Тетрадь вторая (1959-61)
ВЗГЛЯД
С ПРИЩУРОМ
А как жить, трудиться,
Скажет вам отец…
Расул Гамзатов
Прелюдия к исповеди
Плешь на макушке моей щедро обозначилась. Зубы, чуть не все, поубежали прочь. Суставы хрустят при каждом движении, как весенний снежный наст…
А я всё никак не мог взяться за комсомольские мемуары. И вот за-цепило! Хочется доспорить с той учёной дамочкой, что кричала по телеку: «Человека не надо воспитывать!»
Я уже дал ей отповедь в жанре повествования. А теперь хочу вре-зать публицистикой – эссе или мемуаром, – понимай, читающий эти строки, как знаешь. Сам себя человек воспитывает только однажды, когда находит мамкин сосок слабеньким ротиком. А дальше… И «топ-топ», и «мам-ма, пап-па» ему помогают освоить.
Помнишь, читатель, в книге «Слабина» я говорил, что воспитыва-ла меня деревня Ромино? Вот и вернусь к ней, родимой. Только пластом повыше: как учил меня характеру и манерам (мужским!) основательный человек, которого я с удовольствием назвал бы отцом.
1. А НОВЫЙ-то ДРУГОЙ
Мне сейчас на «четвертак» лет больше, чем тогда, в конце 50-х, было Николаю Григорьевичу Усенко. Но чем седовласее и, наверное, мудрее я становлюсь, тем с большим почтением вспоминаю этого чело-века и те уроки, которые он мне (чаще всего как бы ненароком, походя) преподал.
О том, что пленум райкома партии избрал нового первого секрета-ря, мы в редакции роминской районной газеты «Свет Октября» узнали, конечно, сразу, поскольку должны были дать сообщение о появлении нового главы района. Руководители газеты нового «хозяина», конечно, видели и ручкались с ним, поскольку редактор газеты – почти обяза-тельный член бюро райкома. Мне же, безусому литсотруднику, такой чести никто не отпустил. Многие недели первого секретаря не видел и «в лик» не знал. Поёжился, правда, пару раз под искристым взглядом с прищуром, которым обдал меня, повстречавшись в коридоре райкома, невысокий, плотный мужчина. Я принял его за очередного командиро-ванного из края, поскольку очень уж резко отличался он от наших райкомовцев неким столичным обликом. Наши всегда в чуть-чуть примятой, несколько припылённой одежде (работа только называется аппаратной, на самом деле мужики вмиг готовы бежать, ехать; они практически всегда в двух состояниях – или сейчас куда-то поедут, или только что с дороги), а этот – весь с иголочки.
В третий раз он застал меня в кабинете завотделом пропаганды и агитации. Вошёл с чем-то к своему подчинённому, но, увидев меня, сказал: «Извините, что перебиваю. Леонид Константинович, зайдите ко мне потом…» – и, мне показалось, просверлив насквозь своим прищуром мои внутренние «пещеры», тихо вышел.
– Кто это? – изумлённо спросил я Петрина, недавнего учителя, а теперь второго идеолога райкома. – Из края?
– Отстаёшь от жизни! – упрекнул меня хозяин кабинета. – Это наш новый первый, Николай Григорьевич Усенко. Успел заметить, какая у него голова? Лоб сократовский, глаз ленинский – с прищуром. Дипломат, не то что его предшественник.
В облике Николая Григорьевича даже я успел углядеть нечто от Ленина: глаза острые, не лысина, а огромный лбище; прилепи рыжеватую бородку и усики – чуть не вылитый вождь мирового пролетариата… Правда, походка иная: не стремительная, а спокойная, раздумчивая. Я не знал, конечно, сколь много в моей дальнейшей судьбе потянется от него, но душа моя от этой встречи затеплилась. Ей-богу, магнетизм нового по типу партийного лидера района до сих пор ощущаю душой и телом, хотя не знаю даже, жив ли он сегодня. Пенсионером-то он стал в начале 80-х…
2. РЕКОМЕНДАЦИЯ
Вступить в коммунистическую партию я мечтал лет с восемнадцати. Даже советовался с парторгом педагогического училища за год до его окончания, можно ли мне вступить, если моя мать в первые военные годы оказалась в тюрьме. Парторг посоветовал подождать со сбором рекомендаций, пока не покажу себя в серьёзном деле.
В редакции газеты, когда я отшагал за три года путь от корректора до заведующего отделом сельского хозяйства, отзаседав при этом пол-тора года в бюро райкома комсомола, я решил для себя: теперь пора – в партию! Но случился непредвиденный прокол: в нашей первичке оказалось недостаточно коммунистов с необходимым партстажем. Рекомендация бюро РК ВЛКСМ и с трудом нацарапанная рекомендация конюха Михаила Семёновича Ефименко были вне сомнения. А вот поручительство моториста Александра Аверьянова имело изъян: партийный стаж его оказался на два месяца короче, чем требовал Устав. Оставалось уповать на двух других коммунистов, имеющих уставное право рекомендовать человека кандидатом в члены партии: и. о. редактора Дмитрия Бричкина и завотделом писем Евдокию Дудник. Я и попросил их об этом прямо на собрании.
Бричкин ошарашил не только меня, но и всех присутствующих:
– Я не могу рекомендовать Лубина. Он не всегда дисциплиниро-ван. Вспомните хотя бы его отказ раздолбать «зелёное настроение» руководства колхоза «Власть Советов».
– Но это же было два года назад! И притом… – раскрылся в изумлении мой рот, но на меня шикнул председатель собрания.
К изумлению собравшихся, а особенно секретаря райкома по идеологии Рудникова (я все гадал, почему это он вдруг пришёл на наше собрание), отказалась рекомендовать меня и «наша Дунька», причём она даже и причины для своего отказа не придумала. Наверное, решила просто угодить и. о. редактора.
– Вы, я вижу, заговор против парня составили! – встал представи-тель верха. – Как секретарь райкома предлагаю перенести собрание на завтра! Лубин сегодня же принесёт вам недостающие рекомендации. Пошли, Семён, со мной, – и он решительно вышел из кабинета. Я ри-нулся за ним.
Обычно разговорчивый, Константин Прохорович молча и размаши-сто прошагал весь путь от редакции до райкома. Первым делом распах-нул дверь кабинета своего боевого зама Леонида Петрина. У Петрина сидел и зав общим отделом райкома Иван Матвеевич Приступ:
– Во, на ловца – и звери! – возбуждённо сказал Рудников и пока-зал на меня, тенью проскользнувшего за ним в кабинет: – Вы этого парня оба знаете. Можете его в партию рекомендовать?
– Мне самому давно хотелось поговорить с ним на предмет, почему он ещё не в партии… – улыбнулся Иван Матвеевич. – Живой. И толко-вый.
– Ну, так помогите товарищу, а то Бричкин, вишь, ему обструкцию затеял. Вообще, Леонид, надо бы на бюро просветить творчество самого Бричкина. Уж больно часто жалуются люди на его «лихость». Что ни статья, то враньё на вранье! – с этими словами Рудников ушёл. Иван Матвеевич тоже.
Петрин вынул из нагрудного кармана свой партбилет, взял чистый лист бумаги, обмакнул перо в чернильницу и кивнул мне:
– Присядь, чего торчишь… Я сейчас, – мне было видно, как не спе-ша, аккуратно он вывел слово «Рекомендация», подчеркнул его ров-ненько и, словно в нерешительности, остановился: – Многое о тебе знаю, а отчество и год рождения призабыл.
– Семён Иванович, – сглотнул я комок, – 1936 года.
– Тьфу, ты! Да знаю же я это! – воскликнул он. – Непривычно просто… – не успел Леонид Константинович чётким учительским почерком заполнить страницу, как вошёл Иван Матвеевич:
– Вот, Сёма, тебе моя рекомендация. Уверен, не подведёшь. Лео-нид, давай заверю твоё поручительство как парторг.
Полвека назад случился этот маленький жизненный эпизод. Но все годы с тех пор, если с болью или яростью приходилось мне переживать в какой-нибудь конторе бюрократическую возню с бумажками, облегчением мне служило воспоминание о том, как два заведующих отделами сельского райкома партии писали мне рекомендации для вступления кандидатом в члены КПСС. Души не мотали и времени не тянули.
Назавтра утром, за полчаса до начала рабочего дня, в редакции районки состоялось отложенное партсобрание. Под улыбчивым взглядом Ленина с портрета на стене… Коммунисты были удивлены, обструкционеры буквально сражены, ибо я предъявил вполне законные рекомендации (да ещё не три, а четыре!). Но больше всего их ошарашил приход на собрание… Николая Григорьевича Усенко.
После оглашения рекомендаций выступить никто не пожелал, сразу перешли к голосованию. От приёма меня в партию воздержалась только Дудник. Подняла руку в одиночестве, покраснев и опустив голову. А вот Бричкин первым сказал «за»! «Бачь, яке дило!» – скажет по этому поводу потом коммунист-конюх дядя Миша.
Николай Григорьевич всё собрание молчал, посматривая изучаю-щим взглядом то на одного присутствующего, то на другого. Как только закрыли собрание, он промолвил:
– Оставьте нас, пожалуйста, с Лубиным, – и когда все вышли, а я замер в удивлении, он спросил: – Как посмотришь, Семён Иванович, если мы порекомендуем тебя на должность первого секретаря райкома комсомола? Там нужен задиристый парень, как ты… – видя, что я растерян, он улыбнулся: – Подумай, а после обеда я тебе позвоню. Ты никуда сегодня не едешь?
…На районной конференции мне «выкатили» десятка два «чёрных шаров», то есть сказали «нет». В основном за мою настырность в общении. Николай Григорьевич на это озадаченно сказал:
– Выходит, поспешили мы с выдвижением тебя, Семён Иванович? Придётся отрабатывать аванс… Готов?
– Иначе, видать, нельзя, – ответил я, бодрясь от «оплеухи» комсо-мольской.
3. ЛОМТИК ХЛЕБА
Первый раз я опростоволосился, когда от души хотел сделать как лучше. Вскоре после конференции и организационного пленума, где меня избрали первым секретарем Роминского райкома комсомола, ока-зался я в командировке. На собрании в Покровском УМСХ (училище ме-ханизации сельского хозяйства – по-тогдашнему) потребовалось при-сутствие первого секретаря. «Буза у нас, – сказал по телефону секре-тарь первички, преподаватель по агрономии, – надо ударить по бюро-кратам покрепче!».
Не всегда стакан – зло
Запряг я райкомовского «сивку-бурку» в сани-розвальни (плетёную кошёвку нам удалось купить только через год) и выехал, как полагал, с изрядным запасом времени – сразу после обеда. Поскольку сибирский ноябрь – это уже добрая зима, не рассчитал я ни сил своих и конячьих, ни времени. Сивка-бурка, в натуре – каурка, вскормлен был, к нашему с ним сожалению, не овсом наливным, а в основном сенцом вперемешку с соломкой (немножко овсеца ему подсыпали только «на десерт»), потому и сумел преодолеть сорок километров до Покровки аж за восемь часов. Сам он был весь белый от инея, а меня, одетого в зимнее пальтецо, ибо комсомольский бюджет тулупы потянуть не мог, заморозил как зюзика, и покровские комсомолята вынимали меня из саней с «торжественностью», с какой выносят человека вперёд ногами, а под музыку в начале его по-следнего пути.
Пыхтя занесли мою мумию в натопленную комнатушку сторожихи сельского клуба и как глянули на то, что являл из себя лидер районной комсомолии, так и звякнули об стол гранёным стаканом, не мешкая на-полнили его до краёв из бутылки с сургучной шапкой.
– Пей, – сказал комсорг.
– А к-как… жж-е-э с-со-бр-бр-ани-е-э? – промычала мумия.
– Сегодня его непременно надо провести, – резонно возразил комсорг. – А ты, если не выпьешь, до утра не оттаешь. Пей, говорят тебе! – он решительно ткнул стакан мне ко рту и попросил сторожиху клуба:
– Тётя Тася, скоренько налейте гостю пару стаканов горячего чаю, на закусь. Выпьет – авось придёт в норму.
С трудом-мучением донёс я закоченевшими руками водку до рта, стуча зубами о края стакана, затолкал её в горло, а тут и горячий чай подоспел. Первый стакан я хлебал судорожными глотками, второй пил-ся уже в смак, по-сибирски: всё более светлело лицо, затеялся раз-говор с передыхом. Уши начали воспринимать клубный шумок: звуки гармошки, девичий смех, мелодию песни «Куда ведёшь, тропинка милая…» Водка была выпита, чай выхлебан, и организм, наконец, изготовился к выполнению воли мозга и обязанностей лидера.
– Ну, пошли? – встал я. – Комсомольцы простят мне опоздание?
– Опоздания никакого нет, – сказал комсорг. И пояснил: – Собра-ние мы раньше начать не могли. Ребята только-только отдохнули от дел. Теперь самое время говорить о наболевшем!
Поразительная штука человеческий организм: околел на морозе до основания, оглушился стаканом водки, а коли дело требует, свеж, как огурчик! Я твёрдо прошёл в зал, где собралась молодёжь, как должное воспринял избрание меня в президиум собрания и сосредоточил внимание на «злобе дня», что решили обсудить комсомольцы и меня позвали в качестве то ли мирового судьи, то ли «десанта» для тарана. А разговор готовился о том, как мерзко кормят будущих механизаторов. Оказалось, что колхозы, для которых училище готовит трактористов и комбайнеров, имея все виды животноводческих ферм, а за ними и торговля, не поставляют в столовую продукты по нормам. То мяса в меню мало, то его вообще нет, про свежее молоко и говорить не приходится. «План госпоставок, прежде – план госпоставок!» – твердят председатели колхозов, а сами такие цены за продукцию ферм выставили, что денег у бедного учебного заведения просто не хватает.
– Да что мясо и молоко! – почти вскрикнул комсорг-докладчик. – Глянь, секретарь, каким хлебом нас кормят! – и он, шагнув от стула, за спинку которого держался руками, как за бортик трибуны, стукнул пе-редо мной серо-жёлтым бруском, похожим на початок мыла: гладень-кий, как отшлифованный, и безо всяких дырочек-пор. Пока я в изумлении разглядывал лежащий на красном ситце стола серый «обмылок», докладчик громил виновника – председателя местного сельпо.
– Представьте себе, этот деятель… председателя сельской кооперации я имею в виду, – взмахивал руками комсорг, – когда я пригласил его на наше собрание, нагло ответил: «Чего мне там делать? От голода у вас никто ещё не умер!» А хлебец этот, если свежим разжуешь, весь рот склеивает, а если подсохнет, его не то что зубами, зубилом не раскрошишь! Не пора ли взять за шиворот нашего предсельпо? Он же не в силах навести порядок на пекарне!
Ребята шумели на собрании так, что я даже порадовался, что пред-седателя сельпо тут нет: ей-ей, могло дойти до рукоприкладства. Дружно постановили: обратиться в райком комсомола за помощью, то есть фактически обязали меня завтра же взяться за дело.
Опыт дипломатии
Поутру я отправился к председателям двух колхозов: Козлову – здесь же, в колхоз имени Кирова, и Пристюку – в «Красную ниву», что в Вячеславке. К обоим была одна просьба: сбавить цены на продукцию для училища. «Там же учатся ваши дети! – был мой главный довод. – И для вас же готовят там механизаторов!»
Обоих председателей я хорошо знал ещё с журналистской поры. Николай Пантелеевич Козлов всегда охотно давал мне интервью или снабжал откровенной информацией. Бывало, завозил к себе домой, и его жена живо подкармливала нас. Столовых-то в колхозах не было, а в «Сельмаге» продукты… разве что из давно консервированного. Вот и приходилось командированным районщикам надеяться на чьё-нибудь гостеприимство. Чаще всего столовались и отдыхали у председателя, парторга или у кого-то из главных специалистов… Меня как громом по-разило, когда Николая Пантелеевича сначала сняли с председателей, а потом и вовсе на два года упекли за решётку. Вина его оказалась в том, что на покрытие колхозного коровника закупил он на ближайшей железнодорожной станции списанные рельсы. Я как узнал о его снятии, примчался в колхоз, буквально вытянул из него интервью, поскольку Козлов ни о чём и ни с кем не хотел говорить. Однако интервью так и не напечатали. А Николай Пантелеевич через год вернулся. И колхозники вскоре опять дружно избрали его своим вожаком. Спустя несколько лет, между прочим, Козлов стал одним из секретарей райкома партии.
С Григорием Яковлевичем Пристюком отношения у меня были своеобразные. Как-то я не очень умно покритиковал его. За медленные темпы сева зерновых, кажется. Он обиделся не на шутку и выдал мне при встрече:
– У вас, газетчиков, манера занятная – вали кулём на первого ру-ководителя. Поломался трактор – виноват председатель колхоза! Ко-рова переела зерна и раздулась – подать сюда председателя колхоза! Эдак, случись лопате затупиться, тоже обвините председателя? А знаешь, почему вы так? Потому что – кратчайший путь… И полегче! Ни думать, ни искать виноватого не надо!
Я помолчал, посопел себе и попросил Григория Яковлевича… взять меня к себе в машину:
– Ей-ей, мешать не буду, – бормотнул виновато, – может, лучше разберусь в обстановке.
Григорий Яковлевич хмыкнул и махнул рукой в сторону машины. А я своей просьбой загнал себя в некую мышеловку. Не обращая на меня ни малейшего внимания, председатель мотался по полевым станам пяти колхозных бригад, с полевых станов – на посевные клинья к агрегатам; если оказывалось, что в какой-то сеялке что-то ломалось, он мчался на центральную усадьбу за необходимой запчастью; если у кого-то кончались семена, и давно не было подвоза, он разворачивался и – к семенным складам. Раций тогда в колхозах не было, а модных ныне «мобильников» ещё и не придумали. Так что подключить к делу замов и специалистов он не мог – время! Время на севе – важнее субординации. Меня эта полуночная карусель так умотала, что я задремал на заднем сиденье и рукой нечаянно надавил на ручку дверцы. Дверца на повороте распахнулась, и я чуть не вывалился под колесо. Председатель чертыхнулся и сбавил скорость:
– Что, – спросил он, – укачало? – и посмотрел на часы: – О, чёрт! – третий час. Скоро первые петухи запоют. Заедем, наверное, отдохнуть… ко мне. – И мы зарулили к его дому. Фары высветили небольшую побелённую избу. Его жильё. Тогда ещё не родилась обоснованная примета, что «дом предколхоза – лучший дом в колхозе». Машину Пристюк не стал загонять во двор. Объяснил корот-ко:
– В пять мне снова ехать.
– И мне надо ехать, – буркнул я.
– Да поспи ты, – усмехнулся председатель, – а то опять… все переврёшь. Сначала от незнанья врал, теперь с недосыпу.
– Не-ет, поеду, – упрямо промычал я. – А кто нас разбудит?
– Сами встанем, – но последних его слов я уже не слышал – сва-лился на диван в чём был и «вырубился».
Председатель, как мне показалось, принялся тормошить меня через несколько минут:
– Вставай, а то сам уеду! Полчаса из-за тебя, засони, потерял! – сердился он.
Качаясь как с перепою, я умылся во дворе под рукомойником, но сон это с меня почти не сняло, и, очумелый, плохо воспринимал, как в одной из бригад Пристюк проводил летучее собрание механизаторов, хотя часы показывали только шесть утра. В другой бригаде, ругаясь на тракториста, беспомощно разводящего руками перед замершим тракто-ром, скинул вдруг пиджак и, засучив рукава, сам полез в мотор. Пока он там копался, меня опять «вознесло на небеси». Именно с той ночной гонки стал журналист Лубин вдумчивее в анализе услышанного и увиденного и осторожнее в выводах и оценках. Стыд за «лёгкость в мыслях необыкновенную», придуманную Гоголем, стал главным редактором для меня во все последующие годы работы журналистом.
Встречи с председателями были теперь, после репортёрских встреч, и сердечными, и продуктивными. С первым секретарем райкома ведь говорили они. Хоть и комсомольским… Оба твёрдо пообещали на ближайших заседаниях правлений колхозов решить вопрос о снижении цен на животноводческую продукцию для столовой УМСХ.
Тот ещё гусь…
Перекусив традиционной «яешней з салом» у Пристюка в его Вячеславке, я снова отправился в Покровку – предстояла встреча с председателем сельпо. Как я и ожидал, она оказалась муторной. «Торговец», в костюме далеко не сельском – тёмносинего шевиота, барственно откинувшийся на спинку стула, с бегающим взглядом (ну, явный вориша!), как узнал, из-за чего к нему наведался комсомольский лидер района, с ходу принялся костерить руководителей колхозов за якобы плохую муку, продаваемую ими сельской кооперации, потом пошёл разносить за нерадивость и неопытность своих хлебопекарей. Кончился наш разговор тем, что ломтик хлеба-мыла, выложенный мною перед ним, он хотел было брезгливо смахнуть в урну, но я успел с рычанием подхватить не-счастный ломтик: «Грех швыряться хлебом!». И он сник!
– Видно, вы простого языка не понимаете, – в ярости я опустил злосчастный ломтик в карман своей куртки. – Завтра же покажу ваше изделие в райкоме партии.
Мужичонка хотел что-то вякнуть в ответ, но тут раздался телефон-ный звонок. Он схватил трубку и голосом, готовым на всё, пропел:
– Председатель Покровского сельпо вас слушает! Из райкома? – он начал приподыматься со стула. – Да, да, у меня, – и погасшим вдруг голосом сказал мне: – Это вас.
Я услышал в трубке голос заведующего отделом партучета Ивана Матвеевича Приступа:
– Привет, Сёма! Кое-как разыскал тебя. Такие ты вёрсты наматываешь! Телефонограмму запишешь… или так усвоишь, что велено тебе передать?
– Запомню, Иван Матвеевич.
– Завтра в десять пленум райкома. По торговле. Так что заворачи-вай оглобли. В выступающие тебя записать?
– Обязательно! Мне есть что сказать, – я хлопнул себя по карма-ну, – и даже показать.
Ещё с трубкой возле уха я увидел вжавшегося в стул сельповца. Мне было не до переживаний за никчемного чиновничка, но возникла некая радость, что спесь, как змеиная шкура, начала слезать с него. Я был уверен, что и председательский стул уже начал выползать из-под его задницы.
Расчёты мои на комфортное возвращение домой при солнечном свете нежданный пленум явно сломал. Часы показывали четвёртый час пополудни, и, если мой каурка не потрусит домой побыстрее, как это принято у лошадей, доберусь до кабинета не раньше десяти, а то и к полуночи! Я поспешил покинуть сомлевшего кооператора.
Радостный каурка не подкачал: чуя приближение родимого стой-ла, он ходко бежал по наезженной за день дороге. Когда чувствовал, что подустал, сам переходил на шаг. Какое-то время заряжался на но-вый бросок, усердно кивал головой, сбивая сосульки со своей умнющей морды, и снова без моего понукания переходил на рысцу. Он оказался в конюшне уже в девять, а я в кабинете – в начале десятого.
Хлеб и пот
Воодушевлённо заканчивал я печатать тезисы выступления на завтрашнем пленуме, как вдруг ко мне вошёл незнакомец. Весьма представительный: с открытым – положительным! – лицом, зоркими умными глазами, в костюме чёрного бостона, великолепно на нём сидящем.
Я знал, что в райкоме партии есть специальная гостиничная комната, где останавливаются посланцы краевых органов, поскольку помещать таких гостей в гостинице, напоминавшей заштатный «дом колхозника», как говорится, себе дороже. Облик моего гостя подчёркивал его далеко не рядовое положение, а проникновенное выражение лица и голоса, когда он спросил: «Из-за чего так припозднился комсомольский вожак района?» – расположили меня к откровенности.
– Да вот… решил набросать речь для завтрашнего пленума.
– И о чём же она будет?
– О том, как некоторые чиновники – без стыда и совести! – изде-ваются над молодыми ребятами. Вот взгляните, каким хлебом кормит будущих механизаторов Покровское сельпо! – и я положил на край стола злополучный ломтик. Незнакомец взял, попробовал ногтем про-ткнуть «мыльный» срез, попытался согнуть ломтик – тот не поддался.
– М-да, – посуровело его лицо. – Вы могли бы отдать мне э т о? Ведь вы, наверное, описали его?
– Возьмите, возьмите, – сказал я, ни секунды не задумавшись.
Незнакомец ушёл. Закончив писать тезисы, я довольный отправился домой.
В восьмом часу утра, стоило мне зайти в кабинет, раздался теле-фонный звонок.
– Семён Иванович, – в трубке был голос Усенко, – зайди-ка.
В кабинете первого секретаря мне предстала живописная картина: Николай Григорьевич, подперев скулу рукой, без привычного прищура, сидел за своим столом; у окна, покуривая «казбечину», стоял вчерашний мой гость, а на стульях у двери сидели председатель райпотребсоюза и председатель Покровского сельпо. Оба вздрюченные, красные и мокрые. «Несчастный сельповец, – подумал я, – как же он сумел добраться из Покровки так шустро?» На зелёном сукне длинного стола для членов бюро лежал мой л о м т и к.
– Откуда взялось э т о? – устало спросил меня Усенко.
– Этим… будто бы хлебом Покровское сельпо кормит ребят из учи-лища механизации, – сказал я с напором. – А председатель сельпо прикидывается невинной овечкой. То делал вид, что впервые видит «качество» выпекаемого ими хлеба, то клеймит за это всех, кроме себя.
– Понятно. Вы свободны. Мы подумаем, как оценить всё это.
Минут, наверное, через тридцать, когда я перечитывал свои тези-сы, вдруг зашёл Усенко.
– Это хорошо, Сёма, что ты так близко принял к сердцу безобраз-ное отношение к сельским пацанам, – сказал он. – И на пленуме как следует расскажи об этом. Но… неужели ты думаешь, что мы сами, без вмешательства заведующего организационным отделом крайкома пар-тии товарища Бородина, не приняли бы нужных мер?
Николай Григорьевич на мгновение зажёг свой взгляд с при-щуром, вперил его в меня – и тут же вышел. А я за его вопросом услышал не сказанное: «Что ж ты, шляпа, подставляешь нас – и меня, и райком? Не по-мужски это!»
Ученики пресловутой бурсы времён Тараса Бульбы получали ли-нейкой в лоб куда более мягкие удары, чем я… этим непроизнесённым упрёком. Потому, наверное, и не уходит он из моей памяти полвека.
Упреждаю вопрос читателя: упрёком партийного отца в невольном доносе моё довоспитание не закончилось…
4. «РЫБАЛКА»
Заведующий отделом райкома Алексей Береговой был моим добрым соседом, и я, конечно, знал о состоянии его беременной супруги. Поэтому, когда он пришёл с просьбой смотаться в выходной, «по утрянке», на озеро за свежей рыбкой для Лиды, я безо всякого согласился.
– Тошнит её всё время, понимаешь. Говорит: скушаю рыбки, мо-жет, и пройдёт…
– Да о чём разговор, смотаемся. Только пораньше выедем, а то мне надо в Шаталовке быть. Знаешь ведь, кукурузный участок мой там.
– Да мы мигом – туда и обратно. Рыбарей же там навалом!
Выехали в воскресенье, не было ещё и шести утра, втроём. Иван Матвеевич Приступ тоже своей старушке (они с ней ещё в войну слюбились) решил сюрприз сделать. Поездка, надо сказать, была не совсем легальной. Во-первых, потому, что в колхозах и совхозах вовсю шла посевная, а это для партийно-комсомольских аппаратчиков равносильно военному положению, во-вторых, не на своём, а на «казённом» транспорте – райком к тому времени располагал двумя мотоциклами М-72 с коляской. На одном, конечно, мотался первый секретарь. Но не по рыбалкам же! Это шефы и даже полу-шефы более позднего периода социализма и особенно «эпохи становления демократии» стали позволять себе ублажаться в саунах и турецких банях, да чтобы при этом ждали их в машине шофёр и референточка. Нашему поколению такая роскошь – ни-ни! Хотя в магазинах тогда не то что свежей рыбы – ливерной колбасы не было. Так что если мясца, маслица захочешь, поброди с денежкой в руке по крестьянским подворьям.
Чтобы поспеть к восьми на свою кукурузу, я выжимал из своего «коня» всё, что он мог дать. Так что к семи утра мы с тремя ведёрочка-ми карасей и окуньков приближались к Ромино, потому я без смятения увидел вынырнувшую навстречу зелёную «Волгу» первого секретаря райкома партии, а когда её водитель коротко гуднул нам, приветственно поднял руку. Выгружая пассажиров, я попросил соседа:
– Лёш, занесёшь ведёрко моим, а? А я – «Даёшь комсомольскую кукурузу!» – мчусь в Шаталовку. Как бы шеф не нанёс визита на уча-сток.
Ровно в срок запылённый мой М-72 встал, как вкопанный, у паря-щей земным духом плантации. Кукурузовод Пётр Онищенко уже колдо-вал над сеялкой, мучительницей «СКГН-6». Его «Беларусь» самозабвенно, без сбоев и чихов, тарахтел. Мы поздоровались, и я без околичностей, словно равноправный член экипажа, спросил:
– И как наша «квадратно-гнездовая, навесная с шестиметровым захватом»?
– Вчера круг дал – вроде ничо получаются квадраты, – сказал он.
– А чего тогда копошишься? – молодой механизатор пробормотал, блеснув в меня недоумённым взором:
– Семь раз, говорят, отмерь… А тут не линии, понимаешь, надо де-лать, а квадраты. – Он воздел палец вверх. – Геометрия! – Тут же улыбнулся озорно: – Ну, товарищ полномочный, поехали!
Лирическое отступление о взлёте
«Поехали!» Это восклицание так и тянет меня на лирическое отступление. Само это слово миллионы раз произносят на земле даже не в год, а, наверное, в месяц. И никто ничего при этом не подразумевал, кроме того, что заложено в его смысл. А произнёс слово Юра Гагарин, и каждое «поехали!» приобрело новое свойство: скажут его по любому поводу, а ты представляешь улыбку Гагарина, необъятный лоб Королёва, радость тысяч москвичей, когда они встречали Космонавта-1; видишь миллионы рабочих на тысячах заводов СССР, склонившихся над какой-нибудь деталькой, которую ждут сборщики космической техники. Да что там улыбки и детальки! При слове «поехали!» все Мы видим теперь во всём объёме Родину свою и Народ свой, Ты – Меня, а Я – Тебя!
Я, как только Петя сказал самое заветное из наших слов, мгновенно вспомнил… Ровно месяц назад мы с ребятами копались во дворе райкома над этим самым мотоциклом, готовя его от зимней спячки для первых весенних пробежек по командировкам, и вдруг… динамик-колокол возле райкома прогрохотал, казалось, на весь мир:
– Говорит Москва! Работают все радиостанции и телевидение Со-ветского Союза…
Мы ошалели. Человек в космосе! Да чей? Наш – советский! Да с какой звучной фамилией – Гагарин! Да – майор, не хухры-мухры! Мы побросали разные свечи и кольца – ринулись в кабинет. Ведь предупреждали меня: быть в кабинете, приготовиться к важному Правительственному Сообщению. Но подумалось: наверное, очередной или внеочередной Пленум ЦК… или какого-нибудь крупняка из верхушки заменили на более молодого… А тут – такое! Неужели э т о возможно?
Отступление о пище здоровой
для милых наших коровок
Вот ещё словечко… «за мою кукурузу!», как говорят одесситы. Се-годня, в начале третьего тысячелетия, о «королеве полей» говорят с иронией, с насмешкой. А зря! Честное слово, зря!
Тот, кто длительное время голодал, знает, что голод сразу, с налёту не утоляется. Он, как долголетняя болезнь, укореняется в организм на многие месяцы и излечивается постепенно, если бороться с ним поступательно. И не только у людей, у скотины – тоже! Мамка моя, Мария Максимовна Лубина, перед войной и в первые два года войны работала заведующей гуртом на совхозной молочно-товарной ферме (за чин свой и доброту и угодила на полтора года в застенок, да и не вернулась домой). Частенько она брала меня с собой на ферму. До сих пор у меня мурашки пробегают по спине, когда вспоминаю, как полуголодные доярки за рога, хвосты и… – за что там у коровы ещё можно уцепиться? – пытались поднять на ноги вконец отощавшую скотинку, если ей пришёл срок телиться. Мычала предсмертно корова, рычали-рыдали от изнеможения доярки… заливались слезами мы, пацанята, притащенные матерями на ферму в надежде заткнуть наши голодные рты какой-нибудь склянкой с парным молочком. А несчастную корову чаще всего ставили на ноги уже мёртвой… Доярки или старик-скотник спешили вспороть ей утробу в надежде вытащить живого телёнка. Но редко успевали! Если телёночек тут же отдавал богу душу, его мясо на склад совхозный не сдавали – такое мясо на фронт солдатам посылать нельзя. Тушку разрубали на куски и раздавали… Нет, не собакам – дояркам. Я пробовал это мясо, когда маме доставался какой-то кусок от не выжившего телёнка. Жевать это не надо – оно без костей и напоминает пресную кашу.
От этой всенародной беды, от хронического недоедания спасти со-ветскую скотину и суждено было Кукурузе!
Не знаю, как внедрял её Никита Хрущев на Севере, у нас на Алтае она росла – дай боже любой культуре так расти! Будучи студентом пе-дагогического училища, я ездил на уборку кукурузы в ближний район. Собирали початки, иной раз величиной в руку от кисти до локтя, отво-зили от комбайнов зелёную массу на силос. Помню, игру затеяли: «Ты меня видишь? И я тебя – нет!» Это когда машина идёт по прокосу, а ты стоишь в кузове во весь рост, и тебя не видно из-за богатыря-кукурузы.
«Кукурузная эпопея» была для молодёжи тех лет и героической, и полной весёлого энтузиазма, что бы ни плели о ней сегодня. Артист-юморист Афанасий Белов запел на всю советскую страну:
Не за то люблю, что стан твой узок,
Что глаза, как небо голубы.
А за то, что сеешь кукурузу
Методом квадратно-гнездовым!
Будучи первым секретарём Роминского РК ВЛКСМ, мне довелось и самому «вычерчивать» квадраты на кукурузных плантациях, и органи-зовывать комсомольско-молодёжные звенья. Так вот победу в краевом соревновании звена Якова Фаста я считаю и своей победой. Шутка в деле: вырастил Яков по 1080 центнеров зелёной массы с гектара!
Мало того, что райкому комсомола надо было создавать молодёж-ные звенья и организовывать соревнование между ними, мне как члену райкома партии было поручено попечительство над плантацией Петра Онищенко в Роминском совхозе, который, кстати, по осени собрал по 630 центнеров. Вот и ездил я к нему.
С того триумфального марша «королевы полей» и забыли наши коровушки, что такое голод. Сейчас, говорят, опять вспоминают.
Но вернусь к злосчастной «рыбалке».
Утром в понедельник (ещё не было и восьми) ко мне в кабинет за-глянул Николай Григорьевич Усенко. Обдав меня своим взглядом с прищуром, спросил:
– С кем это… Семён Иванович на рыбалку мотался?
– Да вы же видели, Николай Григорьевич.
– Ты не увиливай. С кем?
– Если не видели, мне и вовсе называть товарищей нельзя…
– Неудобно называть? А мне каково было, когда заведующий орг-отделом крайкома товарищ Бородин спросил: «С кем это твой комсо-мольский лидер в разгар посевной на рыбалку ездит?» Как мне надо было отвечать?
– Сказать, что сегодня воскресенье…
Глаза Николая Григорьевича утратили искристость, прищур стал острым, отчего взгляд его сделался печальным.
– Я хочу напомнить вам, Лубин, что мои помощники, с которыми вы «рыбалили» – штабники. Понимаете, штабники! А первый секретарь райкома комсомола – всегда на оперативной работе. Особенно в посевную, сенокос, жатву…
Не знаю, собирался ли Усенко акцентировать мою ответственность и на других важных сельхозкампаниях, но внутри у меня словно бы метроном застучал: и в «стрижку», и в «зимовку», «отёл», «окот» – что там ещё?
Словом, Лубин, заработал ты ещё урок!
5. СЕРВИС ПО-СЕЛЬСКИ
Были у нас с Николаем Григорьевичем, так сказать, и «географические отношения»: мы жили по соседству, и случалось в субботу, в традиционный русский банный день, встречаться в бане, которая находилась неподалеку от наших домов в переулке Ком-мунальный.
Баня с пивком
С позиций сегодняшних это, конечно, забавно и неправдопо-добно.
– «Лапша на уши»! – поизгаляется нынешний административный «бугор». – Чтобы первый руководитель района в бане…
Наш Роминский даже для того необъятного края, Алтая, был рай-оном-гигантом: почти треть миллиона гектаров земли обрабатывали, давая столько хлеба, что его хватило бы на двухмесячное пропитание четырёхмиллионной Москве!
– И все-таки неправда, что руководитель такого района, имея для жилья наилучший дом в селе, ходил в общую баню!
Именно так было тогда. Ещё больший нонсенс: супруга первого, Вера Ивановна, сама ходила по магазинам за продуктами. Не было то-гда такого мощного, как сейчас, сервиса для начальства. И охранников у первого не было. И строгой пропускной системы в райкоме партии не было. Только сторож по ночам, который дверь по утрам первому откры-вал именно п е р в о м у.
В бане нашей для начальства отдельного кабинета тогда, естест-венно, не было. Омывалось со смаком в общем зале, а потом со смаком же в предбаннике приводило себя в бодрое состояние кружечкой-другой холодного пивка. Сидят эдак человек пятнадцать и блаженству-ют… Я уже допивал свою первую кружку и намеревался идти за тради-ционной второй, когда рядом присел Николай Григорьевич, поставил саквояжик с бельём под ноги и полез в карман за деньгами.
– Вам сначала… одну? – спросил я, вставая для удобства с одним костылём, – так я принесу.
– Не затруднит? – хитро сощурился он. – Ну, давай, сосед.
Я принёс пиво, и мы принялись молча потягивать чудотворную влагу: выпьешь кружку-другую, и, хоть в летний зной под палящим солнцем, хоть зимой в бане, пот улетучивается, ты становишься совершенно сухим. Допивая вторую кружку, я было подумывал уже о третьей для себя и второй для него, как вдруг Николай Григорьевич тихо спросил:
– А две кружки… не многовато, Семён Иванович?
– Да нет, – воскликнул я в блаженстве, – в самый раз! Можно и три… Баня-то однажды в неделю бывает.
– Мы… на людях, – сказал он ещё тише, а искры из глаз его… ушли.
Тихие слова и этот новый прищур обдали меня будто холодным ду-шем. «Надо же быть таким остолопом, – огрызнулся я на самого себя,– чтобы не понять это «не многовато ли»? Опять нарвался на урок руко-водящей этики!»
«Едут высокие гости!»
Кстати, самодисциплина была свойственна руководителям и более высокого уровня. Как-то я получил телефонограмму из Барнаула, что по программе многодневной командировки к нам из соседнего района могут заглянуть первый секретарь крайкома ВЛКСМ Кузьмичёв и ответорганизатор ЦК ВЛКСМ Зиборов; мне необходимо встретиться с ними в Благовещенском райкоме, и там всё решится по их дальнейшему маршруту. Я пошёл к Усенко за разрешением выехать навстречу.
– Наверное, тебе лучше взять мою машину, – сказал он, – вдруг решат ехать сюда. А про ночлег ты подумал?
В Благовещенке меня поджидал сюрприз. Коллега Жора Березни-ченко провёл в один из кабинетов, где нашим глазам предстала та ещё картинка. На диване вниз животом лежал наш краевой шеф, покрытый байковым одеялом, а представитель из самой Москвы старательно раз-глаживал его спину утюгом, приговаривая:
– Та-ак, ещё с полчасика посмолим, и – хоть на танцы!
– Видишь, Лубин, ох...– простонал первый секретарь крайкома, – как ответорганизатор ЦК допекает меня не только словом, но и калёным железом… ох!
– Вернейшее народное средство! – пыхтел над утюгом московский гость. – А как ещё выпрямить мужчину?
– Мы за вами, – сказал я, – Николай Григорьевич Усенко ждёт вас. А вы транспортабельны?
– Конечно, – сказал москвич. – Ещё момент, и можем ехать.
– Хотим посмотреть ваши дела на уборке и в животноводстве... Мы же здесь впервые, – сказал, выбираясь из-под процедуры, Кузьмичёв. – Спасибо, Коля, за исцеление… Что предлагаешь, Лубин?
– Сначала, думаю, надо зайти к Усенко. Потом проехать на комсо-мольско-молодёжную свиноферму. Это в пятнадцати километрах от Ро-мино. Затем, подальше… посмотреть кукурузу у Якова Фаста.
– Тогда не будем терять времени, поехали. А к тебе, Георгий, пре-тензии будут позже, – сказал Кузьмичёв благовещенцу.
Стоял добротный сентябрь. Солнце не смалило. С облачков не дождило. Даже сквозь шум мотора было слышно жаворонка… Усенковский шофёр увлечённо рулил, Кузьмичёв с Зиборовым негромко переговаривались о чём-то своём, руководящем. А я, определённый гостями на переднее сиденье – «Ты хозяин, быть тебе и Сусаниным!» – размышлял, какими взглядами наградят меня комсомолята, к кому без предупреждения везу таких гостей. Шестьдесят километров пролетели незаметно.
Встреча в кабинете Усенко была тёплой и весьма краткой. Он с Кузьмичёвым был хорошо знаком, поскольку оба – члены краевого ко-митета партии. А москвич Зиборов, как я заметил, вообще очень быстро сходился с людьми. Меня поразила похожесть этих моих «начальни-ков»: как один, широколобые, крепкие, с пронизывающими взглядами и чёткой речью. Буквально по две-три фразы сказано было каждым из них, и Усенко напутствовал нас:
– Счастливого вам пути! И содержательного знакомства с нашими комсомольцами. Полагаю, что Семён Иванович организует всё в лучшем виде, – говорил он, замыкая наше шествие из кабинета, а мне шепнул: – Машиной пользуйся, сколько понадобится. Я обойдусь.
Комсомольские богини
В нынешние времена принято наводить блеск перед посещением начальства – выгоняются на улицу не только школьники и студенты, но и служащие учреждений, рабочие. Подметать, подбеливать, расставлять повсюду «караулы»! Даже если гость – птица невысокого полёта. Тут же, к свинаркам и кукурузоводу, ехал руководитель четвертьмиллионного краевого комсомола с гостем из самой Москвы, а нам, провинциалам, и в голову не пришло кого-то уведомлять об этом заранее. Немудрено, что бригадир свинарок, Тома Жук встретила меня в дежурке заспанной.
– Ой, секретарь, – воскликнула виновато, – не в форме мы. Чего не предупредил? Причепурились бы хоть.
Рабочий день возле скотины начинается, как правило, в 5-6 утра, а мы приехали около двенадцати. У девчат в это время – передышка перед дневным кормлением свиней. Недобранный ночью сон сваливает их в чём бывают одеты. Но сон между сменами лёгок, как утренний ветерок, и через пару минут девчонки дружной стайкой высыпали на крыльцо дежурки. Увидели, однако, пустую «Волгу». Гости, не дожидаясь хозяев, отправились знакомиться со свинячьим царством. Хозяйки вместе со мною догнали их на середине сви-нарника.
– Знакомьтесь, – сказал я гостям, – комсомольско-молодёжная бригада по выращиванию поросят. А курносая да улыбчивая… это бригадир Тамара Жук, член нашего райкома.
Лидеры принялись дотошно расспрашивать свинарок: как с кормами да с соблюдением свинского режима, как с оплатой труда. Ну и, само собой, каковы их соцобязательства, будут ли они выполнены. Девчата мои не подкачали: ответы из аленьких уст вылетали, как скворцы из скворечников – живо, весело, без запиночек.
– Обязательство наше: передать на откорм по двенадцать поросят от каждой из двадцати маточек, – гордо сказала Тамара.
– Да? – воскликнул Зиборов. – Отлично!
Кузьмичёв в этот момент вполголоса спросил меня:
– Что за разногласия у тебя возникли в орготделе крайкома?
– Нам, нож к горлу, запланировали вырастить аж двадцать пять тысяч поросят, – хмыкнул я, – а в районе всего две молодёжных бригады на маточниках. Эта и в колхозе Кирова. Где нам взять поро-сят? Говорю, что мы можем с откормом красиво выйти – у нас два десятка бригад там. Они в крик: «Раз упорствуешь, вытащим как миленького на бюро крайкома!»
– «Заставь дурня богу молиться…» – усмехнулся Зиборов.
– Да уж, – с ожесточением откликнулся Владимир Семёнович и приобнял Тамару за плечи: – Спасибо за экскурсию! Молодцы вы, дев-чата, должен сказать. Так дерзать! – это вам наказ крайкома комсомо-ла.
Кукурузный король
Якова Фаста мы нашли без труда. Ещё за километр виден был кукурузный… лес. Его «королева полей» вымахала на метр выше кабин самосвалов. Гнутый хобот комбайна выбрасывал в кузова машин такую мощную струю зелёной массы, что самосвалы, казалось, приседали «на корточки».
После въедливых запахов свинофермы мы, наконец, вдохнули сказочные ароматы. Леса, поля, воды – всё имеет свои специфические запахи. Но им не сравниться с запахом зелёной кукурузы, срезаемой ножами жатки! На мой нюх, это пьянящая смесь запаха хлеба и мо-лока!
Мы вышли из машины у края плантации. На звук клаксона «Вол-ги» и вид гостей Фаст не реагировал – уверенно вёл агрегат по за-гонке. Ему не в диковинку были появления всякого рода «лимузинов».
– Если хорошо работаешь, это даже хуже, чем плохо! – говорил мне как-то кукурузовод, – едут и едут. Время отбирают! А кукуруза перезревает… Теряет, значит, вес.
Дождавшись, когда заполнится кузов самосвала, а другая машина начнёт заруливать на полосу, Яков остановил агрегат, сошёл на землю. Нам пришлось подъехать к нему. Но кукурузовод и не подумал поспе-шать к гостям – принялся очищать ножи жатки.
«У рабочих собственная гордость: на начальство смотрим свысо-ка?» – хмыкнул я про себя. А вслух представил:
– Яков Фаст, лучший звеньевой-кукурузовод района. Это руководители из столиц, Яша.
– Как дела, Яков? – спросил Зиборов. – Нет ли помех в работе?
– Какие помехи, – сверкнул негритянской улыбкой кукурузовод. – Машины подбегают. Обед привозят. Погода не мешает.
– А частые гости? – хитро прищурился Кузьмичёв.
– Сначала одолевали, – опять сверкнула улыбка на запылённом до черноты лице. – Потом большой человек побывал, узнал и настрого приказал: не подпускать лишних гостей.
– Вы же знаете, Владимир Семёнович, тут на днях пройдёт краевой семинар по технологии выращивания кукурузы. Так помощник первого секретаря крайкома КПСС живёт у нас неделю.
– Знаем Николая Федоровича. Про семинар тоже знаем, – сказал Зиборов.
– Ну, счастливо, Яков, не будем злоупотреблять твоим временем. Как раз и самосвал подошёл, – попрощался Кузьмичёв.
В канун дня рождения комсомола мне снова пришлось побывать в совхозе и колхозе с подарками за победы в соцсоревновании. Яков стал абсолютно лучшим кукурузоводом края, а наши девчонки заняли третье место.
Комсомольские лидеры районов при встречах нередко подкалывали меня, что наградами этими роминцы обязаны визиту высоких гостей.
Знали бы они, как завершился этот визит, поудержались бы от зу-боскальства. А завершился он «знатным» ужином из котлеток с пюре, взятых мною на вынос в нашем ресторанчике, под стакан портвешка-777, и «мягким» ложе на полу квартиры-полуторки в виде подстелен-ных зимних пальто, моего и супруги моей.
– Лет сорок не возлежал я… на таком ложе! – хохотнул, укладыва-ясь, Кузьмичёв.
– Революционер Рахметов у Чернышевского, помнится, и на гвоз-дях спал! – откликнулся в тон Зиборов. Конфуз молодой семьи от убогого сервиса был смягчён этой пикировкой. Все рассмеялись – и гости, и мы, потеснённые хозяева.
По нынешним нравам загремел бы я за такой сервис с должности, а в те времена – сошло. Усенко спросил только, не обиделись ли высо-кие гости на скромность приёма, и, услышав «нет», улыбнулся:
– Не чванливые, значит, у тебя комсомольские шефы! Молодцы!
6. «Этот ПОЦЕЛУЙ
ВЕРНЁТ МНЕ СИЛЫ!»
Убыли в столицы высокие комсомольские шефы… До жатвы хлебов ещё целый месяц… а молодёжные агрегаты готовы к бою. «Диспози-ция», то бишь условия комсомольского соцсоревнования, вот они, на столе… И мне подумалось: может, в отпуск рвануть? Умотался так, что рёбра скрипят, в голове, особенно к вечеру, смерчи какие-то гуляют! К тому же дружок просигналил из крайкома, что «горящая» путёвка в Пярну имеется. Прибалтика… золотой сезон… Может, отпустят?
Так нет! Явился вдруг развинченный Лёха Синэнко, физкультурный лидер района, и, лыбясь, выложил на стол казённую бумагу.
– Что это? – дёрнулся я.
– «Свидетельство»… про тэ… расторжение брака! – гыгыкнул он.
– Что за чертовщина? Мы же только вчера свидетелями были… как вам с Анечкой Мендельсона играли. А сегодня… Как это?
– Нэ зийшлысь наравами! Порчена вона.
– Ребёнка ей ты заделал? Значит, сходились нравами?
– Так то колы було!
– Пшшёл вон, жених хренов!
«Нет, браток, – забилось у меня в голове, – священнодейством брака в комсомоле играть не позволено! И с документами химичить не дадим! – я отшвырнул «документ» Синэнко. – Ладно, подготовлю всё… в понедельник турнём его из комсомола и с должности, тогда и займусь отпуском… Чёрт! Перед Олей придется извиняться, что опять гикнули выходные».
По зову первой любви
Телефонный звонок так неожиданно ворвался в мои мысли, что я подпрыгнул.
– Здравствуй, Сёма. Это я.
У меня мороз пробежал по спине и показалось, что прилипшая от пота шёлковая футболка… примёрзла к коже. Семь лет я не слышал этого голоса! А узнал по первым словам.
– Ты можешь приехать ко мне? – прозвучало ещё более неожиданное. – Сегодня… или завтра?
– Куда приехать?
– В Барнаул. Я тебя на вокзале буду ждать.
– Постой! – вскрикнул я. – Ты хоть знаешь, куда звонишь?
– В Ромино. В райком комсомола.
– А ты представляешь это… «приехать»?
– Мне очень надо! – в трубке кричала мольба.
– Приехать к тебе, – начал я приходить в себя, – это же… рвануть с работы, сбежать от семьи! После пилить на автобусе до станции, да ещё восемь часиков на поезде.
– Мне очень нужно… увидеть тебя! – во вскрике было столько от-чаяния и слёз, что я бухнул:
– Жди завтра! Московским поездом.
На несколько минут абсурд произошедшего и сказанного сковал меня. Наконец, соображение восстановилось: выезд в Барнаул без ве-дома крайкома ВЛКСМ – это проступок ой-ёй-ёй, но как-нибудь припрячу его. А выезд за пределы района без разрешения первого секретаря райкома партии? Это вовсе чреватый шаг, потому что спрятать его – и не мечтай. Значит, надо идти и просить. А как быть с женой? Потупить взор: «Прости, мне надо смотаться на свиданку к своей первой, школьной, любви»? Или сбрехнуть что-нибудь про срочную необходимость отъезда аж в Барнаул? Всё это можно провернуть с какой угодно женой, только не с моей Оленькой! Она моё сердце знает до самого донышка. И душу читает, как прозрачные строчки любимого Тургенева. Значит?..
Первым делом я отправился к первому.
– Что-что? – Николай Григорьевич не враз «въехал» в мою просьбу отпустить из района на целых два дня, хоть и выходные. Пришлось подробнее обосновывать странную просьбу, упирая на девичье отчаянное «мне нужно!» С лица шефа долго не сходило недоумение. Он даже встал из-за стола, прошёл в задумчивости к окну. Заговорил негромко:
– Не знаю, что сказала бы мне… моя Вера Ивановна, если б я надумал… рвануть через полстраны по зову первой своей любви.
– Эта девушка мне, Николай Григорьевич, не просто первая лю-бовь. Мы с нею на всю жизнь… будто окрещены проклятой болезнью. И если она зовёт, значит, край нуждается.
– А супруге ты сообщил? Нет? Считаешь, что моё разрешение важ-нее? Не думаю... Дозволяю ли ехать? Ладно, пусть это будет вроде солдатского увольнения.
Что во мне забурлило после этого разговора, описать не берусь. По-отцовски поступил партийный мой бог. Так что брёл я к себе, поша-тываясь от нахлынувших чувств.
– Олюшка, – трепеща произнёс я в телефон, – из Барнаула Валя вдруг позвонила. Помнишь: чемальская «девочка – не как все»? Нам лет по 14-15 тогда было… Просит срочно приехать.
– И что ты сказал ей?
– Что завтра приеду, сказал.
– Ты и не мог поступить иначе, – и она положила трубку.
«Спасибо, родная… – млея от чуткости супруги, продолжил я в себе разговор: – Я быстренько! В понедельник уже вернусь. А сейчас зама предупрежу и – на автобус…»
Вдруг резко стукнула, словно выстрелила, дверь.
– Ты никуда… не поедешь! – выкрикнула задохнувшаяся от бега моя Оля. Она едва стояла на ногах. Если бы не косяк двери, упала бы в изнеможении.
– Должен я ехать, Оленька! Пообещал… – встав из-за стола, я по-шёл к ней. – Ты всё поймёшь, когда вернусь и расскажу, – не успел я договорить, как Оля рванулась за дверь.
– Если поедешь, можешь не возвращаться! – крикнула из-за поро-га. Дверь грохнула перед моим носом.
…В поезде ехал я будто в двух измерениях. Зелёная змея состава со скоростью под шестьдесят катила меня по рельсам, а внутреннее трепетание гудело всеми атомами моего тела. «Ну-жен, ну-жен!» – звучали в мозгу отчаянные слова Вали. «Не возвра-щайся, не воз-вра-щайся!» – стучали колёса на стыках рельсов криком Оли.
О любви – со слезами горя
Утром, часов в семь, я не нашёл на вокзале «девочку не как все». Пристроился на лавочке в скверике возле вокзала, думал, подождать придётся часик-полтора. Но через какие-то минуты она молча присела рядом. Сердце моё дрогнуло: не на семь лет изменилась она – вдвое больше! Я не позволил себе осмысливать это… Не помню, но, кажется, мы и не поздоровались. Будто продолжили тот телефонный разговор.
– Это же надо! Всю ночь не спала, – со смешком сказала она вдруг. – А перед самым поездом забылась.
– Ты, наверное, сидела где-то, – прозвучало из меня, – а я искал среди встречающих.
– Ты давно женат? – последовал вопрос не в тему.
– Четвёртый год. Сынок растёт, Мишка.
– А с учёбой? Ты, помню, всё мурлыкал: «Когда взойдёшь на Ле-нинские горы…» В МГУ на философский мечтал…
– На третьем курсе нашего пединститута. Заочно.
– А ездишь как? Тебе же ни на чём нельзя.
– В райкоме два мотоцикла с коляской. Лошадь.
– Как медик знаю: нельзя тебе ни на каком транспорте! – вскрик-нула Валя с отчаянием.
– А что делать? Работа на весь район. Кто меня возить будет? Так что… сам себе – сам.
Всё-таки Валя была в замешательстве, и вопросы иссякли. Скорее, их было так много, что не знала, какой задавать.
…Интересно вот что: столько лет промчалось с той встречи, а в па-мяти не всплывает ни одного живого человека вокруг нас, ни одного прохожего, как будто у вокзала, самого многолюдного места в городе, могло не быть людей. Наверное, мы с нею были в таком состоянии, ко-гда не видишь никого на целой планете.
– Ты счастлив? Только честно! – если бы не два последних слова, можно было и не обратить внимания на дежурный вопрос о счастье.
– Если… честно? Без оглядки! – сразу откликнулся я.
Она, наконец, всмотрелась в меня. Пристально. Во взгляде я уви-дел благодарность за честный, без вывертов, ответ.
Но чувствовалось, что не для этих вопросов-ответов вызвала она меня. Но торопить, подпихивать её к главной теме было бы ко-щунством.
– Мне хочется спросить тебя…
«Вот оно!»
– Спрашивай.
– А может случиться так, что у нас с тобою всё возвернётся? – с этим вопросом она словно кинулась на грудь мне. – Ну, не сейчас! – зашептала жалобно. – Хоть когда-нибудь? Только… не спеши отвечать! – и она даже прикрыла мне рот ладошкой.
Я легонько убрал эту ладошку с моих губ и ответил просто:
– Нет, Валюша. Нет!
– Почему-у? – спросила-простонала она.
– Судьбы наши таковы… – шёпотом выдохнул я.
– Хочешь напомнить лермонтовское… «вечно любить невозмож-но»?
– Нет, как раз потому, что теперь я полюбил навечно, – это вышло из меня тихо-тихо, безо всякой патетики. – Пойми, Валенька… У меня твёрдое ощущение, что такого чувства, какое во мне сейчас живёт к Оле, мне даже не представить. – Я, было, замолчал, но вырвалось: – Это, мне кажется, и есть счастье. Счастье преодоления боли и преград, добытое нами… обоими… – я резко оборвал фразу. Такое вслух не гово-рят – звучит фальшиво.
– Ой, горе мне! – в рыданиях Валя кинулась мне на грудь.
Я инстинктивно рванулся, чтобы отодвинуться от неё, но что-то – сердце или разум? – приказало: «Не смей отталкивать её!» Левой рукой я приобнял плечи Вали, а правая сама принялась легонько гладить её по голове, по шелковистым когда-то её волосам. Теперь под моими пальцами они почему-то шуршали…
Она, наконец, смогла преодолеть взрыв отчаяния, а, может, опом-нилась, что бьётся на груди чужого, да ещё любящего мужа, и отстра-нилась от меня. Села, как раньше, в профиль, принялась оправлять платьице на груди, волосы, уложенные по-деревенски, в пробор. Потом тщательно вытерла платочком следы слёз.
Смущённое молчание наше длилось долго. Я боялся неосторожным движением или, словом вызвать новый всплеск отчаяния. Она, по-моему, опасалась того же.
– Да-а, – выдохнула, наконец, Валя, – верно говоришь: судьбы наши таковы! Только мою не знаешь… Начинались-то они одинаково, а пошли… куда какая. – Она опять замолкла.
Впору – в петлю…
Вдруг на меня рухнул такой водопад слов, стонов, слёз, что я вскочил со скамейки, сам прижал голову Вали к своей груди. Она оттолкнула меня, и я шлёпнулся на своё место. А она, захлёбываясь словами, вперемешку со слезами выбрасывала из души такое, что у меня сердце кровью обливалось, кулаки захрустели.
…Выпускницу Бийского медучилища распределили фельдшером поистине в «медвежий угол». Деревенский медпункт возложили исключительно на её слабые плечи… Начала, как учили, с подворного обхода.
…В одной из хат впился в неё глазами поддатый мужичонка. Как оказалось потом, учитель труда в деревенской школке. Да так впился, что и проходу от него не стало. Да ещё удумал, мерзавец, получив от ворот поворот, изобразить самоубийство с «посмертной» запиской: «Виновата медичка В. Ф.»!
…И не стало ей проходу в деревне. Перемывали косточки по из-бам, чуть в лицо не плевали, когда проходила по улице: «Ишь, цаца! Человека в гроб вгоняет!»
…Не вынесла злословья: пустила его в примаки. Хоть и ложилась, бывало, в супружескую постель с омерзением. А он оказался не только запойным, но и остервенело буйным. Отходил её однажды поленом так, что случился выкидыш. С той поры о материнстве забыто навсегда.
…Пробовала, не вытерпев мучений, выгонять паразита, так он но-вым самоубийством грозится… Впору самой в петлю лезть!
– Однажды попались мне под руку письма твои, Сёма… – после взрыва чувств Валя заговорила шёпотом. – Самые первые письма. Пом-нишь, длиннющие такие? Там столько твоего задора и веры в будущее! Потом в «Молодёжке» вычитала, что ты – комсомольский секретарь в Ромино. Вот и позвонила, когда случайно оказалась в Барнауле. Ты ведь простишь меня, что бесстыже оторвала тебя от работы, от семьи? – она заглянула мне в глаза.
– При чём тут «простишь»! – стушевался я. – Это мне надо молить о прощении, что так… прервал переписку. Может, знай я про тебя, по-мог бы как-то… – Валя на это горько усмехнулась.
Те же и… Юрка Козленко?
Некий шумок отвлёк нас от разговора, который был только наш и ничей другой. От широких дверей вокзала два милиционера волокли какого-то мужика. Весь он был как в соломе , рыжие патлы где прилипли к голове, где торчали во все стороны. В правой руке мужик держал инвалидную трость, так что милиционеры волокли его ногами по земле. Как только башмаки держались?
– Прицепились! – хрипел мужик. – Кому я мешаю? Никому не ме-шаю…
– Да ты же нормальных граждан всех обслюнявил, – следовал ми-лицейский довод, – всё деньги клянчишь. Не допил?
Когда «экспедиция» проходила мимо нас, Валя вздрогнула и напряглась:
– Ой, неужели это?..
Она явно узнала пьянчугу, мне тоже что-то в его лице показалось знакомым. Да мало ли рыжих алкашей мелькает перед глазами? Валя даже вытянулась в сторону удаляющихся, всё всматривалась в рыжего. А тот дурным голосом заорал: «Шумел камыш, деревья гнулись…»
– Сём, – прошептала Валя, – это он!
– Кто он? – опешил я.
– Да твой чемальский друг и оппонент! Юрка Козленко. – Мы его, бывало, «иудушкой Троцким» называли.
– Да ну! Сын крупного чиновника в таком виде? Грамотный па-рень, хоть и стерва был Юрка. А это… Вообще я его лет восемь не видел.
– Он это, он! – Валя изрядно взволновалась. – Честное слово, он. Два года назад была я в облбольнице на переквалификации. И встретила его там. Забулдыга! Чистый забулдыга! Обострился процесс в его колене. А он вместо того, чтобы лечиться, пьянствовал. То тянул деньги с родителей, то загонял другим больным привезённые ему продукты и лакомства. И не просыхал весь день! Не выписывали его будто из-за свища в колене, а на самом деле из-за должности папы…
– М-да, – только и промолвил я на этот пылкий рассказ. – Мы и в санатории замечали, что Юрка частенько козыряет родителями.
– Я бы его, может, и не так запомнила. Но однажды он, сволочь, в моё дежурство приковылял в процедурную. Вцепился в меня и потащил на кушетку… А у туберкулёзников, ты же знаешь, руки сильнющие… Еле отбилась.
– Эх, Козленко! Всё о правде, об идеалах кричал. И до чего до-шёл?
– Это проклятый туберкулёз поломал нам жизни! – простонала Ва-ля. – Лет шесть назад была я в Чемале. Попала, когда хоронили Тасю Бражникову. Комсоргом после тебя была… А всё менингит этот!
– Мне писали о её смерти… Потом умерла и Тома Сергеева.
– Помню её. Когда мы для малышей из первого корпуса куклы ши-ли, Томка за день успевала по три, четыре штуки смастерить.
– Огромным горем… – ты уже уехала тогда в медучилище посту-пать… – стала для нас жуткая смерть Бори Абрамова…
– Того, что гладью вышил Герб Советского Союза и первое место в районе завоевал?
– Да, тихий такой парнишка. В шестом классе мы учились.
– Ох, судьба наша, судьбинушка… – прошептала Валя.
Вспоминая друзей, мы всё теснее прижимались друг к другу, сли-вались в нечто целое. Казалось, сам небосвод изменил цвет над нами, потемнел, и медленно опускается на наши плечи. Словно большая доб-рая птица распростёрла над нами свои крыла, оберегая несчастных от возможной беды.
…Мой поезд уходил раньше, чем её. В тамбуре вагона мы впервые в жизни поцеловались. И не было в том прощальном поцелуе ничего чувственного. Из раненых сердец наших вылился он.
– Спасибо, Сёма, – прошептала Валя, – этот поцелуй вернёт мне силы, что растеряла…
Она спустилась на перрон, махнув мне рукой, ушла.
Домой я возвращался оглушённым. За окнами вагона проносились сосняки Ребрихи, перелески Романовского района, пшеничные массивы Мамонтово, а у меня в голове бились бессильные мысли. То, что рассказала о себе Валя, было кошмарнее кошмара. Нежная, заботливая девушка, которая только и думала об окружающих и в медработники пошла, чтобы исцелять людей, утишать их боль, сама подвергается пьяным изуверствам мужа, да ещё терпит обиды от сельчан! Замшелые понятия о главенстве мужика над бабой застилают им глаза. Вместо того, чтобы вступиться за оскорблённую женщину, они в лицо ей плюют. Даже недуг, исковеркавший её фигуру, не останавливает их… А Козленко, этот поборник справедливости? Мы его частенько одёргивали словами тургеневского Базарова: «Не говори красиво!» Да нарочитая напыщенность, мне кажется, не была вечным качеством парня. Так, строил из себя. А после отбоя, в тиши палаты, Юрка испещрял дневник нежными словами к «Сергею». Это он так закодировал имя Вали Верёвкиной, пассии своей. У нас с ним тайный любовный «конверт» был начерчен: по двум углам инициалы СЛ+ВФ, а по другим двум – ЮК+ВВ. Юрка хвастался мне строчками своих первых рассказов в том дневнике… И вдруг эта «процессия» с милиционерами, а до того случай с Валей! Сломался «правдолюб»?
А за окном вагона шёл упрямый «турнир» на скорость: всадник не уступал дорогу мотоциклисту, как тот ни пытался обогнать его. «Черт, – осенило меня, – вот что надо сделать на районном фестивале в авгу-сте! Конные скачки за селом! Народ обалдеет, ведь с 30-х годов не видели такого! А по улице Ленина… парад мотоциклистов! Тоже – диковинка… Знай комсомол! «НГ» наверняка поддержит. А колхозы… никуда не денутся: коней приведут, деньгами помогут!» – и я забыл о Вале. В мыслях завихрились планы, намётки, вопросы, которые надо решить…
Дома, в Ромино, автобус со станции бросил меня прямо в объятия встречавшей Оли.
– Прости… за дурацкий срыв! – сказала она, заглядывая мне в глаза. – Ты обязан был поехать к ней! Я поняла это.
О деталях той поездки она меня ни разу не спросила, я сам поде-лился с нею фактами и мыслями. А Николай Григорьевич при первой же встрече поинтересовался. Выслушав, тронул меня под локоть:
– Молодец, комсорг. По-мужски поступил.
Многие годы в памяти моей всплывают картины наших прощаний с Валей. В 50-е годы на Бийском вокзале она писала мне пальцем по воздуху: «Л», потом «Ю». В 60-е, на Барнаульском, просто помахала мне рукой, а у меня сжалось сердце, когда издали увидел её фигурку с укороченным болезнью позвоночником. Как и у меня… Но, чёрт бы с ней, с мужской фигурой! Портить женскую – вот это не по-божески!