Слабина

Тетрадь первая (1956-59)

СЛАБИНА

Начальник обидел, а я психанул:
Он требовал, чтобы я козырнул
И стал бы по стойке смирно,
И всё обошлось бы мирно…
  Борис Слуцкий

***

Прелюдия к повествованию (2009)

По московскому ТВ слышал однажды, как учёная дамочка исступ-ленно убеждала: «Человека не надо воспитывать!» Чушь, по-моему!
У меня в жизни, чтобы подолгу, вовсе не было домашнего воспита-теля. Так сказать, «поводыря», что «не докучал моралью строгой и в Летний сад гулять водил». Отчим, помню, рычал на меня, а то давал шлепка дланью или ремнём. Но его убило в первые месяцы Отечественной войны. Мама – никогда не забуду! – часто плакала над моей судьбой, жалела: заболел я в три годика. А её вскоре в тюрьму посадили. Дальше жил с малолеткой-тёткой своей. Она меня бросила и умотала. Говорили, за ухажёром.
Лет с одиннадцати я жил один. То у одних людей, то у других, так что воспитателем моим стала Деревня. Почти все значительные вехи моей жизни поставлены мною вместе с деревней.
На 4-ой ферме совхоза «Мартовский» Хабарского района, что на севере Алтая, я как бы осознал своё существование. Научился читать, считать, писать и жить без нянек и «толкачей», по-нынешнему, репетиторов.
В селе Чемал, что, по песне, «вдали, в горах Алтая», меня вылечи-ли от бесконечной болезни и поставили на…  четыре ноги. Там успел стать пионерским и комсомольским активистом. Ещё привязанным к больничной койке вкусил томление первой любви. И душой, и телом.
В селе Утянка того же Хабарского района с помощью добрых лю-дей  стал воспитанником детдома и «борцом за справедливость».
В районном селе Ромино, что в широкой Кулундинской степи на севере Алтая, вступил на тернистую тропу газетчика, а затем окунулся в круговерть комсомольской работы. И – жизни. Именно так: в комсо-моле я работал и вдохновенно жил.
Но об этом я ещё расскажу. Позже. И подробнее.
Что касается, надо ли воспитывать человека, вот – яркий пример.


1. «СЫДЫ, БО БЫТЫМО!»

Домом родным стала для меня летом 56-го изба Ефименковых, что стоит напротив редакции газеты «Свет Октября». Хозяин, дядь-Миш, работает у нас конюхом, а хозяйка, тёть-Марусь, управляется по дому: кормит и обстирывает мужа и его 96-летнюю маму – бабушку Ульяну, или «баб-Улю», как её называют в селе. Но главное: воспитывает полугодовалого внука Мишутку. Его пап-мама – ах! – сотворили дитя перед самой защитой дипломов в сельхозинституте. Ну, и…
Метода воспитания подкинутого внука больше всего меня и пора-жает. Тёте Марусе весь день приходится «управлять скотину»: кормить-поить корову и её детёныша, доить ту корову. И доводить до ума молоко щедрой бурёнки. Это отдельное большое дело. Бурёнка даёт молочка столько, что мы всегда имеем на столе творог, сметанку и маслице. Но ведь надо же весь день «управлять» и… внука!
Находчивая бабка ведёт дело так, что я такого доселе не видал и о таком не читывал. Она полотенцем привязывает Мишку в углу деревянной кровати: «Сыды, Мишенька, тыхесэнько!» – и отправляется в загон. Внук поначалу спокойно сидит, брякает под-сунутыми ему безделушками – ложками, блюдцами, катушками от ниток, а когда это ему надоедает, издает такой рёв, что слышно через улицу. Тут же из сенцев, удачно переходящих в коровник, раздаётся ласковое:
– Мишута-а! Сыды тыхо! – внук умолкает на миг, потом вновь даёт ору, и тогда звучит строгое: – Сыды, кажу, бо бытымо!
Внук, на удивление, послушно замолкает. Доходит, значит, до него воспитательный приём тёти Маруси!
А кормит нас тётя Маруся трижды в день одним и тем же (у меня и сегодня такое впечатление!) борщом с курицей. Он так наварист и па-хуч, что у меня уже до начала трапезы слюнки текут! 6-тимесячный Мишутка тоже питается им. Ложку борща тёть-Маруся пережёвывает и ловко отправляет в раскрытый «клюв птенца».
– Ему бы мамкиного молока, а вы… борщ! – негодовал поперву всезнающий квартирант.
– Та нехай куштуе борщ! – довольно улыбаясь, отвечала бабушка. – Бачишь, як уминае! А мамка нехай у-учится…
Тем борщом я бы и сейчас полакомился. И курицей, чтобы пахла. Но уже лет 10-15 с наших кухонь магазинные хохлатки не пахнут. Раз-ве что не доглядит хозяйка и жарево-варево подгорит.   
Кровати наши, хозяйкина и моя, находились в одной комнате. Так что нередко мне приходилось быть свидетелем и ночного воспитания пацана. Когда он начинал кряхтеть, мой сон не прерывался. Но если беспокойство его оказывалось уж чересчур громким, бабкина «педаго-гика» будоражила меня:
– Спы, Миша, спы, – пацан затихает. Но вскоре опять начинает. – Спы, кажу! – грозит голосом бабушка. Если Миша надолго замолкал, я тоже засыпал. Но вскоре раздавался яростный рёв, и следовал бабуш-кин окрик: – Спы, бо бытымо!
Чаще всего угроза срабатывала, что позволяло нам, обоим взрос-лым, задремать. Но если Мишка опять заливался криком, после слов бабушки: «Спы, кажу!» – следовал увесистый шлепок. Тут уж внук – без обиды, представьте! – замолкал и засыпал.
Не помню, так ли умиротворяли меня в молочном возрасте мои ма-ма и бабушка, но вырос-то я послушный! Сами, читатель, знаете. Обо мне теперь многие всё знают. Книга про босоногих рассказала…
Если без шуток, то мне думается, что воспитание – это процесс всеобъемлющий и всевременной. Молодь всяческую воспитывают и люди, и животные, и растения, особенно цветы, и сама атмосфера вокруг. Меня, как легко убедиться, в этой семье воспитывали решительно все. Дядя Миша – своим тихим нравом. Внук Мишка – непритязательностью и послушанием. Тётя Маруся – своей неисчерпаемой добротой и усердностью. Даже почти слепая баб-Уля меня воспитывала.
По выходным у нас то и дело хлопали двери: это к баб-Уле шли се-лянки. Осеняя их святым крестом, исцеляла она разные болячки. Мо-литвами и напутствием: «Ты веруй, милая. Бог увидит – поможет».
Когда я занедужил почками, и врачи ничего сделать не могли, баб-Уля сказала, мигая ресницами:
– Я тэбэ лучшей исцелю, Сэмэнко. У тоби опущение матки.
– Бабушка, у мужиков… матки не бывает, – возражаю со смехом.
– А ты нэ слухай никого. Брэшуть люды!
Не для заработка работала «божий одуванчик», поскольку в семье всё было, из душевной щедрости помогала людям. Как было мне, 20-летнему, не поучиться этому у бабушки Ульяны?
А вскрик тёти Маруси «Сыды, бо бытымо!», на мой взгляд, симво-личен. Это как предупреждение тем, кто зарывается:
– Угомонитесь, не то возмездие неумолимо!

2. КИРПИЧИКИ

– Бож-же ж мий! Гэпнулась брычка! – всплеснул руками дядя Ми-ша, невозмутимый редакционный конюх, увидев печальную процессию. Понурый гнедко виновато тащил бричку, углом согнувшую-ся на изломе, а сбоку «экипажа», бросив вожжи на передок транспорт-ного средства, с повинной миной костылял явный создатель ЧП – моло-дой литсотрудник Семён Лубин, то есть азъ несчастный. 
– Шо ж мэни скаже сэрдытый Митрий… за мое самоуправство и нэ-догляд? – запричитал конюх, он же сторож редакции и он же её завхоз, самовольно давший недотёпе-литсотруднику святая святых газетчиков – ходок, единственное транспортное средство. Точнее не весь ходок, а то, где устанавливается плетёная кошёвка. Кошёвку-то он догадался открутить от тележной рамы, а «все четыре колеса» дал будущему новосёлу в выходной день привезти кирпича для кладки печки в предоставленной ему, наконец, барачной комнатке.
– И як це случилось? – накинулся дядя Миша на меня. – Поклав кирпичей бильш, чем надо?
– Да не знаю, дядь-Миш, – промямлил новосёл. – Наложили всего триста штук, как раз на печку. Уже к дому подъезжать, она вдруг – хрясь!
– И як накладав? Ривным слоем?
– Нет, горкой… чтобы рессоры не сломать.
– Эх, ты! Молодо – сопливе! Всю тяжесть на центр брычкы нава-лыв, вона и дала слабину, – он присел, чтоб заглянуть под телегу и оп-ределить размеры трагедии с ней.
Я даже ойкнул, подумав, что дядя Миша уже не встанет. Когда у человека такая объёмная фигура, говорят: «Он словно квадратный». Про хранителя редакционного хозяйства точнее было сказать: «кубический». Его, кроме роста, везде было много, хоть спереди посмотри, хоть сбоку. Стоит на ногах этот куб – с места не сдвинешь, а присел, вряд ли поднимешь в рост. Но дядя Миша упруго встал, почесал в затылке:
– Украв ты, хлопче, выходный дэнь у старика! Хто ж будэ менять треснутые леги? Тильки я.
Вздохнув, старик пошёл к крыльцу редакции, а я, виноватый, поковылял за ним.
– Дядь-Миш, а про какую слабину вы говорили?
– Слабина, хлопче, она завсюду, – забормотал конюх, упруго переваливаясь при ходьбе. – Я, дурень, дав слабину, кады доверил тоби, пацану, нашу разъединственну колымагу. Ты, бестолочь, дав слабину, нагрузыв кирпичи горкой. А телега дала слабину, потому что главна тяжесть нэ там на ний легла…
Слушал я и мотал деревенскую мудрость на ус, которого сейчас и не было. Сбрил ещё в 17-летнем возрасте, лёжа на больничной койке, и больше не заводил. Мне, молодому, похихикать бы над стариковской мудростью, но в редакции никто и никогда не хихикал над дядей Ми-шей. Три войны у него за плечами: финская, где он был коноводом в артдивизионе, Отечественная, где «заведовал полевой кухней», и та, что была на сопках Маньчжурии, которую выиграли удары нагрянув-шей из Европы Красной армии, так что зря эти звери-американцы сожгли своим атомом четверть миллиона японцев.
Бог с ними, с японцами, не вернёшь их к жизни. Расскажу-ка под-робнее о том, как я, Семён Лубин, оказался у разбитой брички.
Уж простите, но как тот Алан Маршалл, писатель-австралиец, я не буду тушеваться своей инвалидности с детства (хотя говорить об этом всегда тяжко и как-то неловко), мне без её упоминания иной раз будет просто не обойтись. Она нередко связывала меня по рукам и ногам. Именно это печальное обстоятельство побудило врачей категорически заявить мне, третьекурснику педучилища:
– Вам срочно нужно улучшить питание, иначе вы беспрерывно бу-дете болеть. С костным туберкулёзом, молодой человек, не шутят. Хотя его процесс и затих. Паралич-то ни к чему вам?
Легко сказать: «улучшить питание»! Годы были хоть и великие – начало Целины, страна не жировала. И на те 69 копеек, что в порядке гособеспечения выдавали бывшему детдомовцу на день… так на эту «державную подмогу» я мог только позавтракать или поужинать. «Экономя», конечно, на обеде. А сиротское пособие в виде нежданных  десяти тыщ плевало на мои расчёты – ушло сквозь пальцы за три года… Значит, бросай, Семён, учёбу и ищи работу? А кто даст работу «костыльнику», да ещё и без законченного образования?
Случай свёл меня с выпускником Высшей Партийной Школы Дмит-рием Бричкиным, который слюбился с моей бывшей шефиней – секре-тарём райкома комсомола. Я пришёл к ней в общежитие партшколы за помощью, и он, вдруг туда заглянув, прихватил часть моего горестного рассказа о приёме у врачихи и мои сетования: «Что я умею? Разве что в школу возьмут… без диплома».
– Но там дадут зарплату, чуть-чуть повыше твоей стипешки, – ус-мехнулась моя шефиня.
– Ну, в газеты я немного писал...
– Знакомься, тут очень кстати – Дмитрий Павлович. Он через неделю заканчивает учёбу и едет в новую районную газету. Димуша, поддержим парня, а? Как бывшего детдомовца? – оживилась она.
Рослый блондин, который явно не мог дождаться конца моего визита и покряхтывал с намёком, пожал плечами:
– Сейчас не знаю. Приеду, посмотрю. Может, вызову...
Так я перевёлся на заочное отделение педучилища и попал в крупный зерносеющий район, самый что ни на есть целинный. Долж-ность мне дали – корректор районной газеты, слава Богу, я писал почти без ошибок. Зато получка – раза в четыре больше моей бывшей стипендии!
– Иван Павлович, наш первый, не разрешил брать тебя литсотруд-ником, – сказал Бричкин, вернувшись из райкома партии, куда он спе-циально ходил из-за меня, – как закончишь училище, переведём на творческую работу.

3. ПОСЛЕДСТВИЯ «НЕДОКОРМА»

Хоть и тогда уже я, двадцатилетний, был весьма высокого мнения о своих способностях, выкобениваться не стал – корректор тоже «ничо получает». И, как бегун-новичок, бестолково рвущий с самого старта, не веря увещеваниям знатоков, что сдохнет на середине дистанции, так и я врубился в корректорскую работу. Вычитывал сначала авторские материалы, потому что пишущие сотрудники в этой новой газете были в грамотности пожиже меня, недоучки-педагога; потом вычитывал гранки (это такие полоски бумаги, на которых сначала печатаются газетные столбцы), а ближе к полуночи читал полосы будущей газеты. Которая, по завету Ленина, вообще, а значит, и в нашем районе должна быть «не только коллективным агитатором, но и коллективным организатором»!
Хоть был я молодой да крепенький, уставал до чёртиков – в голове шумело, глаза горели, производительность и качество труда падали. Так что ответсекретарь редакции Мария Григорьевна, она же, как я вскоре узнал, жена того самого Ивана Павловича, первого секретаря райкома партии, к которому по поводу меня ходил Бричкин, гоняла меня нещадно:
– С-е-м-ё-н! Опять ошибка! – истошно крича, летела она из своего редакционного кабинетика в типографию, где отвели закуток для меня. Это, мне казалось, происходило, ей-Богу, чуть не каждую ми-нуту, так что я вскоре привык к крикам и ворчливо оттявкивался:
– Да где ошибка? Нету никакой ошибки, – хотя знал, что у этой старухи глаза, как у птицы. Могла бы и сама исправить, так нет – сразу орать.
Сейчас сам не верю в свою работоспособность: над выпуском оче-редного номера приходилось, почти без отдыха, сна и еды, сидеть по 25 часов... в сутки. А после, вместо того, чтобы пойти и выспаться, топал на главную дорогу села – «голосовать», чтобы съездить куда-нибудь в колхоз-совхоз, на летовки скота или в поля на жатву. Так что по штату я был корректором, а сам по себе – литсотрудником сельхозотдела. Ну, во-первых, так душе хотелось, во-вторых, это же и кое-какие рубли к зарплате. Чтоб питание улучшить! Правда, копеечные гонорары, стыдясь почему-то их, я на «хозяйство» не тратил, а покупал разные добрые книжки. В санатории да в педучилище так пристрастился читать, что даже, простите, «на очко» устраивался с книжкой.
Постепенно меня заметили и признали в хозяйствах, особенно в близлежащих. Председатель колхоза имени Дзержинского Николай Григорьевич Кононцев при виде меня тут же гудел:
– Во, редактор опять прикостылял, – я не обижался на это словцо, потому что председатель охотно пускал меня в свою таратайку. – Ну, куда тебя сегодня свозить? Хочешь, на дойку? Или в поле поедем? Вот-вот обкосы пшеницы начнём делать. У нас раздельную уборку не мари-нуют. Будем валить!
Но чаще всего меня тянуло в колхоз «Власть Советов». И не столь-ко в колхоз, сколько к его агроному Зое Горищенко. Стройная черно-окая хохлушка до того приветливо встречала меня, что я потом сутки-двое ходил, как в сладком сне, ни с кем почти не разговаривал, потому что всё время мысленно говорил с Зоей. В педучилище у нас был курс «Введение в землеведение» и факультатив «Основы сельского хозяйства», но мы там в основном штудировали последние решения Пленумов ЦК КПСС и речи тогдашнего вождя Никиты Хрущёва по сельскому хозяйству. В частности, о внедрении раздельной уборки хлебов, квадратно-гнездового сева кукурузы да каких-то канадских бобов. Так что, когда с Зоей у нас прострельнули неслужебные интонации, я ей прямо и сказал:
– Зой, честное слово, я корову от дверной ручки не отличаю. Рас-толкуй мне, почему это в райкоме и у нас в газете так много крику о раздельной уборке… да про «зелёное настроение»?
– Раздельная уборка – это косовица хлеба не сразу с обмолотом в бункеры комбайнов, а жатками, в валки, – вдалбливала мне Зоя. – Хлеб, лёжа на стерне, несколько дней дозревает, высыхает и к моменту обмолота имеет высокие кондиции... Ну, хорошее качество! – восклицала она в изумлении от моей тупости. А я, может быть, всё и понимал, но мне жутко нравился сам процесс – журчание милого голоса, я и просил её рассказывать мне то об одном, то о другом.

4. ВЫСТРЕЛ В НОЧИ

Но с этими вот познаниями мне всё-таки удалось вскоре «просклизнуть» из корректоров в штатные журналисты.
Этот вечерок я никогда не забуду! Монотонно гудела печатная ма-шина, ядрёно пахло типографской краской; то и дело протирая слезя-щиеся, уставшие глаза, я вчитывался в оттиснутую только что газетную полосу, как вдруг через открытые в редакцию двери раздался громкий хлопок внезапного выстрела (из нагана?) и взметнулся дикий крик:
– Ссе-ммё-енн!
Я вскочил из-за стола, схватился за костыли, запутался в них и, выскакивая из своего закутка, увидел на пороге типографии искажён-ное лицо Марии Григорьевны. Она бессловно стучала челюстью, пыта-ясь, видимо, вогнать в меня очередное вливание.
– Какая ошиб... – вырвалось из меня. Но тут вслед за женой бурей влетел к нам первый секретарь райкома Иван Павлович:
– Где? Кто? – взревел он, водя из стороны в сторону дулом самого натурального пистолета.
Как он не пальнул в меня без раздумий, до сих пор понять не могу, ведь после прогремевшего выстрела жена его орала моё имя!
Немая сцена с участием наборщицы, печатницы, корректора и двух переполоханных супругов, двух секретарей – газетного и пар-тийного – слава Богу, длилась лишь секунды. Мария Григорьевна сумела промычать: «Се-е-мён... она взорвалась!» – и чуть не рухнула на пол. Властьпредержащий супруг успел подхватить её одной рукой и, продолжая сжимать своё оружие в другой, поволок ослабевшую женщину в кабинет. Вскоре оттуда раздался его крик:
– Есть у вас, чёрт… запасные лампочки? Или фонарь?
Когда лампочка была найдена и вкручена над столом Марии Гри-горьевны, ситуация, наконец, прояснилась.
…Наша ответсекретарь нашла в очередной газетной полосе очередную пропущенную мной ошибку и только хотела по обычаю протрубить своё коронное «Се-е-мён!», как зазвякал телефонный звонок (это Иван Павлович интересовался у супруги, скоро ли она зайдет за ним). Она сняла трубку, и тут раздался громкий выстрел! Это ни с того ни с сего над головой Марии Григорьевны рванула лампа-пятисотка, а испуганная женщина провопила привычное для неё: «Се-е-мён!»
Иван Павлович, услышав выстрел и супружнин крик, в момент вы-хватил из сейфа пистолет и юным спринтером перемахнул двор, отде-лявший райком от нашей редакции. А уж почему он не нажал курок у меня перед носом, один Бог знает.
Будь этот случай с иными людьми, немая сцена завершилась бы хохотом. Но у молоденьких типографисток и корректора не только от вида пистолета, но и от вида Самого в мозгах помутилось. Трясущиеся девушки всё-таки помогли Марии Григорьевне собраться и передали её в руки супруга. Но и после ухода их нам смеяться что-то не хо-телось, тем более, что ответственность за выход газеты без ошибок теперь легла на мои неопытные плечи, и, значит, надо было проявить все имеющиеся у меня в запасе силы.
А на другой день Дмитрий Павлович, всегда такой предусмотри-тельный, умеющий вовремя да поглубже заглянуть шефу в глаза, спол-на получил в райкоме. Как и следовало ожидать… за плохие электро-лампочки в помещениях редакции. Заодно ему порекомендовали... пе-ревести Семёна Лубина, то есть меня грешного, в литсотрудники. Не расставшаяся с бледностью Мария Григорьевна сказала мне полушёпо-том, что пока сама посправляется с корректурой.

5. ЗЕЛЕНЬ

Питание в деревне у меня, конечно, улучшилось. Тётя Маруся, у которой я уютно и сытно квартировал за половину моей зарплаты, под-паивала меня парным молочком, на завтрак, обед и ужин, когда они бывали, ставила передо мной наваристый борщ с курятинкой, жирной и пахучей. Я об этом уже говорил? Но повториться нелишне!
По воскресеньям у нас бывали «яешня» с крупными кусками сала и всяческие пироги... Это против общежитских-то макарон на маргари-не! Так что про болезни я забыл. Да, ещё сибирские пельмени бывали, но по технологии дяди Миши. Без него лепка пельменей была заурядной кухонной вознёй, а с ним – о! – священнодейством. Он возлагал кружочек теста на три первых перста левой руки, сверху капал ложечку фарша и одним жимком трёх пальцев выдавал пельмень. Не стандартный, но вполне настоящий. Так что остальные лепщики пельменей не успевали за ним! Мы, раззявив рты, больше взирали на мастера.
А журналистика моя, хоть и прихрамывая частенько, неуклонно набирала популярности и умности. Мне стали доверять даже сверхсерьёзные задания. Одно такое и является основой этого рас-сказа.
– Семён, зайди! – бросил Дмитрий Павлович после очередного вы-зова в райком. Голос и лицо у него были суровы, озабочены. При таком его состоянии у меня внутри обычно всё вытягивалось струной, а неук-ротимый мой язык начинал нашёптывать какие-нибудь контрдоводы и антизаявления. Как им не бывать загодя, если любил мой шеф только свой стиль. Напишу «как снег на голову», он обязательно поправит на «как гром с ясного неба». Если у меня, к примеру, сказано «механиза-торы вынуждены простаивать», он непременно конкретизирует: «механизаторы простаивают». От этих его правок у меня – в двадцать-то лет! – начало покалывать в груди слева, хоть и работал под его руководством всего-то два месяца.
– Бери лошадь, езжай в свой любимый «Власть Советов», – без предисловий приказал Бричкин. – Там у председателя... эти слова, за-помни, сказаны самим Иваном Павловичем: «чересчур зелёное настроение». В общем, надо раздолбать!
– Я же с утра там был, – вздыбился я (ведь уже возведён в сан штатника!), – с агрономом по полям ездили. Рано там валить пшеницу! Дня три ещё стоять ей.
– Это приказ первого секретаря райкома! – и кулаком по столу. – Мне плевать на то, что ты видел. Понял? С «зелёным настроением» бу-дем решительно кончать. Да не вздумай жалеть пассию свою, агроном-шу эту.
Последнюю фразу редактор произнёс тише, чем первые, но, сколько он, паразит, ехидства туда вложил! А когда я уже взялся за ручку двери, с ухмылкой добавил:
– Запомни солдатскую мудрость: «Скажет старшина, что карась птичка, и – не чирикай!» – он смачно рассмеялся, довольный собой.
Зою Горищенко я подловил у конторы, когда она садилась в свой ходок, чтоб ехать в поле.
– Зой, меня прислали раздолбать вас… за «зелёное настроение», – зло выдавил я. – Бричкин говорит, что это приказ Самого!
– Даже так, – не то спросила, не то подтвердила «девица–моё страдание», как я именовал её про себя. – Оставь свою дохлятину у коновязи. Поедем на моём Рыжке. Или будешь догонять?
– Тебя догонишь... – уныло сказал я и, привязав гнедое редакци-онное сокровище, забрался в агрономовский ходок.
Ехали мы без обычной болтовни. Зоя угрюмо молчала, а мне оста-лось тихо терзаться.
По углам пшеничного поля, которое скорее можно было назвать бледно-зелёным, нежели золотым, стояли наготове два комбайна. Зоя направила коня к ближнему:
– Петрович, сделай круг.
– Ты очумела, Зоя? Зерно губить? – возмутился комбайнер.
– Да вот райком, вкупе с газетой, «ревизора» прислал! Хотят про-верить, не слишком ли у нас с тобой «зелёное настроение». Да не вре-дим ли мы, часом, государству. Так что, будь добр, делай круг.
Старый комбайнер резко нахлобучил кепку, полез на мостик. Мо-тор сердито чихнул, ворчливо затарахтел. Мы с Зоей молча ждали. Она – отвернувшись куда-то в сторону, я – следя глазами за комбайном. Когда «степной корабль» вернулся на место, Зоя усмехнулась:
– Я не полезу в бункер. Так знаю, что там. Лезь ты, раз вы людям не верите… – И уже мягче спросила: – Костыли не помешают?
Я тоже знал, что там, в бункере. Но залез на комбайн, загрёб в пригоршню, сколько влезло, полузелёного зерна, высыпал его в карман своей всесезонной лыжной куртки. И мы с Зоей молча поехали обратно. А так хотелось сказать ей что-нибудь ласковое, как в прежние дни, успокоить...
Я ещё надеялся убедить Бричкина, что «карась всё же рыба», черт побери! Вернувшись в редакцию, я торжествующе достал из кармана эту пригоршню недозрелой пшеницы и высыпал перед редактором. Он, даже не взглянув на зёрна, вперил глаза в меня:
– Материал готов? Я обязан доложить первому секретарю.
– Сами видите – зелень! Я писать «долбёжку» не буду.
У Бричкина вообще-то были голубые глаза. Тут они побелели:
– Ты сейчас же сядешь писать! – опять грохнул он кулаком по сто-лу. – Или критический материал… или заявление об уходе. Ясно? – и он решительно углубился в свои бумаги.
У меня не хватило мужества и смелости послать к чёрту и Брички-на, и самого Первого, и мою должность с неплохой зарплатой. Будучи обезноженным с детства, я знал, что жизнь инвалида всегда или под страхом, или перед унижением, если он, конечно... не Президент США Рузвельт. «А после – куда пойду?» – скрипел я зубами в бессилии. По-тому сел и написал двадцатистрочную информашку в том духе, что ме-ханизаторы колхоза «Власть Советов», его руководители и специалисты не спешат с раздельной уборкой, «рискуя упустить момент оптимального подхода хлеба к жатве». Последнюю мысль я даже в заголовок вынес. Словом, как сказал бы дядя Миша, дал я слабину, но всё же…
Утром я обомлел, увидев на своём столе ночной номер с хлёстким заголовком «Эх, и позеленели в колхозе «Власть Советов»! Дальше борзой автор С. Сидоров, то есть я по псевдониму, хлёстко громил председателя-консерватора и агронома – девицу… «с красивыми глазами, которые не могут отличить цвет спелой пшеницы от недозрелой»… Статейка заканчивалась лихо, в бричкинском стиле: «Так кто же не дозрел в этом колхозе, носящем такое обязывающее название?»
Несколько дней ходил я разбитый и раздавленный. Спрашивал людей о чём-нибудь, не понимая толком, о чём спрашиваю, что-то писал, не понимая, что пишу.
А в следующем номере нашей газеты появилась рубрика «В бюро райкома КПСС», где сообщалось, что «по следам выступлений районной газеты, за саботаж передовых методов уборки хлебов» председателю колхоза «Власть Советов» объявлен строгий выговор. Агроном снята с должности.
Уволенная Зоя как-то позвонила мне в редакцию. Сказала всего несколько слов:
– Прощай. Я уезжаю... с мужем. Не переживай, я понимаю, что тебя заставили. Только вот... ну, пусть я – «зелёная». Ты-то какого цвета?
Трубка телефона продолжила вопрос: «пи-пи-пи». Только в её интонации не слышалось слёз.
И спасибо ей, незабываемой Зое! Спасибо, что при воспоминании о случае с зеленью у меня пылают уши. Никто и никогда с тех пор не сомневался в моём цвете! А выговоры разные, предупреждения всяческие за уход от «указивок» то и дело сыпались в моё «Личное дело». Да стоит ли из-за них менять цвет души?

6. «ПОЧЕРК» МАСТЕРА

– Лубин! – раздался в трубке голос первого секретаря райкома. Я вздрогнул: сам Емелин никогда нам не звонил, сначала его секретар-ша, милая Альбина, журчала:
– Соединяю с Иваном Павловичем!
А это его командное «Лубин!» что-то предвещало. Из малоприятного, скорее всего.
– Лубин! Ты где это видел три миллиона пудов хлеба на роминских токах?
– Какие три миллиона, Иван Павлович?
– Те, о которых ты пишешь в «Алтайке»! – в ярости процедил чуть не по слогам Первый.
– В какой «Алтайке», Иван Павлович! – сорвался у меня голос.
– Ты, с-сукин с-сын, не придуривайся мне! Найди последний номер «Алтайской правды», прочитай свою брехню и – мигом ко мне!
«Сейчас самое утро понедельника… – Заполошно подумал я. – Га-зеты нам принесут только к обеду. Что же делать?»
– Дмитрий Павлович, – кинулся я к шефу с видом, взмокревшим, как у суслика, выкуренного из норки водой или дымом, жалкого и мок-рого. – Емелин сам вдруг позвонил…
– Да слышал я! – лицо у шефа было багровым, глаза бегали, и я не мог сообразить, за кого он испугался. За нас? За себя? За меня уж точно напугаться он не мог. После случая с зеленью…
– Сейчас сгоняю кого-нибудь за почтой, – нашёл он выход, нако-нец. – Узнаем, что почём.
В краевой газете «Алтайская правда», через всю первую полосу внизу, красовался броский заголовок: «3.000.000 пудов хлеба гниют на роминских токах!»
Мы, сгрудившись всей редакцией над распластанной на столе «Алтайкой», выпучили глаза: под статьёй стояли шесть подписей, в том числе моя и Дуньки (Евдокии, конечно) Дудник, нашей завотделом писем. Ещё было там по две подписи знакомых нам механизаторов из колхозов.
– Сёмка, – первой сообразила Дунька, – а подписи-то… тех ребят,  что у нас с тобой в рейдовых материалах были!
Мы быстренько заглянули в свои последние номера: да, подписи взяты у нас, но в текстах наших ни про какие три миллиона ничего не было! Я с ребятами-механизаторами писал о том, что техническое об-служивание в колхозе имени Тельмана плохое – запчасти долго не подвозят, а Дунька про то, что в колхозе имени Жданова питание механизаторов на жатве неважнецкое. В самой «Алтайке» эти три миллиона тоже упоминались только в заголовке. Откуда же они взялись?
В это время райкомовская секретарша передала распоряжение: Бричкину, Лубину и Дудник явиться к Первому.
– Будем, Альбина! Как только свяжемся с Барнаулом, – вытянулся в струнку редактор.
В редакции краевой газеты трубку взял ответсекретарь, другого начальства не было. Но и ответсекретаря было достаточно. Николай Васильевич Чикин был известен всем журналистам крутым своим нравом: «Нет ноги, нет глаза, всего полголовы, а характер – бронебойный снаряд!» – говорили о крепком журналисте-руководителе, искалеченном войной.
– Николай Васильич, – закричал в трубку шеф, – это из Ромино. Редактор районки… Да-да, «Свет Октября». Да, Бричкин. Нет, у нас не новость. У нас – недоумение… Да, недоумение и – протест! Наши ребя-та ничего не знают о трёх миллионах пудов… Мы не писали вам об этом! Так… ждём, – и шеф передал трубку мне: – Сейчас он самого Чередниченко позовёт, ты с ним общался, вот и разбирайся.
– Да я даже не видел его никогда! – но Бричкин уже сунул мне трубку под ухо. И я услышал весёлый, довольный голос: «Чередничен-ко на проводе. Что там у вас?»
– Товарищ Чередниченко… извините, Юрий Дмитриевич! Мы не писали ни про какие три миллиона!
– Ладно, ребята, не менжуйтесь. У нас накладка вышла. Там и моя подпись была, но строчка не вместилась на полосу. Корректоры и со-кратили её. Знаете ведь, бывает такое… Я скоро приеду к вам – сгово-римся! И гонорару побольше накапает!
– Какой ещё гонорар! – даже задохнулся я, а трубка уже: «пи-пи!»
…Гуськом, понурив головы, как обалдевшие от жары парнокопыт-ные, возвращались мы из райкома партии. Иван Павлович, играя жел-ваками, даже не дослушал нашу историю о том, как корректоры «Алтайки» сократили подпись действительного автора статьи – собственного корреспондента Чередниченко… оставив несчастных районщиков Лубина и Дудник носить «лавры» смелых критиков из Роминского района.
– Если я не увижу в ближайших номерах краевой газеты ваше оп-ровержение про эти ваши миллионы, ждите наших оргвыводов! – руба-нул Первый по столу ладонью, как топором.
Мы, конечно, написали гневный протест в «Алтайку», подробно и решительно выложив действительные факты и глубокие аргументы. Публикации опровержения, естественно, не дождались. А дома отпала для меня некая «лафа». В дни жатвы сотрудник сельхозотдела должен жить там, где от зари до зари хлеборобы косят и молотят. Запылённые, мокрые от пота, усталые, улыбающиеся – ибо горды своим предназна-чением.
А журналисту-репортёру к ним надо же как-то приехать. Обычно я и «голосовал» на трассе то в одном конце села, то в другом. Если сни-зойдут и остановятся (тогда ведь шоферам не совали «калыма»!), взбирался на грузовики, везущие то стройматериалы, то уголь для котельных, то какие-нибудь товары для магазинов. Легковушек-то в конце 50-х даже у председателей колхозов не было. Только у первого секретаря райкома да председателя райисполкома. Вот и падал репор-тёр им «на хвост», если у Хозяина было подходящее настроение.
Но проклятые миллионы… отрубили мне эти «хвосты». Увидел как-то машину Первого у крыльца райкома, спрашиваю водителя: «В какой конец командировка?» Добрый Гена отвечает: «У шефа спроси!» Тут как раз шеф подходит.
– Простите, Иван Павлович, вы в какую сторону?
– Вы что меня допрашиваете? – зло вскидывается он.
– Я в том смысле…
– Что вы меня допрашиваете! – повышает он голос, и я, прикусив язык, поджимаю «хвост».
Через несколько дней у нашего редакционного крыльца остановился «газик» с барнаульскими номерами. Крепкий мужик без шевелюры, но не лысый, вошел в редакцию и распахнул руки, словно хотел нас всех обнять, вовсю ощерил жёлтые зубы курильщика, будто хотел нас всех облобызать:
– Привет, ребята! Я тот самый Чередниченко… из-за которого вы стали «миллионщиками»!
Мы с Дунькой насупились, потупили головы, а шеф наш, Дмитрий Павлович, выбежал из-за стола навстречу гостю:
– Добро пожаловать, Юрий Дмитриевич! Мы не в обиде! Свои же люди! Кто старое помянёт…
Чередниченко с улыбкой, балагуря, сначала всех нас поприветст-вовал: персонально каждому пожал руку, заглянул в глаза, потом оседлал стул и, облокотившись о спинку, предложил нам с Евдокией Ивановной, которую мы в обиходе называли Дуней:
– Чтобы решительно загладить свою вину, я приглашаю вас про-ехаться со мной по хозяйствам. Посмотреть острым репортёрским взо-ром, не царит ли и у вас, как у некоторых, «зелёное настроение».
Дудник отказалась, сославшись, что надо готовить сына к школе.
– А ты, Семён? – обратился метр ко мне. – Твоя фамилия первой оказалась, значит, перед тобой я вроде больше виноват.
Не успел я и рта открыть, как Бричкин распорядился:
– Езжай, Лубин! Редкая удача: попутный транспорт и опытный мастер для примера. К тому же… можно и вернуться сегодня.
В колхозе «Первое Мая» рейдовой бригаде журналистов краевой и районной газет пришлось подзадержаться. Так вышло, что в двух бри-гадах не сразу сработал комплекс визита сверху. Бригадир 4-й, Федор Васильевич Чабанов, известный всему краю хлебороб, Герой Социали-стического Труда, благодушно встретил гостей, усадил опробовать «ми-ровецкий борщ нашей мировецкой Паши», а за едой, посверкивая не по-русски узкими глазами, разложил перед журналистами, словно жи-вописец краски, полотно бригадирской стратегии и тактики жатвы-56. Что когда будет сжато в валки, что когда будет обмолочено из валков, а что и когда срезано комбайнами, так сказать, «убрано напрямую».
– Но ведь есть установка – всё валить жатками в валки! – завёлся было Чередниченко. – Вы же…
– Милы-ый, – погладил его по плечу Герой, – земля, знаешь, так это… сама даёт установки! Те поля, что… так это, определены на семен-ное зерно, валить не будем. Земля не велит!
– А кто сказал, что…
– Я… так это… сказал, – улыбнулся бригадир, – я, Чабанов.
Юный газетчик-районщик как «практикант метра» впитывал тонкости беседы и не влезал в неё, потому что знал: самые лучшие поля в колхозе «Первое Мая» всегда оставляются «ФВЧ», мастеру комбайновой уборки, краевому «маяку». Он должен, как минимум, больше всех скосить и, как максимум, получить наивысший намолот. А для этого колосья должны набрать наивысшую кондицию на корню!
С тем мы и уехали во вторую бригаду. Чередниченко теперь не улыбался, хищно зыркал глазами по сторонам. На подъезде к полевому стану второй бригады он увидел большое поле пшеницы, по углам которого стояли комбайны. Комбайнеры и трактористы, как будто и нет никакой страды, возлежали в тени одного из «степных кораблей», мирно дымили самокрутками.
– В чём дело, товарищи? Почему тут комбайны, а не жатки? – сразу напустился на них гость. Мужики сообразили по его некол-хозному виду, что он нездешний, а по строгому голосу, видать, из большого начальства. «Шишка»! Встали, отряхнулись, поправили на головах кепки.
– Всё у нас тут. И комбайны, понимашь, и жатки, – сказал тот, что выглядел постарше. – Мозгуем вот: сегодня валить? Или через пару деньков… косить? Зелена ещё, понимашь, пшеничка-то.
– Так валите! Дозреет в валках! – вскинул указующий перст гость.
– А по какому праву вы командуете? – свёл брови мужик.
– Я представитель из центра! – не моргнул глазом Чередниченко. – Где ваш бригадир? Разлеглись тут… Разгильдяйство сплошное!
– Да я и есть бригадир. Раз вы из центра, то…  Поговорить бы вам с агрономом иль председателем нашим. Как бы чего…
– Развели «зелёное настроение», бригадир? Вам это не сойдёт!
– Ну, на вашу ответственность… Давай-ка, ребята, цепляй жатки. Власть, ёлы-палы!..
Механизаторы с неохотой взялись за работу, и только минут через тридцать два агрегата – тракторы с навешенными жатками – зашуршали лесостоем стеблей пшеницы. Шуршание, показалось мне, было не очень звучным – стебли явно «не дошли». Чередниченко, широко расставив ноги, защёлкал затвором фотоаппарата, потом быстро побежал карандашом по блокноту.
Будь я тогда поумнее и не такой зависящий от разных обстоя-тельств, сообразил бы, наверное, что журналисту из края в ту поездку позарез нужен был острый материал в тему. Пусть даже он «подставит» целый район... А если такой материал сам не идёт в руки, ситуацию для его рождения надо создать! Вот он и рвёт горло…
Но я был не менее зелен, чем та сваленная по приказу заезжего борзописца пшеница, а потому итогом нашей поездки стала большая моя корреспонденция с многозначительным названием «Методом торможения». Для крепости я втиснул туда забойную фразочку: «Да, зеленовата пшеничка! – сказал председатель колхоза Яковенко, а сапог его вмял в землю осыпавшиеся из перезревших колосьев зёрна».
Через неделю я к стыдобе своей узнал, как опять, недоумок, влип. При встрече Григорий Иванович бросил мне сквозь зубы:
– Прокурору бы ваши фокусы показать! Из-за дурости выскочки-«представителя» недозревший хлеб с двухсот гектаров пришлось отправить на свиноферму. Дали вы... «хлеб – Родине!» А ты… эх!
В редакции мне рассказали, что в тот приезд метр журналистики «насвинячил» и в колхозах имени Карла Маркса и «Власть Советов». Слава Богу, меня с ним там не было. А то наверняка получил бы ещё пару уроков «мастерства». Но и первого мне хватило с лихвой. Много лет пролетело с того нашего наскока, а вспомню – морда кривится!

7. ВЫРВАЛАСЬ

Добрых десять месяцев я тщетно ждал весточки. И сама она не ехала… И письмеца даже крохотного от неё не было. Уже на грани был, чтобы поставить крест на молодой своей семье.
Вдруг – вот она, эта весточка: «Приезжаю восьмого. Оля».
Восьмого… Восьмое августа – это же день её рождения! Вот остолоп – забыл! День, в который я дарил ей гладиолусы по числу лет. Сколько же ей сегодня? Девятнадцать! А где тут девятнадцать гладиолусов найти? Я помчался на почту с названием, белым по синему, «Контора связи». Влетел в дверь телеграфа, схватил бланк телеграммы, лежавший у окошечка, и хотел было написать самые нежные свои слова: «Дорогая, жду с волнением…». Но какой-то бес клюнул мне в темечко, и рука моя сама вывела другой текст:
КВАРТИРАРАБОТАЛЮБОВЬЖДУТТЕБЯСЁМА
Блаженно лыбясь, подал своё почтовое отправление славной де-вушке Нине, с которой мы не раз встречались на танцах в клубе, но в конторе связи увидел её впервые.
– Что это? – взлетели вверх брови связистки. – Мы «альфа-виту» не передаем по телеграфу.
– «Альфа-вита»… Какой алфавит? – заорал я. – Это телеграмма!
– Ты, Семён-свет-Иванович, может, ещё и таблицу умножения на бланке накатаешь? – возмутилась девушка. – Пиши нормально!
– Ладно, бюрократка! Напишем, как у вас положено… Вот, на:
КВАРТИРАРАБОТАЛЮБОВЬЖДУТТЕБЯ воскл СЁМА
– Да ну тебя к чёрту! Дурит занятых людей!
– Да не дурю я, Ниночка! Это у нас с женой… пароль.
– Ах, он ещё и женатый! А говори-ил… Ладно, давай рупь.
Исполненный счастья, я рванул домой – ждать. И расслышал сза-ди:
– Чудик какой-то!
Это хмыкнула соседка Нины, орудуя штекерами телефонов.
– Нет, он корреспондентом газеты работает.  Это у него, эх… Лю-бовь!
Дома я проверил, приступил ли нанятый печник к своему творчеству. Печка нам с Олей досталась, ни дать ни взять, та, на которой сказочный Емеля раскатывал, – чуть не на полквартиры да ещё разбитая, будто из-под артобстрела.
– Всё в порядке? – с порога спросил я мастера Миколу, приведён-ного дядь-Мишей. – Дело к вечеру сладим, а?
– Глина-песок есть. Кирпичики в достатке. Вода – пара ведёр. А насчет «к вечеру», спешишь, хозяин! Ежли бы подручного… к завтре-му, может, сладили б. Петро бы пошёл, но он… понимашь?
– Да найду я вам самогонки! Только – после работы.
– Мне, конечно, после работы. А Петру – перед работой! Иначе не пойдёт.
– Ладно, будет.
– Тогда я – за ним! И послезавтра к вечеру побелить сможете.   
«Так, послезавтра… тётя Маруся печку побелит. А там и Оля –  хо-зяйка! – тут как тут!», – размышлял я, умостившись на крыльце. – Только бы дождаться, не учудить, как вчера!» – смех прорвался наружу, и я даже огляделся, не видел ли кто блаженного. Сидит одиноко и ржёт молодым жеребцом.
А смеяться было над чем. Схватив телеграмму и даже не подумав, какое сегодня число, я рванул к зданию райкома – встречать Олю. Ав-тобус уже прошёл дальше, к чайной, и я полным аллюром – туда! Но и там Оли не оказалось. «Может, я разминулся с нею? И она ждёт не дождётся меня у тёть-Маруси?» Нетерпение так распирало меня, что не заметил, как преодолел километр обратно и упёрся в калитку редакции, через которую – не миновать! – должна была пройти моя долгожданная. Стон исторгся из моей души, когда увидел, что калитка… распахнута. «Не приехала! Обманщица!» Да, конечно, не приехала, потому что, если бы приехала, она бы непременно закрыла эту калитку! Уж я-то знаю её характер!
Ох, и посмеялись надо мной, взмыленным и убитым,  хозяева: «Тю, яка дурна дэтына! Яке сёдни число? Седьмэ августа! А в теле-грамме той шо?»…      
– Эй, Семэнко, чого зажурывся? – «разбудил» меня голос дяди Миши, подъехавшего к моему крыльцу на том злосчастном ходке, но уже с кошёвкой. Значит, возродил его к жизни умелец!
– А куда собрались, дядь-Миш? – вскочил я.
– Як, куды? Жинци твоей, Ольге, кто пидмогнэ? Вона ж, мабуть, с грузом, с чамайданом або с двумя. Ты со своими подпорками… яка под-мога? Ось и поихалы вмистях! Тильке куды, а? Чи у райкома выйдэ из автобуса? Чи у чайной?
– А когда ехать-то? – опешил я.
– Тю, дурна дэтына! – возмутился мой хозяин. – Сёдни якэ число? Восьмэ. А в телеграмме якэ?
– Восьмое! Ёлки-палки! – всполошился я. – Автобус же… Едем!
Автобус, пришедший на сей раз точно в срок, уже заворачивал на улицу Советскую возле райкома, когда наш Гнедко выворачивал с переулка Первомайского. Оля, наверное, все глаза проглядела, выискивая знакомую фигуру на обочине, а не найдя, решила проехать дальше, к чайной. Но тут я увидел, что она замахала рукой, завидев наш «экипаж», – меня в кошёвке, дядю Мишу на облучке – и восторженно показала большой палец. Кучер заметил знак и вдохновил коня вожжой:
– А ну, Гнедко, швидче! – коняга понял задачу и – в рысь.
Оля действительно оказалась с грузом – увесистым чемоданом и большой деревенской сумкой-мешком, набитым чем-то мягким. На мой недоуменный взгляд поделилась:
– Ты квартиру обещал, вот и везу чашки-миски. Да одежда.
– И квартира есть! – воскликнул я. – И сервиз куплен! Аж 22 предмета! – Оля обрадовалась, улыбнулась во все зубы. 
Когда ехали обратно с бесценной пассажиркой, дядя Миша не утерпел, подколол меня:
– Оль, а твий мужик сёдни, як с глузду зъихав. Тоби телеграмму послав… шо ждэ!
Оля рассмеялась и прижалась ко мне ещё теснее, сияя улыбкой. А я было заважничал:   
– Зато тёща увидит, как зять дочку её встречает!.. Ой, – вспомнив, осёкся: – Дядь-Миш, заверните к почте! Оленька, отбей телеграмму, что приехала. А то изволнуется мамка!
Оля враз сникла с лица, замолчала. Из дверей конторы связи она почему-то вышла очень скоро… Я сделал вид, что не заметил перемены в настроении жены, сказал:
– Дядь-Миш, где бы гладиолусы купить?
– Щас прыидимо, Марусичка и сбига до Фроськи, сеструхи.
– Нет, я сам должен. Это – на день рождения.
– Ну, тоди счас заидымо до Фроськи.
– А потом прямо к нам? Домой? – с надеждой прошептала Оля.
– Ни-и, дочка, – не дал мне ответить кучер. – Зараз к нам по-идымо. Дэнёчка три у нас погостюетэ… пока Микола печку сладе.
Тётя Маруся встретила нас, сияя всем своим луноподобным ликом. Олю одарила объятиями, а букет гладиолусов – кувшином с водой. Ещё миг – и на столе задымились пять тарелок фирменного её борща с курятинкой.
Счастливый муж к праздничному столу достал из заначки бутылочку «Клубничной», той самой наливки, которой два года назад угощал гостей на своей свадьбе с Олей. В комнатке на троих женского общежития педучилища… праздновали.
– Будьтэ щасливы, диты! – произнёс тост дядя Миша.
– Держитесь друг дружки, – наказала, прослезившись, тётя Ма-руся.
– Це самэ главнэ! – прошамкала баб-Уля.
Когда отпировали, я улучил минутку, спросил Олю, почему она по-смурнела у почты. Жена было отмахнулась, но я нежно привлёк её го-ловку к себе на плечо: «Не таись, милая!»
– Меня сегодня могло тут не быть… – всхлипнула она. – Мама опять ни в какую не пускала. «Незачем к нему ехать тебе!». Когда она вдруг отлучилась куда-то… я и кинулась на станцию! Спасибо, подружка с велосипедом помогла! Мама, как узнала, прибежала на станцию. – Оля вздрогнула, выхватила платочек и принялась ловить нахлынувшие слёзы. – Поезд уже тронулся, а я ещё вскарабкивалась в вагон… Она ухватилась за меня, и нас обеих… чуть не затянуло под колёса-а…
Я прижал плачущую Олю к себе, так прижал, что не оторвать. По-пытался кто-то! 
Мастера закончили кладку через два дня, и к середине третьего дня тётя Маруся с Олей побелили и печку, и всю квартирку. Мы с дя-дей Мишей дважды съездили на Гнедке за «шикарной мебелью» – кроватью-полуторкой, столом деревянным да четырьмя табуретками. А полку для посуды дядя Миша сам сколотил из найденных в хозяйстве досочек. И сам приволок подарок от их семьи. Облупившуюся этажерку для моей библиотеки: «Ось вам – читайтэ!». Оля навесила на единственное наше окошко, на полку и печку весёленькие занавесочки. В цветочках-колокольчиках.
Как нам стало весело! Примитивненькая квартирка – но наша! Первая в жизни!
Мы долго не могли уснуть. Разговоры – ласки… разговоры – ласки… Какой тут сон!
В одну из минуток отдыха от ласк нарисовалась у меня перед гла-зами картина у подножки вагона, описанная Олей. Мать стаскивает с поезда рвущуюся к мужу дочь. Слёзы, истерика, недоумение людей, наблюдающих «сюжет»…
– Она что, с ума съехала? – взорвался я.
– Она, Сёмочка, одна! Понимаешь ты? – вскинулась Оля. – Её по-нять можно. Ей хочется, чтобы дочь всегда рядом была. А вот вы… оба? Вы обо мне думаете? Она меня к себе тянет! Ты – к себе! – Оля в серд-цах не могла остановиться. – Ты вот… додумался в райком комсомола написать: «Верните жену».
– Я? В ваш райком? Что ты выдумываешь?
– Ничего не выдумываю. Вызывали меня… Пришлось на два дня школу оставить. Потом догоняли с ребятами пропущенное. Думала, по-ручение какое-то дадут… А там вопросик с упрёком: «Ты знаешь, что комсомолец обязан беречь семью, ячейку советского общества?»
– И что ты ответила?
– Знаю, ответила. А к мужу не еду потому, что учебный год в школе не могу прервать. Да ещё потому, что пока не удаётся мне примирить двух родных людей – мать и мужа.
– Вот паразиты! – даже сел я в постели.
– Кто? В Павловском райкоме?
– Нет, в нашем. Тайком от меня написали. А потом с укором ответ мне показали: «Комсомолка О. Лубина отказалась вернуться к мужу, потому что он не может найти общего языка с её матерью». Бестолочи!
– Будто грязными сапогами в душу влезли… – вздохнула Оля.
– Да-а уж. Любовь требует жертв! – показал я оптимизм.
– А любовь, видно, без жертв и не бывает, – она хмыкнула.
– Потому она и требует жертв! – продолжил я «митинг».
После этого новосёлам ничего не осталось, как пожертвовать ос-тавшиеся силы ей – Любви.
В районном наробразе Оленьке моей досталось единственное сво-бодное местечко – запасного учителя. Ладно, потерпим пока!

8. «РЕКА ПОЩАДИЛА»

Когда у меня оказывались денёк-другой без мотания по полям, где продолжалась битва за хлеб для Государства, и выпасам, где ласками и мастерством доярки пытались вытянуть из коровушек побольше молока для Родины, «являться муза стала мне». Уложив и ублажив жену, я тихо прокрадывался к столу, зажигал… нет, не «лампочку Ильича» под потолком, чтобы не беспокоить спящую женщину, нет – не свечи, как Пушкин, и не лучину, как Горький, а наш деревенский родной светильник, керосинку, и творил. Делал, проще говоря, первые пробы пера. Во второе или третье моё сидение Оля не вытерпела и за-шептала:
– Сёма-а, а что ты пишешь? Роман? О любви?
– Нет, рассказ. Но о любви! – я взял свои листочки и перебрался к ней. – Закончил вчерне. Почитать?
– Ещё как почитать! – она повернулась набок.
– Слушай. «Река пощадила», – выдал я заголовок, – и загадочным тоном начал чтение: 
«Река сопротивлялась мне. Но не зря же в общежитии был я одним из самых упрямых «ручников», каждому второму из ребят впечатывал руку в стол.
Солнышко стояло почти в зените, припекать стало, а водичка так и звала к себе. Беззаботные пассажирки – напросившаяся покататься учительница (в интересном положении) с одной стороны, Оля с другой – плескались руками в струях за бортом…»

– А Оля – это я? – спросила вдруг жена.
– Не сбивай, впечатление будет не то! – отмахнулся я.
– Прости, не буду больше! – теснее прижалась она ко мне, и я продолжил громче:

«– Может, окупнёшься? – спросил я Олю мягко так, осторожно.
– Если не будешь смотреть в мою сторону… – ответила она с явной надеждой в голосе.
– Да ради Бога! Берега-то вон какие красивые… Да и за курсом мне надо вовсю следить!
Мне, конечно, хотелось увидеть её без платьица, но не уставляться же впрямую! Мельком заметил, что фигурка у неё ладненькая, лифчик и трусишки простенькие, но в аккурат по телу. От одного взгляда на неё меня охватила сладкая истома. А когда Оля осторожно опустилась за борт и, держась за него, поплыла, я с неё глаз не спускал ни на секунду!
И всё-таки момент, когда она оторвала руку от борта, я упустил, только вдруг увидел, что расстояние между Олей и лодкой неуклонно увеличивается. Я вцепился в вёсла, чтобы затормозить лодку, ведь её, громоздкую, течение тащило быстрее, чем сбитенькую, но лёгкую Олю.
Лодка вроде затормозилась, но расстояние между нами и Олей не сократилось. Оно росло. Всё больше росло! Резко заработали мои руки, разворачивая лодку, чтобы уже догонять Олю. Но теперь-то лодка пой-дет против течения, и, значит, мне придётся изрядно попыхтеть, чтобы перехватить Олю, не проскочить мимо неё. И тут, в самый разгар моего «оверштага», Оля сказала:
– Я устала.
– Сейчас, сейчас… мы тебя выудим… – выкрикивал я и работал, работал вёслами. Лодка развернулась и пошла на зов о помощи. Но Оля  громче, тревожнее повторила:
– Я устала… Очень…
Сердце моё оборвалось. «Господи, – мелькнуло в голове, – скорей же надо! скорей! Я погублю её, если не подведу лодку!» И руки мои, одеревеневшие было, словно зазвенели – до боли я напряг мускулы, до треска сжал кисти, и каждый взмах вёсел подтягивал лодку хоть на сантиметр, но на помощь уставшей Оле. Тут словно осатанела моя вторая пассажирка – вскочила в лодке с криком: «Ой, ой, скорее!..» – и сбила мне ритм гребли. Лодка рыскнула в сторону всего чуть-чуть, но мы проскочили мимо Оли. Внезапно глаза мои узрели ещё большую опасность, чем дурное дёрганье беременной учительницы: вниз по течению Бии летел белый-белый пароход. Если он сравняется с нами до того, как я вытащу Олю, волны так запляшут, что… Дальше я и думать не мог. Из последних силёнок налёг на вёсла, опять разворачивал лодку, чтобы приблизиться к Оле. А она уже не говорила, а умоляюще, жалобно вскрикивала:
– Я… сильно… устала! Не могу… больше…
«Боже, – молил я, – помоги ей!.. Бия-мать, сжалься над нею!» –  шептали мои губы бессвязно, а руки, готовые выломаться в суставах, ворочали и ворочали вёслами, ломая и норов Бии, и трижды клятую неповоротливость лайбы-лодки. А одуревшая баба с животом дёргалась туда-сюда и визжала:
– Скорее, скорее! Тонет она! Тоне-ет!
– Да заткнешься ты, б…? – взревел я и похолодел: голова Оли скрылась под водой. Нет, вон она, это пот залил мне глаза.
Лодка, как заколдованная, сделала ещё один круг, нисколечко не приблизившись к Оле. Зато пароход приближался неумолимо, и я даже ощутил покачивание лодки на набегающих волнах, хотя их пока просто быть не могло! По крайней мере, еще несколько секунд. Мне казалось, что вёсла вот-вот вырвут мои руки из плеч, что дно лодки проломится под моими зачугуневшими ногами. Какими словами я умолял Олю продержаться ещё хоть две-три секунды, какие мольбы кричал Богу (в которого даже не верил!), чтобы он хоть на мгновение задержал этот пароход, от белизны и неотвратимости своей казавшийся мне теперь чёрным, мне никогда не вспомнить! Но в какую-то долю секунды я увидел, что, если прыгану со своего места прямо через очумевшую учительницу на нос лодки и метну конец весла Оле, она сможет… – Господи, помоги, наконец! – сможет, кажется, ухватиться за него.
– Я уста-а… – не успела она докричать свою мольбу, как я, вырвав из уключины весло, сиганул с ним на нос лодки – мимо плеча учитель-ницы, не то через голову её – и рявкнул на всю Бию:
– Оля, лови-и!
Как уж конец весла не угодил ей в голову, не знаю, я, наверное, ещё недостаточно подплыл к ней, но, всплеснув руками, Оля ухвати-лась… кончиками пальчиков ухватилась за кромочку весла, и я снова вскричал в отчаянии-надежде:
– Держись, миленькая!.. я потяну тебя!..»

Я приостановил чтение, чтобы утихомирить дыхание.
– А знаешь, что я думала там в те секунды? В волнах Бии? – подрагивая, прошептала жена. – Я даже испугаться не успела… У меня в голове билось: «А что станет с ним, если я утону?» Он – это ты! Понимаешь?
– Понимаю, – заторопив себя мысленно, будто сейчас не читал, а ворочал теми вёслами, я продолжил чтение:
 
«Спасибо ей, моей Оленьке, она смогла удержаться, пока я тихо-нечко… тих-о-о-нечко подтягивал, подтягивал весло на себя. Вот уже с метр осталось до Оли, вот уже с полметра. Но пароход! Проклятый па-роход – вот он! Сейчас взмахнутся над гладью воды жадные волны!.. Но и Оля – вот она, можно дотянуться до неё рукой. Я рухнул грудью на нос лодки, кинул свою левую вперёд и ухватил Олю под руку, потянул на себя. А она, оказавшись у борта, стуча зубами, пролепета-ла:
– Сама я… Не н-надо… я без к-купальника.
Я так рванул из воды эту скромницу, что она чуть не перелетела через другой борт, опять в Бию, и белой-белой щукой шлёпнулась на дно лодки. В тот же миг с нами поравнялся пароход, и с палубы его раздался насмешливый голос:
– Ха-а-рошую ты рыбку выловил, парень!..»

– Подожди, – тронула меня Оля за подбородок. – Давай отвлечём-ся. Пусть это останется в прошлом. Я почему-то ещё… А сейчас… хочу тебя.
– Но ты же устала.
– Нет… нет… – она с затуманившимся взором повернулась на спину.
Усталые, со сбившимся дыханием, но возвышенные, мы долго ле-жали молча, мне казалось, что я засыпаю.
– Сём, – попросила она. – Читай дальше… До конца. Можешь?
Я продолжил чтение, лёжа теперь на спине и спотыкаясь на зна-ках препинания:

«Мне было не до шуток. Волны от прошедшего парохода затрясли лодку, как флаттер тряс сверхзвуковые самолёты, закидали с борта на борт ставшее утлым судёнышко, и был у меня всего миг, чтоб раскинуть вёсла, как крылья, чтоб не захлебнулось оно в Бие, и команде парохода не пришлось заняться спасательными работами…
Тут бы мне поблагодарить Бию-мать, что не взяла в свою утробу тело девичье, нежное, пощадила душу безгрешную, а я… Я устало рух-нул на банку, руки занемевшие упали вниз. Как в тумане увидел лежа-щую на дне лодки Олю, рыдающую, уткнувшись в ладони, учительни-цу.
А лодку тем временем развернуло по течению ещё раз и – понес-ло. Я не сразу и понял, что скорость движения резко возросла, и прёт нас вода прямо к плотине с проёмами и быками, где Бия ревёт, словно зверь, пойманный на аркан. В какие-то секунды я понял, что лодку сейчас так шваркнет об эти быки, что… Рванулся опять к вёслам, давай тормозить и выворачивать свою колымагу с быстрины, поближе к бере-гу. А пассажирки мои так возбудились, что одна про слёзы забыла, рот раскрыла, чтоб опять завопить, другая рванулась посмотреть, что там нас опять подстерегает, и меня от её рывка так дергануло, что я вёсла едва не выронил.
– Тихо вы! – прохрипел я. – Поменьше дёргайтесь, а то…
С меня, наверное, от ужаса слетела чугунная усталость (или Бог вернул силы?), я налёг всем телом на вёсла, чтоб затормозить лодку и как-нибудь причалить.
– Реб-бята, – стуча зубами, проговорила учительница, когда мне, наконец, удалось ткнуть лодку носом в берег, – вы са-амой Судьбой повенчаны… Берегите крест этот!»

Закончив чтение, я умолк, чтобы восстановить дыхание. Повернув голову, увидел, что по щекам Оли, уютно устроившей свою головку на моём плече, тихо сбежали две слезинки, оставив светящиеся полоски. Она стёрла их пальчиком и закрыла глаза.
Вскоре Оля задремала, а мне всё думалось, не дремалось. Было ведь о чём подумать: наконец, началась долгожданная наша жизнь.