Своей походкой-2

Врешь! Не возмешь!
(продолжение)



Глава 3. Кто – кого?


«ВОН, ОКАЗЫВАЕТСЯ, ЧТО…»

В голове Семёна всё смешалось. «Что происходит в детдоме?– раз-мышлял он. – Зачем Васе-Коню понадобилось лезть в дыру на крыше, если он и через дверь мог, когда захочется, зайти в склад? А может, пацаны перепутали, и вовсе то был не завхоз?» Даже голова разболелась от этих мыслей у председателя детсовета, да ещё в душе кольнуло: уж не выполняет ли он тут роль какого-нибудь старосты-предателя, что служили немцам в войну? Ведь он же помогает директрисе и её завхозу, а у ребят на них «зуб»!
– Сёмка, сбегаем на Бурлу? Может, чебака или окуня выловим, – позвали его Витя с Колей.
– А чем ловить-то? – удивился он. – Крючков… тю-тю.
– А мы иголки швейные накалили. Да загнули на манер крючков, – показал Мазнев. – Бородок нету, а так крючки как всамделишные.
Шесть годков мечтал Семён попасть опять на Бурлу, посидеть на бережку, принюхаться к его чуть болотистому запаху. А то, глядишь, и выдернешь какую-нибудь рыбёшку!
Удить они решили с мостика, чтоб поближе к середине речки. Там вода чище. Чебаки, окуньки, а то и карасики наверняка там шмыгают. Семёну досталась вполне приличная удочка, червяками с ним поделился Сурдонов, и он, нашпилив на крючок упирающегося червячка и поплевав на него, как положено заправскому рыболову, взмахнул удилищем. Чуть не в то самое мгновение, как крючок с наживкой ушёл под воду, поплавок запрыгал. «Есть!» – радостно вскрикнул Семён и рванул добычу из реки. Серебряной молнией взвился в воздух чебак, но Семён не успел перехватить крючок с уловом. Добыча сорвалась с крючка и забилась на настиле. Пока все трое рыболовов пытались схватить её на настиле мостика, нахальная рыбёшка проскользнула меж брёвен и… «ушла в глубокое море».
– Да, – разочарованно протянул Семён, – с такими крючками мно-го не наловишь!
– Ты не прав, брат, – солидно сказал Сурдонов, – на рыбалке главное терр-пение!
Втроём они всё-таки выудили трёх чебачков да пяток гальянов. И решили занести улов на кухню, может, добрая тёть-Шура что-нибудь сварганит вкусненькое.
– И что ж вам сделать из такого богатого улова? – разулыбалась тёть-Шура. – Ушицу или жарево?
– А что получится, – весело откликнулся Семён, – лишь бы на тро-их хватило!
Ему с первой встречи понравилась тёть-Шура. Что-то в ней было и от мамки его, и от той нянечки Шуры, что хотела усыновить его в сана-тории, да он не пошёл на это. А повариха развела руками:
– Ну, с картошечкой да лучком… три тарелочки ушицы выйдет. По-ля, – позвала она помощницу, – поставь кастрюльку на плиту да очисть пяток картофелин.
Юркая девчонка захлопотала вокруг плиты, а тёть-Шура поманила пальцем Семёна, чтобы он к ней приблизил своё ухо:
– Сёма, сынок, я смотрю… приманивает тебя к себе наша директриса. В союзники тебя норовит заполучить, против ребят поставить. – Поля шёпот тёть-Шуры вряд ли слышала, а дружки Семёна на крыльце остались. И тёть-Шура сказала такое, что Семёна даже заколотило:
– Я вас всех, Сёмушка, каждый день не докармливаю! – у поварихи даже слёзы зазвучали в голосе. – Это я тебе как комсомолу… Половину мяса, что должна в котёл кидать, она домой забирает. А масло… так и больше половины. Конфеты, пряники вы тоже получаете меньше, чем положено. Воровка она, Сёма! Так что поостерегись!
«Вон, оказывается, что, – забилось в голове у Семёна, – выходит, буфером между воспитанниками и собой решила меня сделать «Аноновна»! Ладно, поживём-увидим…»
Он вышел на крыльцо столовой, присел к друзьям, решив пока ничего им не говорить, но с восторгом объявил:
– Уха, как сказала тёть-Шура, выйдет мировецкая!
Вскоре добрая повариха вынесла им прямо на крыльцо одну боль-шую миску с ухой, три ложки и по кусочку хлеба:
– Получайте! Премия за богатый улов! – сказала смеясь. – Жаль, что мало наудили, другим ребятам ушицы не достанется.

«ВОТ, ОКАЗЫВАЕТСЯ, КАК…»

По вечерам в выходные дни старшие детдомовцы могли посетить сельскую церковь – массивное бревенчатое здание, окружённое с четырёх сторон могучими тополями. Теперь, конечно, это была не церковь, а просторный сельский клуб. Там иногда крутили кино, проходили лекции, но чаще танцы. А Семён, к радости своей, обнаружил там шахматистов и частенько садился за доску. Почти всегда выигрывал у двух-трёх желающих померяться с ним силой. А однажды был введён в искушение: не зная, что сельские парни играют «на интерес», выиграл кряду у двоих. И его заставили принять приз за победу – стакан красного вина. Он принялся отнекиваться: «Нельзя мне, школьник же я!» – напрасно:
– Да уж, школьник! Чуть не с нас ростом, косая сажень в плечах! – загоготали парни, от которых уже несло винцом: – Давай, не ломайся, будь мужчиной. Победил – получай приз!
Душа Семёна вся изъёрзалась, страх шевельнулся внутри. Но ви-но, к счастью, оказалось слабеньким. Опустошив стакан, он тут же устремился прочь от парней. Но его догнала и окликнула какая-то женщина. Семён узнал её: это оказалась та самая кастелянша детдомовская, что по приезду облачала его в новое одеяние.
– Сёма, подожди, мне надо сказать тебе… – он остановился, стара-ясь отвернуть дыхание от женщины, а она возбуждённо продолжила: – Многих наших сотрудников тревожит, что ты встал под руку директри-сы. Вроде бы – помощник ей. А ведь, Сёма… её семья жирует за счёт детдома! Лучшие костюмы она забирает своим сыновьям. Лучшую ма-нуфактуру, что нам дают для пошива белья, она ополовинивает. Ей-богу, Сёма, загремит она в каталажку. И как бы тебя не потянула за со-бой! Ты ведь один у нас совершеннолетний.
«Вот оно, оказывается, как! Не только лакомится, но и обогащает-ся… – забились мысли Семёна. – Ещё с одной стороны высветилась хитрая «Аноновна». Надо что-то делать! Не имею права я… как комсомолец, знать это и стоять в стороне. А с ребятами советоваться надо? Или не надо?»
Занятый своими мыслями, он не заметил, как мимо них прошмыгнули двое из девчонок, привержениц директрисы, и зажестикулировали, зашушукались о чём-то.

ВРАГИ АТАКУЮТ

Через несколько дней детдомовский народ взбудоражило. На две-рях самого бойкого общественного места, столовой, появилось крупное красочное объявление: «Сегодня в столовой состоится общее собрание воспитанников и сотрудников!! На повестке дня: разоблачение вреди-тельства в детдоме!»
«Какое вредительство? Какие ещё вредители?» – слышалось и по-всюду в спальнях, и на улице, в столовой.
Семёну объявление о собрании показалось странным и непонят-ным. «Сам факт вредительства должен был сначала как-то обозначить-ся, – раздумывал он. – А если он касается воспитанников, то почему Зоя Антоновна ничего не сказала мне, председателю детсовета? Так что же выходит?..»
Семён решил к назначенному часу не спешить в столовую. Сидел на своей кровати, листал, не читая, Пушкина. На иллюстрации со спя-щей Марией взгляд его задержался, сердце тихо охнуло, и раздумья о странном собрании ушли, метнулись в ту ночь с Машей-Марией…
– Сёмка, – ворвался в комнату Мазнев. – Слышь? Без тебя не начинают! Ты там вроде как заглавный виноватый. Да ещё мильтон за столом рядом с «Аноновной» сидит!
Эту взволнованную речь, удивлённо и возмущённо разом, Витька начал, как вошёл в комнату, а продолжал весь путь до столовой.
В столовой было полно ребят и сотрудников. У дальней от входа стены за столом, покрытым красной материей, восседала, решительно выпятив тонкий подбородок, директор детдома. Слева от неё, отвалив-шись к стене, – лейтенант милиции. При полной форме и даже в фуражке.

Глава 4. Странное сборище

ВСТАТЬ, «СУД» ИДЕТ!

Витька вошёл в столовую впереди Семёна и устремился на одну из свободных скамеек. Семён, весь напружинившись, сдвинув брови и стиснув зубы, остался при входе. Прислонился спиной к косяку двери.
– Лубин, – громко сказала директор, – пройди ближе и стань здесь, – и указала на стену, противоположную окнам,– чтобы тебя всем видно было.
– Извините, – не сразу откликнулся Семён, – мне здесь стоять удобнее.
– Но лейтенанту милиции хочется спросить тебя кое о чём. Не кричать же через весь зал.
– Мне отлично слышно здесь. А отвечать постараюсь погромче.
Если до начала этой словесной дуэли ребятня шушукалась, шебуршилась, то с первых звуков её детдомовский народ насторожился, понял, что новичок ощетинился против директрисы. И повисла такая тишина, что слышно стало зудение мухи, бьющейся в стёкла окна.
– Тогда я предоставлю слово нашему завхозу, Василию Никонови-чу, – совсем другим, очень мягким тоном объявила директор.
Завхоз, высоченный, несуразный, встал с первого ряда у окна и подошёл ближе к столу, со стороны милицейского лейтенанта.
«Ишь ты, – усмехнулся Семён, – будто на сближение с милицией пошёл!»
Завхоз откашлялся и сбивчиво заговорил:
– У нас случилось происшествие… Почти преступление! – По рядам воспитанников прошёл ропот: «Ничо себе заявочка!», «Не по-онял!». Завхоз ещё более повысил голос: – Да, неизвестные пока хулиганы… под руководством Семёна Лубина разбалакали нашу машину, что находилась на хозяйственном дворе!
Зал взорвался криками:
– Какую машину? Она рази была у нас?
– Как это: разбалакали?
– Чо-то я её не видел там, машины!
– Охвостья полуторки валяются там! Это мы видели. А машины не-тути!
– Да, наша «Газ-АА» неисправна… Не на ходу… – залепетал завхоз. – Но на балансе она числится целой машиной!
Семён слушал и ушам своим не верил. На хоздворе действительно давно валяется остов полуторки, обросший бурьяном. Часть днища ку-зова, ободранный скелет кабины, как-то ещё держащейся на ржавой раме, к которой лепятся два колёсных диска. Вот до них и добрались пацаны. Он как-то проходил мимо копошащейся там стайки, его заинтересовало, чем заняты ребята, и присел на козлы для распиловки дров. Пацаны увидели старшего товарища и подбежали к нему:
– Во, смотри, Семён, какие красивые шарики да ролики.
На измазанных грязью и машинным маслом ладошках пацанов Се-мён увидел «внутренности» шарикоподшипников. Он даже взял один шарик, обтёр листом лопуха, и шарик заблистал в его руке металличе-ской красотой…
– В общем… хулиганы, – продолжал завхоз, – раскрутили колёсные диски машины и растащили подшипники. Имена хулиганов мы не знаем. Да и малолетки они, говорят. Пацанята. А Лубин уже сложившийся человек, совершеннолетний. Паспорт имеет! Он и отве-чать должен.
Собрание опять разгалделось. Теперь не только кричали, но и грохали скамейками.
– Что за хреновину он порет? – раздался звонкий голос Мазнева.
– Мазнев, не выражайся! – стукнула по столу директор. Но тут встал и обстоятельно заговорил всегда немногословный Коля Сурдонов:
– Нам здесь всё не понятно, Зоя Антоновна! С чего это за уши притягивают Семёна Лубина к какому-то вредительству? Липа всё это!
– И никакая не липа! – вскочила Нина Баскина, одна из послушных «Аноновне» девчонок: – Сёмка вместо того, чтобы помогать руководству детдома в работе, настраивает ребят против. Я сама слышала, как он… собирает разные сведения о Зое Антоновне и Василь Никоновиче.
Семёна так и вздёрнула эта запальчивая речь. «Подлая доносчи-ца!» – скрипнул он зубами. Перед глазами всплыла картинка, как во время его разговора с кастеляншей у сельского клуба о том, что дирек-триса тащит одежду воспитанников для своих детей, прошмыгнули мимо две девчонки-шептуньи. Значит, они тут же пересказали подслушанный разговор кому надо. По спине Семёна пробежали мурашки. Пока сотрудники детдома жалуются ему на тайную «деятельность» директрисы, её подхалимы следят за каждым его шагом. И доносят ей во всех подробностях. Значит, создать на него самого «дело» – это и есть цель этого «собрания». «Интересно, какую роль должен сыграть тут мильтон?»

ОП-ПА, ОБВИНЯЕМЫЙ?

– Слово предоставляется лейтенанту милиции Ивану Петровичу Козубу, – объявила директор. – Поясните нам, товарищ лейтенант, что же у нас случилось? Происшествие из-за шалости? Или… преступление?
Лейтенант Козуб встрепенулся, словно был не здесь, а где-то в другом месте, и вопрос озадачил его, но взял себя в руки, встал, при-вычным жестом поправил фуражку. Солидно сказал:
– Товарищи, простите… сотрудники и воспитанники! Порча госу-дарственного имущества, будь оно полностью в исправном состоянии или… несколько неисправно, всё-таки – это порча государственного имущества, значит, преступление, предусмотренное Уголовным кодек-сом РСФСР. Раскурочивали машину дети, так сказать, неподсудные граждане. Но с ними был совершеннолетний гражданин, а именно… – милиционер заоглядывался, склонился к директору, и она что-то шепнула ему, – да, совершеннолетний Лубин. Он должен понести наказание по соответствующей статье. Вопрос для меня ясен, и я прошу Лубина проследовать в кабинет директора. Для допроса, простите, беседы. – С этими словами милиционер направился к выхо-ду.
– Спасибо, товарищ лейтенант, – вслед сказала директор. А собра-нию объявила: – Те, кто под руководством Лубина занимались раскурочиванием нашей машины, будут иметь беседу со мной. И – соответствующее наказание. На этом собрание считаем закрытым.
– Чёрт-те чо, а не собрание! – послышались возгласы. – Какая там машина? Ржавые обломки! А Сёмка пришёл, когда пацаны разбили уже два подшипника…
Семён, вздрюченный увиденной чертовщиной, с едкими мыслями, готовыми в любую секунду яростно сорваться с языка, не шёл, а, резко выбрасывая вперёд костыли, рвался к конторе детдома, где его, навер-ное, уже ждал лейтенант Козуб. «Только вот кто он, этот Козуб? – би-лись мысли. – В самом деле служитель закона, или?.. Можно поведать ему правду, или?..»

ТАЙНЫЙ УГОВОР

Милиционер сидел за столом директрисы, постукивая карандашом по лежащему перед ним листу бумаги. Услышав скрип двери, он поднял голову и молча воззрился на чудную, видать, для него фигуру: высокий парень на костылях, по щекам топорщатся почти взрослые бакенбарды, в яростном взгляде – ни смятения, ни сомнения.
– Фамилия твоя, голубок? – с усмешкой произнёс милиционер.
– А то вы не знаете… – огрызнулся Семён.
– Отвечать! – рявкнул Козуб. Но через мгновение сбавил тон: – Я протокол составить должен. Фамилия? Имя? Год рождения?
Семён, с трудом сдержав вспышку злости, не отказал себе в удо-вольствии поиздеваться всё-таки над «следователем». Приняв манеру и интонации учителя русского языка, что, конечно, более едко, чем ту-пые ухмылки, он медленно, с расстановками, начал диктовать:
– Пожалуйста, пишите. Лубин Семен Иванович, рождения 1936 года… Успеваете писать, гражданин лейтенант? – от этой фразы милиционер даже дёрнулся, но Семён в том же темпе продолжил: – Родился на ферме № 4 совхоза «Мартовский» Хабарского района. Административное подчинение нашего района… вы ведь знаете? – Лейтенант при этом «крючке» пронзил подследственного свирепым взглядом, а Семён продолжил «диктант»: – Социальное положение? Из совхозных крестьян. Род занятий? Воспитанник детдома. Да, теперь выпускник семилетки села Утянка.
Милиционер последние слова «диктанта» уже не записывал, склонив голову на бок, наблюдал за «педагогом». Наконец, приустав от нахальства, тихо вымолвил:
– Ты бы не ершился, паренёк. Факты и свидетельства явно не в твою пользу. И если не «отдых на зоне», то колония тебе вполне све-тит.
– Да пожалуйста, – буркнул Семён. – Только ведь суд ещё должен быть. А кто знает, что там выявится?
Два окна за столом хозяйки кабинета раскрывали ближайший мир. А в проёме между ними с портрета улыбался всем входящим великий вождь И. В. Сталин. С неизменной трубкой в зубах. Кинув в мильтона очередной свой камешек, Семён поднял глаза к глазам вождя. А тот, вынув трубку изо рта, негромко сказал ему: «Держись, парень. Твоё дело правое!» Семён ответил: «Так и будет, товарищ Сталин!»
– Ну-ка, друг, подойди и присядь на эту табуреточку, – строгим  тоном сказал лейтенант Козуб. Когда Семён сел, он впервые улыбнулся: – А хитёр ты, парень! И на язык остёр. Да и грамотен, видать… А вообще, попадись ты какому-нибудь дуролому-следователю, мог бы и в самом деле загреметь под стражу, но у меня… сын такой же. Так что не буду ломать тебя через колено. Лучше уговор составим. Как смотришь?
– Какой ещё уговор? – насторожился Семён.
– Я про те твои инте-ре-сы, что девчонка говорила, кое-что знаю. И они, может быть, совпадают с моими. Я понятно говорю?
– Кажется, понятно, – ответил Семён.
– Согласен помогать мне? Чтобы тут… у вас, всё по закону было?
– Да можно попробовать, – подумав, пошёл на сделку подследст-венный.
– Тогда первое тебе поручение: доставишь завтра в райотдел ми-лиции одного из своих знакомцев… Того, что у вас Атаманом кличут.
– Задание принято, товарищ лейтенант! – за деловитым тоном Се-мён спрятал радость. Это же лишняя возможность попасть в райцентр! К тем людям, что наверняка разберутся, кто и что вытворяет в детдоме под прикрытием заботы о беспризорных детишках.

Глава 5.  В путь, на поиск

КОНВОИР С ВОЖЖАМИ

Когда дорога от Утянки до Хабаров вструилась в лесок, поначалу путников приветствовали шеренги осин да берёзок, а чем дальше, тем больше дышали на них своим ароматом сосны. Да такие высоченные, что и потемнело вокруг. Разлапистые великаны, чуть не смыкаясь вер-хушками, закрыли небо, и Семён напружинился: не выкинет ли «аре-стант» Вейс какую-нибудь каверзу? Но Славка как насвистывал «Чижика» на степной дорожке, так посвистывал и под кронами. Вдруг произнёс негромко, словно для себя:
– Мы с пацанами всё гадаем, Сём… Твои мать-отец где?
Семён не собирался сближаться с «конвоируемым» им Вейсом, чтоб лишний раз повоспитывать его по дороге или когда подъедут в Хабарах к милиции. А тут, сам от себя не ожидая, откликнулся в тон «арестанту»:
– Мама в тюрьме… сгинула. Родного отца я не знал вовсе. А отчим, что меня покалечил, на войну сразу ушёл. Вскоре и похоронка пришла.
– У меня, считай, то же. Всех разбомбило… – протянул Славка. – Сирота горемычный…
Дорога до Хабаров недлинная, всего-то километров семь. Но ско-рость детдомовской коняги та ещё! На рысцу она переходила только после доброго подхлёста. Так что…
– Сём, – окликнул Атаман своего конвоира тихим голосом. –  У те-бя бывало, чтоб обкрадывали?
– Было! В жизнь не забыть! – откликнулся Семён, будто именно сейчас думал о том случае.
– Расскажи-и, – Вейс придвинулся к нему так, что дыхание его за-щекотало щёку Семёна.
– Чего ж не рассказать. Подарили мне однажды карандаш…
– Не понял… Какой это подарок?
– Э-э, не знаешь! Он был такой красивый, первый мой в жизни карандаш! Ровненький, гладенький… И весь целый! Жёлтая краска отблескивала от заходящего солнца. А ещё ярче блестела на карандаше надпись золотом: «Ф-ка им. Сакко и Ванцетти». Я не знал, что это такое «Ф-ка», что такое «им.», и про «Сакко и Ванцетти» тогда не знал. Но что такое ка-ран-даш, я знал. Это была моя тайная мечта все десять лет моей жизни! Это была радость – даже не иметь карандаша, а просто видеть его!
– Ух, ты! – удивился Славка.
– Но видел-то я его только у других ребят, – повернулся Семён к нему. – Даже у мамы, когда она писала свои бумажки про ферму и про надои, целого карандаша я не видел. Полкарандаша было, а целого не было. Мне мама давала только маленький огрызочек карандаша или грифелёк, который у неё выламывался. Как я радовался этим огрызоч-кам, как берёг их! Мог целыми днями на листочках, что мне мама дава-ла, рисовать деревья. Особенно радовался, когда научился рисовать листочки на деревьях. Мама радовалась вместе со мной. Пока была жи-ва… – Семён замолчал, Славка, слышно было, всхлипывал, еле сдержи-вая слёзы. – А тут, уже в детдоме, нянечка моя подарила мне целый карандаш!
– А чо я про неё, нянечку твою, не знаю?
– Да это было семь лет назад. Ещё до того, как меня увезли в санаторий. Тебя, бандита, у нас ещё и не было.
– Чо обзываешься? Какой бандит? Просто… интересно!
– Ладно, не бери в обиду. А то не буду рассказывать.
– Не-е, ты чо! Давай дальше.
– Спали мы с карандашом вместе. Он уютно так лежал под подуш-кой, а я то и дело просыпался, шарил, там ли он. Я решил: надо отдать мой карандаш на хранение другу Кольке. Он старше меня. Он сильнее. У него никто не посмеет отобрать карандаш. И украсть побоятся… Утром, зазвав Кольку за угол, я шёпотом рассказал ему, как ночью боялся, чтобы карандаш не потерялся и чтобы никто его не стянул. «Коль, – сказал я умоляюще, – пусть карандаш у тебя похранится, а? До учёбы…». И верный друг Колька согласился.
– Уважаю!
– Погоди восторгаться! Первого сентября после уроков я разыскал Кольку: «Давай мой карандаш, нам тетрадки выдали!» Колька чего-то замялся, а у меня в животе так всё и оборвалось! «Знаешь, – закричал Колька, выпучив глаза, – я чего-то не найду твой карандаш. Ей-бо, не знаю!..» Как дальше шёл день, я не помню толком. Словно бы я заснул, да так и ходил во сне. Только всё оглядывался, не бежит ли Колька ко мне с карандашом в руке. Но Колька всё не бежал, а дни всё шли и шли… Я даже думать начал, что ему совсем некогда – в пятом классе уроков вон сколько задают! Не то, что у нас, во втором.
– И чо? – Славка даже повис на плече Семёна.
– Как-то на переменке я чего-то проходил мимо дверей пятого класса. И меня как бес подтолкнул открыть её да тут же носом уткнуть-ся в первую парту. Вдруг я увидел какой-то необычный карандаш. Ле-жал на раскрытой тетрадке… Две руки разом кинулись к нему – моя и Колькина, потому что я в его парту уткнулся. Моя рука схватилась за карандаш вперёд. И я увидел, почему он был вроде необычный – с не-го кто-то соскоблил краску! «Коль, – прошептал я, – кто ободрал мой карандаш? У кого ты нашёл его?» Колька уцепился за конец карандаша и тянул его к себе: «Это не твой, не твой! Твой у меня кто-то, наверно, стырил!». Но я уже увидел посерёдке карандаша не стёршиеся буквы «...цетти» и догадался, что это мой, мой карандаш. Колька всё-таки вытащил его из моей руки и спрятал в парту. «Гад ты, гад, – рычал я Кольке прямо в рот. – Украл, а врёшь!»
– А потом, потом? – Вейс затряс Семёна за плечо.
– Больше я тогда ничего не мог сказать. Опустился на пол возле парты и не видел, не слышал, как прозвенел звонок с переменки, как вбегали в класс ребята, как вошла учительница, громко-громко спроси-ла: «Почему плачет этот мальчик? Из какого он класса?»
– И ты не дал ему в харю? – ужаснулся Атаман.
– Нет. Не могу я драться. Нельзя мне… Я только, помню, вскрикнул: «Неправда ваша! Я не плачу!» И поковылял в свой класс…
– Сволочь он! Обокрасть друга! Давить таких надо! – разошёлся Вейс. – Ты не знаешь, где он сейчас? Я б нашёл его, гада!..

ПОБЕГ

Гнедуха сменила рысцу на мерный шаг, потом, озабоченно фырк-нув, и вовсе встала. Семён с разворота подбодрил было её вожжой, да тут же и устыдился своей бесчеловечности. Кобылка расставила задние ноги, вздёрнула хвост и всласть оросила своим фонтаном дорогу.
– Чего она там? – буркнул Славка, отвалившийся навзничь.
– Да ничего, облегчается.
Семён не успел и рта закрыть, как Вейс «художественно» взвизг-нул «ой-ёй-ий!» и рванул с брички в заросли. Семён метнулся было соскочить вслед за своим подконвойным, но животное не поняло его, дёрнулось, дескать, я всё ещё не справило свои дела. И неизвестно было, что оно предпримет, когда облегчится. Впрочем, догнать на костылях, сквозь мелколесье, быстроногого Атамана было вовсе нереально.
Семён всё же выбрался из брички, подошёл к лошади, погладил по её доброй морде:
– Спокойно, гнедуха. Спокойно, – и крикнул во всю глотку:
– Славка-а! Ве-е-йс! – эхо повторило за ним: «а-а!», «е-е!», подумав, добавило: «а-а!», «у-у!».
– Паразит такой! – взъярился Семён. – Ещё и посылает на …, мер-завец! Втёрся в доверие своими душещипательными разговорами… – он, крутанув крепким словцом, взобрался на свой деревянный «во-ронок», слегка шевельнул вожжами. Как бы просил лошадку идти шажком, шажком – мало ли чего.
Не проехал он и десятка метров, как заколыхались кусты, и бег-лец на ходу вскочил в бричку. Отдуваясь, затараторил:
– Коняга твоя раздразнила! Токо она дала фонтан, как из меня то-же чуть не выскочило! – он хихикнул так мерзко, что Семён рванулся… оттянуть его вожжой. – Пацаны пять компотов своих отдали, – веселился Вейс, – дескать: «Хлебай, Атаман, а то, хрен их знает, когда там, в ментуре, покормят!» Мало компотов – ещё и три вторых схавать пришлось. Вот и свело брюхо!
– А чего не сказал?
– Кричал же я из кустов: «Я иду!» Эхо ещё повторило…
– Ладно, проехали. Прости, что плохо подумал о тебе.
– Сём, а Сакко и Ванцетти… Чего их на карандашах тискают? Кто они?
– Рабочие-революционеры. Из Италии в США бежали, а там их кто-то оболгал, и их – на электрический стул! Весь мир тогда негодовал. А в Москве фабрику в их честь назвали.
– Ну, и сволочи эти америкашки! – подытожил Славка.
Помолчали. Телега поскрипывала, кобылка детдомовская бежала ровно, не дёргаясь, копыта её не цокали, а шмякали в дорожной пыли.
Семёна резануло по сердцу Славкино напоминание о матери… До-ма-то слышалось только: «Мария», «Манька». А кто была она по имени-отчеству? Во сколько лет родила его? Ничего этого он не знал. А отец? Как его-то звать-величать? Сколько лет назад он бросил их? Если удастся найти документы в загсе, тогда и узнает про свою родову.
А Славка опять встрепенулся:
– Тебе в районе-то, кроме как сдать меня в милицию, ещё чего-нибудь надо?
– Надо. В загс заглянуть. У меня же метрик вовсе нету. Из-за этого паспорт не дают. Год назад, в санатории, временное удостоверение выдали. С ним учиться не сунешься.
– А знаешь что? – Славка придвинулся, тронул Семёна за плечо. – Ты езжай прямо в загс, тебе же там долго копаться в бумажках. А то и ждать придётся. А я сам в милицию пойду. Как это они говорят? С по-винной.
– «Хитрый Митрий! Насрал в штаны, а говорит: заржавело»! Я тебе поверю, а ты возьмёшь да дёрнешь.
– Ты чо!? Тырить Славка Вейс тырил, а треплом в жисть не был!
Славкино предложение Семёна взбудоражило. Он столько раз пи-сал в загс, а ответа так и не получил. Чёрт его знает, сколько проко-паться там придётся, но вдруг повезёт? А если Славка всё-таки хитрит?
– Вот те крест! – взвился Вейс. – Сам милиции сдамся! А ежель от-пустят, бумажку нужную вытребую и тебе в загс притараню. Чесно ле-нинско, притараню!
Клянясь именем вождя, Славка для убедительности, как тогда в конторе во время «допроса», вскинул руку в пионерском салюте, а следом… перекрестился. Семён прыснул, но недоверия к «огороднику» как не бывало.
У деревянного дома Хабарского райзагса они распрощались. Слав-ка побежал искать райотдел милиции, а Семён, привязав кобылку к коновязи, с волнением вошёл в хранилище бумажных тайн рождений и смертей.

В ПОИСКАХ РОДОВЫХ КОРНЕЙ

Вид его – костыли подмышками, одухотворённое лицо с молодой порослью по щекам и под носом, гордый взгляд – вызвал доверие у не-молодой тётеньки в простеньком одеянии. По взгляду и движениям, ласковой доброй мамки немалого семейства.
– В каком году, говоришь, родился? – добрейшим голосом провор-ковала она. – В январе 36-го? И как же ты запомнил, если родных ещё с войны никого? А, предполагаешь, что мог родиться и в декабре 35-го? Я гляжу, ты в самом деле выглядишь старше 17-ти. Я бы дала тебе и 19. Рослый, осмысленный. Ну, давай посмотрим конец 35-го. – Она сняла с полок и выложила на стол гору папок: – Грамотный? Даже отличник? Ну, тогда помогай искать дела Мартовского сельсовета, – она окунулась в пыльные папки и папочки. Копалась довольно долго, наконец, сказала с удивлением: – Что-то не вижу я здесь дел 35-го года из Мартовского сельсовета. И 36-го года не нахожу. Неужто загубили всё мои предшественники? А?
– Не знаю, – бормотнул огорчённый Семён.
– Слушай, а, может, в те годы и не было такого сельсовета? Давай-ка всё это обратно водворим. Интересно, какой ещё сельсовет мог включать Мартовку с её хуторами?
– Может, Утянка? – выдал версию Семён. – Это же старое село. У нас даже большая церковь была. Потом туда зерно засыпали. Сейчас там клуб. Знатное здание!
– Ну-ка, ну-ка, – обрадовалась женщина. – Это хорошо, что ты на-блюдательный. Я-то здесь недавняя… Вот они, папки утянские. Ты сам можешь покопаться? А то я приустала.
Каких только заковыристых почерков ни пришлось тут разбирать Семёну! Каких только расцветок и оттенков ни попадались ему бумаж-ки. Многие пришлось читать под увеличительным стеклом. Сердце его вдруг ёкнуло: не 35-года, как он предполагал, а всё-таки в папке января 1936 года наткнулся он на свою фамилию! Точно: родился 15 января, в селе Утянка. Мама – Мария Максимовна Лубина, двадцати лет от роду. В горле Семёна разом застряли и стон, и дыхание. «Мамочка моя, – прошептал он сквозь слёзы, – что ж ты оставила меня? Надеялась защититься ото лжи? Верила в справедливость власти? А она, эта власть, удушила тебя бездушьем и безмыслием, закреплёнными беззаконием!» Пересилив себя, он вчитался в следующую графу: отец – Иван Федорович, двадцати двух лет. «А ты, папанька, как позволил себе исчезнуть, что я даже лица твоего не увидел, голоса не услышал?» – эти горькие речи Семён должен был прошептать, но не прошептал. Они остались в мыслях. Если сын совсем ничего не знает об отце, значит, отца просто нет в реальности!
– Ой, какой ты молодец! – больше него обрадовалась заведующая загсом, когда Семён раскрыл перед нею сокровенную запись. – Теперь так… Я выпишу метрику, сделаю копию с неё, заверю в райисполкоме и милиции, передам в паспортный стол. А ты через пару неделек приезжай за паспортом. Он, думаю, будет готов. Да фотки не забудь!
Семён хотел было уйти, но вдруг спросил:
– А где тут у вас райком комсомола находится? Или райком партии?
– Рядышком совсем! – воскликнула заведующая. – На параллель-ной улице. Напротив нашего здания. Там еще красный флаг развевает-ся, поскольку райисполком вместе с ними.
Взволнованный находкой в загсе и возникшей идеей, Семён выскочил на улицу. Да чуть не упал, натолкнувшись на пацана, сгорбившегося на крылечке.
– Славка, чёрт! Чуть не убился из-за тебя!
– Ну, ты и копуша, – упрекнул Вейс. – Целый час…  как я прошёл и допрос, и арест! А ты всё копаешься в бумажках. Да шутю я, – закри-чал пацан, – шутю! Мильтону, доброму такому дядьке, нежному… дал торжественное обещание, что – во, зуб даю! – навеки-вечные кончаю с преступным прошлым. Меня и отпустили! Ну, чо, едем домой? А то у меня кишки уже друг дружку едят!
– Едем, едем! – воскликнул Семён. – Только чуточку задержимся у одного дома. На параллельной улице. Дело там у меня неотложное!

ОТЕЦ ЖИВ?

А поездка в Хабары за паспортом через две недели не вышла. Уже через десять дней председателю детсовета понадобилось экстренно ехать в районную больницу. Да не тут-то было! Сбруя детдомовской кобылки оказалась под запором. Ключ, сказали, у завхоза. Завхоз, намекнули, – у директрисы.
У директрисы, прямо в кабинете, «гудела» компания.
– Заболела Нина Баскина. Криком кричит! – громко, чтоб его ус-лышали, сказал Семён, ворвавшись в кабинет без стука. – В больницу надо! – Гуляющие почти не слышали его. Лишь директриса сердито зыркнула, да шатаясь пошёл от стола завхоз:
– Ты чо, шкет… шумишь? – обдал он «гостя» перегаром самогонки («Фу-у, – дёрнулся Семён, – смрадище какой! Из мёрзлой картошки гнали, что ли?»). – Чо вломился?..
«Вася-конь» стоял, как на льду, то левой рукой за косяк схватит-ся, то правой за костыль Семёна.
– Тебе… -ык… тихарём бы жить… Калека убогий! А ты… -ык… напе-рёд выскакиваешь… Норовишь… подмять людей?
От стола встал ещё один пирующий, блондин, молодой ещё. Семён вздрогнул: что-то уж очень знакомое было в лице и фигуре блондина. «Кто ж это? Почему так пристально вглядывается в меня? Улыбается нагло… Кто?» А тот шёл к ним.
– Д-девочка плачет! – смятенно крикнул Семён уже в две мерзкие хари. – В больницу надо. Дайте ключ от упряжи!
Завхоз не внял крику, забуровил что-то вовсе непонятное:
– Чо ты на меня… крычишь? Как смеешь! Я ж тебе какой-никакой сродственник! Отец твой… муж моей сеструхи...
– Отец? – опешил Семён. – Он же погиб на войне!
– Не-ек, – выдохнул мощную дозу смрада завхоз. А тот, что сзади, блондин, загыгыкал. – Папашка твой, единокровный… в Харькове жи-вёт. Сеструха моя за ним. А ты орёшь тут… на дядю. Пш-шёл вон!
– Вася, дай ему ключ, – пробился сквозь гам пьяный голос Аноновны. – А то… не оберёшься потом!
Семён вспомнил блондина! Это же гад Альберт, сын литовцев, мо-локанщиков с выпасов. Тот, что ночью метнул кол к ним в дверь барака! Чуть в него не попал… Вот так дружки у этой Аноновны!
Нину врачи приняли сразу, оказалось: острый аппендицит.
– Молодец, – похвалили, – вовремя привёз. Срочно будем резать.
После больницы Семён завернул в райотдел милиции, к паспорти-стам. На счастье, бюрократов там не оказалось. Его «краснокожая пас-портина» приятно топорщится теперь между рубашкой и майкой. «Не шутка дело, – радовался Семён, – выпархивай теперь, птенец, из гнез-да. Лети на своих крылышках!»
С паспортом – как полноправный гражданин! – Семён подвернул к зданию райкома партии и райисполкома. Заведующий организацион-ным отделом райкома, к которому он заходил полторы недели назад и поделился своими мыслями о «подпольной деятельности» директрисы, сразу узнал парня и встретил радушно:
– Здравствуй, товарищ Семён! – пожал он руку гостю. – Да ты са-дись, садись! – и сам подставил ему стул. – Твои опасения оправдыва-ются. Так что спасибо тебе за сигнал! Зоя Антоновна не тот человек, каким её знали. Будь спокоен: проверка в детдоме уже ведётся. Ты, кажется, уже догадался об этом. Скоро их накроют, голубчиков! Но пока: молчок! Нельзя спугнуть ворюг!
Семён, гордый, что выполнил доброе дело, взялся за костыли.
– Постой-ка, Сёма, – остановил его партиец. – Мне сказали, что ты в войну и после… голодовал, чуть не умер… А почему ты не получал пособие за погибшего отчима? Его звали, кажется, Вавила?
– Какое пособие? – удивился Семён. – Мне не говорили…
– С момента гибели в боях Вавилы его семья, то есть твоя мама и ты, должны были получать государственное пособие. Но вам не сказа-ли? Ты имеешь право получить это пособие за все годы, начиная с 41-го, по сей день. А как инвалид детства будешь получать пенсию всю жизнь. Надо только собрать необходимые документы. Ты на транспорте? Заскочи вот по этому адресу. Тебе объяснят, что и как надо сделать.
От этой новости у Семёна прилип язык к нёбу и ноги подкосились. «Это же значит, – взблеснуло искрой в мозгу, – что я не буду голодовать во время учёбы!»
Всю обратную дорогу суровый председатель детсовета орал песни. «При лужке-лужке», «Десять винтовок на весь батальён!» и даже бан-дитскую «Мурку». Взбодренная настроением ездока кобылка рвала, как могла…






(Рис. 3. Он на койке)

















Прощай, детдомище!

Художнику хочется, чтобы картина
Висела не на его стене.
Но какой-то серьёзный скотина
Торжественно блеет: «Не-е-е…»
Борис Слуцкий
***


Глава 1. Со старта – носом

«В АРХИТЕКТОРЫ ПОШЁЛ БЫ…»

Несколько часов назад их всех, бывших детдомовских семикласс-ников, привезли на грузовике в Барнаул и сдали под расписку Анаста-сии Никитичне, седой-седой бабульке, дежурной по базе крайоно. И сидели они на койках в большущей, как зал, комнате, усталые от доро-ги, прибитые завтрашней неизвестностью. Как в чьём-то стихе: «Семён молчал, Николай ногой качал…»
– Счастливый ты, Сёмка! – заговорил вдруг Коля Сурдонов. – Име-ешь право сам выбрать себе профессию!
Семён угрюмо промолчал. Завтра пацанов и девчонок разберут к себе представители ремесленных училищ. И он останется один. Потому что как отличник учебы (да ещё два костыля под мышками «посодейст-вовали») имеет право сам выбрать учебное заведение и будущую про-фессию.
– Да-а, – протянул вслед за другом Витя Мазнев. – Я вот на шофё-ра бы поучился. А эта Аноновна одно твердит: «У нас разнарядка! Мальчики идут на токарей, девочки – на поваров». Зараза подлая! Во-ровка, а туда ещё – дире-ектор! 
Коля глухим голосом, явно придавливая рвущиеся из души слёзы, произнёс:
– Как овечек в загон гонят! Все до одного – в ремеслуху. А мне врачом хотелось стать. Говорю Аноновне: «Может, я в медучилище по-дамся?». Она кулаком по столу: «У нас разнарядка!»
От Утянки до Барнаула добрых три сотни километров, сплошь уха-бы, рытвины. Когда Семёна много лет назад везли на лечение в Горный Алтай, он криком кричал всю дорогу – так было больно в спине и бедре, съеденных палочкой Коха. Сейчас было иначе. Лёгкий корсет, тутор, охранял его тело от дорожных встрясок, да и не сидел он в кузове на мешках, как тогда, а полулежал. Но устал всё равно смертельно, поэтому разговор друзей, обиженных навязанным им выбором жизненного пути, слушал вполуха.
– Сём, а ты в строительный техникум идёшь… Какая у тебя профессия будет? – спросил Коля.
– Я бы архитектором хотел.
– Архитектор, это чего? – спросил Мазнев. – Прораб – слыхал. Ка-менщик – знаю, плотник – знаю. А архитектор чего делает?
– Архитектор, я читал, это художник в строительстве. Он красоту домам, зданиям разным придает, – устало ответил Семён. – Про Зимний дворец мы же всё знаем. Ну, тот, что в революцию штурмом брали. Он же красавец, этот дворец! А его нарисовал и рассчитал великий архи-тектор… зодчий ещё называется… Расстрелли. В нём только одни цари жили. Теперь лучший музей страны, а то и мира.
– Да-а, архитектор… это тебе не ремеслуха.
Это была последняя фраза пацанов, которые услышал Семён перед тем, как забылся сном.

«К НАМ… С КОСТЫЛЯМИ?»

За пацанами ещё не пришли «покупатели» из ремеслухи, когда Семён отправился на поиски Барнаульского строительного техникума. Под  фиолетовой косовороткой на выпуск, перетянутой белым шнурком, он бережно нёс документы, необходимые для поступления. Свидетельство об окончании Утянской семилетки – всё в пятёрках! Сухую характеристику руководства детдома, заложенную в восторженную характеристику райкома комсомола. Между ними лежала справка из больницы о том, что он практически здоров, хотя и перенёс в недавнем прошлом длительное заболевание костным туберкулёзом. Отдельно, в глубоком кармане штанов, грела его здоровое бедро «краснокожая паспортина», бережно обёрнутая в несколько тетрадных листов. Семён топал по улицам большого города, центра Алтайского края, впитывал новое для себя: невиданные им доселе городские автобусы и легковые машины, красочно обложенные товарами витрины магазинов, афиши идущих сегодня фильмов. Чуть не каждая вторая афиша пугала прохожих зубастой пастью чёрной кошки.
А парадный подъезд его будущего техникума так и вогнал Семёна в стойку. Светлосиреневые стены, затейливая лепнина под крышей, опирающейся на четыре белоснежные колонны. А какая потрясающая, золотыми буквами по синему, вывеска! Буквами поменьше – Министерство строительства СССР. И крупными – Барнаульский строительный техникум.
К директору, а точнее к директрисе техникума, он попал без за-труднений. Пожилая секретарша лишь мельком взглянула на него и  кивнула подбородком в сторону двери с надписью «Директор». Тоже немолодая женщина, в крупных очках, сидевшая за большущим столом,  была на чём-то сосредоточена, хотя и потягивала чаёк из стакана в блестящем подстаканнике. Услышав звук двери, она подняла голову и ошарашила Семёна, хмыкнув:
– Вы ошиблись? Вам нужна протезная мастерская? Так она двумя кварталами дальше.
Семён едва сдержался, чтоб не кинуть в лицо малоумной бабе что-нибудь злое. Отчеканил, разделяя слова:
– Я не ошибся. Я сюда учиться пришёл.
– Куда… учиться? – директриса заоглядывалась, будто ища то ме-сто, куда мог прийти учиться такой человек.
– В тех-ни-кум у-чи-ть-ся! – по слогам сказал будущий архитек-тор.
– Простите, молодой человек, – смягчила тон директриса, а Семён шагнул к её столу и разложил перед нею свои документы. Директриса, ещё не стерев со лба складки изумления, автоматически перебрала бу-мажки Семёна, даже прочитала характеристики, сначала детдомовскую, потом райкомовскую, а пробегая взглядом свидетельство об окончании школы, явно согретая его пятёрками, подняла на парня взгляд:
– Я, уж простите, не в насмешку сказала, что вы ошиблись… Мы отсюда выпускаем прорабов, бригадиров строительных бригад. Они получают здесь не только теоретические знания, но и большую строительную практику. Как же вы, извините, что невольно раню ваше самолюбие… с костылями будете ходить по стройплощадкам? Там же котлован на котловане, яма на яме. А как лазить по строительным лесам?
– Я хочу стать архитектором, – с напором, но без обозлённости, сказал Семён. – Получив у вас диплом, я сразу подамся в архитектур-ный институт. Так что, может мне и не придётся лазить по строительным лесам.
– Понимаю, понимаю, – вздохнула директриса, – у вас мечта. Вы готовы преодолеть любые трудности. Я тоже мечтала быть театральным режиссёром, но, видите, сижу здесь.
– Это уже ваши дела, – вновь напрягся Семён. – Предали свою мечту и стали директором… А я буду архитектором!
Директриса дёрнулась от его тона, брови её сошлись, глаза под очками сверкнули:
– В таком случае, в добрый путь, мечтатель! – и она решительно подвинула ему документы.
– Вы не имеете права не принимать документы! – поднялся он.
– Даже так? Тогда, любезный, вместо этой вашей медицинской бу-мажки, принесите мне справку, где будет с печатью и подписью врача удостоверено, что вы имеете право учиться у нас… в вашем состоянии.
Подолгу размышлять, рассусоливать над своей горестной судьбой Семён себе не позволял. Всплывала в памяти жалостная сценка – сразу врубался в какое-то дело или перепалку с кем-то. А уж проскользнёт  чей-то намёк на инвалидство – и он взрывался, как бомба! Но тут…
Скрипя зубами, Семён отправился в дальний путь – на поиски краевого противотуберкулёзного диспансера. Там работает замечатель-ная женщина, Станислава Семёновна Савченко, которая несколько ме-сяцев была его лечащим врачом в Чемальском санатории. Уж она-то, добрейшей души человек, поможет ему осуществить мечту!

И СНОВА – ОБЛОМ!

Белая докторша встретила Семёна изумлением… Станиславу Семё-новну, приехавшую в Чемал на подмену их постоянного врача, ребята сразу прозвали белой докторшей. Женщины в персонале санатория были в основном двух цветов – желтоволосые и русые, а Станислава Семёновна оказалась белой-пребелой – белоснежный халат, бледное лицо и совершенно белые волосы. Няня Шура раскрыла тайну врачихи: за два месяца до окончания войны где-то на подступах к Берлину погиб её муж. «Видать, женщина так ждала свово сердешного, так ждала, что ночь прокричала над похоронкой, а утром в зеркале себя не узнала. Ни одного тёмного волоска на голове!»
– Лубин? Да ты ли это? – всплеснула она руками, как только Семён перешагнул порог кабинета. – Когда я тебя видела в последний раз? Летом 50-го? Всего-то три года назад… Лежал на больничной койке распластанный парнишка… – она встала из-за стола, подошла к нему, по-мужски взяла за плечи. – А сейчас! Красавец-юноша, да в революционной косоворотке, да с лермонтовскими баками. Молодец, ей-богу, молодец!
– Станислава Семёновна… я к вам вот почему. У меня документы в строительный техникум не принимают. Требуют, чтобы на справке была специальная виза врача с печатью.
– Семён… тебя же, помню, Семёном звать? И я тебя огорчу. С твоим здоровьем никак нельзя тебе  в строители идти…
– Да я не в строители, Станислава Семёновна. Техникум – это только начало. Я архитектором хочу стать!
– Понимаю, Сёма. Я хорошо тебя понимаю! – она встала из-за сто-ла, подошла к нему вплотную. Он хотел было встать, но она жестом усадила его обратно. – Я не писала тебе заключение по выходу из санатория. Уже сдала вас обратно Антонине Яковлевне. Но как врач знаю, какое напутствие дали тебе в санатории перед выходом на волю.
– «Много не ходить», «быстро не ходить», – глухо, с какой-то угрозой подхватил её речь Семён, – «в реке не купаться», «ни на каком транспорте не ездить»… – и зло выкрикнул: – А жить-то можно?
– И даже нужно, Сёма! – Станислава Семёновна не поддалась его тону, даже как бы не уловила его. Села опять за стол: – Я хорошо пом-ню твой характер, комсорг Лубин. Знаю, что ты умница. И что всеми делами своими – ты не в прошлом, а в будущем. Не для себя, а для людей. Так что жить ты должен. Более того, обязан! Но… от мечты о строительном техникуме тебе придётся отказаться. Здесь рядом, через пять домов по этой же улице находится педагогическое училище. Подай туда документы, их возьмут с той медицинской справкой, что у тебя есть.
– Спасибо, Станислава Семёновна! За всё спасибо! Я запомню ваш совет. Но всё-таки у меня есть ещё один шанс, чтобы попасть в строительный техникум! – и он решительно громыхнул костылями.
Этим шансом была работник Алтайского крайкома комсомола Зи-наида Ивановна Шкурко, которая приезжала по командировке в Горный Алтай, попала и в Эликманарский райком комсомола. А там ей похвалились «чемальским чудом» – интересной комсомольской ор-ганизацией, в которой активно работают исключительно… лежачие больные.
– Представьте себе, Зинаида Ивановна, – с восторгом говорила секретарь райкома, – сто двадцать разбитых туберкулёзом детей. Ле-жат привязанные… кто три, кто пять, а кто и больше лет! А пионерская и комсомольская организации у них действуют! Утренники тематиче-ские… по литературе, истории, географии, проводят, и выставки поделок и художественного творчества проводят… И лекции научные один там такой… знаток всего и вся, организовал. Даже мастерская по изготовлению кукол выдаёт у них радость для малышни!
Зинаида Ивановна поддалась агитации и приехала в санаторий. Познакомилась с комсомольцами, долго беседовала с Семёном, сидя на табуретке, принесённой к его койке. Ребята в тот момент, кажется, бывший звеньевой Коля Мынбаев, и рассказали ей, как начинающий комсорг Лубин отменил солнечное затмение ради встречи с первым секретарём райкома комсомола. Зинаида Ивановна, а за нею вся палата комсомольцев, хохотали до слёз.
Инструктор Зинаида Шкурко значилась на дверях кабинета уже заведующей отделом учащейся молодежи. Семёна она узнала сразу и тоже восхитилась его молодецкой статью, даже не обратив внимания на костыли.
– А что, Сёма, и попробуем тебе помочь, – сказал она, выслушав взволнованный рассказ. – Положение, конечно, неоднозначное, но светлую мечту человека всегда надо поддерживать!.. Ирина Николаев-на? – ровным строгим голосом сказала завотделом крайкома комсомола, набрав номер телефона директора техникума. – К нам в отдел обратил-ся комсомолец Семён Лубин. Из Утянского детдома… У него благородная мечта стать архитектором… – тут Зинаида Ивановна внезапно остановилась, вслушалась в голос директрисы. Брови её сдвинулись, лицо начало мрачнеть. Она остро взглянула на Семёна и жестом руки показала, чтобы он вышел за дверь.
– Да-да, понимаю вас, Ирина Николаевна, но… – это были послед-ние слова, которые он слышал, закрывая за собой дверь. Поползли одна за другой минуты ожидания. Семён в возбуждении принялся вышагивать по коридору неподалеку от кабинета Шкурко. Мимо него то и дело прошмыгивали шустрые комсомольские деятели. Лишь мельком и с удивлением глянув на его экзотическую фигуру, они спешили по своим важным организаторским делам. О наручных часах Семён тогда и понятия не имел, настенных часов в коридоре не было, но по тем полутора тысячам шагов, что отмахал после выхода из кабинета, он понял, что телефонный отрезок его судьбы был долгим и трудным. Зинаида Ивановна вышла из кабинета в таком состоянии, будто пробежала изрядную дистанцию на соревнованиях. Лицо её пылало, дышала сердито.
– Упёрлась… карга эта в подпись-печать врачей! – сказала в серд-цах. – Ни на какие уступки не идёт… Даже авторитет крайкома комсомола не помог. Так что, Сёма… возьми-ка вот эту бумажку. Я тут тебе написала адреса всех техникумов Барнаула, походи по ним. Свидетельство-то об окончании семилетки у тебя отличное. К тому же голос зычный и взгляд орлиный. Может, кто из директоров возьмёт. Да, на обратной стороне здесь, – она утишила голос, – адрес детдома № 8. До вступительных экзаменов во всех техникумах десять дней осталось. Тебе же, наверное, поготовиться надо. Людмила Александровна, директор детдома – добрейшая душа, она тебе поможет. Я говорила сейчас с нею.

Глава 2.  Заботы, заботы…

УТРО ВЕЧЕРА МУДРЕНЕЕ

Солнце уже давно катилось вниз по дуге небосклона, когда Семён в растрёпанных чувствах вышел на крыльцо крайкома комсомола. От-правляться в ближний отсюда финансово-кредитный техникум, пер-вым обозначенный в бумажке Зинаиды Ивановны, ему не хотелось. Там же на бухгалтеров учат. А «булгахтера» ему всю жизнь не нравились, начиная с того, рыжего санаторского бугая, который чуть не половине женщин села детишек понаоставлял. Вот машиностроительный или сельхоз стоит посмотреть. Но они, по словам Шкурко, в разных концах города… Медучилище? Семёна теперь от одного вида белых халатов в пот бросает… Педучилище недалеко. Но это на самый крайний случай!
Семён и трех шагов не сделал от крыльца крайкома, как в нос ему шибануло сладчайшим в мире запахом. Шёл этот запах справа, где че-рез несколько домов находилась база крайоно. Ещё вчера он унюхал, что рядышком с базой расположен хлебозавод. Если б не жуткая уста-лость от дороги, он бы тогда подольше постоял на улице, повдыхал с аппетитом хлебный дух. Им, этим хлебным духом, напитывала его ещё бабушка Олёна! Ведь не все годы они голодовали… «Тю-ю, – усмехнулся Семён, – день к закату, а я так спешил, что и крошки в рот не закинул!» Он решительно направился к своей «гавани».
– Да ты, друг ситный, с ног валишься, – встретила его Анастасия Никитична, – и лицом квёлый. Не ел, наверное, с утра?
– Так я и утром не ел, – усмехнулся он, – спешил за мечтой!
– Догнал?
– Нет, чуть не метлой отогнали меня от мечты, – говоря это, он достал и «рассупонил» свою перемётную суму, где лежал детдомовский его багаж: каравай хлеба, пергаментом обёрнутый кусок сливочного масла да газетный кулёк с конфетами-подушечками. Ещё там лежало его «снаряжение» для взрослой самостоятельной жизни: подшитые валенки, две простыни, наволочка и… шапка-ушанка. Та самая собачья шапка, считай, единственная верхняя одежда, в которой его когда-то привёз в детдом бригадир фермы дядь-Вася-меньше. Уж как она сохранилась за годы его отсутствия, бог весть, но обрадовался Семён её живучести несусветно. «Неужто ждала меня?» – прошептал, когда её выдали ему со склада. Теперь вместе с валенками и простынями шапка стала его имуществом. Правда, и в осеннее пальтишко его одели перед посадкой в кузов грузовика. «Вы и ночью будете ехать, а нынче уже прохладно», – сказала кастелянша, она же и завскладом. Он было заикнулся, что его когда-то наградили новым, не форменным пальто – где же оно? Но Коля ткнул его в бок и прошептал: «Хватился! Его без тебя года три таскал младший сынок Аноновны. Теперь поди истаскал».
– Анастасия Никитична, у вас кипяточку не найдётся? – спросил Семён, осторожно раскладывая на столе свой «продпаёк».
– Да я не кипяточку, а чайку тебе с душицей налью, – спохвати-лась старушка. – А то в глаза твои, голодные, смотреть больно.
Она поставила перед ним эмалированную кружку, над которой ароматным парком взлетал вверх запах детства – запах немудрящей, но незабываемой травки. Семён отрезал крупный ломоть каравая, толсто намазал его жёлтым пахучим маслом и с хрустом впился зубами в припозднившуюся еду. Анастасия Никитична, подперев щеку рукой, грустно глядела на парня.
– Дружков-подружек твоих, сироток, совсем недавно, часа полто-ра, наверное, прошло… позабирали послы из ремесленных училищ, – сказала она с печалью в голосе. – Мальчиков в 12-е училище, что на Октябрьской площади… А девочек – в Заречье, там у нас поварское училище… Обещали, как устроятся, навестить тебя тут. Если застанут.
– Хорошо хоть Эрну Попову в музыкальный детдом отдали, – про-молвил Семён, не отрываясь от своего хлеба-масла. – Девчонка на бая-не наяривает, как родилась с ним в руках! 
– Гляжу я на тебя и горюю, – сказала Анастасия Никитична. – На улице конец июля, жарко. И сколько дней продержится твой каравай? И твоё масло? Не пропали бы завтра-послезавтра.
– Завтра-послезавтра нельзя! – воскликнул Семён. – Мне добавку только к первому августа обещали привезти. И денег подкинуть. А то у меня на автобусы не хватает. Пешком топаю. А я после санатория… ноги ещё не укрепил.
– Может, я твои припасы куда-нибудь в тёмное хладненькое мес-течко определю? Глядишь, подольше продержатся?
– Давайте, – Семён не успел сказать слов благодарности старуш-ке, как распахнулась дверь, и по-деревенски одетая женщина протолкнула в комнату двух робких детишек.
– Здравствуйте, – сказала она. – Я вот… по поручению сельсовета привезла. Сиротки! Коля десяти лет и Оля, восьми. Отец ихний с фрон-та не вернулся, а матерь… милиция увезла. С неделю как…
– Откуда вы? – спросила Анастасия Никитична, растерявшись. – И почему к нам?
– Рогозихинские мы, километров сто отсюда. Я сначала в Павлов-ское районо возила. Там в детдоме ни местечка нету! Дали ваш адрес.
– Что мне с ними делать? Я же тут детдомовских ребят принимаю. На трудоустройство или дальнейшее обучение…
– Мы их в селе своём неделю пестовали, кто как мог, да ведь у всех сейчас, сами знаете… А советская власть поможет. В детдом бы их, ребяток-то. Пропадут одни-одинёшеньки. Тут вот документы кой-какие. И еды чуток. На первый случай. А мне… – с тем женщина и удалилась, похоже было, сбежала от лишних слов да вопросов.
Анастасия Никитична принялась хлопотать над детьми, поснимала с них сумочки перемётные с тряпьём и нехитрой провизией. Усадила за стол, поставила перед каждым кружку с чаем, ребята достали из своих сумочек по куску заветренного хлеба да несколько оладушек.
– Сёма, ты займи пока ребятишек. А я сбегаю в крайоно, в отдел детдомов. Успеть бы до шести. А уж Наталья Платоновна что-нибудь придумает.
Ребята ели жадно, почти не жуя, давясь. Видать, не так устали, как проголодались. Когда они закончили чаепитие и принялись кто кулаком, кто рукавом вытирать мордашки, Семён решил, что пора приступить к воспитанию подрастающего поколения.
– Коля и Олюшка, – сказал он ободряющим тоном, – меня зовут Семён. Вы чего бы хотели сейчас? Полежать и уснуть с дороги? Или сказку послушать?
– Сказку, сказку, – пискнула девчонка, а брат её только одобряю-ще кивнул головой, но Семён заметил, что и у него глаза блеснули, боль и тоска в них рассеялись.
– Ну, тогда соединим приятное с полезным, – сказал воспитатель. – Скиньте обужу, да и лягте вот на эту кровать рядком. Не снимая одеяла, а прямо на него. Рядком… А я вам почитаю.
Пока брат с сестричкой укладывались, Семён раскрыл свой неиз-менный портфель, достал оттуда объёмистого Александра Сергеевича Пушкина (без корочек!) и подсел к ребятам на свободный конец койки:
– Вот, слушайте. «Сказка о царе Салтане»! Слыхали?
– Нет, мы такое не проходили, – ответил Коля.
– Тогда слушайте:

Три девицы под окном
Пряли поздно вечерком.
Говорит одна девица:
– Кабы я была царица…

Сладкий слог стихов Пушкина, звучный голос Семёна так и потянули к себе обоих ребят. Оля села, а Коля приподнялся на локте. Глаза ребят загорелись и чутко реагировали на изменения в настроениях поэта и чтеца. Но усталость от дороги и тяжкая жизнь последних недель, видно, превзошли силы ребят. Сначала Коля опустил голову на подушку, потом Оля легла с опорой на локоть. Сначала у Коли закрылись глаза, потом и Олины веки смежились. Так что второй прилёт комара с острова Буяна в царство славного Салтана Пушкин с Семёном переживали  вдвоём. Оля с Колей если и слышали что-то, то сквозь сон.

НАЧАЛО ПУТИ

Анастасия Никитична как знала, что произойдёт без неё, вошла в дверь так неслышно, что Семён вздрогнул и остановил чтение, когда заботливая старушка уже заглядывала на детей через его плечо.
– Слава богу, заснули. И я успела. Наталья Платоновна при мне связалась по телефону с Калманским детдомом, и там нашлось два мес-течка для ребят. Завтра-послезавтра приедут за ними. А ещё мы с ней о тебе говорили. Наталья Платоновна знает, что ты сам решил выбрать трудовую стезю. И очень огорчилась, узнав, что у тебя не взяли доку-менты в строительном. Она советует тебе, не мудрствуя, отправиться в педучилище. Оно подведомственно краевому отделу образования, и если что, они тебя поддержат.
Сегодня Семён и Анастасия Никитична ещё не знали, что проведут не один день-вечер в общении. А к этому часу у них накопилось столько впечатлений, что сил на беседы не оказалось. Семён лёг на отведённую ему койку, а старушка, поглядывая то на него, то на мирно сопящих Колю с Олей, долго ещё сидела за столом, то горько вздыхая, то стирая платочком со щёк непослушные слёзы.
А Семёну на фоне этой душещипательной картинки вспомнилась своя, тоже душещипательная: как он, получив на воскресный завтрак в детдоме два пряника, решил осчастливить ими своих утянских родст-венниц. Он даже фыркнул от этого воспоминания.
– Чего ты? – повернулась к нему Анастасия Никитична.
– Да вспомнилось к случаю. Тут вот чужие люди… Эти селяне, эта женщина, что привезла Колю и Олю, да и вы… – вон как! А я как-то к родственницам, да с гостинцем потопал…
– Расскажи подробнее.
– В июне 46-го, жутко голодного года то было, – начал он.
– Ох, помню тот год! Мором прошёлся… даже по хлебным сёлам!
– Меня вскоре должны были везти на лечение. Думаю, надо схо-дить к тёте Василине и дочкам её. Одна беда: не хочется идти нищим родственничком. Вот гостинец бы какой… Вдруг ставят на стол блюдце. Сердце так и ёкнуло: на блюдце сверкает то, что именно сегодня мне и надобно! Два пряника – один розовый, другой белый, и оба глазурованные. А пышные-то какие! Не стыдно будет угостить тётиных дочек – Олю и Катюху. Они хоть и двоюродные, но всё ж родственники! Других-то нету. Мамочка родненькая как ушла в 42-м на суд в райцентр, так ровно и сгинула, а семнадцатилетняя Фрося, тётя по родству, а нянька по деревенскому обычаю, укатила куда-то за лучшей жизнью…
– Ой, Сёма, прости мои слёзы! – воскликнула старушка. – Как мне понятны твои чувства в те минутки!
– Пока собирался топать за реку, в другую половину села, вспоми-нал, восторженно так… вспоминал своих родственниц! Суровую, мужицки грубоватую, но заботливую тётю Василину, что кормила меня жутко вкусными колобками. Светлую-пресветлую и лицом, и волосами, с длинной косой, семнадцатилетнюю Оленьку. Вечерами той зимой она, бывало, ласкала меня, норовила из мамкиных закутков вытащить чего-нибудь вкусненькое для сродного братца. Толстуху Катьку, года на четыре старше меня, которая, когда мать была на работе, затеивала со мной какие-нибудь игры, угадайки разные… Хоть и дальние они родственники, а близкие всё ж были люди.
– По всему, хорошие люди, – с посветлевшими глазами сказала Анастасия Никитична.
– Да уж… Только ещё в начале улицы узнал… Оленька сама кину-лась в омут с криком: «Невмочь мне от вас, мама!»  А Катюху мне даже не показали. Мама их… мне, своему гостю-племяннику и куска хлеба не подала на стол. Какие уж там колобки! Вскоре тётя Василина потащила меня почему-то к тёте Дусе, ещё какой-то сродной сестре. Ха! – прыснул Семён. – Они чуть не подрались, решая, кому приютить меня. Да так и не решили. И не покормили… Уже солнце закатывалось, когда удалось мне прицепиться на задок попутной брички, доехать до детдома… Плакал и думал: «Не нужен ты сестрицам маминым! Одному казённому дому нужен…» Сидеть было неудобно, тело разболелось. Вдруг чувствую – впилось в бедро что-то твёрдое. Пошарил по пальтецу и обмер: «Пряники глазурованные, что в гостинец вёз… Забыл же отдать, бесстыжий!» Достал те пряники, чтоб не давили в тело, и не смог удержаться: впился зубами в один, потом в другой. И дал слабака – разревелся. А пряники, смоченные  слезами, горькими стали…
– Сиротство, оно страшно, – захлюпала носом старушка. – Одино-чеством страшно. А пуще – бессердечием человеческим.
Утром, опять забыв перекусить, Семён поспешил строить свою судьбу – отправился на старинную площадь города, площадь Свободы, которую венчало двухэтажное деревянное здание со стандартной – бе-лым по синему – вывеской:
Министерство просвещения РСФСР.
ПЕДАГОГИЧЕСКОЕ УЧИЛИЩЕ
В стенах большой комнаты, куда привёл его коридор, фигуристо выделялись двери с вывесками «Директор», «Учительская», «Библиотека» и рядом – «Читальный зал». Семён усмехнулся про себя: «Правильная вывеска – и всё ясно. Вот бы для ретивых стерв вывески понаписали. На дверях у Аноновны значилось бы – «Вор», у директрисы строительного техникума – «Сухарь». Они, глядишь, иначе бы к людям относились!»
Возле двери читального зала стоял стол с табличкой «Приёмная комиссия», украшенный двумя красивыми женщинами. «Комиссия» озарила подошедшего к ним парня улыбчивыми взглядами и безо всяких примечаний-замечаний взяла документы. Свидетельство об окончании семилетки ещё больше осветило женские лица:
– Круглый отличник? Замечательно! – воскликнула та, что помоло-же… А вторая подала ему листочек:
– Здесь расписание экзаменов, всех четырёх. Первый – сочине-ние. Сдавать будете вот здесь, в читальном зале.
Первая же, лишь Семён заикнулся о том, как найти восьмой дет-дом, вскочила:
– Это очень просто! С крыльца училища завернёте за угол напра-во, через два квартала – опять направо. И упрётесь в уютный дом, обсаженный сиренью. Она у Людмилы Александровны почему-то и в июле цветёт пышнее пышного!
Семён вышел на улицу. Оглядевшись, хмыкнул: судьба, кажется, опять дала ему поблажку. От базы крайоно сюда он отмерил своими ходулями всего-то пяток кварталов. Значит, с  лёгкостью будет преодолевать этот маршрут, чтоб сдавать экзамены. А вон там, домов через шесть, тубдиспансер, где вчера порадовалась встрече с ним и тут же огорчила отказом Станислава Семёновна. При надобности дотопать до неё – раз плюнуть. А за спиной у него, как показали сейчас, всего в трёх кварталах заветный детдом № 8. «Но вообще-то, – остановил свои восторги Семён, – особо радоваться нечему. Педагогика – не архитектура! Красоты особой, как ни вкладывай душу, тут не создашь… грациозности своего творения не порадуешься». И всё-таки он ощутил потепление в душе. Первый шажок к самостоятельной жизни сделан! Намечена некая перспектива, и дело за фундаментом: пробежаться по учебникам, чтоб сдать экзамены без огрехов.
Директор детдома Людмила Александровна, добрейшая душа, как говорила о ней Зинаида Ивановна в крайкоме, встретила Семёна так ласково, будто он её сынок родной или братишка младший. Ослепи-тельно улыбнувшись, она стремительно шагнула из-за стола навстречу юному гостю:
– Здравствуй, Семён! Здравствуй, упорный мечтатель!
Она обняла его. Да так крепко и душевно, что он поперхнулся от неожиданности, а больше – от волнения и радости. «Как няня Шура при прощании в Чемале!» – подумалось.
– Мне бы учебники за шестой, седьмой. Экзамены в педучилище… – он и закончить фразу не успел, как Людмила Александровна шлёп-нула о стол стопкой книг, связанной бечёвкой с петлёй, чтоб удобнее нести.
– Уверена, что и без повторения сдашь всё на отлично, – сказала она, – но если искал учебники, значит, ты действительно надёжный и крепкий парень, как говорит о тебе Зиночка Шкурко. А сейчас… зна-ешь что? Пойдём-ка в столовую, у нас обед уже по времени.
– Спасибо, Людмила Александровна, – смутился Семён, хотя при упоминании о еде желудок его встрепенулся. – Я поел… недавно.
– Скромничаешь, дружок? – улыбнулась женщина. – И за это хва-лю! Но запомни, Сёма… Хорошо запомни! Когда бы и какая бы помощь тебе ни понадобилась, иди к нам. Как в родной дом иди!
В свою «гавань» он не шёл, а почти летел, взмахивая костылями как крыльями, и вплетая в ритм «полёта» восторженные слова любимого Маяковского: «…такие люди!  в стране Советской!  есть!»
И даже увесистая связка учебников, притороченная к правому костылю, не мешала его правому маршу.

Глава 3. Ещё не финиш…

«ВРЁШЬ, НЕ ВОЗЬМЁШЬ!»

Яростное заклинание киношного Чапаева, переплывавшего реку под обстрелом: «Врёшь, не возьмёшь!», Семён нет-нет да и швырял в морду кому-то, чтобы не разреветься или не задохнуться яростью. А вечерами, чтобы выровнять душевное состояние, отбрасывал учебники и хватался за дневник. Лихорадочно записывал, нет, скорее, вбивал строчки в бумагу:
24 июля. Обнаружил, что оставшийся хлеб весь в плесени. Анаст. Никит. очистила его и пересушила в сухари.
Из Калманки за Олей и Колей всё не едут. 25-го рассказал в крайоно,  что дети голодают. Нат. Плат. дала им направление в малышовый детдом. Отвёл туда ребят. Глотал слюнки, когда их начали кормить.
26 июля. Кончились мои конфетки-подушечки. Масло прогоркло. Пью чай с сухарями вприглядку. Анаст. Никит. уговаривает сходить в крайоно, попросить о помощи. Стыдобища-то будет! Ходит, дескать, клянчит.   
28 июля. От сухарей с водой крутит в животе. А денег из Утянки не шлют, продуктов не везут!
31 июля. Учебники штудирую по второму разу. Завтра первый экзамен! В животе – концерт… Врёшь – не возьмёшь!
Народищу, точнее, перепуганных девчонок, на первый экзамен припёрлась тьма. Парней оказалось всего трое, «взрачный» Семён и двое невзрачных пацанят, тоже из деревни. Претенденты на поступле-ние метались туда-сюда. А то, прижавшись к двери «Читального зала», перешёптывались. Семён присел на подоконник, подальше от мятущихся, чтобы не все слышали «оркестр» в его утробе. Нет-нет, зубы сами, наперекор его усилиям, поскрипывали от боли.
Первый экзамен, диктант, оказался для Семёна «поцелуем судь-бы». Когда преподаватель, пышная, полнолицая женщина с властным голосом, объявила тему, а затем зачитала текст диктанта, экзаменую-щийся возликовал: это был фрагмент из романа Александра Фадеева «Молодая гвардия». Новенькую, ещё пахнущую типографской краской, книгу Семёну подарили в санатории, когда он отлично закончил пятый класс. Роман о героях-подпольщиках Семёну сразу понравился, он то и дело брал его с тумбочки у койки, листал, выхватывая отдельные героические эпизоды или бросающиеся в глаза диалоги. Многое надолго запомнилось, а монолог, что Олег Кошевой произносил перед гестаповцами: «Страшны не вы! Страшно то, что вас породило…», – Семён как-то сразу запомнил слово в слово, и он не выпал из его памяти до сих пор. Этот монолог прозвучал в тексте для диктанта.
Семён с таким азартом строчил ручкой вслед за голосом препода-вателя, что даже забыл про неуют в своих кишках.
Сидящая с ним рядом девица сменила вдруг выражение важности на лице и тихим шепотком, с просящей улыбкой, что-то зашептала ему в одну из пауз. Семён не понял и дернулся головой в её сторону. Но тут же уловил острый взблеск из-под очков преподавателя и прикусил язык.
А через день «тьма-тьмущая» экзаменующихся, гудевшая в ожидании, когда на дверях читального зала вывесят список с оценками за диктант, многоголосо ахнула и… уменьшилась на целую треть. Сорок три человека получили «отл», «хор», «уд», а два с хвостиком десятка человек – сокрушительные «неуды». Нетерпеливая толпа, когда вешали список, хлынула было на дверь «читалки», как штормовая волна, взлетели к потолку крики радости и всплески стенаний. Те, кто стенали, схватившись руками за голову, ринулись из стен училища, а везунчики принялись перекидываться вопросами и репликами:
– Ну, почему мне «уд»? Я же всегда на четвёрку писала!
– А я, кажись, всего одну ошибочку и сделала. И вот тебе – всего лишь «уд». Несправедливо это! – обиженная заплакала.
Семён подошёл к доске с оценками, когда от него все отхлынули – не отпихивать же девчонок своими деревяшками. Против его фамилии стояло «отл». До сих пор он всё-таки сомневался в оценке: один из приступов боли подтолкнул его под руку, и он, кажется, дефис не там воткнул.
Ну, да ладно, теперь, чего думать о минувшем. Впереди устный эк-замен – Конституция СССР. И уже завтра утром.
Анастасия Никитична ждала своего подопечного. Она даже празд-ничный обед на примусе сготовила: жидкий картофельный супчик.
– Поздравляю тебя, Сёма, с отличной оценкой! Давай похлебаем мой супец.
– Может, мне лучше поголодать? – постарался скинуть он гримасу с лица. – А то чуть экзамен не провалил из-за «концерта» в животе.
– Ну, есть-то все равно надо, – возразила хозяйка. – А в моём суп-чике, кроме двух картофелин да соли, ничего и нет. Два дня не дотянула я до получки.

БЕСЕДА… С КОНСТИТУЦИЕЙ В РУКАХ

Читать учебник перед экзаменом Семёну вовсе было и не надо. Он знал предмет не хуже, чем литературу и историю. Недаром в санатории каждую неделю «глотал» по книге, а то и по две. Да всё солидные книги: шолоховский «Тихий Дон» – в четвёртом классе, толстовские «Хождения по мукам» – в пятом. В том же пятом ему случайно попал в руки журнал «Коммунист», и он взахлёб перечитал множество статей разных учёных, писателей и политиков, которые поддерживали выдающееся произведение И. В. Сталина «Марксизм и вопросы языкознания». И, конечно, был на стороне Сталина, а не разбитого вдрызг профессора Я. Марра. Между пятым и шестым классом, в летние каникулы, проштудировал «Краткий курс истории ВКП(б)», так что чеканные фразы Конституции ему не надо было вымучивать в запоминании. Научился мыслить логично… Но он, лёжа на постели прямо в одежде, всё-таки перелистывал учебник, что-то вслух проборматывал, а потом обратился к хозяйке «гавани»:
– Анастасия Никитична, вы как-то упомянули, что учительницей были до пенсии.
– Да, Сёма. Только пенсию мне не назначили. Муж у меня, ну, как бы тебе сказать...
– Я понимаю, кажется. Но возраст у вас…
– Мне было только сорок пять, когда моего Васю арестовали… И меня сразу с завучей сняли, а потом и из школы попросили. В колхозе работала. На току, на ферме. Да пришлось уехать в город, где меня ни-кто не знает и пальцем не тычет. Тут случайно и встретилась с подругой по учительскому институту, Наташей Ковтун… Сёма, ты сходил бы к Наталье Платоновне в крайоно… Два последних сухаря мы съели сегодня с супчиком. Как ты завтра сдавать Конституцию будешь? А потом как к литературе готовиться? Тебя уже ветерком качает.
– Ладно, «добрая старушка», после экзамена пройду в крайоно. Но сейчас я о другом. Непонятном мне. Вы же наверное знаете… Зачем у нас в городах детей раздельно обучают: мальчики в одной школе, девочки – в другой?
– Это ещё от старины осталось, – ответила хозяйка. – Мужские ре-альные училища, женские гимназии. Методики воспитания в них были разные. Не знаю, понимаешь ли ты...
– Понимаю, Анастасия Никитична, понимаю.
– Да и во всей педагогике у нас нет научно выверенной теории, – продолжила уборщица, сторожиха и комендант базы крайоно, остав-шаяся, по всему видать, Педагогом. – Одни исповедуют педагогику, другие – педологию. Я думаю, как-нибудь у нас всё наладится.
– А меня ещё вот что интересует, – Семён отложил книгу, сел на койке. – В Америке, читаю, у власти две партии – республиканцы и де-мократы. В Англии тоже две – либералы и консерваторы. Есть страны, где помногу партий. А почему у нас всего одна партия? Ведь в споре рождается истина, и опыт одного нужен другим. А у нас… с кем спорить? С кем делиться опытом?
– Ой, Сёма, лучше б ты об этом не думал! – замахала руками Ана-стасия Никитична. – От таких разговоров муж мой, Василий Михайло-вич… Такой же вот вопрос задал – и…
– А ещё я не понимаю… – будто не слышал упёртый парень, – только и слыхать: райком, горком, крайком. А советской власти вроде и нет. Почему? Мы же называемся советская страна, а не партийная страна, а?
– Всё-всё, Сёма! Всё! Сосредоточься на учебнике Конституции. Тебе же утром сдавать!
На второй экзамен пришло, как в песне поётся, «восемь девок – один я». Семён даже про себя рассмеялся, когда увидел, что из парней остался он один, а девчонок здорово поубавилось. Он даже тайком считать их принялся. Оказалось всего тридцать восемь, видать, двое троечников решили не искушать судьбу. Словно поле с сорняками, выполол диктант мечтавших стать педагогами.
Соседка по диктанту приклеилась к Семёну. И куда только её важ-ность-спесивость девалась! Тряслась от страха, как и все девчонки.
– Мы вчера не познакомились, – подошла она, как только он занял позицию на подоконнике. – Я Галя. А тебя, слышала, Семёном зовут?
– Да.
– Ты весь учебник Конституции прошёл? А? Меня отвлекли, и кое-что прочесть не успела. Расскажи мне что-нибудь. Вот отсюда, – и она показала добрую половину учебника.
– Я тебе лучше забавный случай расскажу, – усмехнулся он, – мо-жет, труситься перестанешь.
– Давай-давай!
– На экзаменах в школе… я только было сдал Конституцию, вышел на улицу, тут девчонка одна наша пристала: «Расскажи, что тебе попа-ло!». Ну, я отвечаю: «Высшие органы власти в СССР – первый вопрос. Права женщин и мужчин в стране – второй». «Расскажи мне, расска-жи! – так и запрыгала она. – Я не знаю!» Ну, я со всеми интонациями, подробно продекламировал ей свой ответ. И тут её позвали в класс. Я присел на лавочке, задумался, как следующий предмет свалить. Вдруг она, вся раскрасневшаяся, вылетает: «Ой, спасибо тебе, Сёма! Мне этот же билет попался, и я все, что ты мне рассказал, выложила учителям! И смотри: пятёрка!»
– Ой, Семён, у тебя, наверное, счастливая рука. Расскажи мне эти два вопроса, как ей.
«Вряд ли такое повторится, – подумал Семён, – но не отвяжется же! » – и не спеша, с примерами, рассказал.
Ни на одном экзамене – ни в Чемале, ни в Утянке – он не рвался сдавать первым. Пусть сначала пройдут трясущиеся девчонки, меньше нервов потратят. А тут ему пришлось отступить от правила: картофель-ный супчик хоть и облегчил боли, но они нет-нет и проявлялись. Се-мён впрямую попросил девушек, притулившихся к двери читалки, уступить ему очередь. Взял билет и тут же, не садясь для подготовки, рассказал об административном устройстве СССР, это был первый вопрос, и правах граждан страны на отдых и медицинское обслуживание – второй. Преподаватель с интересом слушала его, одобрительно кивала головой и вскоре сказала:
– Отлично, Лубин! Кто следующий?
Семён вышел на крыльцо, облегчённо вздохнул: половина пути пройдена. Хотел было направиться к «гавани», но опять засосало в желудке. «Чёрт! – разозлился он. – Придётся идти в отдел детдомов!» Он решительно повернул своих деревянных коней в сторону крайоно. А в желудке уже прихватывало как следует. Ушёл-то он на экзамен без завтрака, а людям скоро обед предстоит.
– Сёма! – издалека донёсся до него девичий голос, но ему было не до разговоров. Он и не узнал, что это Галя хотела сообщить ему о невероятном случае. Ей тоже, как той утянской семикласснице, попался билет, рассказанный Семёном, и отхватила девчонка полновесную пятёрку за высшие органы власти и права женщин в СССР. Не всё в жизни – рок, случается и везение!
…Наталья Платоновна Ковтун, инспектор отдела детдомов, удив-лённо подняла взгляд на красавца с костылями подмышками и бакен-бардами на щеках, опять подпершего косяк двери.
– Что, Семён? С ребятками случилось чего?
– Нет…  теперь мне есть нечего.
– А когда приводил детей, у тебя самого продукты были?
– Были ещё… Сухари. Но я думал, пришлют из Утянки, – свою фразу он не сказал, прошептал удушенно. Все сидевшие в кабинете женщины-инспекторы вздрогнули и подняли головы.
– Нельзя же так, Лубин! – воскликнула Наталья Платоновна. – На случай надейся – а сам… Я сегодня же дам телеграмму в Утянку, чтобы тебе привезли деньги и продукты. А пока… вот записка в тот же малы-шовый детдом, куда ты отвёл Олю и Колю. Тебя там будут кормить, пока не получишь помощь от своих.

ПЕДАГОГИКА, УСТУПИ АРХИТЕКТУРЕ!

Полтора дня после экзамена Семён не жил, а благоухал. С запиской Ковтун его приняли в малышовом детдоме как родненького. Он не прочитал, что она там написала, но его тут же усадили за стол с полным набором пахучих яств – и суп молочный, и котлетка с пюре, и компот с пирожком. Даже шикарнее, чем в Утянке потчевали! А в конце дня был ужин, а на завтра, когда им предоставили день на сочинение, изголодавшийся Семён с таким аппетитом уплел всё, что полагалось детдомовцу в трёхразовом питании, да ещё с полдником, что вторая по-ловина вступительных экзаменов пролетела для него, словно на крыльях, и принесла пятёрки за литературу и математику.
Можно было петь и плясать: дело сделано, он экзамены выдержал, впереди – учёба. Но случилось вдруг то, чего он никак не мог предвидеть. Всех, кто сдал экзамены, а их осталось 35 человек из 60-ти, собрали в читалке для оглашения приказа о зачислении. Когда председатель экзаменационной комиссии, та самая литераторша, что давала им диктант, выкликнула фамилию «Лубин», неторопливо расхаживающий по залу директор училища, солидный мужчина с причёской «ёжиком» и крупными очками на переносице, вдруг встрепенулся:
– Лубин? Мне говорили, что ты пробовал поступать в строительный техникум. А почему оказался у нас?
– У меня не приняли документы, – встал Семён. – Из-за костылей…
– А ты очень хочешь стать строителем? – спросил директор, подойдя к парню.
– Я мечтаю стать архитектором! – отчеканил Семён.
– Чего ж ты не боролся за свою мечту? Чего не стукнул костылём?
– Так она… женщина.
– За мечту надо драться, кто бы ни стоял перед тобой! – возвысил голос директор. – Она не имеет права не принять тебя. Так что топай снова в техникум. К своей мечте!
И колесо прожитых двух недель покатилось обратно. С трудом преодолел Семён волнение, остановившись у колонн фасада строительного техникума. Передохнув, он решительно двинулся к директорскому кабинету. А там всё было то же и так же, как в средине июля, правда, с маленьким добавлением. Увидев Семёна, директриса свела брови, молча взяла документы, остро взглянула на экзаменационный лист педучилища, и что-то дрогнуло в её лице при виде четырёх пятёрок. Но, перевернув несколько листов его «дела», она отрывисто сказала:
– Не вижу справки с разрешением врача… учиться именно в нашем техникуме. Уж, извини!
Семён едва не взорвался, он даже вырвал один костыль из под-мышки, но остановил себя, как коня на бегу. Отказ директрисы почти оглушил Семёна, и, оставив за плечами величественный фасад своей мечты, он побрёл, сам не зная куда. Но вскоре к нему вернулся тот его упрямый норов, за который половина окружающих любила его, а вторая половина терпеть не могла. И он решительно застучал всеми четырьмя по направлению к крайкому комсомола.
Зинаида Ивановна Шкурко встретила его восклицанием:
– Явление второе: Семён Лубин, знаменитый чемальский комсорг! – но лицо её гостя было таким, что Зинаида Ивановна сменила тон. – Пришёл рассказать про экзамены в училище и получить напутствие?
– Вот, – сказал Семён, – выписка, как я сдал, – злясь, запинаясь, он рассказал, как один директор словно подбросил его в небеса, а дру-гой грохнул об землю.
– Сегодня у нас 10 августа, – задумчиво проговорила комсомоль-ская богиня. – В запасе двадцать дней. Твои планы на эти дни?
– Надо съездить в Утянку и Мартовку, в сельсовет, собрать доку-менты. Мне сказали, что я должен был получать пособие за погибшего отца и пенсию по здоровью.
– Хорошо. Ты пока езжай, а я сама схожу к этой директрисе в тех-никум. Может, удастся уломать её…





Прошли года. Деревья умерщвлённые
С нежданной силой ожили опять,
Живые ветки выдали, зелёные…
Прошла война. А ты все плачешь, мать!
А. Твардовский

***

Глава 4. Встреча через годы

«НЕУЖ… МАРИИ ЛУБИНОЙ СЫНОК?»

В том же августе 53-го, после экзаменов в педучилище, Сёма по-пал, наконец, на родную свою четвёртую ферму совхоза «Мартовский». Избы своей родной не нашёл. Встречные-поперечные его не узнавали… А возле конторы ещё издали Семён увидел знакомого! Привязанного к тыну коня, сверкающего чёрным лаком кожи, стройного и, сразу видать, лихого. «Воронок! – встрепенулось сердце Сёмы. – Жив до сих пор? Вот молодчага!» Но, подойдя к жеребцу, он с горечью понял, что это другой конь, хотя такой же красавец. Протянул руку, чтобы погладить его по блестящей шее, а конь, величаво повернув голову с большой белой звездой, добрым зорким глазом взглянул на человека, словно спрашивал: «Хочешь про-мчаться на мне?»
Из дверей конторы широко вышагнул седой мужик в пропылённом одеянии. Увидев парня у своего коня, удивлённо воскликнул:
– Да это никак… знакомец! Не ты ли это, Сёмка? Марии Лубиной сынок! – он чуть не побежал к гостю.
– Я это… – у Семёна перехватило дыхание. – А вы… бригадир дядь Вася-меньше?
– А то кто же! – мужчина раскрыл объятия Семёну, а тот и забыл, что у дяди Васи-меньше после Сталинграда осталась одна рука, и вме-сто того, чтобы самому обнять старого друга, зазевался, стушевался. Дядь-Вася-меньше даже одной рукой так прижал парня, что у того кос-тыли до хруста вдавились в рёбра. А бригадир частил говорком: – Тебя и не узнать! Увозили мы с Воронком… скрюченного шкета… кожа да кости. А щас… Ростом меня обогнал! Бакенбардищи распустил – чистый гусар! И статный какой! Даже костыли обличья не портят. Откуда взял-ся-то?
– Из детдома, дядь-Вась, куда вы меня отвозили, – выдохнул с об-легчением Семён, когда бригадир ослабил своё полуобъятие.
– Как из детдома? Заезжал я проведать дружка… Дважды заезжал! Сказали, что отвезли тебя лечиться. За далекие леса, высокие горы.
– Отвозили, дядь-Вась. Семь лет назад. Теперь вернулся. На лето… Пособие, говорят, надо оформить. Справки разные об отце-матери выхлопотать.
– Так тебе щас в Мартовку надо? В контору и сельсовет? А я зараз туда и собрался… Да, разреши представиться, товарищ Семён! – Дядь-Вася вытянулся по-солдатски: – Управляющий четвёртой фермой совхоза «Мартовский» Василий Никитич Полевой! Теперь меня Василь Никитичем величают – никак иначе! А Гаврила Федотыч наш… вечная ему память… военного и тылового лихолетья не сдюжил. На пятидесятом году жизни сердце разорвалось… Ну, давай, забирайся в мою карету. Дорога длинная, наговоримся! – он живо принялся отвязывать коня, но вдруг замешкался, замолчал. Посмурнев лицом, продолжил: – А матерь твою… Марию несчастную… мы по сю пору помним! Хоть и годков пролетело поболе десятка. Добрейшей души была человек… редкой старательности. И чистейшей совести! Из-за подлости человечьей пропала наша Мария! Ни в жисть не зарилась на чужое добро… людское ли оно, государственное. Оговорили!
– Василий Никитич, но жмых-то с фермы я сам ел. Значит, брала?
– И жмыха того не брала она! – яростно откликнулся управляю-щий. – Это мы с братком, дядь Васей-больше, как ты его кликал… что ни день слыша бурчание в твоём голодном пузе, закидывали ей в торбочку то кусок жмыха, то свеколку-морковку какую из дома! Летом-то вы не так голодали. То суслик словится, то грибочки падут к столу. А, глядишь, супы из лебеды-крапивы пойдут… А зимой, помнишь ли, когда вы с матерью-труженицей да малолеткой Фросей и старушкой Олёной остались? Без мужика остались... и на соседских картофельных очистках выживали… мы исхитрялись с Васьком хоть как-то тебя поддержать.

ЖАВОРОНОК

Приноравливаясь, как бы залезть в таратайку без помощи безрукого дядь-Васи, Семён сменил тему: 
– А жеребчик-то ваш, я думал, это Гаврилы Федотыча Воронок.
– Не-а, Воронок наш, отчаюга, отбегался. Эт сынок его! Жаворон-ком назвали. Не хуже отца сынок выдался. На том было, помнишь, Гав-рила Федотыч старого волка загнал, а мы с Жаворонком намедни матё-рого с ног сбили! – Жеребец, понимая, что разговор о нём, заплясал на месте, заиграл мускулами, призывно ржанул.
Стоило двум инвалидам взгромоздиться на двуколку, Жаворонок с места взял накатистой рысью. Да и пошёл! Вдохновенно, грациозно. Словно танцевал на сумасшедшей скорости, словно играл с жизнью.
Семён крутил головой, чтоб увидеть всё-всё, что набегало на них и убегало, чуть не вывалился на дорогу. А управляющий вдруг сказал:
– Ну-ка, друг, обскажи свою жизнь. Впечатления о ней!
Семён не ожидал, что именно сейчас последует этот вопрос, но та-кая надёжность была в нём теперь – бок о бок с бывалым солдатом, что он воскликнул с готовностью:
– Есть что рассказать, дядь-Вась! Я ведь только в марте встал на свои ноги. За шесть лет впервые! Увидел себя в зеркале… не скрючен-ного, каким отвезли вы меня в детдом, а другого, и… Представляете, чуть не заревел. И ещё было одно событие… Оно и вас, конечно, коснулось. И жизнь иначе развернуло. Василь Никитич, а у вас на ферме как?..
Управляющий откликнулся твёрдо, безо всяких сомнений:
– О том позже. А щас давай про свою жизнь впечатления.
– Но, дядя Вася, я так давно не видел леса, степи, да и просто все-го-всего вокруг… что не смогу говорить, как хотелось бы. У меня днев-ник с собой – вы почитайте сами. А я пообщаюсь с Жаворонком, может, он примет меня за наездника?
– И то, – откликнулся управляющий, – держи вожжи! Но держи, будто руку любимой! Поди, держал уже? – дядя Вася торкнул Семёна плечом, и тот хмыкнул в ответ. – Ну, вот так и держи жаворонкино управление. А я, коль дозволяешь, почитаю твои мысли о жизни.
– Лети, Жаворонок! – гикнул Семён. – Мчи меня в новую жизнь, как отец твой, Воронок, много лет назад мчал!

СОХРАНЁННЫЕ МЫСЛИ

«26 июня 1952 г., четверг», – прочитал управляющий первую дату. И вздрогнул: именно 26 июня, но одиннадцатью годами раньше, в 41-м ужаснувшем людей году, он был призван в армию и отправлен на фронт…

«26 июня 1952 г., четверг. Еще 5-6 дней, и… Приедет Валя! Я, наверное, умру от счастья! Сейчас мне хочется бесконечно называть её самыми ласковыми именами и…
2 июля, среда. «За что я тебя люблю?.. За твою прямоту, честность, правдивость, за общительность, за твою любовь и преданность Родине, за то, что ты способен на хорошую, комсомольскую дружбу, за то, что ты, все-таки, похож на меня. Валя». Это из её письма!

Василий Никитич опять встрепенулся. Святая вещь – письмецо! Как дорого было им, фронтовикам, каждое письмо из далёкого дома. «Во  первых строках сообщаем тебе, что живы-здоровы, трудимся, чтоб помочь Красной Армии…» – писали ему из дома фиолетовым карандашом, на обрывках бумаги, какие только удавалось найти или выпросить. И легче бежали ноги его в атаку!

3 июля, четверг. Мечта моя сбылась. Я увидел её! Как не хочется рас-ставаться! Но сейчас судьба руководит нашей жизнью, а не мы. Сколько я ещё пролежу? Год? А, может, и… чёрт знает сколько!
7 июля, понедельник. Через несколько часов я узнаю, когда буду ходить. Понесут меня на рентген, и узнаю…
8 июля, вторник. Вчера я последний раз видел Валю. Долго мы с ней го-ворили, но всё кажется: что-то не сказано. В белом халате, приземистая, кре-пенькая, с голубыми глазами, почти белыми волосами, – она стояла передо мной. Долго я смотрел на неё, она смущалась, отворачивалась, просила, чтобы я «так не смотрел». Но мне хотелось запомнить её, и я смотрел.
Она отвернулась почему-то, я протянул руки, повернул её лицом к себе и увидел, что в глазах… слёзы. «Почему?» – спросил кое-как. Она тихо сказала: «Эх, ты! Ведь надолго… расстаёмся!»
Она ушла. Тут, наконец, до меня дошло, что всё это значит. Впервые за несколько лет я осознал, что ещё не разучился плакать. Что-то подступило к горлу, я кое-как сдерживался, чтобы не заплакать в голос.
В мозгу бились обрывки нашего разговора. Она: «Я бы никогда не ушла от тебя». Я: «Такого у меня… никогда… Ты понимаешь, о чём я?» Она: «Да! Я тоже ощущаю счастье. Ты только больше не срывайся!» Я: «Будешь писать?». Она: «Как приеду, сразу-сразу!»
Когда я прощался с мамой, когда провожал своего лучшего друга, бабуш-ку, в последний путь, я не проронил ни слезинки, а когда расставался с нею… заплакал. Этого я забыть не смогу.

Василий Никитич опять оторвался от строк. Подумалось: «А ведь этому парню, искалеченному не войной, так болезнью, мужества пона-добилось – да ещё и понадобится! – не меньше, чем бойцам! Да и девичья любовь нужна ему не меньше!»
 
9 июля 52-го, среда. Теперь я примерно знаю о своём здоровье. Неужели близится конец пребывания в санатории? Вот бы в самом деле! Вот уже 5 лет лежу, а болею все 15!
8 февраля 1953 г., суббота. Вчера я впервые несколько минуточек ходил своими ногами, побыл с ребятами. С ними как-то лучше. И вчера был мой комсомольский отчёт на партийном собрании. В работе много недостатков. Нужно исправлять.
 11 февраля, среда. Всё-таки я по-прежнему такой, что… Срывался за эти дни несколько раз, грубил. Могу ли я уверенно сказать себе, что больше этого не повторится? Нет! Сколько говорю и всё попусту. Слова летят на ветер. Нет, не выйдет из меня Человека, пока я такой!»

«Молодец земляк! – улыбнулся управляющий. – Держит характер. Это по-нашенски, по-сибирски!»

23 февраля, понедельник. Сегодня – неожиданность! Получил письмо от Вали. Начал читать и от волнения не мог. Уже на улице, при свете фонаря, дочитал… Как-то стыдно перед нею: у меня плохие оценки – одни «4». Когда выпишут, не знаю. Написать ей или не писать? Она очень просит. Но что писать? Когда точно узнаю, сразу напишу.

«Ишь ты, поросёнок! – проворчал негромко ветеран Армии. – Даже не пометил, что пишет в солдатский день! А у нас, кроме годовщины Октября, это был разъединственный праздник! И дрались отчаяннее. И застолье бывало шумнее, когда бывало… А к отметкам своим уж больно строг ты, Сёмка!»

1 марта, воскресенье. Сегодня меня опять уложили! Ч-черт! Кругом дифтерия. Когда поднимут и уеду, не знаю… У меня очень поганое настроение. Остаётся думать о шахматах. Мне очень хочется стать хорошим шахматистом. Летом надо будет заняться теорией. Надо разбирать партии и научиться со-ставлять примечания к ходам. В турнире из 18 партий я выиграл 14. Первое место с отрывом в 3 очка!
2 марта, понедельник. Скоро ли я уеду? Неизвестно… Надо исправлять «4» по русскому!
Вечер 2 марта. Лежу и думаю. О чём? О ней. О будущем. И… что будет со мной? В какое общество попаду? Если в плохое, то, будучи таким, какой есть, я должен буду сделать всё, чтобы оно стало лучше. Кем я буду, ещё не знаю. Очень хочется окончить МГУ. Стать философом. Или филологом, архитектором. Или писателем. Все это мне доступно с умственной стороны. Но как с жизненной? – не знаю. Надо стараться. Но пока всё это – мечты, мечты…

«Верный курс избрал, сынок! – потеплело на душе у Василия Никитича. – Если мечтать, так о большом! Только не дай слабины!»

6 марта 1953 года, пятница. Сегодня день очень, очень тяжёлый. По радио передали вести о смерти И. В. Сталина. Когда я это услышал, думал, что остановится сердце. Писать не мог: дрожали руки. Весь день ни на минуту не забывал об этом. ЦК КПСС призвал сохранять твёрдость духа, ещё теснее спло-титься вокруг партии, отдавать все силы построению коммунизма. И вот сейчас мне хочется, глядя в глаза, сказать каждому комсомольцу: «Разве ты можешь оставаться таким и там сегодня, каким и где ты был вчера, а завтра таким, как сегодня, когда у нас такое несчастье?» Читал ребятам поэму «Ленин»…
8 марта, воскресенье. По-прежнему на душе камнем лежит эта весть. Но уже легче, чем 6 марта, потому что, слушая радио, мы чувствуем: весь мир с нами, весь мир до глубины потрясён великой утратой советского народа.
10 марта, вторник. Вчера схоронили Его. «Правда» пишет: «Наша задача состоит в том, чтобы скорбь превратить в силу» и «Да живёт в веках не-меркнущее имя великого Сталина!» Да, так и будет!

Дыхание ветерана сбилось. Взволнованные строчки в дневнике парнишки померкли, напомнив о том, как печальная весть донеслась и к ним в деревню, как потрясла всех. Ведь теперь в каждой избе звучало радио, у всех на столе лежала газета, а то и две-три…

12 марта, пятница. Со дня на день жду отъезда. Ещё позавчера Антонина Яковлевна сказала, чтобы я снимался с комсомольского учёта. Так что не верить нельзя! Вот и жду. А что меня ждёт? Обдумал, кажется, уже все варианты. Но, всё-таки, меня непременно ждёт какая-нибудь неожиданность. А вдруг это сон, неправда? И всё же мечта моя сбывается – я покидаю эти стены!»

ДОРОЖНЫЙ РАЗГОВОР

Семён блаженствовал. Жарик! Это имя коня ему нравилось боль-ше, чем Жаворонок. Жеребец был изумительным партнёром в дви-жении! Не шевелит Семён вожжами – конь идёт как на параде, ровным шагом, красиво и быстро; стоит одним пальцем тронуть левую вожжу – Жарик напрягает тело и без разбега переходит на рысь-полёт; касание пальцем другой вожжи – и аллюр меняется, скорость возрастает вдвое! Бальный танец, а не езда!
– Стоп, стоп, Сёма! – воскликнул управляющий. – Жарик умный коняга! Как только учует твою неопытность или необдуманность шеве-ления вожжами, вмиг навяжет свою тактику. Разнесёт! Такую разовьёт скорость, что ты и слететь можешь с таратайки моей.
Дядя Вася положил дневник Семёна ему на колени и той же рукой твёрдо забрал у него вожжи, промолвил при этом: «Спокойно, Жарик, спокойно!» А потом заговорил негромко:
– Незабываемые моменты поведал ты мне, Сёма! То, что встал ты на вылеченные ноги, это, почитай, счастье. Настоящее счастье!.. А то, как воспринял мартовскую нашу беду, это, по-моему, факт твоего мужеского становления. Цель ты себе в жизни обозначил. Так я понимаю.
– Василь Никитич, а на ферме у вас?.. И в вашем сердце… как ото-звалась та смерть?..
Управляющий, не дождавшись конца его фразы, откликнулся жёстким голосом, без колебаний:
– То, брат, всенародное горе. И горе каждого из нас. Тех, кто из народа… Ты ведь помнишь, что я под Сталинградом руку свою схо-ронил. Брата родного и другана, считай, первейшего, Васюку, там же… И как бы кто из нас, бойцов тех дней, ни пробовал представить самый что ни на есть ад кромешный… всё равно тот ад будет ничто по сравне-нию со Сталинградской обороной! Знаешь, Сёма, что я думаю? Ни Ленинграда, ни Сталинграда не удержала бы наша армия, если б города эти не носили тех имён… Кто бы, когда бы и что бы по этому поводу ни вякал!
Дорога устремилась в промежуток меж двумя колками, и сердце Сёмы ёкнуло: за правым колком сейчас появятся бараки для доярок, где живал он летними месяцами много лет назад с мамой, а после с Фросей.
Как по заказу, из-за колка что слева, послышались мычание ко-ров, выстрелы пастушьего бича, и показалось стадо.
– Гляди, Сёма, любуйся! Сегодняшние наши коровки… Хоть чем-нибудь напоминают они дохлых коровок с фермы мамки твоей?
– Разве только наличием рогов, хвостов. Они и у тех были.
– Ну да, были. Доярки под командой Марии Лубиной… за те рога и хвосты поднимали своих полумёртвых коровёнок с настилов, чтоб выволочь их на воздух. Или помочь опростаться от бремени. Порадовалась бы наша Мария на сегодняшнюю скотину! Хвосты коровам отныне нужны, чтоб срам прикрывать да слепней отгонять. А что пахали-сеяли мы на этих бедолагах, даже люди забыли. Не то, что сами коровы!
– Василь Никитич, я ведь, как уехал, так вроде в бездну канул… Ничегошеньки не знаю о друзьях, сверстниках. Жива ли, здорова ли моя тётя Фрося? А кормилица моя, малышка Манечка Пархоменко? В кого вырос дружок мой Колька Луговой? – пока Семён сыпал вопросами, управляющий кинул ему вожжи, а сам ловко выдернул папиросу… 
– Не знаю, с кого и начать! – крякнул, словно удар в голову полу-чил: – Колька Луговой, бездельник… я его в райцентр на тракториста послал учиться. А он там, окаянный, вытворил неладное. Само собой, загремел в тюрягу. Тётка твоя… она, если не слыхал… через год верну-лась из убёга… Да не в одиночку! Со старшим сынком на руках и опять на сносях. Пока рожала, первенца-то её, Мишку, с коим ты нянчился, добрые люди… в детский приют определили. Мы о нём так и не слыхали боле. А Фроська, как пришла от повитухи с младенцем, кинулась в детдом, тебя, значит, в няньки вернуть. Да увезли тебя за горы-долы… Где теперь мается Фроська, непутёвая, бог весть. А Манечка… Ох, красавица росла! Всей деревне – гордость! Да схоронили мы Манечку… прошлым летом. Чахотка съела.
Рассказ управляющего, печальные вести о близких ему людях так поразили Семёна, что вожжи в его руках послали коню, судя по всему, такую команду-чечётку, что Жарик сначала замедлил бег, потом вовсе встал. Встал и недоумённо повернул голову к ездокам, словно спраши-вая: «Что там с вами, чудики?»
А им, огорчённым, кажется, и ответить было нечего.

Глава 5. Сам себе сам

ПРОЩАЙ, АРХИТЕКТУРА!

Семён вернулся в Барнаул, на базу крайоно, 27 августа. И сразу отправился в крайком комсомола. У Зинаиды Ивановны третье явление протеже радости не вызвало.
– Ничего у нас с тобой, Семён, не получается, – сказала, усадив его напротив. – Были мы у директрисы. Да, не одна я ходила. Одного из наших мужчин, умеющих обаять любую женщину, прихватила с со-бой. Мы такой ей концерт закатили, директрисе этой! – она криво усмехнулась. – Я упорно играла на клавишах патриотизма, веры в Человека. Мой коллега соловьём разливался о том, что надо жить вдохновенно, всегда в полёте! Вернулись ни с чем. «Нужна справка, – дятлом стучала директриса, – только справка!» Так что, комсорг, забирай свои отличные документы и – осваивай педагогику.
В педучилище Семён брёл медленнее медленного: расстроенный, скрипя зубами и посылая в адрес «директорши-режиссёра» те крепкие слова, которыми его отчим Вавила погонял своих свирепых бугаёв.
А в училище его ждал ещё «подарок» – словно обухом по голове.
– Что, – узнал его директор, – пришёл благодарить за совет?
– Спасибо, конечно, – угрюмо сказал Семён. – Поддержали вы мою мечту, Иван Григорьевич. – Но я опять с документами пришёл. Не взяла меня директриса…
– А ты говорил ей то, что я тебе наказывал? – возбудился дирек-тор. – Костылём… стучал?
– Я всё говорил. Просил. Только не стучал… – вымолвил Семён грустно. – И два работника крайкома комсомола ходили за меня просить. «Стучали» разными доводами – бесполезно!
– М-да, жаль, парень ты толковый. – Директор развёл руками: – Но и я теперь принять тебя не имею права. Набор завершён. Приказ висит в коридоре, на доске.
– Но я же у вас всё сдал! – вскочил Семён.
– Осечку ты сделал, что документы забрал. Надо было только справку взять, что и как сдал. А документы вошли бы в приказ.
Как он, оглушённый вторично, добрёл до базы крайоно, Семён позже вспомнить не мог. Анастасия Никитична расстроилась от расска-за о последних его встречах так, что даже всплакнула. Словно это сы-на её так ударила судьба.
Ужинали они молча. Вдруг хозяйка спохватилась:
– Чего же я, черепаха старая, сказать забыла, что дружки твои приходили, Коля с Витей. Всё про тебя порасспросили, о себе рассказали. Один будет на токаря учиться, другой – на фрезеровщика. Оба живут в общежитии, оно у них там же, во дворе училища.
«Всё пошло наперекосяк! – вздохнул про себя Семён. – Ребята за-видовали, что я имею право на выбор профессии. Теперь мне остаётся завидовать им, кому судьба определена принудительно!»
– Не отчаивайся, Сёма, – рука хозяйки легла ему на плечо. – По-пробуем в другие техникумы постучаться. Теперь даже проще, экзаме-ны-то сданы. И вон как хорошо! Да тебя с руками оторвать должны!
Семён, наворочавшись в постели до устали, уже засыпал, когда Анастасия Никитична встрепенулась:
– Тьфу ты, забыла же! Коля и Витя утречком снова забегут.

НОГИ В РУКИ – И ВПЕРЁД!

Утром Коля с Витей «явились – не запылились». Друзья обнялись, будто целый год не виделись. Коля по мрачной физиономии Семёна, видать, догадался, что дело тут «керосином пахнет», а нетерпеливый Мазнев забросал вопросами:
– Как там, в детдоме, Сём? Аноновну ещё не посадили? А в строи-тельном чо? Эта директриса, она с ума сдурела: не принимает тебя?
– Тебе на какой вопрос отвечать, Витёк? – фыркнул Семён. – На все четыре сразу не могу.
– А ты по порядку отвечай, – рассудительно предложил Сурдонов. – И поскорей, а то он тебе ещё накинет вопросиков.
– В общем-то, ребята, у нас времени нет. Мне надо оббегать сего-дня три техникума. А то ведь завтра воскресенье. Первое сентября сра-зу за ним, а я ещё… между небом и землёй.
– Как это, между небом? – вскинулся Мазнев. – Ну не пускают в строительный, так педучилище-то законно наше!
– Ни в строительный, ни в педучилище меня не берут! – чуть не закричал Семён. – Поэтому еду сейчас на край города, в машинострои-тельный.
– А мы с тобой! – вскочили друзья.
– Мы отпросились в ремеслухе, чтоб с тобой побыть, – захлёбыва-ясь говорил Коля, когда они втроем уже шли к остановке.
В автобусе Семён подробно рассказал друзьям о детдоме, о том, что крепко Аноновну прищучили в суде, о поездке в Мартовку, и о том, как разбились его попытки выйти в архитекторы.
– Так что: прощай, архитектура! – со злостью закончил он. – Я тут же сунулся в своё, как ты говоришь, Витёк, законное педучилище, но и там… облом! Я же забрал оттуда документы, когда второй раз ринулся в техникум. А теперь и там, гадство, приём закончен!
– Вот так всегда с нами, сиротами, – тихо произнёс Коля, – «что ни камушек – всё Ванюшке»!
Машиностроительный техникум, самое новое учебное заведение Барнаула, оказался действительно на самом краю города. От конечной остановки автобуса друзьям пришлось проехать несколько остановок трамваем, а потом ещё пешком протопать чуть не полкилометра.
– Скажите, как найти директора? – обратился Семён к представи-тельному мужчине недалеко от входа в техникум.
– Я – директор, – отвечал тот. – А что хотели, ребята?
– Да вот, – и Коля подал пачку Семёновых документов, которые взялся нести, чтобы облегчить другу поездку. Директор полистал доку-менты, даже прочитал райкомовскую характеристику и произнёс с ува-жением: – Оценки у тебя замечательные, – и подал пачку Коле. – Но…
– Это не я, – показал Коля на друга и передал всё Семёну.
– А-а, даже так, – директор перевёл взгляд на Семёна. – Отличные, говорю, оценки. В нашем наборе таких нынче нет. Но мы закончили набор. Уж я бы как-нибудь решил вопрос… с твоим изъяном, парень. Но сверх нормы – не могу. Прости!
Друзьям ничего не оставалось, как попрощаться и отправиться об-ратно к остановке трамвая. Вездесущий Мазнев тут же узнал, что на прежний автобус им пересаживаться не надо. Доедут через полгорода на трамвае, потом пересядут на автобус, что идёт на Гору, в противопо-ложный конец города. Там и будет сельскохозяйственный техникум. В трамвае Коля Сурдонов попросил Семёна поподробнее рассказать о том, как его встретили на ферме № 4, все ли документы он собрал для получения пенсии. Семён добавил, что и в Хабары пришлось съездить: отвёз собранные справки в райсобес и там же прошёл медкомиссию на инвалидность. «Это дело!» – заключили друзья.
На остановке автобуса на Гору была тьма народу. Оказалось: отсюда горожане едут на дачи.
– Хана дело, братцы! – воскликнул Мазнев. – Пока дождёмся оче-реди, полдня пройдёт. Хотя, стойте! – он поднял палец кверху. – Дуйте-ка за мной, как в атаку! – и в тот момент, когда автобус покидали последние пассажиры, а новые уже пёрли в двери, Витёк за-орал во всю глотку: – Расступись, народ – детдом идёт!
Он стремительно нырнул промеж пассажиров, таща за руку Колю. А перед Семёном ошарашенные пассажиры невольно расступились сами.
В сельхозтехникуме, уютно расположенном на пригорке под развесистыми тополями и клёнами, новобранцев, оказалось, тоже не ждали.
Седобородый мужчина, замдиректора, с явным одобрением изучил документы Семёна и начал было:
– На удивление замечательные успехи, молодые люди, но…
– Да вы не смотрите, что наш Сёма с костылями, – выступил вперёд Коля, – он у нас не только отличник, он и комсоргом был, и председателем детсовета.
– Замечательно, замечательно, – прицокнул седобородый.
– Он ещё со всякими хулиганами-бандюганами у нас боролся во-всю, – выскочил наперёд Мазнев.
– Вы на удивление славные, ребята, смотрю я, замечательные… – сказал замдиректора, – мы бы непременно взяли вашего друга, но как раз сегодня утром закончен приём. И всё оформлено приказом.
Колю с Витей не на шутку расстроила очередная неудача. А Се-мён, сведя брови, весь будто закаменел. Ребята ещё что-то восклицали, возмущались, а он молчал. Молчал так, что зубы начало саднить.
Когда вернулись в центр города, Семён, наконец, заговорил:
– Ну что, хлопцы, вам пора. А то нагорит за прогул… Вы добирай-тесь к себе, а мне придётся в третий раз топать в отдел детдомов. Мо-жет, придумает что-нибудь Наталья Платоновна.
На пути к крайоно Семён вдруг остановился. На одном из зданий перед ним была знакомая – белым по синему – вывеска, гласящая, что это учётно-кредитный техникум. «Может, зайти? – спросил себя Семён.  Но тут же чертыхнулся. – Да не выйдет из меня гроссбуха!»
Он перешагнул порог и откинулся к косяку двери отдела детдомов, когда сил у него почти не осталось, «конечности» заплетались. Наталья Платоновна первой подняла на него  глаза:
– Что опять случилось, Лубин?
– Меня… никуда не берут, – глухо заговорил он. – В строительном отказали, а пока я туда стучался… закончился приём в педучилище. В машиностроительном и сельхозе… приём тоже закончен. И мне некуда деваться!
Он замолчал, прерывисто дыша и ощущая, что ноги, измученные пробегом по всему городу, вот-вот не выдержат его веса. Наталья Пла-тоновна явно занервничала: потёрла лицо рукой, потом сцепила пальцы рук, так что они захрустели. Наконец, медленно, словно вытягивая слова из себя, произнесла:
– Тогда остаётся… инвалидный дом.
Этой фразой она хлестнула его так, как не хлестал даже отчим Ва-вила. Горло у Семёна перехватило, и он прорычал:
– Если вы меня сегодня – в инвалидный дом… завтра я повешусь. Слышите?
От рыка его все сидящие в кабинете женщины вздрогнули и, как по мановению дирижёра, повернулись к нему. Наталья Платоновна стремительно, чуть не сбив Семёна с ног, рванулась из кабинета. Закрывая дверь, приказала ему:
– Жди здесь!
Много позже Семён узнает о её разговоре с завкрайоно. Она не подошла к столу заведующего, а рухнула на него грудью:
– Этот парень, Павел Васильевич, почти на грани! Он учится на одни пятёрки, а сложиться судьбе… мешают его костыли. Отказались принять в строительный техникум, отказали в машиностроительном и сельхозе. Он отлично сдал все экзамены в педучилище, но так случи-лось, что в зачисление не попал. Теперь и там отказ: приём закончен.
– Всё понятно, Наталья Платоновна, не волнуйтесь, – сказал заве-дующий, – сделайте сейчас же приказ директору педучилища: зачис-лить Лубина сверх нормы приёма.
– Ещё… – зашептала она, – он же весь больной! Ему необходимо нормальное питание. Может, как отличнику учебы…
– Ясно. Во втором пункте приказа укажите: зачислить Лубина на полное государственное обеспечение.
Наталья Платоновна вбежала в дверь, сунула приказ Семёну:
– Спеши, сынок! Осталось два часа до конца работы. Вручи приказ самому Ивану Григорьевичу. Обязательно – самому!
Когда он приблизился к кабинету директора педучилища, тот уже закрывал дверь на замок.
– Простите, Иван Григорьевич! Это опять я, – вскрикнул Семён.
Директор развернулся к нему, всмотрелся в лицо парня и пригла-сил в кабинет. Внимательно изучил все бумаги Семёна, будто видел впервые, и только потом – приказ завкрайоно. Что-то ему явно не нра-вилось в этой ситуации. И он произнёс вдруг нечто странное:
– Тогда и мне нужна справка с печатью и подписью врача, что мо-жешь учиться в педагогическом училище… Я подожду, пока ты сбега-ешь в тубдиспансер.
К счастью, врач ещё сидела за столом над своими бумагами.
– Да мы в момент шлёпнем тебе и печать, и подпись! – сказала она. – Хотя не понятно, зачем это понадобилось педучилищу…

ЭПИЛОГ

Стремительными птицами полетели студенческие дни. Каждый день что-то новое, каждый час – интересное. Совершенно новые предметы, интересные учебники, разные встречи и знакомства.
Жил бы да радовался, если бы не… Семён и не заметил, как на его шее начала затягиваться всё та же финансовая петля. На повседневные расходы ему по приказу крайоно выдали 20 рублей. Денег на питание по детдомовской норме полагалось 200 рублей, то есть шесть рублей с копейками на день. Но дадут их ему лишь в октябре…
И 27-го сентября он остался в общежитии, не пошёл на уроки. Тяжкое раздумье мучило его мозг. Остатки детдомовских денег и 20 рублей на повседневные расходы он давно проел. «А кушать-то хот-ца каждый день!». Пришлось потолкаться на барахолке – «загнать», как сказал бы Славка Вейс, детдомовское имущество: подшитые валенки, простыни и наволочки, и ту собачью шапку, в которой его привезли с фермы в детдом. Быстро проелись и эти деньги. Теперь он лежал и раздумывал: на что жить дальше? и стоит ли так жить вообще?
– Тут есть кто живой? – раздался вдруг мужской голос от двери.
– Я тут живой!
– Не скажете, где Лубина отыскать?
 «Что за наваждение, – подумал Семён, – кому я ещё могу понадо-биться?»
– Я и есть Лубин. Что вы хотите?
– Вам тут денежный перевод. Но пойти на почту вам надо самому.
– А что, принести деньги нельзя было?
– Да тут их очень много, – ответил мужик, – мне не доверили не-сти. Возьмите извещение и распишитесь вот здесь.
Со взбунтовавшимся сердцем Семён черкнул в журнале свою под-пись и, когда почтальон ушёл, тогда лишь разглядел корешок извеще-ния. Разглядел и обмер: сумма перевода была умопомрачительна. Почти десять тысяч рублей! В извещении значилось, что это пособие за погибшего кормильца… с 1941 по 1952 год.
– Мамочка моя! – воскликнул Семён. – Тут же хватит, если по уму тратить, и училище закончить, и институт! Что, прощай, голодуха?
Он принялся собираться на почту. Натягивая кирзовые сапоги, вдруг замер от неожиданной мысли: «По чьей же это милости… по-собие пришло ко мне через столько лет? Ведь приди оно вовремя, не грыз бы я жмых в 42-м! Не умирал бы с голоду в 46-м!»
– Ладно, раззявы бумажные! – фыркнул он. – Горите вы… синим-пресиним огнём! Все! – и рванул к себе костыли.