Марина

               
                К. Велигина

                М А Р И Н А
                рассказ

      Мы действительно хотели её полюбить.
      ... В этом году весна обрушилась на нас, как ещё никогда в жизни. Солнце звенело над головой и в голове золотым бубенцом. Я сдавала экзамены в институт, читала "Час Быка" и ела бутерброды с шоколадным маслом.
      Моя сестра Лиза шила на заказ детские комбинезончики. Вечерами она листала словарь, и шорох страниц мешал мне уснуть. Я спрашивала её:
      - Ты что, снова ищешь "ревность"?
      В прошлый раз она искала это слово, чтобы узнать его точное истолкование.
      - Мне нужна "невестка", - сухо отвечала Лиза и добавляла поучительно:
      - Ведь если Вовка женится, мы с тобой будем ей золовки, этой ципе-дрипе.
      А я крепче закрывала глаза и, утыкаясь носом в подушку, думала: не ищи слово "невестка" в словаре. Ищи его в своей душе - и ты не прочтёшь, ты увидишь... слово? Нет, зацветающую сирень. Чьё-то совсем юное лицо с мелкими чертами. Светлые волосы, чуть золотящиеся на солнце. Не очень ровные зубы, но улыбка точно говорит: вот я, радуйтесь! Маленький нос и большие светло-голубые глаза. На руке дешёвое серебряное колечко с крошечным изумрудом. И всему этому имя: Марина.
      Вовка присылал её фотографию. Там она именно такая.
      А вот слова "золовка" незачем будет искать в словаре. Потому что Лиза и есть та самая пресловутая золовка. Она всегда ею была, с самого детства. Тогда она носила панамку, была востроносая и востроглазая. Помню, как она отнимала у меня в автобусе свою куклу и, тряся рыжими волосами, верещала:
      - Отдай!
      Слёзы мелких обид стояли в её рыжих глазках. Она начинала заунывно тянуть:
      - Ма-а-ма-а... Таня взяла куклу... Таня не отдаёт... Таня ей шляпку снимает навыворот...
      Куклу у меня отбирали, а нас с Лизой рассаживали по разным сиденьям. Торжествуя победу, она ухитрялась изогнуться "навыворот", чтобы показать мне язык с блестевшей на нём карамелью. Мне не давали конфет из-за аллергии к сладкому. Тогда я потихоньку доставала куклину шляпку - свой трофей - и выворачивала её на все лады, а Лиза, глубоко уязвлённая моим коварством, принималась снова ныть и ябедничать.
      Вовка был старше нас и относился к нам по-отечески. На улице ему часто поручали вести нас за руки. Когда он ел мороженое, то всегда делился с нами. И чаще всего со мной. Наверно, из-за моей аллергии, или из-за того, что мне было уже семь лет, а не пять, как Лизе, или потому что я была темноволосой, с зелёными упрямыми глазами, слишком серьёзной и молчаливой для своих лет.
      - У Тани тёмные волосы и белая кожа, - говорили наши родственники. - В кого бы это?
      - В прадедушку, - отвечал Вовка с гордостью, потому что наш прадедушка по папиной линии был рязанский князь, и Вовка никогда не упускал случая вспомнить об этом вслух.
      Теперь Лизе было семнадцать, мне девятнадцать, а Вовке двадцать четыре: и он вот-вот женится.
       - У Вовы стали странные письма, - сказала однажды мама, и все мы сразу поняли, что Вовка влюбился.
       - Парню делом надо заниматься, - сурово отозвался папа. Он понял, что мы выросли, но отступал с честью, как рязанский князь, вынужденный покинуть поле брани.
       - Он и занимается делом, - съехидничала Лизка.
       В тот же день я услышала, как она, вертя ручку швейной машины, напевает детский стишок:
                - Жили-были три японца:
                Як, Як-Чедрак и Як-Чедрак-Чедрак-Чедрони.
                Жили-были три японки:
                Ципа, Ципа-Дрипа и Ципа-Дрипа-Дримпумпони.
                Вот женился Як на Ципе,
                Як-Чедрак на Ципе-Дрипе,
                А Як-Чедрак-Чедрак-Чедрони
                На Ципе-Дрипе-Дримпумпони.
       Ах, Лиза, Лиза! Ты сама, как рыжая кукла в шляпке, с земляничной россыпью веснушек на розовых щеках. Зря ты листаешь словарь. Ты ищешь оружие против Вовкиной любви, но ведь словарь - всего лишь только мирный толкователь слов.
       Мне иногда хочется, чтобы Вовкина любовь вторглась в нашу старокняжескую обитель и смутила наш покой. Весна буйствует, буйствую я. У меня на голове венком уложены тёмные волосы, и в них вплетены цветы мать-и-мачехи. Я подолгу нежусь в можжевеловой ванне и тяну через трубочку апельсиновый сок.
       - И Татьяна туда же, - говорит мама.
       Нет, я не туда же. Я сажусь на бортик балкона и гляжу с восьмого этажа вниз. Вот этот полёт действительно вёл бы "туда", потому что конец и начало - всегда одно и то же. Они соединяются в точке, которую все называют: любовь...
       Вовка - инженер. Он живёт в Курске, в бывшей квартире нашей бабушки, умершей два года назад. Она завещала эту квартиру ему. На лето мы обычно приезжаем туда; родители проводят там отпуск, а мы с Лизой каникулы, и всем нам очень весело. Но когда приходит Вовкина телеграмма о том, что он женится, мы почему-то дружно решаем не ехать на свадьбу, тем более, что он нас и не зовёт. У всех находятся какие-то дела. Даже у меня: мне надо сдавать экзамены.
      - Нечего срываться с места раньше июля, - говорит папа. - И вообще, первая жена всегда ошибка. (Мама - вторая папина жена). Погуляет он с этой Мариной и возьмётся за ум.
      Мама согласна с папой. Тем не менее, они пишут Вовке поздравление: пышное, как цветочная клумба. Мы с Лизой "присоединяемся", то есть подписываемся в уголке огромной открытки с розами. В Курск переводится довольно большая сумма денег и свадебный подарок - какие-то совершенно необыкновенные настенные часы, напоминающие своей расцветкой мишень для стрельбы. В день свадьбы мы с весёлыми шутками и смехом звоним Вовке и поздравляем молодых. Кричим хором в трубку:
      - Ждите нас в июле!
      Чтобы не отставать от моды, посылаем также поздравления по интеренету и мобильнику. После такого необыкновенного для нас взрыва деятельности мы облегчённо вздыхаем и с удовольствием возвращаемся к своим прерванным делам.
       Лиза внимательно, чуть прищурившись, разглядывает присланную нам Вовкой фотографию Марины.
       - Всё-таки, худая, как курица, - замечает она без всякого выражения.
       - "Сексуальная кошка на облаках, - цитирую я. - Блаженная фея добра".
       - Ты ей льстишь, - отзывается Лиза. - Какая там кошка? Шапокляк!
       Лиза сама немного походит на Шапокляк (я хочу сказать, что ей подошло бы это прозвище), поэтому я не удивляюсь её словам. Конечно, она завидует. Глупая! В ней самой живёт "блаженная фея добра", только она её от всех скрывает. Ей больше нравиться завидовать чужому счастью. И ревновать.
       Однажы, когда шёл дождь, мы получили письмо от Вовки. Он писал, что Марине хочется увидеть нас. Уверял, что сам приехать не может. Просил принять её в середине июня "так, как только ВЫ умеете, мама, папа, Таня!"
     - Про меня, конечно, молчок, - молвила Лиза, когда мы с ней остались одни в комнате. Она вызывающе уселась на стол и вдруг захохотала:
     - Принять её! ЕЁ!
     Я смотрела в окно. Всё было мокрым. Дождь удивительно умеет петь, когда ударяет по карнизам: на все лады, точно кто-то настраивает арфу.
      На Лизе была красная недошитая юбка и старая блузка, а на худых ногах красные тапочки с белыми помпонами. Я спросила её:
      - Ты ведь не против?
      Она ответила:
      - Я?
      И, пожав плечами, ушла на кухню жарить картошку. Она всё больше походила на деревянную куклу без шляпки, в старом лоскутке вместо кисейного платья.
      Мама написала: "Вова, мы будем очень рады Мариночке..." А до меня вдруг дошло: это вовсе не Марина хочет увидеть нас. Это Вовка хочет, чтобы мы увидели её. Мы должны были вынести свой вердикт: виновна! или - оправдана! Как получится. Вовка ждал нашего мнения о своей жене, как старший почтительный брат из респектабельной семьи. Так на выставке собак боязливые хозяева толкают вперёд своего сеттера с сомнительным экстерьером, а сами глядят в рот судьям: ну? ну?..
      Солнечный золотой бубенец за стеклом вдруг показался мне слишком ярким. Я опустила жалюзи. Мне стало ясно, что я не могу уважать Вовку по-прежнему до конца. Он не сумел лишить нас покоя. Он не вошёл в нашу жизнь победителем старых устоев и рыцарем прекрасной дамы, лучезарным, как короли средневековья. Он грыз ногти в своём Курске и думал: чёт или нечет? Как бы чего не вышло...
      Стыд за него жёг мне щёки. Я решила не думать о нём плохо. Вообще пока что не думать о нём. Я думала теперь о Марине. Всё в ней раздражало, смущало, увлекало меня. Жена моего брата. И ей девятнадцать лет...
       В этот вечер я дольше обычного смотрела на себя в зеркало. Высокая девочка с распущенными, до пояса, тёмными волосами, в серых джинсах и летней курточке, с глазами, похожими на крыжовник,  с самоуверенной улыбкой и сильными движениями стройного крепкого тела, спортивного, энергичного. О, я была эффектна, неповторима! Но всё больше думала о той, другой, что была мне полной противоположностью.


      Она приехала как раз в тот день, когда я сдала последний вступительный экзамен.
      В её тщедушной фигурке было очарование сломанного одуванчика. Она много говорила, беспрестанно улыбалась, и ни одного умного слова никто от неё не услышал. Мы это предполагали. Девочка с присланной братом фотографии едва ли могла быть умна. Она выглядела значительно моложе своих девятнадцати лет. Её бесцветному личику удивительно шли короткие и пышные светлые волосы. Футболка свободно облегала маленькую грудь, а узкие брюки обтягивали её миниатюрные ножки, стройные, как у козочки. Она оказалась на голову ниже меня и Лизы.
      Родители держались с ней радушно-любезно, а она без конца говорила о том, как ей советовали не покупать носков с полосками, а она всё же купила, и носки порвались, и пришлось покупать новые, которые толстые и без полосок...
      - Какого фига её принесло сюда? - сквозь зубы спросила меня Лиза. - На целую неделю, а меня уже сейчас от неё воротит. Жена!
      Вложив весь свой саркастический змеиный пафос в последнее слово, Лиза фыркнула и замолчала.
Трудно было не согласиться с ней. Я посматривала сбоку на Марину и думала, что предстоящая неделя обещает быть смертельно скучной. Не выношу глупых и пустых людей. Но куда от них деваться?      
      Впрочем, порой мне казалось, что Марина играет в глупость, что на самом деле она гораздо сложней и интересней. Я смотрела на её худые локти и думала о том, что она беззащитна. Беззащитна и глупа? Возможно. Некрасива? Пожалуй. Но - загадочна...
      Когда мы пришли с вокзала домой, я скрылась у себя в комнате. Намазала булку шоколадным маслом и села читать Ефремова, предварительно распахнув окна и впустив потоки солнечных лучей.
      Спустя час, она явилась в мою комнату без стука, по-кошачьи, одетая так, как одеваются в тёплые летние вечера школьницы: в майке и в шортах. Её светло-голубые глаза устремились на меня с выражением боязливого, но доброжелательного любопытства. Она улыбалась. Её бесцветные мелкие черты оставались всё такими же глупыми, что и час назад. Она переступала с ноги на ногу, точно козлёнок, едва научившийся ходить.
      - Что ты читаешь, Таня? - спросила она наконец.
      - "Час Быка".
      - Интересно?
      - Мне - да, тебе - нет.
      - Почему?
      - Тебе это будет скучно, - ответила я, отрывая глаза от книги.
      - Но ведь тебе интересно, - возражает она.
      - Понимаешь, - говорю я этому изломанному растению. - Ты до этой книги ещё не доросла, и это очень ярко на тебе написано.
      Меня так и подмывает сказать: "Ты слишком глупа", но я молчу. Нельзя быть такой невежей.
      Она тихонько смеётся, как будто ничуть не удивлена и не задета моими словами. Потом говорит, разглядывая свою ногу:
      - Вот синяк на коленке. У меня очень быстро вскакивают синяки - и всё от какого-нибудь пустяка. Просто стукнулась обо что-то в автобусе. А вешу я сорок пять килограммов.
      Как будто я её спрашивала, сколько она весит!
      - Ты умеешь делать ресницы из колокольчиков? - продолжает она. - Я, когда бываю за городом, обязательно делаю себе ресницы... Такие лиловые, длинные. Как у кукол.
      Я смотрю на неё долгим пристальным взглядом и спрашиваю:
      - Это твоё любимое занятие?
      Она глядит на меня с улыбкой и отвечает:
      - Нет.
      Опускает голову и, отступая спиной к двери, выбирается, наконец, из моей комнаты, загадочная, как сфинкс. Что она хотела мне сказать? Неужели только то, что сказала? Глупа она или всё-таки умна? И почему меня так тянет разгадать её тайну, которой, может, вовсе никогда не бывало?


      Я понимаю: она не умеет быть другой, во всяком случае, внешне. Она вообще не умеет быть...
      Она всех раздражает. Улыбка на её мелком бледном личике портит аппетит моей сестре. Папа разговаривает с ней механически и немного брезгливо, как с надоедливой соседкой, а мама не говорит вообще. То есть, конечно, поддерживает беседу, но это - всего лишь декорация для короткой сцены под названием "Когда же ты уедешь?"
       За столом обычно болтает одна Марина - и всегда какую-нибудь чушь. Её легкомыслие выводит нас из из себя постоянно и надолго. Невыносимы её подростковая грудь под жёлтой футболкой, её золотистые голые ноги в детских тапочках с плюшевыми собачьими мордами и манера болтать этими ногами. И как ей самой не надоест бессмысленно улыбаться, благоухать какими-то непонятными духами, вертеть на мизинце колечко и совать себе пальцы в рот?
      Когда она ловит мой взгляд, она затихает. Перестаёт говорить, и глаза у неё темнеют, точно им становится холодно.
       - Знаешь, - мечтательно говорит мне Лиза, когда мы остаёмся вдвоём, - вот бы выдрать её за волосы, эту дуру! Вот взвыла бы!
       Мы - Лиза, Марина и я - ходим купаться на речку. На песчаном пляже в черте города растут сосны. Там почти никогда никого не бывает. Большинство ходит купаться на другой пляж, где есть карусели и ларьки с пивом. А нам хорошо и здесь.
       Лиза - высокая, худая, с выступающими лопатками, торжественно входит в воду. Я следую за ней и, плавая небольшими кругами, украдкой  наблюдаю за тем, как Марина пробует воду ногой - не слишком ли холодная. В своём розовом купальнике она осторожно бредёт по краю берега, как мотылёк по лезвию ножа. Потом боязливо погружается, плывёт, и я вижу, как её золотистые волосы скользят над тёмной водой.
       Она побаивается меня и Лизу. Она просто создана для того, чтобы кого-нибудь бояться, беззащитно бродить по мелководью, привыкая к холоду, делать ресницы из колокольчиков и носить детские купальники. Ей положено бессмысленно улыбаться, говорить глупости, всех злить и раздражать.
       Когда она плывёт, в её движениях появляется чарующая изысканность. Я иногда не могу отвести от неё глаз; у меня возникает странное ощущение, что на реку прибыла инопланетянка - и решила искупаться.
       Однажды, когда, наплававшись вдоволь, мы уже одевались, Лизка вдруг наклонилась, подняла с песка сосновую шишку и с силой запустила ею в Марину. Шишка ударила Марину по носу. Та вскрикнула, сжалась и закрыла лицо руками. В глазах у Лизы появилось счастливое выражение.
       Я сказала:
       - Не надо, Лиза.
       - Я же бельчонок-рыжехвостик, - желчно отозвалась Лиза. - Бедная Мэри! Прямо в фарфоровый носик... ах!
       Марина подобрала шишку, выпрямилась и тоже бросила в Лизу, но шишка зарылась в песок. Лиза захохотала.
       - Хилая курица! - крикнула она. - Дохлая! Тупая! Уродливая!
       И, подхватив свой пакет с полотенцем, пошла прочь с берега. С её рыжих волос струилась вода.
       Я принялась выжимать и расчёсывать свои волосы. Марина натянула сарафан поверх мокрого купальника и теперь смотрела на меня, бледная, как тень, не улыбаясь. На её тонких коленях темнели синяки. Сарафан был короткий и весь пропитался водой.
       Я подошла к ней, обняла за плечи и спросила:
       - Нос болит?
       Она ответила:
       - Нет...
       Мы долго стояли на берегу и молчали. Потом она сказала:
       - Ты очень красивая, Таня. Не то, что я. И умная. Не то, что я... Я всё летаю где-то, неизвестно зачем - мысли у меня далеко, понимаешь? Я иногда сама себя не чувствую... Я, наверно, должна, поскорее уехать отсюда. Да. Мне давно уже пора.
       - Не обращай внимания на Лизу, - сказала я. - Она пошутила.
       Она опустила голову:
       - Я уеду завтра.
       - Как хочешь, - откликнулась я.
       И мы отправились домой.


       Наутро она пропала. Мы целый день искали её. А когда вечером вернулись, увидели, что она крепко спит в отведённой ей комнате. Все облегчённо вздохнули: жива! И разошлись. Тогда я осторожно зашла к ней в комнату. Она спала на кровати, поверх одеяла, в своих белых шортах и жёлтой футболке. От неё пахло водочным перегаром, на бесцветном лице лежала тень страдания и одиночества, а на щеке блестела высыхающая слеза.
       Я поцеловала Марину в горячий лоб, чтобы в голове её больше не было горьких мыслей, может быть, подчас невыносимых.
       - Как трогательно, - вполголоса сказала Лиза, подглядывавшая в приоткрытую дверь. - Прямо-таки сцена из романа. Слеза прошибает. Но, кажется, ты зря стараешься. СЕЙЧАС её мог бы утешить только Вовка. Правда ей что Вовка, что какой-нибудь Петька - всё едино, по-моему...
       Я не ответила.
       Мне больше не хотелось читать "Час Быка". Я накрыла Марину покрывалом, спустилась в палисадник и нарвала для неё цветов. Они заняли место у её изголовья: тоненькие, в холодном стакане, колокольчики и васильки. Они ждали, когда её бледное лицо оживёт, глаза откроются - и взгляд сольётся с их нежными лепестками.
       Тогда я принесу ей тёплого молока и приготовлю бутерброд с шоколадным маслом...

                К О Н Е Ц