного безделья» он ещё не замечал своей «административной» импотенции.
– Здравствуйте, я вас узнала… кто же вас по голосу не узнает! – щебетали сладкоголосые секретарши, едва услышав его «здравствуй-те», и тут же соединяли с шефами. Шефы тоже были радушны и отзыв-чивы:
– Конечно, конечно, Владислав Сергеевич! – ворковали. – Непре-менно приму меры! Как не откликнуться на просьбу такого журналиста! Ведь вы столько для блага… Так много для авторитета…
И что-то делали. Даже, бывало, звонил какой-нибудь референт или помощник и докладывал:
– Господин Тогаджанов просил передать вам: по жалобе ин-валидов разработаны мероприятия… и уже реализуются.
Но время камень точит, источники влаги иссушает. Тем более – высушивает авторитет, коли нет у тебя чина и звания. Так что секретарши вдруг перестали узнавать его голос. «Видать, меняют их теперь часто!» – хмыкнул он.
Начальство всех уровней – районного, городского и областного – стало невероятно занятым:
– Нил Ахатович на совещании… У Нурлана Сагимбековича люди… Позвоните попозже. Лучше – через недельку.
Когда ни позвони, голосочки секретарш «огорчаются»!
Решение пробиться в депутаты поначалу казалось абсурдным. Де-путаты на местном, даже областном, уровне – это нынче… Соберутся раз в квартал, попотеют в душном зале, попортят втихаря воздух, покричат по поводу «неуважения властей к нуждам народа», «ограниченности прав регионов» и – расходятся до следующего «толковища». Потом подумалось: всё-таки с депутатским мандатом легче будет проталкиваться в начальственные двери, пробиваться сквозь телефонный трезвон.
Тут-то и завьюжило. И заметелило.
Казалось, всё не так сложно – на встречах расскажи людям о них самих, о том, что хотел бы им всем помочь, да силёнок не хватает. «Словом, в ваших руках – дать мне опору!» – И поймут, поддержат…
Вышло иначе.
Соперники по избирательному марафону оказались серьёзные: три «генерала» разных ТОО-АОО и малоизвестный частновладелец чуть не всех плодов и корнеплодов области. Над каждым «генералом», само собой, парит «маршал», которому лишний мандат во власти не лишний, ибо сферы свои надо укреплять, общественный вес их повышать. По всему по этому на встречи с электоратом «генералы» на «31-х воронках» приезжали. А мало популярный «частник» (ни дать ни взять – богатый гость из славного Брунея!) подкатывал на сверкающем белым лаком мерсе, его «кожаные куртки» сзади – на БМВ и Ауди. Робея, озабоченные выбором горожане понимали: «Этому край нужна депутатская неприкосновенность! Хана ему без неё! Глядишь, чего и продвинет…»
Пенсионер-кандидат, само собой, подъезжал к месту рандеву на автобусе. При виде его избиратели сочувственно улыбались и впадали в растерянность: «Чего он добьётся со своей бедностью?»
«Что за комиссия, создатель!» – впору было воскликнуть словами Грибоедова, когда за день до выборов решением окружной избирательной комиссии (а после его «пожарной» жалобы – и областного избиркома) его «похерили» с выборной дистанции.
Перепалка: «Вам не надо было выступать с критикой в адрес кол-леги-кандидата!» – «Но он же вор!» – «Это не доказано!» – «Да прочтите вот это в республиканской «Правде», и вот – в областной!» – «Это не документы!» – не помогла.
А районный суд, куда он подал иск о восстановлении в статусе кандидата, за восемь часов до голосования принял шемякино решение: «Отказать в иске за… иные действия». Трясина!
Народ, по Пушкину, безмолствовал…
Сегодня ранним утром (часов около пяти) вскинулся и схватился за блокнот: мелькнули кое-какие мысли по поводу Моста.
Вспомнилось, как стоял однажды на этом мосту, с холодком ощу-щая себя песчинкой между невероятными владыками – поднебесной высью моста и бездонной низью воды. Теперь Мост стал символом подвешенности человека-песчинки между двумя другими силами – Равнодушием и Безнаказанностью. Вот уж кстати тут строчки чародея слова Саши Чёрного:
Мне сказала в пляске шумной
Сумасшедшая вода:
«Если ты больной, но умный –
Прыгай, миленький, сюда!»
Или, вот ещё. Как булыжник вдруг возникает под ногами, так вспоминается то и дело кошмарный сон в кардиобольнице лет 25 назад. Он будто бы сидит на спине кита в бушующем океане; кит ныряет во глубины, утаскивая несчастного с собой, но ему чудом удаётся удержаться на гиганте; а тот, достигнув пучины, ракетой стреляет вверх – в громадные волны. Так повторилось несколько раз. Страдалец спящий, говорили потом соседи по палате, криком кричал во сне. Проснулся он со страшной головной болью. Дежурная сестра измерила давление и пришла в ужас: 220 на 175! Оказалось: так подействовал синий горошек снадобья, прописанного недотёпой-эскулапом.
Ужас, испытанный тогда во сне, вызвал озноб и теперь. Если подумать молча и не спеша, разве сегодняшняя его отторгнутость, полнейшее его бессилие перед чудовищным равнодушием – не схожи с тем ужасом от нырков в пучину на спине кита? И с леденящей высотой от моста до воды?
У него нет иного выхода, как без оглядки ехать к Мосту! Нет. Нет…
«А я ведь женщине, что дети бросили больной и беспомощной, не успел помочь! – вдруг выстрелило в заторможенном мозгу. – И старуш-ке, что сына с Афгана всё ждёт… Да и соседу, раззява, занятую чет-вертную не отдал! С долгами уходить...»
– Назад! – крикнул он шофёру.
– Чего это… назад? – таксист дёрнулся так, что машина будто спо-ткнулась: – Чего ж пёрли в такую даль?
– Проветривались!
Он опустил руку в левый внутренний карман, вытащил сложенный листок. Не разворачивая, смял и выбросил наружу.
Такси закрутило километры обратно. Голова пассажира облегчён-но склонилась на грудь. В полуотключенном мозгу что-то щёлкнуло, и сквозь дрёму нарисовалась картина: шаловливые волны будто бы выкатили на городской пляж, неподалёку от моста, тело немолодого мужчины. В карманах его обнаружили клочок бумаги. «Долгов не имею. Смысла тоже», – было выведено там.
Именно так: два предложения, после каждого – точка. Ни одного вопросительного или восклицательного знака.
«А мужик тот… – встрепенувшись на ухабе, ухмыльнулся Влади-слав Сергеевич, – ни в жисть не узнал бы… что ещё случится в милом Добродаре. И кто кому да когда подарит… добро!».
Без даты