Своей походкой-1

Владимир
Литвинов-Лубинский

ВРЁШЬ,
НЕ ВОЗЬМЁШЬ!

(3-я книга повестей «Босоногие».)

Истории, которые трудно выдумать


Караганда, 2011



Жил-был человечек. Больной деревенский мальчик. Жил голодно и хо-лодно, потому что была война. Когда война закончилась, его отвезли лечиться. Но его не только лечили; он в больнице закончил семилетку, повзрослел, нау-чился по-своему глядеть на мир. Обо всём этом я рассказал в повести «Босоно-гие», две книги которой назывались «Жил-был человечек» и «Во власти змеи».
Читатели давно просят меня рассказать, что было с Сёмой Лубиным дальше, в какие истории он ещё попадал. И эта книга – «Врёшь, не возьмёшь!» – есть продолжение «Босоногих»-1,2.
Буду счастлив, если «Босоногие»-3 так же придутся по душе читателям, как и начало трилогии.
Автор


ЧИТАТЕЛИ
О РУКОПИСИ КНИГИ,
ГОТОВОЙ К ПЕЧАТИ

Кульжан Жакупжановна Бектембаева,
ветеран труда (Караганда):

– Повесть «Врёшь, не возьмёшь!» я прочитала на одном дыхании, как и первые две книги трилогии «Босоногие». Поступки и характер Семёна ЛУБИНА УВЛЕКАЮТ ТАК, СЛОВНО ЧИТАЕШЬ ДЕТЕКТИВ. Сиротство, болезнь, инвалидность – а ему хоть бы хны. Он не идёт, а рвётся к намеченной цели: несмотря на инва-лидность стать полезным людям. Семён в этом не одинок. Люди, помогающие ему, таковы же! Завуч школы Федор Алексеевич, защитивший напроказившего подростка от чересчур суровой «кары», Наталья Платоновна, инспектор крайоно, пробившая ему дорогу к знаниям и «кусок хлеба», районный партийный его наставник Николай Григорьевич, терпеливо лепящий характер начинающего комсомольского вожака – все они интересны читателю.
Мне посчастливилось в сегодняшнем деле, журналистике и писательстве, оказывать поддержку Владимиру Ивановичу Литвинову, автору книги и прото-типу главного героя. Не зря я потратила силы и время!

Николай Григорьевич Устенко,
ветеран войны и труда (Барнаул):

– Когда мне довелось привлечь начинающего сельского журналиста Вла-димира Литвинова к руководящей комсомольской работе, я, конечно, не мог знать, что спустя полвека он расскажет о нас и наших делах на целинной земле в интересной книге. С удовольствием прочли мы в семье и первые две книги «Босоногих» («Жил-был человечек» и «Во власти змеи»), и третью – «Врёшь, не возьмёшь!»! Спасибо автору-земляку: сейчас мало пишут о комсомоле, о партии, хотя сделано ими для людей немало доброго и полезного.
Вот что характерно: в двадцать лет и сам Владимир Литвинов, и его герой, Семён Лубин, стали журналистами, в двадцать три года – вожаками двухтысяч-ной армии комсомольцев. Что называется, юноши ещё! Но таковы оказались их характеры, что они, как губка, впитывали знания и опыт старших товарищей. А мы, старшие, терпеливо сносили их «заскоки» и «выверты». Не зря терпели! Хорошая у нас была смена, поднявшая страну по имени СССР на высоты Гага-рина, Титова и Терешковой, учёных сибирского Академгородка, великих спорт-сменов Сергея Бубки, Михаила Таля, Валерия Брумеля, мастеров высоких уро-жаев и проникновенного литературного слова.       

Виктория Орешкина,
просто читатель (Караганда):
 
ПОВЕСТЬ-ПОИСК

– О чём эта книга? Заключительная часть трилогии, «Врёшь, не возьмёшь!», и вся трилогия «Босоногие» – о чём?
О мужестве и устремлённости. О том, как, получая судьбу свыше, человек строит её сам. Читала рукопись по просьбе автора и волновалась, будто это обо мне. Или я сама написала.
Чего только ни уготовила судьба деревенскому мальчику Сёме Лубину! С шести лет тяжкую болезнь, с десяти полное сиротство, с семнадцати приговором врачей – пожизненную инвалидность. И тыканье в нос этой инвалидностью при поиске профессии, выборе избранницы, служебном росте… Но наперекор злому дала судьба подростку пытливый ум, неукротимое упорство. Стиснув зубы – врёшь, не возьмёшь! – он идёт по жизни. Комсомольский лидер, журналист, наконец писатель…
Третья книга «Босоногих» необычна. Сначала, как и в двух предыдущих, повествование идёт от лица автора. Затем вдруг – от лица главного героя, Се-мёна Лубина. Смесь двух видов повествования – от автора и от главного героя – позволяет читателю взглянуть на описываемые события как бы с двух сторон. Взгляд самого Семёна более субъективен. Его дневники помогают увидеть про-исходящее иными глазами, делают меня, читателя, близким соучастником всего, заставляют глубже переживать трудности и радости парня, через мотивы его поступков лучше узнать и понять его самого.
Всё трёхкнижие «Босоногие», начиная от историй о маленьком сироте, – это гимн растущему человеку, его силе и стойкости духа, что позволяет ему звучать гордо.
После прочтения первых двух книг «Босоногих» других характеристик Сёме, одолевающему болезнь, кроме как геройский человечек со всеми его ра-достями, страхами, победами и ошибками, настоящий человек, у меня не воз-никло. После третьей – тоже. Жизнь его – живая и яркая иллюстрация времени, в котором ему довелось жить. Время СССР для Семёна – это время взросления, надежд, свершений, любви. Вся жизнь его, образ мыслей, поступки демонстри-руют стремление к верности коммунистическим идеалам. Но если оторваться от той терминологии – идеалам чисто человеческим. И он им следует, всей своей жизнью подтверждая главный принцип человеческой совести: «не для себя че-ловек родился, а чтобы другим от него ладно было».
Последние три главы книги небесспорны, особенно «Мост». С одной сто-роны, они звучат оптимистическим аккордом в повести: рушатся эпохи и поли-тические строи, но звание Человек, его совесть и чувство долга – гордо и не-рушимо. Человек выше званий и должностей, возможно, и выше эпох. Быть че-ловеком должно всегда, что бы ни происходило вокруг. Но с другой – настора-живают попытки героев рассчитаться с жизнью… Может, писатель, говорит нам: «Я не знаю ответов на все вопросы – ищу. Ищите и вы!»?


Первая Часть

СВОЕЙ ПОХОДКОЙ


Но разве знает кто-нибудь,
Когда родятся дети,
Какой – большой иль малый – путь
Им предстоит на свете?
Александр Твардовский

***


Здравствуй, детдомушко!

Но более всего
Любовь к родному краю
Меня томила,
Мучила и жгла.
  Сергей Есенин

* * *

Глава 1.
Зовёт родная Утянка

НА ВОЛЮ-Ю!

Шесть лет Семён Лубин мечтал о воле. Шесть лет мучительно ждал, когда встанет на ноги и вырвется из стен Д.К.Т.С. – детского костно-туберкулёзного санатория. Он вроде – больница, а всё же – узилище.
И вот она, наконец, вольная жизнь! Вот оно – счастье человече-ское! Гуляй по улице, глотай свежий ветерок, нюхай любимые свои чернобривки на клумбах, огоньки – на полянках! А хочешь – опусти с бережка ноги в Бурлу и болтай ими в щекочущих струях!..
Позади тракт от Чемала до Бийска, изумлявший Семёна сменой времён года через каждый час езды: только что в Чемале, который зо-вут алтайской Швейцарией, грело мартовское солнышко, и зеленела трава; а через пару часов, на подъезде к Бийску – вовсю хозяйничает зима. Метель, многоснежье.
Позади недельное болтание на жёсткой плацкарте поезда Бийск-Новосибирск, в который насело столько пьяных мужиков, сколько Семён не видал за всю свою семнадцатилетнюю жизнь. Они дули водку, смачно зажёвывая её хлебом и салом с чесноком, да норовили «подсыпаться» к смазливой сестре-медичке, сопровождавшей Семёна, так что ему не раз пришлось со своими костылями вставать навстречу ухажёрам. Думал: восторженно ринется в самые что ни на есть красоты мира, а ткнулся, словно рылом в навоз, в жизнь, какова она есть. Спасибо шахматам и Пушкину: они отвлекали парня.
…Спустя неделю осталась позади и невероятная дорога от Славго-рода до Утянки. Кое-как упросила сестричка изгвозданных шоферов подвезти больного сироту до детдома. «А то, – разжалобливала, – нам и кормиться уже нечем»…
«От Чемала до Бийска сто километров мы промчались часа за три, – размышлял Семен. – До Утянки ехать чуть больше. Правда, весной тут что-то и не пахнет, сугробы вон какие. Но к вечеру наверно будем дома, если двинем с утра…»
Как бы не так! Шофёры даже в две машины ехать не хотели, под-жидали ещё попутчиков, чтоб идти колонной.
«Сибиряки, называется, – фыркнул Семён, – сами ого-го какие жилистые… машины новёхонькие… А они трусят!»
Хорошо, что эти размышления он вслух не вякнул. А то взяли бы они их, ага!
Даже колонной в шесть машин несчастные сто двадцать километ-ров они шли два дня. Март насквозь пронизал «зимник» своим теплом, размягчил утрамбованный наст, и машины – одна, другая, а то и две-три сразу! – проваливались по самые оси на каждой сотне метров. И как ветром выдувало из кабин шоферов – бежали с лопатами на помощь врюхавшемуся, нещадно матерясь и ещё более нещадно потея, выковыривали волглые глыбы снега из-под колёс, а то и подстилали под них сброшенные с плеч фуфайки, полушубки. В конце пути впору было сказать, что они не доехали, а докопались.
Досталось и Семёну. Тряска и дёрганье машины до ломоты измота-ли его, не привыкшего к «вертикальным нагрузкам», но самое неудобье было в том, что сидеть прямо ему не позволял тутор-корсет (съёмный гипс – от подмышек до колена на левой ноге), а полулежать в тесной кабине не получалось, вот и скрипел зубами всю эту невероятную дорогу.
Это не помешало ему, однако, хмыкая, нарисовать в уме изошутку: шофёры, оседлав лопаты, волокут на буксирах свои «ЗИСы». При этом пускают пузыри со словечками «в мать!», «в душу!».

МАТЬ-ДИРЕКТРИСА

Приехали в Утянку, как и предполагал Семён, к вечеру. Только на другой день. В какой-то деревушке пришлось заночевать: спасибо, пустила к себе ораву хозяйка-казашка. И соломы из хранилища позволила натаскать.
При въезде в село Семён попросил приоткрыть боковое стекло: глотнуть свежего воздуха. «Степного, поди, хотел сказать?», – подумал шофёр и разрешил. А сердце Семёна готово было выпрыгнуть из груди: дома ведь он! тут когда-то ступил здоровыми ножками на землю… тут почти семь лет ковылял хромоногим… Как-то будут держать его на этой земле исцелённые ноги?
Зоя Антоновна, директриса детдома, невысокая, худощавая, в строгом учительском наряде, с пронзительным взором, способным меняться по-секундно – то окутает вроде бы нежностью, то пронзит свирепостью – встретила их с кошачьей ласковостью, даже документы Семёна, переданные ей медсестрой, не стала смотреть.
– Я прекрасно помню тебя, хоть и пролетело шесть лет, – воркова-ла она, обнимая Сёму. – Знаю, что и в санатории ты отличником был. И комсоргом был… Всё знаю! Ты здесь очень нужен, – она вновь порыви-сто обняла его, прижала к плоской груди. – Мне нужен! Сейчас – осо-бенно.
С заметным сожалением отойдя от него, директриса обратилась к провожатой с вопросом, задержится та или сразу должна отправиться обратно.
– Нет-нет, – воскликнула медсестра, – мы столько ехали! Меня уже потеряли в санатории! И шофёры, что нас подвезли, обещались взять на обратном пути…
– Ну и счастливо вам, – сказала Зоя Антоновна, само благодушие. – А мы Сёму, надежду нашу, введём в права члена семьи нашей и… её лидера. Но сначала – банька, потом ужин и знакомство с коллективом.

ДЕТИ-ШАНТРАПА

То, что директриса назвала «банькой», оказалось для Семёна му-чительной и стыдной процедурой. Снять с него корсет вообще-то имел право только  фельдшер, но он отработал своё и ушел, а в туторе Семён сам не мог себя омывать. Несчастная же кастелянша, которой Зоя Антоновна приказала привести Семёна «в соответствие», не знала, что и делать с несуразной фигурой. А он сгорал от стыда… Охая и ахая, она кое-как обтёрла не загипсованные части его тела – руки, плечи, правую ногу целиком, а левую от колена до ступни – и с трудом подобрала одежду на его почти взрослую фигуру.
Зоя Антоновна, между прочим, никуда не ушла, а дожидалась Се-мёна в закутке кастелянши. Увидев его в серо-зелёном хэбэшном одея-нии, она брезгливо замахала рукой:
– Антиповна! Я разве не говорила? Наденьте то… из моего резерва!
Кастелянша смутилась и повлекла оробевшего Семёна обратно.
Зоя Антоновна даже привстала с табуретки, когда Антиповна ввела свеженького новобранца, и залюбовалась им: в фиолетовой косоворотке под поясок – шик! – и чёрных штанах, чуть-чуть, правда, не по росту (иные не налезали на тутор-корсет), он, несмотря на костыли, был высок и строен; над губами проглядывали усики; лицо обрамляли «лермонтовские» бакенбарды. «Несмотря на нестандартность в одеянии, он смотрится внушительно. Даже благородно», – отметила про себя директриса, а вслух сказала:
– Вот теперь нормально. Вполне… Надевай пальто и – пошли к коллективу.
Начали с девчачьего корпуса. Директриса, заходя в комнаты пер-вой, сначала называла класс, в котором учатся девочки («Наши слав-ные девочки!» – добавляла при этом), затем представляла его:
– Семён Лубин, новенький. Сегодня приехал после излечения. Шесть лет назад он воспитывался у нас.
В комнате семиклассниц знакомство скомкали сами хозяйки. Сразу три из них бросились к нему с объятиями:
– Ой, Сёмка! Как ты вырос! Парень что надо! Ты не отстал от нас в учёбе, пока болел?
Семён узнал всех – строгую Тоню Черткову, толстушку Нину Баскину и жеманницу Тамару Шкурко. Он заканчивал с ними первый класс, и они провожали его в 47-ом в санаторий. Родные!
В мальчишьем корпусе Зоя Антоновна тон сменила: добрая мамоч-ка стала строгой начальницей:
– Это палата, уж простите, «ссыкунов». Не успеваем менять по ут-рам матрасы… А здесь – шантрапа сплошная, «огородники». Вся округа от их ночных налётов стонет. А по некоторым из них, Вейсу, например, – она «метила» пацанов по головам, – или Крогу, «кутузка» давно ску-чает. Поймаем с поличным – сядут!.. Здесь седьмой класс, выпускники!
Комната была рассчитана на четырёх жильцов. На дальней койке, закрыв глаза, лежал некрупный парнишка, и что-то в нём Семёну показалось знакомым. Но парнишка не реагировал на появление Семёна, может, спал? На койке рядом мордастый паренек лёжа пытался вчитаться в учебник химии, в сторону вошедших только глянул.
– Тут, Сёма, есть твои знакомые. Здесь и ты будешь жить. Койка твоя вон у окна, – и директор удалилась.

СТАРЫЕ ДРУЗЬЯ

Семён накинул костыли на спинку койки, сел на краешек её, освободив, наконец, занемевшую от тяжеленного портфеля руку. Вздохнув, принялся разгружать портфель. Соседи неназойливо наблюдали за новичком. Загремев фигурками, на тумбочку легла шахматная доска… На неё – журнал «Шахматы в СССР», с восторгом купленный в Бийске… Затем Семён бережно высвободил из портфеля увесистый том сочинений Пушкина. Особой бережливости он требовал потому, что с переплётом книжища никак не вмещалась в портфель, и перед дорогой Семён, огорчённо повздыхав, отодрал толстенные корки… Открывая дверцу тумбочки, он незаметно сунул под матрас завёрнутые в газетку свои заветные тетрадки – дневники. В тумбочку положил и подаренные ему на совершеннолетие девчонками класса книжку «Остров сокровищ» и набор для бритья. Не удержался, прыснул от милого воспоминанья: когда девчонки вручили ему это «бритьё» и он впервые попробовал воспользоваться им, соклассницам непременно захотелось лицезреть процесс превращения мальчика в юношу, а он уворачивался, не знал, куда деться от стыдобы! Просил даже выкатить его койку куда-нибудь в укромное место. Но дежурная сестричка, лишённая, видать, душевной тонкости, фыркнула: «Вот ещё, глупости!»
– Слушай, давай знакомиться? – опуская ноги на пол, сказал вдруг сосед, у которого явно не получалось с «Химией».
– Давай. Я, как ты слышал, Семён Лубин.
– Я не про то! – мордатый, улыбаясь во всю свою конопатую «фи-зию», поставил правый локоть на тумбочку. – Давай свою левую – кто кого?
– Ишь, хитрюга! – улыбнулся Семён. – Твоя рука на тумбочке, а моя висеть будет. Давай передвинем тумбочку, тогда и померяемся.
Они устроились удобнее, и… борьбы не получилось. Семён три раза кряду припечатал руку парня.
– Чинно! – вскричал тот. – Меня, Витьку Мазнева, не то что в дет-доме, во всей школе никто не кладёт! А ты плюх-плюх – и всё! Сила! Дружим, а?
– Не переживай, – утешил Семён. – Зато в беге обойдёшь меня.
– А раньше ты не был силачом, Сёма, – подал голос подсевший к ним тот, что будто спал. – Так и не узнал меня? – спросил, улыбаясь.
– Да узнал! – ответил Семён, и они обнялись. – Друга Колю Сурдонова я все годы помнил. А ты чего изображал незнакомца?
– Хотел понять, кто к нам пожаловал. Тот Сёмка, с кем первоклаш-ками были, или… утка подсадная? Койка-то, на которой ты сидишь, ещё вчера моя была. А сегодня вдруг приказ: перебирайся в угол… Да ладно, я уступлю место другу! Только, глядим, встречают тебя больно пышно. Сама директриса в палату заводит. Одеяние на тебе такое, что… Мы, видишь, в казённом хэбэ, а ты – красавец! С чего это, а?
– Честное комсомольское, не знаю, – сказал уязвлённый упрёком Семён.

Глава 2. Новая семья

НАЧАЛО КАРЬЕРЫ

Ужин принёс ещё одну неожиданность. Когда едоки справились с основными блюдами и принялись за компот, в столовую вошла Зоя Ан-тоновна. Все разом («Как и шесть лет назад», – усмехнулся Семён) вскочили и нестройно пропели:
– Са-адитесь с нами ку-ушать!
– Спасибо, дети, спасибо, – сказала директриса. И объявила:
– Вы видите среди вас новенького. Это вернулся к нам после излечения в санатории Семён Лубин. Он был у нас в первом классе лучшим учеником. Лучшим был и в санатории, избирался там комсоргом. Пока у нас нет комсомольской организации, на педсовете решено: назначить Семёна Лубина председателем детского совета.
Семён поперхнулся компотом, ребята, хмыкнув, переглянулись.
Директриса сделала многозначительную паузу.
– Имейте в виду… – и снова последовала пауза, – что его замеча-ния и поручения вам надо будет расценивать… как мои. Всем ясно? Ну и отлично! Заканчивайте ужин. А ты, Семён, утром зайди ко мне.
После ужина в палате семиклассников воцарилось нудное молча-ние. Коля что-то черкал в блокноте, Витя опять взялся за «Химию». Се-мён, разбитый дорогой, лёг на койку, принялся в тысячный, наверное, раз листать Пушкина. Это было уникальное издание – с великолепными иллюстрациями, красивым шрифтом на лощёной бумаге – и, главное, оно вместило в один том все сочинения поэта вплоть до анекдотов. Но трехкилограммовая книжища так давила на грудь, что через полчаса у лежачего читателя перехватывало дыхание. Семён днями не выпускал бы книгу из рук, если б не эта беда, ведь «Памятник», «Узник», «Во глубине сибирских руд» он знал наизусть, а «Полтава», сначала взволновавшая его былинным образом царя Петра, в последнее время всё чаще стала манить иллюстрациями (особенно той, где Мария с обнажённой грудью, будто дразня, раскинулась в шикарной постели!). Стоило открыть страницу, Семёну становилось жарко, дыхание учащалось.
– Сём, может, в шахматы сыграем? – тоскливо проговорил Витя. – Я, правда, не умею. Но всё лучше, чем… в молчанку играть!
– А я бы просто поговорил по душам, – поднялся Коля.
– Но сперва растолкуйте мне, чего вы надулись, – Семён отложил книгу, открытую на странице с Марией, но остался лежать.
– Не врежемся мы чего-то, – усмехнулся Сурдонов, – к нам двойника директора подселили?
– Или… стукача? – впрямую рубанул Мазнев.

РАЗВЕДКА. ИЛИ – СТЫЧКА?

Семён вспыхнул, и, если б это была не первая встреча, оскорби-тельные намёки не прошли бы друзьям даром.
– Не знаю, как вы, хлопцы, – сказал он с нажимом, – а я много жил сам по себе. Без родных и близких… И стал человеком дела. Без дела я жить не умею. Там, в санатории, привязанный по рукам и ногам, загипсованный от плеч до пяток, я всё время… что-нибудь да делал! Чуть не ежедневно прочитывал по книжке. И записи притом делал о прочитанном…
– Мы тоже, бывает, читаем, – не вытерпел Мазнев.
– Я не только читал! – огрызнулся Семён. – Сам по журналам и книжкам научился играть в шахматы и организовал для ребят первый турнир. Придумал выпускать рукописный литературный журнал. Да ещё писал для него стихи и пьески. Как комсорг подбил старших ребят делать куклы и всякие игрушки для малышни. А их там лежало больше сотни!.. Чертил планы зданий и… крепостей. Конструировал домики и трактора из картона… Наверно из-за этих моих выдумок меня и избира-ли. То старостой класса, то председателем отряда, потом – комсоргом.
– И всё это… привязанный? – не поверил Коля.
– Именно привязанный, – отчеканил Семён. – Но голова-то и руки привязаны не были! Потому и не хватило у Витьки сил, чтобы заломать мою руку.
Ещё листая Пушкина, Семён размышлял над внезапным своим на-значением. Особенно над фразой директрисы: «поручения Семёна… воспринимать как мои!» И подумал, что именно Коля Сурдонов станет его надёжным помощником в организации работы детского совета.
– Выходит… на карьеру, предложенную тебе Антоновной, ты согласен? – спросил, прищурившись, Коля.
– Я должен на неё согласиться! – сразу откликнулся Семён. – В письме Зое Антоновне из санатория я просил снова взять меня в детдом. Чтобы школу закончить. И если ей нужна будет моя помощь, то я… Словом, завтра собираюсь предложить состав детсовета. И первыми назову вас. Вы разве не поможете мне?
– А начинать с чего собираешься?
– Стенгазету можно выпустить… Шахматно-шашечный кружок со-брать… Соревнования какие-нибудь с сельскими ребятами. В санатории это у нас хорошо получалось. Пацаны к нам приходили. В шахматы играли, в шашки. Бывало, концертами обменивались, конкурсы умелых рук проводили. А вообще… – Семён насупился, – надо утра подождать. Узнать, что… как вы гундите, «двойнику» своему прикажет директриса.

НАЧАЛО НАЧАЛ

В состав детсовета директриса не пропустила, как предлагал Се-мён, Тоню Черткову («Не надо там девочек!»), но добавила Сашку Си-неокого, которого Семён не знал.
– Это четвёртый житель твоей палаты, – сказала она, – он в деревню к родственникам отпросился. Славный мальчик…
– Так я и знал, что она его впихнёт! – сердито фыркнул Коля. – «Петушок» он. Из любимчиков. Всегда знает, что ей пропеть! А про «мероприятия» свои ты говорил?
Семён дурашливо заулыбался, запустил пятерню в буйно оформ-ляющуюся шевелюру и зачесался, словно хотел выловить там ответ.
– Про стенгазету, турниры и прочее я бубнил больше всего, но от-вет оказался короче некуда: хотите – делайте. А вот про «ссыкунов», «огородников» инструкция последовала оч-чень подробная.
– Может, обскажешь её? – спросил Витя.
– Это, брат, не велено… Для вашей же пользы я поперёк воли Ан-тоновны не пойду. И первое распоряжение «председателя детсовета с правами директора»… как она меня сегодня несколько раз отвеличала, объявляю: членам детсовета собраться сегодня вечером в кабинете ди-ректора. Я вас буду ждать там. И Синеокого предупредите. Туда же пригласите… притащите, заманите… сначала Крога, потом Вейса. А за ними двух-трех «огородничков» поменьше. Ультиматум им предъявим.
– Какой ещё ультиматум? – Коля скептически улыбнулся.
– Или они прекращают воровство и прочие безобразия, или мы са-ми, без администрации, наказывать их будем.
– Вона что, – хмыкнул Коля. И спросил: – А со школой твоей что?
– Сводила она меня к завучу. Тот, увидев мои четвертные отметки, аж засиял: «Круглый пятёрочник? Это, я вам скажу, подарок!» Ну и до-говорились, что, как четверть начнется, буду посещать уроки по вызо-ву: передаст через вас учитель, чтоб пришёл с такой-то темой, приду и сразу – к доске. Отвечу, оценку получу – и до следующего вызова. Мне понравилось, что завуч посочувствовал мне: «В корсете, – сказал прямо по-отцовски, – с негнущимся телом… ты не высидишь шесть уроков». Славный мужик!

ПИСЬМО ИЗ ЧЕМАЛА

«Поздравляем тебя, Сёма! Ты – на воле! – писала Тася Бражнико-ва, которой он сдал комсомольские дела. – На речку уже ходил? А сок березовый там у вас уже каплет? Напиши!
Как только Наталья Васильевна, отвозившая тебя, вернулась, мы сразу атаковали её, чтоб всё-всё рассказала, как доехали, как тебя встретили. Мы, твои девчонки, веришь, даже слёзки пустили от этого… Передай от нас спасибо директору детдома!
А мальчишки вон подсказывают: «Напиши ему, чтоб держал марку Д.К.Т.С. И не хныкал от всяких там трудностей!»
Знаешь, Сём, мы всё ещё не можем отойти от великой скорби… Бывает, опять плачем… И часто вспоминаем, как 6 марта ты все уроки читал нам поэму Маяковского «Ленин». Ты читал о смерти Ленина, а мы слышали слова поддержки в связи с потерей Иосифа Виссарионовича Сталина.
В остальном у нас всё в порядке. Собираются выписывать Юрку Козленко. Меня обещают поднять только к осени… С ума сойду!
Ну, пока! Тебе ещё Галка собирается писать…»
Семён ждал письма от своих ребят. Правда, не такого… И ему стало стыдно, что из-за своих дорожных впечатлений и первых детдомовских «сюрпризов» он забыл о всенародном горе.
Ребят в комнате не было, и он достал свой дневник. «Давно не пи-сал, бесстыжий, – укорил себя, – с самого Славгорода!»
Он полистал дневник, нашёл запись, сделанную 5 марта:
«Сегодня день, который запомнится каждому из нас на всю жизнь. Утром, в 10 часов, радио принесло тяжёлую и неожиданную весть: скончался Иосиф Виссарионович Сталин.
Я, ученик советской школы, комсомолец, чем я отплачу за всё, что ты сделал для меня и для сотен миллионов таких же, как я? Сегодня я клянусь, что буду до конца своей жизни выполнять всё, что мне прика-жет партия!»
М-да… Получая задания директора, Семён не сомневался: он дол-жен здесь активно работать. Дедомовцы-сироты, оставленные войной без мам и пап, должны вырасти настоящими людьми! И он не может не помочь им. Но странное отношение его товарищей – Коли и Вити – к «союзу» Семёна и Зои Антоновны сбивало его с мыслей и настроения. «Выходит, что директриса как бы сама по себе, а «контингент» – сам по себе?» – размышлял он. И принял твёрдое решение: не форсировать пока свою деятельность в качестве «двойника» директрисы. Приглядеться к обстановке и людям.
И вдруг это письмо… И его клятва 5 марта… Тогда, что значит: «приглядеться»? «не форсировать»?
Семёну стало неуютно, даже жарко от стыда за нахлынувшие вдруг сомнения, за сопливую слабость. Нет, он должен действовать без промедления! Каждый день!

Глава 3.  Ночное «ЧП»

ЗАДАНИЕ: «РАСКРЫТЬ ЧП!»
 
В один из апрельских дней Семёна срочно позвали к директору.
Зоя Антоновна была не одна. По кабинету, нервно дымя цигаркой, метался Василий Никонович, её зам по хозяйству, проще – завхоз. Се-мён всё не мог разгадать, почему ребятня за глаза называет его «Вася-Конь» (впрочем, ему невдомёк было и «заплечное» имя директрисы – «Аноновна», которое смачно выговаривали даже малыши).
– Произошло ужасное ЧП, Семён, – сказала директриса. – Сегодня ночью через отверстие, продранное в крыше, из нашего склада ис-чезло много продуктов, запасённых Василием Никоновичем к Первомаю. Никто, кроме наших воспитанников, о завозе этих продуктов не знал. Мы уверены, что кража – дело рук наших бандитов-огородников!
– А может, и нет? Мало ли в селе всяких… – возразил Семён.
– Мы позвали тебя… как председателя детсовета не возражать, а получить задание! – почти заорал завхоз.
– Спокойнее, Василий Никонович! – одёрнула его директриса. – Ты, Семён, и впрямь не для советов сюда позван… Надо собрать твой детсовет, вытащить туда нашу шантрапу, в первую очередь «ссыкунов», и попытаться вытянуть из них всё, что они знают о местонахождении Вейса и Крога… Ты слышал, что они ещё вчера исчезли куда-то? Участкового милиционера я, конечно, вызвала, но надо ему помочь. Так сказать… собрать предварительные сведения. Ты всё понял? Ну, иди… – Семён ещё не закрыл за собой дверь кабинета, как директор с улыбкой кинула прощальный комплимент: – Кстати, мне понравилось, что вы на заседании детсовета решили предъявить нашим «уркам» ультиматум!
«Что-то не припоминаю, чтобы я живописал наше заседание, – хмыкнул он. – Значит, «петушок» Синеокий пропел?»
Коля Сурдонов и Витька Мазнев, когда Семён рассказал о вызове к директору и её задании, присвистнули:
– Ого! Мы чо тут, гестапой должны стать?
– Продукты были припасены на праздник. Всем нам! – вскипел Семён. – Сам вижу, что в сыскари нас тянут. Но найти ворюг надо!
– Всё равно, не то! Своих закладывать… – буркнул Витька.
– Это не наших пацанов работа. Крышу продырявить они могли, – поддержал друга Коля. – Конфетки стянуть, пряничками полакомиться  могли. А продуты покрупнее – нет! Куда потом с ними?
– А продать сельским? – предположил Семён. – Мы в санатории… лежачие все… булочками торговали с местными.
– Они чо, в палаты к вам шныряли? – ухмыльнулся Мазнев.
– Да нет. Через окно. Мы им – булочку, они нам – трёшку. Ну, ладно, – сбавил нажим Семён. – Поглядим… Собирайте наш совет!

ДОПРОС

Через часик, после ужина, он по-хозяйски сидел на директорском стуле и раздумывал: «Не пацанов работа», говоришь, Витя? «Продукты покрупнее – нет», утверждаешь, Коля? А ведь мы даже не знаем, что исчезло со склада! – осенило его. – Директриса и завхоз на этот во-прос мне не ответили. Будто не слышали. Почему, а?»
Вскоре пришли ребята. Синеокого они командировали за малыш-нёй из «мокрой» палаты. Услужливый Петя привёл всех шестерых:
– Может, сразу всех прижмём? Глядишь, запутаются.
– Пока не знают, о чём речь, давай по одному, – ответил Семён. «Не надо, чтоб все знали ответы каждого, – подумалось ему, – главари могут измолотить как доносчиков».
Синеокий втащил в кабинет упирающегося пацанёнка:
– Это Генка. Тень Славки Вейса. Готов бежать, куда хошь.
– Ген, – спросил Семён, – ты хорошо сегодня спал? Не уписался?
– Не-а, – ответил пацанёнок, – матрас весь сухой.
– Ну, посиди здесь, дружков подожди.
Следующим был сонливый второклассник, его тащить не пришлось.
– Санёк, – представил его Синеокий. – Ни шило, ни мыло…
– Сань, твой матрас опять мокрый? ¬– вкрадчиво спросил Семён.
– Ага, – всхлипнул мальчишка.
– Ну, не переживай, беги домой.
Отпустили ещё троих, выяснив, что их матрасы и нынче оказались мокрыми. Последнего, четвероклассника, Синеокий ввёл с улыбкой:
– Фрида. Это его так Славка кличет. А он Готфрид… Хитрющий, чертёнок. И проныра. Глаза и уши атамана Вейса!
– Чур, я его поспрашиваю, – шепнул Семёну Мазнев. И громко спросил мальчишку: – Фрида, у тебя матрас всегда по утрам сухой?
– Не, бывает…
– А почему сегодня ты не усикался? Вставал ночью? – тот кивнул.  Витька обрадовался: – Сём, этих двух, Генку и Фриду, и надо потро-шить!
– Гена, подожди в коридоре, – сказал Семён. – Мы тебя позовём.
– А может, и я там подожду? – вскочил Фрида.
– Ишь ты! – засмеялся Синеокий и подсел к Фриде. – Рвануть хо-тел?
– Ладно, Петя, не обижай парнишку, – сказал Семён и обратился к «глазам и ушам»: – Фрида, ты же знаешь, куда ушли Слава с Борей…
– Славка сказывал, будто к тётке в Заречье слётают. А утром вер-нутся. Тока их нету чего-сь… – пацанёнок дурашливо развёл руками.
– В какое Заречье? – закричал Витька. – Чего буровишь, шкет? Нету у Славки никакой тёти. Как врежу по шее, сразу вспомнишь, где он!
– Фрида! – вскинулся и Петька. – Говори добром, где атаман?
– Постойте, – остановил помощников Семён. – Готфрид, подойди-ка сюда, – пацан приблизился. – Ты ночью выходил… сколько раз?
– Два, – не ожидая подвоха, выпалил мальчишка.
Семён тихо шепнул Синеокому: «Быстро сюда Генку!» – и когда тот ввёл рыжего, спросил его: – Гена, ночью Фрида выходил из палаты дважды. Ты с ним два раза был или… только один?
– Два раза, – промямлил Генка.
– Значит… – повернулся Семён к своим.
– Значит… были пацаны на крыше, – огорчённо подхватил Коля.

НОВАЯ ВЕРСИЯ

Вдруг распахнулась дверь, и в кабинет, запыхавшись, ввалились разыскиваемые «огородники». Всей компанией.
– Чо тут делают, а? – оба, Вейс и Крог, сжав кулаки, двинулись к столу.
– Так… – встал Семён. – Малышня, марш домой! Остаются только старшие.
– Нет! Я инти-рису-уюсь, – Славка Вейс, нуль внимания членам детсовета, навалился на директорский стол, вперил глаза в лицо Семё-на. – Чо тут про нас брешут? Какие такие продукты? Кто тырил? Мы?
Наглый напор Вейса остервенил Семёна:
– Ты чего прёшь буром? – крутым своим лбом ринулся он к лицу Вейса и, выкинув руку, указал на дверь. – Стань вон там! И жди вопросов!
Но Славка Вейс, вообще не из дристливых, тут вовсе завёлся и с места не тронулся:
– Я тя спрашиваю! Ты видал, как мы тырили? А? – он занес кулак. И тут же охнул, присев у стола. Мазнев резко ткнул «огородника» под ребро. Крепыш Борька Крог кинулся было на Витьку, но его достал по загривку Коля Сурдонов.
– Справились, да? – сник вдруг Славка. – Числом взяли, да? Если бы один на один с тобой… – с перекошенной физиономией он снова дёрнулся к Семёну, но, получив второй тычок Мазнева, опустил зане-сённую руку. Мазнев за шкирку повлёк атамана к двери. Коля и Синеокий, коленками подталкивая под зад, отвели к двери и Крога.
– Так… теперь поговорим, – опустился на стул председатель детсовета. – Чем докажете, что не лазили в склад?
– Мы не говорим, что не лазили! – хлюпнул носом Вейс. – А дыра там давно была! Прикрытая хворостом. Мы раза два в неё ныряли… пряники тягали. А чтоб не догадались, мы по воскресеньям лазили. Сегодня вот… не пофартило. Мужик ещё какой-то туда нырял.
– Мужик? – ахнули «следователи». – Разглядели его?
Славка с Борькой переглянулись, но не стушевались.
– Вроде на Васю-Коня смахивает.
– Побожись, что не врёшь! – взвился Мазнев.
– Вот те крест! – ощерился Славка. – А не веришь, вот! – Он по-пионерски вскинул руку над головой: – Под салютом всех вождей!
– Та-ак, – протянул Семён, – не хочешь да поверишь.

ЧАС ЛИРИКИ:
«СПОЁМ, ТОВАРИЩИ, СПОЁМ!»

Перед отбоем Коля Сурдонов озабоченно проговорил:
– Чёрт-те что у нас получается! Жучим этих огородников, будто они и впрямь преступники. А мы вроде как жандармы…
– Ты, гляжу, Колька, разнюнился! С этими ворами как ещё гово-рить? – вскинулся решительный Мазнев.
– Да говорить… это одно, – тянул своё рассудительный Сурдонов. – А буздать по морде… У меня потом даже во рту стало кисло. И вот тут колет… – потёр он по груди.
Семён молчал. Его самого эти их тычки-затрещины пацанам, пусть и ссыкунам, пусть и воришкам, коробили.
– Семён, – встрепенулся Петька Синеокий, обычно помалкиваю-щий, когда они перекидываются размышлениями, – как это ты навост-рился языком чесать? В школе прям как учитель, с пацанами, тоже… будто по-писаному. Расскажи!
– Ты, Петушок, наблюдай всё же вокруг! – прервал его Коля. – По-ка ты всё жуёшь что-то, да дрыхнешь, Семён книжки из рук не выпускает. То учебники, то Пушкина своего. А вообще, Сём, ты же, на-верно, и сам стихоплётствуешь? Поделись, а! Может, с души спадёт кислятина от гестапы нашей, как сказанул… даже себе на удивление, Мазнев.
– Думаете, час лирики надо у нас учредить?
– А чо? Само то! – подскочил на койке Витька.
– Про лирику могу вспомнить. Лет в тринадцать, когда я учился в третьем классе…
– В тринадцать… в третьем? – выпучил глаза Петька.
– Не сбивай! Говорилось же, что в войну отстал от школы! – шик-нул на него Витя.
– Словом, меня вдруг несусветно потянуло к писанию стихов. Каждый день выдавал аж по два-три «произведения». Писал о скворцах и кобчиках, павлинах и жирафах. Последних я, конечно, в глаза не видал. В книжках узнал о них. Особенно у Маршака и Виталия Бианки. «Шедевры» мои одноклассники-однопалатники слушали с восторгом… даже кличку мне прилепили – «писатель»!
– Ух, ты!
– Ш-шш!
Семён пропустил мимо ушей перепалку, продолжил «мемуары»:
– Творчество вообще-то… дело ответственное. Если пишешь стихи или прозу, пиши своими словами. И свои мысли! Помню, поймали мы как-то толстяка нашего, Юрку Юркина, на плагиате. Это… такое литературное воровство. Юрка, может, от зависти к моему стихоплётству, а может, по какой другой причине, сочинил ну совершенно потрясающее стихотворение… «Тараканище».
– Э, а...
– Не мешай!
– Да… И пошёл он без запинки, да с выражением читать этот стих нам, вконец ошарашенным его творением:
Таракан, таракан, таракашечка,
Жидконогая козявочка-букашечка!

А когда, помните, в конце стиха отважный воробей проглотил этого злого усача, вся палата воздала должное уже не «писателю Сёмке», а «поэту Юрке»! Но… учительница Елизавета Михайловна случайно услыхала Юркино хвастовство и тихо так, без подковырки, спросила:
– Юра, а когда ты написал это стихотворение?
– Да позавчера, кажись, – отвечал толстячок невозмутимо.
– Вот как! – промолвила учительница. – А Корней Иванович Чуковский это же стихотворение написал ещё лет 15 назад. Когда ты ещё и не родился, Юра…
– А может, у нашего Юрки просто сходное стихотворение получи-лось? – закричала палата.
– Нет, ребята, – отвечала Елизавета Михайловна, – Юра, конечно, невзначай… присвоил себе чужие стихи. Но это нехорошо. Это… воров-ство, и называется оно плагиатом.
Ох, и выдали мы потом Юрке за этот плагиат! Правда, Юрка не плакал от наших насмешек, а только надувал щёки и молчал. Но мы все видели: ему стыдно… – друзья слушали рассказ во все уши, и Семён вдохновился ещё больше:
– А вскоре жутко стыдно стало и мне! Как-то в тихий час под впе-чатлением прочитанной книги, в которой красноармейцы совершили тяжёлый военный марш, я написал стихотворение… но об отряде партизан. Они куда-то долго шли, страшно устали. Когда командир объявил привал, они у меня так и попадали на обочину дороги, в травку. А был среди них один неутомимый, балагур один такой. Снял он с плеча гармошку и воскликнул: «Споём, товарищи, споём!». Усталые бойцы потихоньку запели про дорогу, про поход… Стихотворение у меня получилось складное, певучее, с короткими такими, понятными строчками. «Вот, думал, ребятам понравится!». Особенно название было во-о!: «Споём, товарищи, споём!»… А после тихого часа к нам пришёл учитель пения Иосиф Петрович, как всегда с баяном, и весело сказал: «Сегодня, ребятки, разучим новую песню. Называется она «Споём, товарищи, споём!»… У меня внутри так всё и вскрикнуло, щёки загорелись, и по лбу вода выступила: «Это что, значит, я тоже… украл чужие стихи? Как Юрка? Но я же только сейчас их придумал! А скажут: «подслушал и себе в стихи вставил!» Палата, не видя моих страданий, уже повторяла за Иосифом Петровичем: «Споём, товарищи, споём! О самом лучшем нашем друге – о Сталине песню споём!»… Стишок свой я тогда никому не показал, изорвал в клочья и попросил нянечку выкинуть. Вдруг кто подумает, что я тоже плагиат сделал! – со смехом закончил Семён.
– Ничо себе! – вскочил Мазнев. – Ты написал, кто-то там тоже на-писал… Чего тут стыдного? Где воровство?
– Сказано же тебе: взялся писать, пиши свои слова и мысли свои! – охладил его пыл Сурдонов.
– В жизни всего столько понаписано! Попробуй запомни!
– И про это было сказано: читай больше!
Семён не вступал в спор. Чего лезть, когда другие умно говорят?

ГЛава 4.  КАК ПОХОДКА КРЕПНЕТ

САМ СЕБЕ УЧИТЕЛЬ

Начало четвёртой учебной четверти, а для Семёна впервые – пер-вой в нормальной школе, стушевало для него детдомовские дела и заботы. 31 марта он сходил в школу. В ту самую Утянскую семилетку, куда его, как и в детдом, не хотели даже брать в ноябре 45-го.
 – Что мы делаем? – услышал он тогда, стоя за дверью «Учитель-ской». – Ребёнка со свищами допускаем к здоровым детям! – негодовал резкий женский голос.
– С туберкулёзом не шутят! – вторил молоденький голосок.
– По справке врачей, – перекрывая шумок, прозвучал усталый мужской голос, – у Лубина не заразная форма туберкулёза. Костный у него… К тому же парнишка не с неба упал. Из детдома его привели.
А первоклашки и не заметили тогда увечий новенького, встретили так, словно он тут и вчера, и позавчера был. Окружили, закидали своими именами и вопросами. Вскоре этот новенький чуть не самым важным пацаном в классе стал.
– Дети… кх… кх… – еле слышным шёпотом начала как-то первый же урок Мария Фёдоровна, – у меня очень болит горло. Но уроки нельзя прерывать… ведь ещё неделька – и четверть кончается... Сёма Лубин, – позвала новичка учительница, и, когда он подошёл, заговорила ещё тише, почти в ухо ему зашептала: – Ты, мне говорили… весь букварь наизусть знаешь. И голос у тебя громкий. Читай это стихотворение вслух, а ребята пусть за тобой… повторяют.
Семён то наизусть, то по книжке повёл свой первый урок:
– Буря мглою небо кроет, вихри снежные крутя… – первоклашки, вслед за «учителем», а кто и по памяти, подхватили:
– То, как зверь, она завоет, то заплачет, как дитя…
Теперь, 31 марта 53-го года Семёну не пришлось ожидать за две-рью. Завуч Фёдор Алексеевич Золотарёв ещё в коридоре узнал парня:
– Да это, кажется, наш бывший отличник! – воскликнул он. – Пой-дём, пойдём – побеседуем, повспоминаем! – и увлёк Семёна за собой в кабинет. В душе Семёна засветлело, затеплилось, как и положено вес-ной и когда почувствуешь радушие человека.
– Представь, помню я, помню, как ты радовался, когда я тебе каж-дую четверть книжки в подарок за «пятёрки» вручал… Ты Семён Лу-бин? Вернулся домой? А ты присядь, не стесняйся.
– Да, я Лубин. Вернулся. Но я не могу сидеть, – смутился Семён. – Вот… мои документы.
– Молодец, не подвел Утянскую семилетку, – просиял Фёдор Алек-сеевич, пролистав его табели успеваемости по годам и характеристику руководства Д.К.Т.С. – А как у нас собираешься... – завуч не закончил фразу.
– Не знаю, Фёдор Алексеевич, – вздохнул Семён, – мне гипс не даёт сидеть. Даже за один урок изъёрзываюсь.
– Знаю, знаю, директор ваш говорила. Так и договорились: бу-дешь заниматься дома, а приходить в школу по вызову. Надеюсь, учителя поддержат моё решение. Надо будет тебя аттестовать по предмету, учитель передаёт с ребятами вызов. Ты являешься и – к доске. Так что… будь сам себе учителем. А вот на контрольных работах… придётся потерпеть. Полусидя исхитряться писать.
Так всё и пошло. Расписание уроков на неделю Семён переписал, учебники и тетрадки получил. А подгонять его к занятиям не требова-лось. Он всегда с захлёбом листал-перелистывал учебники, словно окунался в загадочный мир, с упоением корпел над задачками-теоремами, да любил выдумать что-то своё, особенно в геометрии.
Но однажды пришлось-таки сесть за парту.

С ЛЕРМОНТОВЫМ – ЗА ПУШКИНА!

– Ребята, к нам гость из районо придёт, – сказала учительница. – Надо подождать пару минут. Ты, Лубин, пристройся как-нибудь за пар-ту и подожди, я должна сначала отпустить нашу Нину Баскину.
Толстушка Нина вечно от чего-нибудь страдала, это Семён не за-был ещё с первого класса. То у неё ангина, то чирей где-то вскочит. И теперь что-то! Нине попался в общем-то нетрудный вопрос о последних днях Пушкина, но девушка лишь успела произнести:
– Великий поэт Пушкин умер 10 февраля 1837 года. Его застре-лил… его застрелил… – и смолкла.
Лицо девчонки покрыла краснота, она готова была разрыдаться. Тут дверь класса раскрылась, и вошёл высокий седоватый мужчина.
– Извините, что опоздал, – сказал он.
– Что вы, что вы, Алексей Яковлевич, – воскликнула учительница, – присаживайтесь, пожалуйста, на свободное местечко.
Инспектор районо осторожно, чтобы не задеть никого своей угло-ватой фигурой, прошёл в конец класса и сел за парту Семёна. А тому показалось уместным смягчить щекотливую паузу, возникшую из-за конфуза Нины Баскиной. И он спросил:
– Можно дополнить ответ Нины?
– Конечно, конечно! – воскликнула учительница и шепнула сму-щённой Баскиной: – Ты иди, Нина. Я обещала врачу отпустить тебя.
Пока Нина выходила, Семен извлёк себя из-за парты, привычно бросил костыли подмышки и уверенно начал:
– Если говорить о последних днях жизни Пушкина… можно, конечно, рассказать, как вокруг имени поэта при царском дворе и в прогнившем от фальши высшем свете Петербурга плелись интриги… Можно описать подлые происки  щёголя Дантеса, племянника голландского посла.
Семён говорил звучно, как, он уже это заметил, в классе никто не говорит. И чуть не все головы развернулись назад, в его сторону, а он поднимал голос всё выше:
 – При этом, конечно, надо бы рассказать о том, как встретила ги-бель Пушкина передовая Россия… Но обо всём этом… с пронзительным чувством горя и ярости, удивительно точно с исторической точки зре-ния… поведал России другой поэт! Михаил Лермонтов, тогда ещё почти юноша, всего-то двадцати трёх лет от роду, которого мы теперь с пол-ным правом называем вторым Пушкиным. Можно, я прочту стихотворе-ние Михаила Юрьевича «На смерть поэта»?
– Можно! Конечно, можно! – учительница ещё не успела дать своё добро, как весь класс в едином порыве выдохнул:
– Давай, Сёмка, давай!
С Семёном такое уже было чуть больше года назад. Он читал эти стихи шестому классу в санатории «Чемал». Но тогда была палата, а не класс, и всего шесть учеников, а не два десятка. А тут ещё и высокое начальство из районо с любопытством поглядывает на него… Но Семён никогда не отличался робостью, оглядкой на кого-то. Он перевёл дыхание и вырвал из души вскрик горя:

Погиб Поэт, невольник чести,
пал оклеветанный молвой.
С свинцом  в груди и жаждой мести
поникнул гордой головой!

Голова Семёна почти легла на грудь. Ни учительницы с классом, ни районовца он больше не видел. Он, как тот юный поэт-заступник, остался один на один с распластанным на последнем своём ложе Гением. Он не кричал горькие строки горя, не бросал упрёки вдохновителям и исполнителям злодейства, он тихо выкладывал на смертное ложе окровавленные куски своей души, а когда ода-обличение Лермонтова подвела его к строчкам приговора николаевскому обществу, Семён сделал паузу, резко поднял голову и захлестал властителей-убийц изничтожающим тоном:
– А вы-ы… надменные потомки… свободы, гения и славы палачи… – кто-то из девочек класса не выдержал и громко всхлипнул, у сидящих впереди пацанов хрустнули сжатые кулаки. 7 «а», когда он закончил пророческими словами: «И вы не смоете всей вашей чёрной кровью поэта праведную кровь!» – бурно захлопал в ладоши, кто-то выкрикнул: «Гля, робя, да он сам на Лермонтова смахивает!». Учительница простёрла руки к чтецу и прокричала:
– Молодец, Лубин! Пять с плюсом!
…Ближе к вечеру Семён бездумно стоял на крыльце своего маль-чишечьего корпуса. Поэтический настрой из него понемногу испарился, мысли вернулись к повседневным заботам о том, как утихомирить «огородников» и Вейса. Откуда ни возьмись, на крыльцо поднялись инспектор районо, что сидел возле него на уроке литературы, и директриса. Инспектор остановился возле Семёна явно с намерением заговорить. Семён сумрачно повернул к нему голову.
– Вы сегодня потрясли своим чтением не только класс, учительницу и меня. Дверь класса оказалось приоткрытой, а дверь учительской и вовсе распахнута… и мне сказали, что все, кто находился в учительской, были в восторге от вашего рассказа и чтения. Спасибо!
– Чего уж там… – пробурчал Семён.
Несколько дней спустя, в какую-то из острых минут Зоя Антоновна с явным злорадством напомнила ему эту беседу на крыльце.
– А ты знаешь, кто этот инспектор… Алексей Яковлевич? Не зна-ешь? Странно. Это же твой родственник!
– Какой ещё родственник?
– Брат твоей няни Фроси. По отцу. Его же фамилия Рубченко, а от-чество Яковлевич. Или ты забыл свою Фросю?
Это сообщение «Аноновны» не изумило, а обозлило Семёна. Если это был родственник, почему он не сказал об этом? А почему она до сих пор помалкивала? Заговор, что ли против него затевает?





(Рис. 2. Трое)








Страсти да напасти

Эта тема день истемнила,
в темень колотись – велела –
строчками лбов.
Имя
       этой теме:  . . . . . . !
Владимир Маяковский

***

Глава 1.  Завязка-развязка

ПРО ХИТРЫЕ ИЗБУШКИ

Только вечером Семён оказался дома один. Коля остался по комсо-мольским делам в школе,  «петушок» Синеокий наверняка вьётся возле девчонок, а Мазнев, конечно, где-нибудь режется с ребятами в «дурачка». Так что можно без оглядки по сторонам прочитать письмо из Бийска, что сунул ему сегодня тайком Ваня Гавриш, такой же, как и он, переросток, но из 7 «б», адрес которого он переслал Вале Федоровой, чтобы её письма не «дегустировали» в конторе детдома.

Письмецом по сердцу

Разглядывая долгожданный конверт, Семён подумал с обидой: «Ну, кулёма, три месяца молчала! Как это у Жуковского? «Минувших дней очарованье, зачем опять воскресла ты?» Он решился, наконец, распечатать конверт и с первых фраз весь взъерошился. «Знаешь, так обидно, – писала «девочка не как все», – каждый вечер слышать восторги девчонок про свидания? «В кино ходили!», «В парке были!», «Целовались сегодня…» А у нас с тобой любовь всё на словах да на словах! Эх, ты!»
– Дождался! – фыркнул Семён, откинув письмо. – Ишь придума-ла: «любовь на словах»! Наверное, там появился парнишечка, что «разбудил воспоминанья и замолчавшие мечты» – и всё!
– Сём, пошли в школу, – ворвался Коля Сурдонов. – Внеочередное комсомольское собрание!
– Я же на учёт ещё не встал.
– Мы решили позвать тебя… с совещательным голосом.
– А почему такая горячка?
– Ирина Николаевна, химичка наша, ты её ещё не видел, надзирает нашу ученическую комсомольскую организацию… по поручению учительской. Она и потребовала срочно обсудить вопрос о «хитрых избушках».
– На курьих ножках? – усмехнулся Семён.
– Не-а, кто-то в щелочку подсмотрел и донёс… – рассказывал  Ко-ля уже на ходу. – Трое пацанов ходят к семиклассницам. Когда взрослых дома нет... Знаешь же, это у взрослых называется «товар-кой».
– В аморальный класс, значит, я попал, – съязвил Семён.
– Да ну тебя, – отмахнулся Коля, – побереги колючки к собранию.

Любовь – или… комсомол?

Комсомольцев в школе оказалось довольно много – полностью два седьмых класса да в шестых классах было много детей военных лет – тех, кому в четвёртом классе было четырнадцать, а в пятом – пятна-дцать. Ораву собрали в спортзале, натаскав туда парты, скамейки и стол для президиума. На дворе к тому времени потемнело, и собрание освещали две керосиновых лампы – одна на стене, другая в президиу-ме. Так что интимность и уют были полнейшие. Не успели Семён с Ко-лей пройти на свободные места в конце зала, как молодая женщина с короткой стрижкой вышла к столу. «Ирина Николаевна Фокина, химич-ка, – шепнул Коля Семёну. – Наш комиссар в юбке». 
– У нас в школе случилось ЧП! – возбуждённым голосом выкрикнула «комиссар». – Три наших семиклассницы… – тут она вскинула руку вверх и после выразительной паузы вдавила в уши собравшихся «тайну греха», – в те часы, когда дом без взрослых, устроили… «хитрую избушку»! Место для любовных свиданий! – химичка захлебнулась от гнева, помолчала. И с железом в голосе закончила: – Руководство школы, учительская комсомольская организация и ваш, ученический, комитет комсомола считают этот поступок аморальным. Даже больше – это безнравственный вызов нам всем! И мы решили вынести на повестку дня собрания персональное дело Копыловой, Хрипуновой и Евсеевой. Кто за это предложение, прошу поднять руки.
Из дальней, затемнённой части зала вдруг раздалось:
– У нас лекция о нравственности? Или комсомольское собрание?
– Конечно… собрание! –  споткнулась на слове химичка.
– Почему же тогда нарушается Устав ВЛКСМ? – гудел тот же голос, который почти никто не узнал. – Где председатель и секретарь собра-ния, чтобы протокол вести? 
По рядам прокатился одобрительный шумок.
– Ах, извините, я выпустила из виду. Комсорг, иди сюда.
Под смешки в зале комсорг вышел к столу с лампой и сказал:
– Ну, это… давайте кандидатуры в президиум.
С шутками и восклицаниями комсомольцы избрали его председателем, Колю Сурдонова секретарём и утвердили в повестке персональное дело названных комсомолок. Не успели проголосовать, как Ирина Николаевна, самозванный докладчик, продолжила своё обличение:
– Советские школьницы… особенно семиклассницы, должны с че-стью нести высокое звание комсомолок. Так называемые «товарки» с потаёнными поцелуйчиками недопустимы в советской школьной среде!
– А поцелуи принародно разрешаются? – врезался в «лекцию» тот же голос.
– Поцелуи при встрече, прощании – это совсем не те поцелуи, о которых речь, – развела руками наблюдатель от учительской организа-ции. – Вообще я считаю, что этот голос… из темноты, тоже аморален. Он должен встать и выйти на свет.
– Да выйду, выйду… когда лекция кончится.
– Спасибо, уважили! – съехидничала докладчик. – Но к делу, товарищи, к делу. Предлагаю выйти сюда, к президиуму, Копыловой, Хрипуновой и Евсеевой. Пусть объяснят своё поведение.
– Ну, это… Маша, Надя и Оля… – вклинился комсорг. – Идите сюда и объясните.
В зале раздались недовольные шепотки, шорох, скрип табуреток. За всем этим чувствовались некая напряженность, нарастающее сопро-тивление ходу вещей. Три девушки лет пятнадцати-шестнадцати, с вполне обозначившимися формами под простенькими одёжками, робко подталкивая друг дружку, гуськом вышли к столу. Так и стали слева от него, но чуть развернувшись – плечом к плечу. Семён в своём затем-нённом отдалении тихо ахнул: «Гляди-ка, чуть не молодогвардейцы… перед казнью».
Шорохи в зале притихли, повисло тягостное молчание. Но нет-нет да прорывались из него девичьи вздохи, мальчишье сопение.
– Что же вы молчите? – взвилась Ирина Николаевна. – Проявлять безнравственность можете, а отвечать?
– А что мы такое сделали? – с вызовом спросила та, которую назы-вали первой, значит, Маша Копылова. – Кому навредили?
– Вы не восклицайте тут, а рассказывайте, чем там занимались! В хитрой избушке! – повысила голос «комиссар». Начиная собрание стоя, она так и осталась стоять, поскольку в президиум её не избрали. Ироничный взгляд подметил бы, что «обвинитель» занимает положение как раз напротив обвиняемых, как соперник на дуэли. С той лишь разницей, что у дуэлянтов равные права.
– Да ничем мы не занимались! – пожала плечами вторая девушка.
– Сидели… разговаривали, – тихо включилась третья. – Патефон слушали.
Из зала опять раздался настырный голос:
– Вопрос к докладчику! Ирина Николаевна, вы замужем? – В зале даже крякнули от такого поворота, а химичка вздрогнула:
– При чём тут моё… положение? – она не успела ничего добавить к возмущённой реплике, как тот же голос раздумчиво произнёс:
– Это к тому, что… если вы замужем, то были у вас до этого встре-чи, свидания? Или вы… взглянули друг на друга и сходу – в загс?
В зале дружно рассмеялись, а химичка взорвалась:
– При чём тут я? И какое замужество? Хитрые избушки открыли семиклассницы! Се-ми-класс-ницы! Вообще… что за манера кидать вопросы из темноты, словно собака лает исподтишка!
– Да выхожу я, выхожу! – встал Семён. – А спрашивал для уточне-ния. Никакой обиды никому нанести не хотел.

«Не туда атакуете!»

В нём все кипело, поэтому шёл к столу тяжело, громче обычного стуча костылями о доски пола. Стал он не по правилам. Не туда, где была Ирина Николаевна, обвинитель, а плечом к плечу с персональщицами – Машей, Надей и Олей. Провинившаяся троица, почувствовав явную поддержку в его репликах и в том, что он встал втесную к ним, невольно подалась к его плечу.
– Меня зовут Семён Лубин, – начал он глухо, с опущенной головой. – Кто не знает, сообщу: я когда-то заканчивал тут первый класс, потом шесть лет отсутствовал. Месяц назад вернулся в детдом. И в свою школу… Уже три года я комсомолец, был комсоргом. Но такого «чуда», как это собрание, никогда не видел. – При этих словах Семён резко поднял голову, обвёл глазами видимые при свете керосинок два ряда, словно пытаясь проникнуть во взгляды каждого сидящего, и возвысил голос: – Ребята, здесь есть те, кто встречался с Машей, Надей и Олей в этой… как её? – «хитрой избушке»? – зал не откликнулся, опешив от  вопроса. – Есть, спрашиваю?
– Да есть!
– Так чего вы сидите там? Сами, поди, напросились к девчонкам, а как дело дошло до персоналки, вроде прячетесь.
– Да ничего не прячемся! – поднялись двое, потом ещё двое. – Просто в толк не возьмём, чо тут делается.
– «Чо тут делается»! – передразнил Семён. – Подружек ваших на позор выставили, а вы…
– Какой ещё позор? Какой позор? – с этими восклицаниями четыре парня пошли к столу президиума. Они встали не позади девушек, а перед ними, да так, что отгородили Машу, Надю и Олю от стола президиума и докладчицы.
Семён остался неприкрытым, но речь закончить ему не дала хи-мичка.
– Это что такое? Что вы себе позволяете? На педсовет захотели? – она ещё что-то хотела добавить, но голос Семёна насмешливо пере-крыл: – А что, Ирина Николаевна, так и не ответите на вопрос: были у вас свидания с мужчиной? Или вы без свиданий в загс пошли?
– Какие свидания! – закричала учитель. – Седьмой же класс!
– Какой седьмо-ой класс? – с укоризной, раздельно протянул Се-мён. – Мне идёт семнадцатый год. А ребята-девчонки всего-то на год-полтора моложе меня. Мы же ученики военных лет! Кто-то мог учиться, а кто-то голяком дома сидел… Или с бабушками-мамами на фермах ра-ботал… Как вы могли забыть об этом, Ирина Николаевна? Мне неудобно спрашивать, в каком возрасте у вас был первый поцелуй, – фразу его дружно перебил смех. – Но шекспировские Ромео с Джульеттой куда моложе были, когда за любовь… жизни свои отдали, – за этой тихой фразой настырного оратора последовали шумные аплодисменты. – Так что, – перекричал он зал. – Не туда вы атакуете! Предлагаю считать собрание… не собранием, а всё-таки диспутом. О любви и дружбе!
Такого финала никто не предполагал, но, оказывается, все ожида-ли. Комсомольцы шумно повскакивали с мест и хлынули к дверям спортзала. Следом за ними пошагали «провинившиеся», увлекая за собой и Семёна. На то, в каком изумлении остались президиум и докладчица, некому было даже полюбоваться.

ЧАС ЛИРИКИ: КАК ЮНЫЙ КОМСОРГ
ОТМЕНИЛ СОЛНЕЧНОЕ ЗАТМЕНИЕ

После собрания трое друзей возвращались домой вместе. Молчали. И в своей «келье» сразу бухнулись в койки. Семён уже задрёмывал, когда Витька вдруг взорвал тишину:
– Чёрт! От этого собрания настроение такое хреновое, что хочет-ся… кому-нибудь слёту в морду двинуть!
– Зачем так грубо? – откликнулся Коля. – Мне так хочется… плю-нуть кому-нибудь в стакан с компотом! Абрикосовым.
– Почему… абрикосовым? – подал голос Петушок, который обычно не встревал в их разговоры.
– Абрикосовый – он самый вкусный, – авторитетно высказался Витька. – Не успею стакан пригубить, а он уже… пустой.
Семён рассмеялся. Коля тут же поймал его «на слове»:
– Сём, ты рассказал бы чего-нибудь… опти-мис-тическое из своей комсомольской работы. А то…
– Оптимистическое? – откликнулся Семён. – Подумать надо. Вот! Хотите расскажу, как юный комсорг отменил… солнечное затмение?
– Прям-таки затмение? – привстал на локоть педантичный Коля.
– Конечно, не само затмение. Наблюдение за ним, – поправился Семён. – Будете слушать?
– Валяй! – дружно откликнулись соседи.
– В жизни своей я уже немало наделал глупостей, – начал он загадочно. Ребята затаили дыхание. – Одну из них, может, самую пакостную, в 15-летнем возрасте. Комсомольцы Чемальского Д.К.Т.С., ну вы же знаете: это детский санаторий, откуда я приехал… Так вот ребята только-только избрали меня своим вожаком. Я, конечно, ух как возгордился! И сходу проявил «решительность и принципиальность». На фоне двух выдающихся событий: полного солнечного затмения, о котором мы слышали по радио, и приезда к нам… первого секретаря райкома комсомола, о чём сообщил нам главврач. «Жаль только, его приезд час в час совпадает с затмением!» – сказал он. «Не будем спорить, что важнее – солнечное затмение или встреча с секретарём райкома! – заявил я ребятам, сведя брови. – Солнечные затмения ещё будут, а приедет ли к нам ещё раз секретарь райкома, неизвестно!» Комсомольцы сникли, и встреча с гостем состоялась в палате. В это время за окнами вдруг померк свет. Под наползающим диском Луны наше дневное Светило затухало. Но гость, видимо, уловил блеск моих глаз, когда я обратился к нему с призывом организовать у нас кружок по изучению биографии великого вождя народов Сталина и с энтузиазмом пообещал выполнить патриотическую просьбу. Но!.. Не выполнил он своего обещания. Тогда я, решительный и принципиальный, написал заметку в районную газету о его обмане… Таким вот способом в 15-летнем возрасте я укрепил свою гражданскую позицию и… подал заявку на будущую свою профессию. Но ребята пару дней избегали смотреть мне в глаза, так что пришлось извиняться за глупость и вероломство. Но и спустя годы они не раз припоминали мне тот день.
– Ну, ладно, Сём, ты пацан был – дурь выдал. А наша химичка се-годня… взрослая баба… чего она-то дурь придумала?
– Стоп, пацаны, – восстал Семён, – не надо учителя за глаза поливать! На собрании надо было вылезать с критикой.
– Тогда я спать буду, – и Витька сердито потянул одеяло на голо-ву.

 «КОНИ» – «ЛОШАДИ»

«Что за чертовщина, – злился Семён дома, – и всегда-то со мной случается что-нибудь невзначайное! Хочу сказать или сделать как лучше, а выходит – сикось-накось-перекосякось!»
В самом деле, ехал в детдом, чтобы закончить семилетку и опреде-литься с дальнейшей учёбой. А вляпался в разбирательство делишек воров и жуликов. Пошёл на комсомольское собрание, чтобы принять участие в решении важных вопросов, а своими уколами-укусами прак-тически сорвал важное мероприятие. Теперь вот с ценнейшей наукой химией приключение!
А было всё так просто и естественно. Коля передал, что ему надо явиться на урок химии и выполнить контрольную работу. Он притопал в класс, кое-как пристроился на последней парте. И обомлел, когда во-шла учительница. Ну да, та самая Ирина Николаевна Фокина, что орга-низовала комсомольское собрание в защиту нравственности, а он помешал ей достичь высокой цели. «При чём тут собрание, – урезонил себя Семён, – меня вызвали на контрольную по химии. Вот и надо делать эту контрольную». Жаль только, вздохнул он, что после «кудрявых» уроков Елены Владимировны Колпаковой в санаторской школе у него от химии ничего не осталось, не зацепились за его извилины реакции, соединения, формулы и уравнения. Она же тогда больше разглядывала ребячьи поделки в классе-палате Д.К.Т.С. да восхищалась экзотикой идущего в сельском клубе трофейного «Тар-зана»…
– Контрольная работа сегодня короткая, – объявила Ирина Николаевна. – Надо составить уравнение реакции соединения железа с водой. Не надо ничего расписывать, рассказывать. Составьте уравнение и всё. Эта работа важна всем для выведения оценок за четверть. А Лубину особенно, поскольку у него в этой четверти нет ни одной оценки по химии, – говоря эту фразу, химичка не удостоила нового ученика ни благожелательным тоном, ни ободряющей улыбкой.
Неприятные, какие-то колючие мурашки пробежали по спине Се-мёна. Он помнил, что последняя оценка в журнале является решающей при выведении итоговой. За первые три четверти у него по химии были пятёрки. «А за год, тем не менее, будет та, которую получу за сегодняшнюю контрольную? Значит, надо попотеть!» – подумал он воодушевляясь, хотя от неудобного расположения за партой ему всё больше становилось не по себе. Кое-какие знания всё-таки сработали, и он, подав учительнице листок с контрольной одним из первых, с чистой совестью отправился домой.
А через два дня снова последовал вызов на урок химии, и там на его голову обрушился удар судьбы! На листочке с его контрольной, что положила перед ним дежурная одноклассница, красовалась крупного размера элегантная «лебединая шея», как, наверное, на всём земном шаре школяры именуют двойку.
– Почему двойка? Что это значит, Ирина Николаевна? – громыхнув костылями, встал он. – Я же всё решил.
– Решено неверно! – отчеканила химичка. – Совершенно невер-но!
– Соединение железа с водой дает формулу Fe2O3.
– В данном случае будет не Fe2O3, а Fe3O4.
– Почему это? – заупрямился он. – Я не глухой. Точно услышал ваше задание.
– Прекрати спорить с учителем, Лубин! – крикнула она.
– Я не спорю, а хочу понять, почему мне поставлена двойка.
– Спорить, оспаривать – это одно и то же!
Химичка явно завелась. Вместо того, чтобы пояснить оторопевше-му ученику, что он не в том направлении повёл своё решение, а именно: описал реакцию соединения железа с воздухом, а не с водой, как было в задании, она упёрлась в своё. Не простила собрания?
– «Прекрати спорить, прекрати спорить!» – бурчал он, пробираясь к выходу после звонка. И вскрикнул: – Коня от лошади не отличает!
– Как тебе не стыдно, Лубин! – закричала Тоня Черткова, одна из его «сестрёнок», преданная химичке. – Я вот скажу Ирине…
– И ведь сказала на следующем же уроке, да ещё расписала! – пе-редал ему Коля Сурдонов. А Витёк Мазнев добавил:
– Как Тонька вякнула про лошадь и коня, Ирина аж взвилась. Я слышал, как она сказала: «Попомнит он у меня!»
Больше на уроки химии Семёна не звали. На биологию и геогра-фию тоже вызовов не поступало. Их вела та же самая Фокина. Но за эти предметы Семён был спокоен: по каждому в его табеле уже было  три-четыре пятёрки, так что четвертные пятаки обеспечены. А за ними и годовые. С химией «запахло керосином». Пятёрки за первые три чет-верти и жирная «2» в тихом одиночестве – за четвёртую. Значит, за год ему корячится позорный трояк?

Глава 2.  Про это…

МАША-МАРИЯ

Как-то среди ночи Коля Сурдонов растолкал друга, зашипел:
– Ты сдурел, Сёмка? Орёшь на всю комнату: «Мария, дай! Тела твоего хочу!» А то ещё: «Валя, где ты? Почему молчишь?»
– Это я, наверное, Маяковского читал, – промурчал Семен, не отойдя от сна.
– «Маяковского!» – передразнил Коля. – Хорошо, что от твоих криков проснулся один я. А если бы Петька? Завтра и детдом, и школа, а то и вся Утянка знали бы, что ты втюрился сразу в двух девчонок!
– Ладно, ложись, – повернулся Семён на спину и тут, наконец, со-образил, как обеспокоил друга. – Спасибо, Колян, ты настоящий друг! – и сжал руку Коле.
А сны беспокойные пришли к нему не просто так.

Пошли волнующие токи

Вскоре после комсомольского собрания, где он своими насмешками да уколами разрушил легенду о хитрых избушках, остановила его одна из тех девушек. Гордячка по виду, с косой от плеч до пояса.
– Давай познакомимся, – сказала без улыбки, что делало её стро-гое лицо ещё строже. – Я Мария Копылова. Или Маша. Да ты, навер-ное, помнишь…
Он немного опешил, оказавшись с нею лицом к лицу. Тогда, в по-лутьме собрания, сразу, как только разглядел колоритную её косу и строгое лицо, он наградил девушку неким ореолом героичности: «Как похожа на Ульяну Громову из «Молодой гвардии»! – подумал и в последующие дни не мог освободиться от этой мысли.
– Ну, а я… тот самый бузотёр, как обозвала меня, говорили, высо-коморальная химичка, – он разулыбался озорно, во все зубы. От всплеска его веселья и по лицу девушки скользнула улыбка.
– Мне ещё в тот день захотелось с тобой сдружиться… Да ребята тебя увели. А сегодня я узнала, что и ты хочешь этого, – сказала Маша без  куража. Безыскусность её окатила сердце Семёна теплом.   
– Ты что, волшебница? Я ещё словечка не сказал, в глаза не заглянул. А ты догадалась, что я сам приказал себе именно сегодня познакомиться с тобой…
– Нет, не волшебница. Мне сон приснился! – рассмеялась Маша.
– Я тоже тебя во сне часто вижу… Даже разговариваю с тобой… – Маша в удивлении вскинула брови. – Нет, я сам этого не слышал, – рассмеялся Семён. – Это мне Коля рассказал. Да ты же его знаешь! Семь лет учитесь в параллельных классах. А мы с ним в первом сидели за одной партой. Через шесть лет я вернулся, и дружим снова.
Они прошли полпути до детдома. Поравнялись с окаймлённой че-тырьмя шеренгами мощных тополей бывшей церковной усадьбой, те-перь сельским клубом.
– Может, посидим? Тебя ваш режим не зовёт? – сказала она. – Уютно тут, под тополями…
– Зовёт режим, – спохватился он. – Обед уже начался.
– Прости, чуть голодом тебя не оставила. Тогда… встретимся часов в пять на обрыве, слева от моста?
– Лучше после семи. После обеда у нас тихий час. А потом уроки… как ужин закончится, я и примчусь.
– Это и мне лучше! – глаза Маши засияли.
Форсировав скорость, Семён отправился в столовую. «Идиотище! – ругал он себя на ходу. – Мало того, что девушка сама подошла познакомиться, так ещё и свидание сама назначила! Телок… бесхвостый!»    

Вечерком на реке

Маше было ближе к обрыву, чем ему. Домик Копыловых стоял в полукилометре от реки. И девушка уже ждала его. Подойдя, он обратил внимание, что она устроилась на домотканном коврике. «Принесла с собой, чтоб не простудиться? Или?..» – мелькнула мысль, но он одёрнул себя.
– Сядь рядком – поговорим ладком! – сказала Маша с улыбкой и подвинулась на край коврика. – Земля ещё не прогрелась. Я подстил-ку-то и прихватила. – Когда он плюхнулся с нею рядом, она склонила голову так, чтобы прямее видеть его глаза: – Семён, скажи правду… Ты не выдумал, что говоришь со мной во сне?
– Зачем мне выдумывать? – мигом откликнулся он. – Мне кажется, что я говорил с тобой во сне ещё до того, как увидел тебя.
– Как это? – изумилась девушка.
– Мне само имя Мария очень дорогое, – произнёс он. – Оно всё время звучит мне.
– Почему? Расскажи!
– Мою маму звали Мария. Она умерла. А ещё… Мне после пятого класса подарили здоровенный том Пушкина. С красивыми картинками. А там дочка Кочубея, Мария, красиво так разбросалась на постели. Волосы рассыпались по белой подушке… Лицо точеное… святое прямо! Груди из-под сползшей простыни смотрят так, что потрогать их хочет-ся!  Она спит, а ты смотришь и… ощущаешь её дыхание!
– Ой, как ты говоришь о ней! Поглядеть бы!
– Принесу посмотреть. Ещё я Маяковского люблю. В «Облаке в штанах» он так описывает свои чувства к Марии, что читаешь и… дро-жишь от волнения.
– Прочитай немного, если помнишь, а?
– Знаешь ведь, что кое-кто считает Маяковского трудным и гру-бым поэтом? А он лирик, только стесняется проявления чувств. Вот:
Мария!
Имя твоё я боюсь забыть,
как поэт боится забыть
какое-то
в муках ночей рождённое слово,
величием равное Богу.

– Ой, здорово! Спасибо!
– Послушай ещё. И ты увидишь, он не грубый, он в страдании:
Тело твоё
я буду беречь и любить,
как солдат,
обрубленный войною,
ненужный, ничей,
бережёт свою единственную ногу.

– Ой, не надо больше! – Маша вздрогнула, словно озноб поймала, и прижалась к его плечу. И вдруг спросила: – Сём, а костыли твои… надолго?
– Не знаю, – он весь сжался. – И врачи не знают…
– Ох, горюшко ты моё… – она простонала. Он скрипнул зубами.
Помолчав, девушка спросила явно для того, чтоб уйти от темы:
– Сёма, а ты во сне как меня называешь?
– Марией, – сразу ответил он.
– Меня можно и Машей называть. И Машенькой. И Маричкой.
– Как тебе самой нравится, так и буду звать.
– Мама меня называет Марысей. Она хохлушка. Отец – Марусей. Он конюх. А братья… один – Манькой, другой – Маруськой. А ты… называй, как захочешь.
– Я буду называть тебя Маша-Мария! Ты ведь мало похожа на де-ревенскую Марусю, – сказал он раздумчиво. Она теснее прильнула к его плечу.
Бурла, речка его босоногого детства, тихо катила под обрывом, и в воздухе было тихо-тихо, лишь изредка раздавался протяжный голос чьей-то коровы, да случалась перебранка собак, не сошедшихся во мнении о чём-то. Солнце, не спросив разрешения у парочки, тихо ска-тилось за горизонт. Потянуло прохладой, комарьё завело свои нудные хоры. Всё говорило о том, что гостям уютного уголка земли пора и по домам отправляться.
 
Стал пить-курить…

Следующее их свидание прошло на виду. Семён пришёл в клуб задолго до начала фильма «Корабли штурмуют бастионы» (он вусмерть влюбился в непобедимого адмирала Ушакова, когда увидел в санатории первую серию фильма, и еле дождался продолжения), а в «предбаннике» клуба его обратал колхозный тракторист Григорий Стаценко, заядлый шахматист:
– Семён, мы должны сыграть партейку! Я не люблю оставаться в долгах! – и принялся расставлять фигуры.
– А если я опять выиграю?
– Будешь иметь с меня! Как же иначе?
Семён уже увидел Машу-Марию, и она его, конечно, увидела: вон как тихонько, но неумолимо продвигается в его сторону, оставив под-руг-одноклассниц. «А что она скажет, если я опять выиграю и придётся принять от проигравшего стаканчик портвейна?» – озабоченно подумал он, но тут его осенило: будет всё в порядке! Девушке должно понравиться, что он уже не мальчик, а настоящий «вьюнош»!
Партия проходила бурно. Тракторист дважды попался на «вилку» в дебюте, потом дважды – на «связку» в миттельшпиле и, наконец, схлопотал «спёртый мат». В том смысле, что азартно терял своё войско в начале партии, продолжил «зевки» в середине, а в конце игры его король оказался зажат своей же свитой и получил смертельный удар от коня, сиганувшего поверх голов телохранителей!
– Ну, ёлы-палы! – всплеснул руками Григорий. – Заклевал ты меня, Сёмка! Погодь-ка, – и он побежал к буфету.
Маша-Мария, слыша весь разговор, подошла к Семёну:
– Давай после кино посидим немного, – прошептала. – На лавочке за клубом, а?
– Если там свободно будет, посидим.
– Будет свободно, – усмехнулась девушка, – наши деревенские на видном месте никогда не встречаются. У них дружба и любовь не на словах, как у нас…
– Держи, Сёма, стаканчик, – подошёл тракторист.
– Чего ж ты в открытую, Гриша? – зыркнул по сторонам Семён. – Я же школьник ещё!
– Тьфу, чёрт! Совсем забыл! Ты же… парень рослый, с бакенбардами, как гусар, и усики вон пробиваются! Но ты, брат, прав, чего гусей дразнить? Я прикрою тебя! – и он встал так, чтоб за его спиной никто не видел, кроме Маши-Марии, как «гусар», сначала морщась, а потом с выражением удовольствия на лице выпил полстакана вина.
Семён, выпив, пожал плечами, мол, «ничего!», а девушка доволь-но улыбнулась.
Корабли штурмовали бастионы так азартно, так героически, что деревенский люд, полностью забивший зал клуба, то ахал и охал, то взрывался аплодисментами. Семён от возбуждения, вызванного напря-жением борьбы на экране, а скорее, из-за непривычных для него градусов, вскрикивал и топал вместе с залом. Душу его окрыляла гордость за черноморский флот, за героического адмирала Ушакова, за Россию!
Покидали селяне просмотровый зал с тем же воодушевлением, как и смотрели фильм:
– Ну – сила, этот Ушаков!
– Как он турок-то раздербошил!
– А мне пуще понравилось, как он этого одноглазого англичанина припечатал! Совесть, говорит, надо иметь!
Народ повалил по домам, и когда толкотня прекратилась, Семен отправился за клуб, искать заветную скамейку.
Маша-Мария в нетерпении ходила там, где и вправду, как она го-ворила, никого, кроме них двоих, не осталось.
– Я уж заждалась тебя, – сказала она. – Может, думаю, забыл? Или ещё там… соображает на двоих, – добавила со смехом.
– Как же! Забудешь такую, как ты, – ответил он в тон. И добавил виновато: – А пил я сегодня всего второй раз в жизни. Чтоб не обидеть партнёра. Да и… кое-кому показать, что я почти мужчина!
– А когда первый раз был? – спросила она с подозрением.
– Да, – махнул он рукой, – лет четырнадцать назад.
– Сколько-сколько лет назад? Тебе ж тогда было…
– Ну да, года три! Отчим с финской вернулся, собрали гулянку. Мне и захотелось попробовать, отчего они там крякают, когда пьют!
– А я, Сём, вот о чём подумала, – сказала она нерешительно, – раз уж ты начал сегодня становиться мужчиной, так давай продолжим…
– Согласен! – воскликнул он и неловко обнял Машу, так что паль-цы его коснулись её груди.
– Нет, нет! Я не об этом! – девушка решительно сняла его руку со своего плеча. – Знаешь, я хочу, чтобы ты покурил… как мужчина.
– Ну, во-первых, я никогда не курил. И не собираюсь курить. Во-вторых, где это детдомовец может взять денег на табак, а?
– А я, как ты однажды сказал, волшебница! Мне голос свыше под-сказал, что именно сегодня надо принести… – и она сунула ему в руку  пачку папирос. Даже при невзрачном свете луны он по форме пачки определил, что это «Беломорканал».
– И что я с этим должен делать, милая моя Маша-Мария? Спичек всё равно нету!
– Я и спички принесла. И пачку тебе сама раскрою, и спичку за-жгу, – она говорила весело, словно забавлялась ситуацией.
– А сама… тоже закуришь?
– Нет, что ты! Просто я хочу, чтобы от тебя запахло табаком!
– Та-ак! – протянул Семён. – Как в той песне: «Стал пить, курить, ночами дома не бывать»?
– Насчёт ночей, Сёмочка, это рано. Тебя режим в детдоме ждёт, а меня братья… пуще глаза берегут. Почуют что – убьют!
– А если сердце просит? – и он опять потянулся обнять её.
– Ой, глянь! – вскочила Маша. – В моём доме свет гасят! Побежала я, Сёма!
Он пришел к корпусу вроде бы вовремя, а дверь оказалась запер-той изнутри. «Вот, чёрт, – пробурчал Семён, – проделки недругов?» Но в панику не впал. Был на этот случай запасной вариант. Стоило ему негромко поскрестись в окно их комнаты, как Коля распахнул створки:
– Влезай потихоньку, гуляка! Давно сопят все. Я сказал, что тебя в шахматы играть позвали. Видать, заигрался наш лидер.

Под берёзкою, на травке

Когда шли на экзамен по Конституции СССР, первый выпускной экзамен в семилетке, Семён вдруг повернулся к Сурдонову:
– Ты мне друг?
– На тыщу лет! А что?
– После экзамена мы сговорились… ну, знаешь… побродить в колке. Ты бы мог на полянке… неподалеку?
– У колка? Того, что утянцы зовут «рощей любви»? На полянке, где можно собирать цветочки-ягодки? – прищурился Коля.
– Ну-у! Ты мне и друг, и брат, и дальний родственник! – восхитил-ся Семён понятливостью Сурдонова. – Не успею сказать слово, а ты уже всю мою мысль поймал!
– Не размазывай мои таланты! Я сообразил даже то, что она… не должна заметить меня. Да, запомни! Если кто направится к вам, вы ус-лышите кукушку. Но не её «ку-ку», а… моё: «Кук-ку! Ку!!» Пойдёт?
– Ещё как пойдёт! Ты прямо родился конспиратором!
Чтобы не выдать ребятам свою тайну, Семён с Машей договори-лись: поскольку классы сдают экзамен последовательно, он в 7 «а» берёт билет последним, она в 7 «б» – первой. Потом, под шумок, поочерёдно смываются…
Но не всё удалось скрыть. Девушка пришла к школе, когда он ещё не вышел с экзамена, а стоило ему появиться, кинулась с вопросами:
– Ну, как? Что попалось?
– Двенадцатый билет. Легче лёгкого! Высшие органы власти. И второй вопрос: права женщин в СССР.
– Ой, а я не знаю! Расскажи…
Семён в пять минут отчеканил ответы на оба вопроса. Но стоило ему начать рассказ, их окружила кучка взъерошенных «бэшников», слушали, раззявив рты. Кто не волнуется перед экзаменом!
Ему не пришлось ждать долго, минут через десять сияющая Мария выскочила из дверей:
– Не поверишь! Взяла билет и чуть не умерла: твой, 12-й! Я сходу пересказала то, что ты нам говорил! – она кинулась к Семёну, обчмокала его щёки и лоб. – И вот – пятак! Как и тебе!
Соклассники Марии от восторга захлопали в ладошки.
Так что уходила парочка на виду у всех. Правда, для конспирации, каждый в свою сторону. Но вскоре два разных пути привели их в одну точку, под берёзки в рощице за селом.
Маша была в школьной форме – коричневое платье с белым фартуком, а Семён в зелёном детдомовском костюме из «хб». Как истинный рыцарь, он скинул пиджак и расстелил под молодой берёзкой:
– Сядем? – галантно взмахнул рукой перед девушкой. – Травка мягкая, муравьиного домика не наблюдается. Зато красота… ку-кушкины слёзки имею в виду – только руку протяни!
Она села, подогнув ноги под себя, а он прилёг на правый бок и опёрся щекой на согнутую руку. После экзаменационных волнений да в предчувствии чего-то важного болтать не тянуло ни его, ни её.
– А чего ты молчишь? – прошептал он почти в ухо ей.
– Мне с тобой молчать… интересно, – негромко ответила она. – И говорить интересно. Чесно слово!
Маша сорвала травинку-полоску, принялась втягивать-вытягивать её губами. О чём были её мысли в эти минуты? Семён сплясал бы гопа-ка в честь того, кто ответил бы на этот вопрос. Ему опять мучительно захотелось, как заметил Маяковский, «спрятать звон свой в мягкое, в женское». «До чего же ты, Владимир Владимирович, красочен и точен в своих образах! – подумалось. – Спроси меня, как бы я описал своё состояние сейчас – только по-маяковски и отвечу!» 
– Следующей у нас будет литература? – вдруг промолвила Маша. – А ты почитай мне стихи, которые любишь. Может, снова мне пригодится.
– Да тут… не та обстановка.
– А ты не декламируй. Просто почитай неторопливо, чтобы я про-никлась.
– Просто почитать? Попробую.
Не набирая в грудь воздуха, как при декламации со сцены, а на-оборот, выпустив часть его из лёгких, он с душой прочитал сначала «Левый марш», потом о советском паспорте. С удивлением подметил про себя, что, если не кричать Маяковского, а просто говорить его сло-вами, мысль поэта становится ещё выпуклее. Маша чем больше слуша-ла, тем больше одухотворялась лицом – глаза загорелись, черты лица ожили, затрепетали, губы прошёптывали слова вслед за чтецом.
Взволнованные, они помолчали.
– Сём, а какие ты песни любишь больше всего?
– Когда совсем малой был, горланил «Ой ты, Галю, Галя молодая». Когда подрос, запел «Если Волга разольётся, трудно Волгу переплыть». В пятом-шестом по десятку раз на день слушал в репродукторе «Лучше нету того цвету» да «Хороши весной в саду цветочки». И сейчас, как услышу их, замираю. А ты – какие?
– У нас в доме радио нет, – грустно ответила она. – А на «товар-ках» да гулянках пою «При лужке, лужке-лужке», «Шумел камыш». А ещё все поют и я люблю «Хазбулат удалой».
– А «Что стоишь, качаясь, тонкая рябина»? Забыла?
– Ой, это же моя самая разлюбимая песня! 
– И моя! Может, споём?
– Нет, сейчас не надо. Это сильно душевно. А мне вдруг захотелось чего-нибудь… взвизгнуть! Давай, я тебе частушки пропою? – и, не дождавшись ответа, девушка выпалила:

У моёго дорогого
аккуратненький носок:
восемь курочек садится,
и девятый –  петушок!

– Эй, мы так не договаривались! Чего ты мой нос…
– Не твой вовсе, не твой! Частушка такая! – и выдала новую:
    
        Рыбка хвостиком вильнула
      И попала на крючок!
 Я к милёночку прильнула:
– Поцелуй меня, дружок!








(Рис. 2-а на целую страницу. Девочка пляшет)












– Это ты… мне? – Семён со смехом рванулся и левой рукой обхва-тил шею девушки, так что она чуть не опрокинулась навзничь. Но вы-скользнула из-под руки, вскочила и прошлась перед ним в пляске. Да притопывая каблуками, да припевая:

– С неба звёздочка упала
бригадиру на ремень.
Позову его я в гости,
он запишет трудодень!
– В поле нива колосится,
и люцерна отцвела.
Обещает мил жениться,
да мешают всё дела!

– Ну, как? Нравится? – она опустилась на колени, к нему на пид-жачок. – Некоторые я сама придумала. Молодец, а?
– Ещё какой молодец! – воскликнул он. И восхищенно залюбовался загоревшимся лицом девушки. Явно что-то хотел ей сказать, но передумал, откинулся на спину. – А прямо сейчас… можешь сочинить?
– Пожалуйста, – сказала она, – подняла глаза к кроне берёзы, за-шевелила сочными губами. – Вот, получай:

Под берёзкою с милёнком
мы сидим который час!
Истомилася девчонка:
приласкаться бы хоть раз!

– Ах, ты хулиганка! – Семён рванулся из своей горизонтальной засады, обхватил её шею и впился жадными губами в её манящие губы.
– Ой, что ты, что ты? – вскрикнула Маша, и тут в кронах берёз громко прозвучало: «Кук-ку!! Кук-ку! Ку!»
Руки Семёна обмякли и опустились. Маша с затуманившимися гла-зами встала, провела рукой по волосам, поправляя локоны надо лбом, вдруг озорно улыбнулась:
– Молодец твой друг! Вовремя кукукнул! – и они расхохотались.
 Выходя из рощицы, «кукушку» они не увидели. «Даже не моло-дец, – подумал о Коле Семён, – а молодчага!»

ТРУДНО МИЛУЮ ЛЮБИТЬ

Сердце наразрыв

Тяжкая дума легла на чело утянского повесы, получившего душевную рану. 
Он чувствовал себя бегуном-стайером, которому надо одолеть сра-зу две трудные дистанции, да ещё по двум разным дорожкам одновре-менно. Одна его зазноба стенает в письмах от того, что получает «лю-бовь лишь на словах»; другая на каждом свидании тонко намекает, что надо бы ему… быть порешительнее, действовать! – и тут же ящерицей выскальзывает из его объятий.
«Что им обеим, в конце концов, надо? – бурлил в душе Семён. – Продолжать мне истекать нежными словами? Или… действовать нежны-ми руками?»
Он даже подумал, а не посоветоваться ли с мудрым Фёдором Алек-сеевичем, как ему поставить себя в этой ситуации, чтоб не оказаться в дураках или в… подлецах. «Богатырь», кажется, один здесь принимает его всерьёз, понимает саму душу «бузотёра».
А что может сказать ему Фёдор Алексеевич? Скорее всего скажет, что Семён сам поставил себя двумя ногами разом на две дорожки и бе-жит враскоряку. Значит, надо избрать один маршрут! Известно ведь: за двумя зайцами погонишься – оба хвостиком тебе махнут!
Ещё он может сказать, что ни та, ни другая из девушек не простят ему двойной игры. Но ведь Маша-Мария понятия не имеет, что есть у него подруга-бийчанка! А Вале откуда знать, что у него разгорелось в Утянке? Письмами-то она его осчастливила всего дважды. На второе он и ответа ещё не придумал.
Семён полез в свой сокровенный портфель, достал это безответное письмо, пробежал глазами: «Больно на душе, Сёма! Сколько ещё будет тлеть наша словесная любовь? Мне ещё учиться два года здесь, а ты, говорил, пойдёшь в строительный техникум. Это четыре года! А потом, возможно, институт… Ведь ты давно о нём мечтаешь. И когда же мы окажемся вместе? Когда, Сёма? Когда?!»
Он достал тетрадь. Помусолил в губах химический карандаш и, не раздумывая (а то ещё передумает!), набросал несколько строчек:  «Здравствуй, «девочка, не как все»! Ты права! Зачем мучиться? «Лю-бить? Но кого же? На время – не стоит труда. А вечно любить невозможно!» Это сказал Лермонтов. Но я с ним категорически согласен! Потому: прощай!»
Завтра он достанет конверт и отправит это письмо. Последнее по её адресу…
 
Ну, почему «нет»?

Он немало удивился, когда узнал, что ещё выпускные экзамены не прошли, а его Маша-Мария работает у них в детдоме помощницей кастелянши. Когда возле вещевого склада никого из ребят и персонала не оказалось, он завернул туда:
– Я тебя ищу-ищу в школе, поблизости от дома… – промямлил он, а девушка, хоть и, видно сразу, явно не намеревалась встречаться с ним именно здесь, засияла глазами.
– Вот, видишь, взялась за работу. Я забыла сказать тебе, что у вас работает моя родственница. Ей понадобилось срочно уехать, вот и за-меняю, – она вдруг вплотную приблизилась к нему, защекотала шепчущими губами его ухо: – Ты сейчас скоренько беги отсюда. А вечером, попозднее, чтоб никого вокруг… придёшь. Мне сегодня и сторожить склад придётся.
Он ушёл из своего корпуса так же, как возвращался в предыдущее позднее свидание – через окно.
– Я створки закрывать не буду, – сказал Коля шёпотом, – так что ты, как заявишься, не скребись, а – тыхесэнько! – открывай окошко и – шмыг в постель. Да не грохни, смотри, костылями!
Тихой тенью, миллионы раз описанной в любовных сценах, он прокрался к вещевому складу. Его желанная загодя услышала нетерпеливые шаги и мягко распахнула дверь перед ним, потом и объятья – для него.   
Сначала они шептались. Она – о том, как ждала его и волновалась. Он – о том, как они с Колей организовали его незаметный вояж.
Потом было то, что и завтра, и послезавтра, и многие годы позже юноша помнил не в деталях, не в словах и действиях, а в целом – со-стояние какого-то угара и усталости. При каждом воспоминании об этих минутах – даже годы спустя! – тело его напрягалось, начинало пылать огнём.
Они, словно в тумане и невесомости, сорвали друг с друга все одежды. Он впервые – не на картинке, а в жизни, при мерцающем свете коптилки, – увидел обнажённое девичье тело. Она – впервые! – мужское.
 Перебивая друг друга, словно стремясь отнять свою добычу друг у друга, они принялись неистово ласкаться.
Он – впервые! – иступлённо впивался в девичьи губы. Покрывал – впервые! – горячими поцелуями её лицо, шею, пружинящие груди.
Она – шептала, что впервые! – делала то же самое с его губами, лицом, грудью… и – всем телом.
– Увижу тебя – вся горю! – шептала она, задыхаясь. – Вся мечусь! Голос срывается… Ноги подкашиваются… А из глаз – счастье! Так и струится, так и льётся! Что делать, а милый? Что делать, а?
– Я тоже… как увижу тебя, изнемогаю! 
Они упали рядом в таком изнеможении, что, казалось, надолго за-будутся сном. Но – несколько минут отдыха – и природа позвала его завершить ласки самой впечатляющей лаской. «Мария, дай!» – он не сказал этого. Ни шепотом, ни голосом, но девушка вдруг рванулась из-под его руки – отчаянно, с болью,  крикнула:
– Нет! Нет, милый!
Он отпрянул от неё, как отпрянул бы от выстрелившего ядовитого жала. Сел, преодолев ватную тяжесть в теле, разом свалившуюся на него с её вскриком.
– Ппо-че-му? – прошептали опухшие губы.   
– Нельзя мне! – прорыдала девушка. – Убьют меня братья…
– Почему? За что убьют?
Он выкрикнул это так, что, казалось, за бревенчатыми стенами склада прокатилось эхо: «бьют!.. бьют!..»
– После брачной ночи… ты же знаешь, у нас простыню всему белу свету показывают… Не увидят на ней пятен – сживут со свету!  Так что, милый, родной, – она так и впилась в него, – всё нам можно. А это – нет! – и зарыдала в голос.
Обратный свой путь он проделал в полном смятении. «Нет! Нет! Нет!» –  гудело в мозгу.

ХИМИЧЕСКАЯ АТАКА

За неделю до конца учебного года случилось непредсказанное-непредвиденное. Дружки-соседи, Коля и Витя, примчались из школы в детдом встревоженные.
– Сёма, дуй бегом к Золотарёву, – выпалил Витька.
– Ух, и зол почему-то Фёдор, – сказал Коля. – Вызвал нас прямо с урока и приказал: «Быстро Лубина ко мне!». Ты что-то натворил без нашего ведома?
– Да мало ли зачем может вызвать завуч, – пожал плечами Семён. – Сейчас вот дочитаю параграф про хлориды и…  пойду.
– Ты чо, сдурел? Дуй скорее! – даже подпрыгнул Мазнев, так что Семён отложил учебник и взялся за костыли.
Фёдора Алексеевича Золотарёва пацаны за глаза величали богатырём. Высок, широк в кости, животом грузен, а душой – добряк, как и всякий богатырь.
Сейчас доброты в лице завуча было не видно. Брови нахмурены, взгляд пронзителен. Нервно постукивает карандашом по столу.
– Что за фокус ты выкинул, Лубин? – резко бросил он, стоило Се-мёну прикрыть за собой дверь. – Почему позволил себе оскорбить учи-теля химии?
– Не было никакого оскорбления, Фёдор Алексеевич, – набычился Семён. – Она влепила мне двойку за контрольную, а я… Ну, может, на-стырно, попросил объяснить, почему двойка? Я составил уравнение реакции соединения… 
– А что это за обвинение, будто женщина… жеребца от кобылы не отличает? Ты вовсе обнаглел, парень?
– Какого жеребца? Какой кобылы, Фёдор Алексеевич? Я в серд-цах, помню, ляпнул, что она коня от лошади не отличает. В том смысле, что говорит: «ты спор затеял», а сама заспорила со мной. Вот и приме-нил сравнение. Конь же и лошадь – одно и то же.
– А тебе ведомо, что за неделю до конца учебного года Ирина Ни-колаевна отказалась аттестовать тебя? По всем трём предметам, кото-рые  ведёт у вас – химии, биологии и географии? Знаешь об этом?
– Знать не знаю, Фёдор Алексеевич, и слыхом не слыхивал! Я да-же не знал, что она обиделась. Знал бы – извинился.
– М-да… – Семёну показалось, что лицо Золотарёва помягчело, в глазах при доказательстве «тождества» коня с лошадью даже весёлые искорки просверкнули. Завуч встал, прошёлся по кабинету, остановился напротив Семёна.
– Вот что, сынок! Завтра придёшь на последний урок в 7 «б».  Первым делом извинишься – при всех! – перед оскорблённой тобой Ириной Николаевной. Тут же сдашь экзамен по химии. Ясно?
– А почему в 7 «б», Фёдор Алексеевич? Я же там никого не знаю.
– А чтоб труднее было. Да чтоб подсказок не ждал. Ладно, иди штудируй химию! Тоже мне, «коневод»…
Возвращался Семён восвояси в полном смятении. Чего ради он должен извиняться, если не виноват? И что это за экзамен для него од-ного да не в своём классе? Чёрт бы с ним, стоять перед двадцатью па-рами глаз, но одни-то глаза… как он будет ужом вертеться на этом экзамене-наказании под взглядом Маши? Его Маши-Марии?
У окна коридора, напротив 7 «б» Семён оказался в момент (нароч-но подгадал свой приход), когда «бэшники» уже расселись по партам, и показалась заметная парочка: рослый богатырь, а чуть позади него – миниатюрная химичка.
– Зайдёшь следом, – бросил Семёну завуч.
Когда Семён вошёл в класс, возникло замешательство: кое-кто из ребят даже привстал, приняв «гостя» ещё за одного учителя.
– Сидите, сидите, – махнула рукой химичка, стоявшая у доски. – По решению руководства, этот… товарищ в вашем присутствии будет держать экзамен по химии.
– Да, экзамен, – прогудел завуч. Он сидел на учительском месте, перелистывая учебник химии.
– Но я сначала должен… – глухо проговорил Семён, глядя куда-то за окно, – извиниться перед Ириной Николаевной, что… как бы оскор-бил её.
– Я думаю, – промолвил Фёдор Алексеевич, хотя мысль его витала не в ситуации покаяния, а на кончике пальца, который он воткнул в страницу учебника, – думаю, что Ирина Николаевна великодушно про-стит тебе… молодому да горячему. Но главное сейчас… Знание тобой химии – вот главное! Кто такой Менделеев, знаешь?
– Дмитрий Иванович Менделеев – великий русский учёный, химик. Им написано много работ по химии, физике, метеорологии, педагогике. Главный его научный подвиг – это открытие Периодического закона и Периодической системы химических элементов. – Семён, опустив глаза долу, выговорил это без запинки и без пауз – так первоклассники декламируют стихи, и вдруг добавил: – Дочь его была замужем за поэтом Александром Блоком…
Учительница вздрогнула, класс охнул, а экзаменатор буркнул:
– Ладно, это каждый знает! – Он принялся листать «Химию» от конца к началу. – Последние темы ты, конечно, вызубрил. Пощупаем тебя на знании того, что было в начале года. Ну-ка, назови признаки химических реакций.
– Перечислить? Или расшифровывать каждый?
– Не выпендривайся, Лубин! Здесь, как говорят в милиции, вопро-сы задаём мы.
Семён, озлившись, не дал завучу договорить фразу, выпалил:
– Изменение энергии, образование осадка, выделение газа – это и есть признаки химических реакций.
– А теперь в серёдку учебника заглянем, – проговорил завуч, пе-рекинув целую тетрадку страниц: – Назови типы химических реакций.
– Различают четыре типа: реакции соединения, разложения, замещения и обмена! – отрапортовал Семён. А сам мельком глянул туда, где сидела Маша Копылова. Девушка уронила голову на руки, чтобы не видеть терзаний своего парня, а может, чтобы не сбить его с толку жалостливым взглядом. Ещё Семён увидел улыбку «на всю физию» Вани Гавриша. И его большой палец, торжествующе торчащий над кулаком.
Золотарёв, похоже, решил погонять нашкодившего ученика по всей дистанции года. Из конца учебника он вытащил вопрос о галогенах и их соединениях, из серёдки – о составе воздуха, из начала – об относительных атомных массах и даже о перегонке жидких смесей. Но ему ни разу не удалось поставить Семёна в тупик.
– Хорошо! – встал Фёдор Алексеевич. – Четвёрка за  четверть.
– Я не согласна! – вскрикнула Ирина Николаевна, набрасывавшая мелом на доске сразу несколько заданий своему «оппоненту». – Он уравнения не умеет составлять!
– Я же сказал: будет четыре!
– Не поставлю я ему четыре… пока не решит вот это!
– А я прикажу! – повысил голос Золотарёв. – Пошли, Лубин!
Развернувшись следом за «богатырем», Семён краем глаза увидел, как чуть не весь 7 «б» беззвучно хлопает в ладоши.
– Стоп, Лубин! – тормознул завуч, уже взявшись за скобу двери. – А в чём была твоя ошибка на контрольной, что увенчали тебе «парой»?
– Я ошибочно вывел формулу реакции соединения железа с воздухом. А надо было – с водой.
– Верно, – сказал Золотарев сухо. – Так и оставим: четвёрка за четверть. А за год… может быть, и пятёрку выведем! – завуч шагнул в коридор, не забыв сказать: – Продолжайте урок, Ирина Николаевна! 
Семён, вздрюченный случившимся и огорчённый «скандальёзом», покинул класс следом за «богатырём», и понуро заковылял в детдом. Перед глазами его то и дело мерцало горящее лицо Маши-Марии. Она так ни разу и не подняла глаз на Семёна, пока его терзали педагоги. «Сердцем или умом знала… – мелькнуло у него в мозгу, – что «взорвусь как тыща тонн тротила», если увижу мучения в её взгляде, и тогда!..»

ДИАЛОГ ПАЦАНОВ ПРО  ЭТО,
И МЫСЛИ АВТОРА ПРО… ТО
 
– Пацаны, а чо это слово «любовь»… как оса, всё время носится вокруг нас? – как-то взбаламутил предотбойную тишину Витька. – То хитрые избушки громим, а Сёмка наш… то семиклассницу одну обхажи-вает, то пушкинскую Марию умильно разглядывает. А недавно вот… хмырь один втесался. И давай вбивать нам в бошки, что в мире всего шесть правд про  это. В смысле, про любовь.
– Какие такие правды? – насторожился Семён. – Не тяни резину!
Витька вышмыгнул из-под матраса «цидульку», расправил её:
– Ну, вот: «Если бы не боязнь забеременеть, этого хотела бы каждый вечер каждая девушка». И ещё: «Если бы не боязнь, что подруга захочет этого в четвёртый раз кряду, не меньше трёх раз в ночь хотел бы этого каждый парень».
– Я думал, Витёк, что ты просто хулиган. А ты ещё и циник, – фыркнул Семён.
– А кто это… циник? – приподнялся на локте Мазнев.
– Циник вообще-то – говнюк. Только бесстыжий!
– За говнюка не обижаюсь. Это по-нашенски. А что бесстыжий, жалко, – рассудил Мазнев.
Коля на это расхохотался, Петушок захихикал.
– Ну, тогда ищо? – спросил Мазнев и, не получив ответа, продол-жил чтение: «Если бы не боязнь, что муж пропьёт зарплату и заначку, и нечем будет кормить очередного ребёнка, этого бы каждый день хо-тела каждая жена». И такое: «Если бы не боязнь получить утром сковородкой от жены, этого бы почаще хотел каждый муж… от подру-ги».
– Тут, пожалуй, не возразишь, – задумчиво сказал Коля.
– А вот из серии «Любви все возрасты покорны», о чём писал сам Пушкин! – возгласил Витька и принялся декламировать как заправский чтец, с выражением, да с нужными ударениями: «Если бы не боязнь, что «скорая» приедет с опозданием, этого каждую неделю хотела бы каждая бабушка». Ещё так: «Если бы не боязнь потерять сознание, этого каждую ночь хотел бы с супругой каждый дедушка».
– Ф-фу, пошляки. И тот. И этот! – ткнул Семён пальцем в Витьку.
– Не прерывай, цикл не закончен:  «Если бы не боязнь, что мура-вей укусит её за попу, этого на каждой поляне хотела бы каждая де-вочка».
– Слушай! – разом накинулись на Витьку Семён и Коля. – Ты за-кроешь, наконец, своё хайло?
– Да сплю я уже! – проворчал, затихая, Витька.
– А интере-е-сно! – муркнул Синеокий из-под простыни.
«О времена! О нравы!» – вспомнилось Семёну давно читанное. Он уже забывался сном, но мысль текла дальше: – Что получается? Этого хотят все? И всегда? Прорвало же Витьку с его хмырём! Значит, это за-кон природы. А боязнь… того-иного мешает всем? Чего ж тут притво-ряться? Чего скрытничать? Если это нужно, значит… можно?» Он уснул, не найдя ответов на эти назойливые вопросы.

ОТСТУПЛЕНИЕ АВТОРА ОБ ЭТОМ И О ТОМ

Не могли знать тогда Семён с дружками, что всего-то через пять десятков лет прорвёт всё общество. Главным достоинством прекрасного пола у нас ныне слывут не обаяние и скромность, а сексуальность и развязность… «Милых красавиц» смачно зовём «клёвыми тёлками», «красавцев-парней» – «секс-символами». Вместо сердечности и нежности ценятся гламурность и всё та же сексуальность.
Прости, читатель, за публицистическое отступление средь строгой прозы! Мне глубоко противна «мелкая философия на глубоких мес-тах», как определял такую нутьбу Маяковский, но ещё более противно, что веками прикрытое тело и его притаённые дела сегодня – вовсе оголёнными и публично оглашёнными! – с восторгом вытаскиваются на страницы пошлых книг и жёлтых газет, на раскрашенные экраны «телеящиков» и дисплеи с Интернетом. Любовь, наслаждение секса и счастье зачатия, данные людям свыше, обозначены мерзкими словечками: «оттрахал», «поимел», «залетела». Бездумное опошление святых людских чувств, этот вирус бесстыдства и развязности, думается, не менее губительно, чем освобождение беспощадной ядерной энергии.
Да что говорить об омерзении личности! Мать-Родина, приголубившая миллионы сирот войны, поставившая на ноги сотни миллионов граждан, считавшихся чернью, быдлом, сама эта Родина бесстыже опошлена. Она именуется не иначе, как «тоталитарная империя», а вожди страны, отдавшие ей и народу силы и жизнь в небывало трудных условиях, обозначены кто «кровожадным злодеем», кто «германским шпионом» и «сифилитиком».
Есть ли ещё страна на Земле, где граждане позволяют себе такое?
Мои детдомовские друзья такого и представить не могли. Впрочем, не знали они и то, что детекторный приёмник, над которым по вечерам колдуют, ещё при их жизни сменится «компом с Инетом». И не постиг-ли они ещё, что в мире два процесса могут проходить одновременно: наука с техникой уходят в глубины и стремятся в выси, а отношения меж людьми – опускаются в низины и низости.
«Если в природе чего-то где-то прибавится, в другом месте столь-ко же и убавится…» – подметил сын рыбака, потом академик Ло-моносов. Он, конечно, не имел в виду всеобщий нырок с вершин науки в низины нравственности. К этому пришли мы, сегодняшние.