Назови меня по имени

               
                К. Велигина afalina311071@mail.ru

                НАЗОВИ МЕНЯ ПО ИМЕНИ
                фантастический роман

                ЧАСТЬ 1.

                1.

     Они собрались вместе в большом кабинете, похожем на зал Лувра.
     За окнами была весна. Птицы щебетали в свежей зеленой листве. Пахло, как всегда пахнет весной: водой, цветами и травами. В окна можно было видеть обширный сад, примыкающий к маленькому дворцу; за садом краснели черепичные крыши невысоких домов Города Трех Дождей. Хорошо была видна Грозовая Башня с курантами и дворец эрцгерцога (верхняя его часть). На крышах золотились под солнцем флюгера и шпили, а над ними в густом синем небе солнечно белели легкие облака.
      Старинные куранты на Грозовой Башне неторопливо пробили пять часов пополудни. Сидевший на диване двадцатилетний  Теодор Чарк  - в кругу друзей просто Тэо – очнулся от раздумий и взглянул на остальных, приглашенных во дворец. Все восемь человек были дворянами и все по распоряжению эрцгерцога должны были заниматься устроительством эрцгерцогских развлечений. В сферу этих развлечений входили исключительно благородные искусства: спектакли,  концерты, опера, балет и устройство выставок живописи. Разумеется, эрцгерцог не только покровительствовал искусствам, он очень любил и другие забавы, далекие от какой бы то ни было культуры и даже порой совершенно лишенные эстетики, но организацией этих забав занимались совершенно другие люди, попроще, не страдавшие дворянской щепетильностью или крестьянским прирожденным целомудрием – люди, развращенные городом и сытой придворной жизнью. Здесь же, в избранном кругу знати, сохранились добрые патриархальные нравы, подобно тому, как в оазисе посреди пустыни сохраняются зеленые деревья и водоемы.
- Ну так что? – молвил самый старший из присутствующих, худой, длинный, угловатый, очень похожий на Дон-Кихота, но с выразительным носом Сирано де Бержерака. Его звали господин Леон Флер`и, ему было около сорока лет. – Где же наш Мартиас Грэм?
- Он непременно будет, - ответил ему господин лет тридцати двух, стройный, светловолосый, в великолепном темном бархатном камзоле, который очень шел к его голубым глазам и к врожденному сдержанному изяществу манер. – Я встретил его сегодня утром; он сказал, что может немного задержаться, и просил, чтоб мы не расходились.
- А где ваш брат, `Элиас? – спросил Леон Флери.
- Откуда вы знаете, что я Элиас? – улыбнулся господин в темном камзоле. – Но вы угадали, поздравляю вас. А  брат мой Й`олис сейчас придет.
     Тэо Чарк засмеялся. Элиас и Йолис Мэрджиты были братьями-близнецами старинного дворянского рода. Они были так похожи внешне, что их различали только по манерам и по характеру. Элиас был немного сдержанней и суровей Йолиса, мягкого и общительного. Оба брата верно служили императору Генриху Второму и вышли в отставку в том же месяце, когда эрцгерцог Герхарт Клинч узурпировал власть в стране; он не забыл им этого. Беседуя с ними, он ни разу не упрекнул их ни в чем, но этот упрек чувствовался в каждом его слове и жесте, в каждой мысли, высказанной вслух.
      Одного только Тэо ввиду его молодости трудно было в чем-либо упрекнуть. Когда императора, а с ним и его сына, наследника престола, изгнали из страны, Тэо был еще ребенком. Это случилось восемь лет назад. С тех пор ни об императоре, ни о принце Георге никто ничего не слышал.
- Да где же всё-таки наш Мартиас? – спросил басом здоровенный толстяк с пышными усами и короткой бородкой, граф Райнер Эрнст Дорке, потомок баварских эмигрантов. – У меня нынче вечером встреча с друзьями детства. В конце концов, точность – вежливость королей, а наш доблестный Грэм позволяет себе…
     Он не успел договорить. В кабинет вошел Мартиас Грэм, снимая на ходу берет с пышным петушьим пером и приглаживая рукой волосы; шляпы с полями и перья страуса были недавно отменены указом эрцгерцога для всех жителей государства, кроме самого Клинча и придворных.
- Простите, господа, - говорил господин Грэм. – Я задержался не по своей воле. Меня вызвали в Элизиум (так назывался дворец эрцгерцога). И теперь мне придется говорить с вами не только о том, о чем я собирался говорить изначально; есть новости... Лесли, - обратился он к лакею. – Принесите вино и фрукты. Прошу вас за мой Артуров стол, господа!
     Все восемь человек встали со своих мест и перешли за круглый стол, укрепленный на толстой витой ножке, который хозяин в шутку называл столом короля Артура. Конечно, этот стол был гораздо меньше: за ним не уместилось бы более пятнадцати человек.
- Хе-хе, - сказал, тяжело опускаясь на стул, грубый Дорке. – Предлагаю всем дружно взяться за руки и провести спиритический сеанс. Вызовем дух ныне здравствующего эрцгерцога и спросим его, когда он, наконец, провалится к черту и уступит место нашему законному государю?
- Браво! – приветствовал эти мятежные слова один из дворян.
- Господа! – предостерегающе поднял руку Мартиас Грэм, бывший капрал его императорского величества, сухопарый, строгий и седой, как лунь. – Прошу вас воздержаться от опасных шуток. Это непродуктивно, мы всё равно ничего не изменим… А вот и Йолис!
     В самом  деле появился, вежливо поздоровался с присутствующими и сел за стол Йолис Мэрджит, брат Элиаса. Он дружески улыбался всем присутствующим в отличие от Элиаса, который редко улыбался и смеялся.
      Лакей принес вино и фрукты и наполнил бокалы гостей, после чего покинул кабинет.
- Господа, - деловито начал господин Грэм. – Первым долгом спешу сообщить вам, что наш с вами спектакль отменяется. Не навсегда, временно. Его светлость объявил вместо «Сна в летнюю ночь» Живые Шахматы – завтра с утра. Так что скажите об этом вашим прекрасным дамам, которые у нас задействованы; им придется немного подождать. Передайте им, что я сердечно благодарю их за участие в нашем театре и прошу прощения за то, что так всё получается…
     Он нахмурился и отпил большой глоток из бокала. Известие, которое принес Мартиас Грэм, сильно озаботило его друзей; они невесело задумались, а грубый Райнер Дорке выругался (впрочем, пристойно) и пробасил:
- Опять завтра искалечат кого-нибудь из наших! Да что же это делается, Мартиас! Нет, я так больше не могу… Это издевательство. Мы два месяца терзали Шекспира не хуже заправских актеров, вживались в роли и вот – нате вам! Живые Шахматы! Если на сцене чувствуешь себя героем, то в шахматном бою – прошу покорно, ты всего лишь одна из фигур , да еще хорошо, если не ранят… Тьфу, пропасть! Нет, лопнуло мое терпение, я иду объясняться с эрцгерцогом…
- Постойте, Райнер,  - устало молвил Грэм. – Вы же знаете, это совершенно ничего не даст, кроме того, что вы окажетесь при дворе, среди всего этого безобразного сброда: Клинч возьмет вас туда насильно, как уже взял многих, и вы там погибнете – как и многие.
    Дорке тяжело вздохнул и поник головой в молчаливом согласии.
- После Живых Шахмат, - продолжал Грэм, - будет карнавал: мэр устраивает. Мы должны активно участвовать и, разумеется, быть в масках. Прошу вас не выяснять во время празднества отношений с придворными: в прошлый раз это плохо кончилось. Все ли поняли меня?
- Все, - откликнулся Йолис. – Но ведь они первыми задирают нас, Мартиас.
- А вы не поддавайтесь на провокацию, - наставительно молвил Грэм. – И скажите об этом нашим друзьям. А то в прошлый раз ранили из мушкета Жана-Эм`она… помните? Скверная была рана, он еле выжил. И последняя новость, господа: эрцгерцог посылает для участия в нашем спектакле своего шута, шпильмана Ганса… Он придет на следующую репетицию и будет играть эльфа.
   Это сообщение всех ошеломило. За столом воцарилась тишина, и в ней тяжело прозвучал немного сонный, как всегда, голос «Дон-Кихота» Леона Флери, который не поверил своим ушам:
- К нам посылают шпильмана Ганса? Так ли я понял вас, господин Грэм?
- Позор, - прошептал сквозь зубы Элиас, глядя жёстким неподвижным взглядом куда-то мимо стола, а Дорке, громко засопев носом, сердито проворчал:
- Ну, лыко-мочало, начинай сначала! Да ведь он сорвет нам спектакль, он же бездарь. К тому же карлик и плебей, и ухватки у него плебейские – меррзавец!
- Тише, господа, - бывший капрал Грэм постучал по столу своим золотым массивным перстнем, не снимая его с руки. – Я понимаю и разделяю ваши чувства, тем более, что… - он слегка понизил голос, - у меня есть сведения, что шпильман Ганс осведомитель. Думаю, в этом качестве он будет и среди нас, так что воздержитесь на время от чересчур вольных речей...
- Разве у нас нет права отказать ему? – вдруг спросил Тэо. В серых глазах его был вызов. Худенький, невысокий, он теперь вдруг показался всем старше своих двадцати лет. Его руки нервно мяли легкую бахрому скатерти, а ноздри раздувались.
- Неужели мы не можем хотя бы раз сказать эрцгерцогу «нет»? – повторил он среди наступившей тишины.
     Все многозначительно переглянулись, а Мартиас Грэм мягко улыбнулся ему, как ребенку и ответил:
- Нет, Тэо, не можем. Это будет очень неразумно. Вы отважный юноша, но вы еще молоды. Если мы хоть раз дадим эрцгерцогу повод думать, что мы его… м-м… не любим… он, понимаете ли, разлучит нас друг с другом, сошлет в разные города – и тогда всё дворянство погибнет, аристократии не будет; мы, бывшие защитники императорского дома будем истреблены, понимаете? И в этом случае, если император вернется, на кого же он будет опираться?
- Да, - вынужден был согласиться Тэо. – Я понимаю. Но осведомитель… шпион… - он поморщился.
- Будет трудно, верно, - вздохнул Грэм. – Но мы должны вытерпеть это. К тому же, я надеюсь отослать назад шпильмана Ганса сразу же после спектакля…
      Его речь была неожиданно прервана. В кабинет, звонко смеясь, вбежала молоденькая девушка лет пятнадцати, тоненькая, легкая, с волосами цвета темного золота, уложенными короной  на голове. За ней гнался мальчик лет четырех и тоже заливался смехом. Увидев гостей, девушка остановилась, густо покраснела и опустила голову, а мальчик вскрикнул, обнял ее и уткнулся головой ей в платье, тоже очень смущенный. Мартиас Грэм встал, подошел к девушке и бережно взял ее за руку.
- Не бойся, Одэтта, - сказал он очень ласково. – Это мои друзья, замечательные люди. Господа! – он повернулся к своим удивленным и заинтересованным гостям. – Позвольте представить вам мою племянницу Одэтту Сноу. А это ее младший брат Тимоти Сноу или просто Тим, мой племянник. Они вчера приехали ко мне из Англии, где постоянно проживают, чтобы повидаться со мной. Отец Одэтты – английский дворянин, а мать была моей сестрой. Она скончалась два года назад.
- Нам очень приятно познакомиться с вами, сударыня, - с учтивым поклоном ответил за всех Элиас Мэрджит. Все прочие встали и тоже поклонились ей. Одэтта уже оправилась от смущения и ответила:
- Благодарю вас, господа, я тоже рада познакомиться с вами. Просто… я не ожидала увидеть вас здесь.
     И улыбнулась им такой открытой и приветливой улыбкой, что они также расцвели в ответ улыбками, а Тим Сноу, продолжавший обнимать сестру, посмотрел на гостей и засмеялся. Тэо, затаив дыхание, глядел на очаровательную племянницу Грэма и чувствовал, что сердце его бьется как-то задумчиво и осторожно, словно внутри него вдруг наступила тишина. Одэтта поймала его взгляд и, снова порозовев, поскорее перевела глаза на безопасного грубого Дорке, на лице которого читала одно лишь приветливое почтение. Потом, сказав еще несколько любезных светских фраз, она выскользнула из кабинета, держа Тима за руку.

                2.

     На следующее утро в своем небольшом особняке с греческими колоннами на крыльце и в холле Тэо Чарк стоял перед зеркалом, облаченный в костюм чернопольного  белого офицера (сегодня дворяне или, как называл их эрцгерцог, «шпажники», ибо они нигде не появлялись без своих шпаг, играли за белых). Костюм – белый островерхий берет, белый, усыпанный бриллиантовой крошкой камзол, такого же цвета штаны до колен, перчатки и кожаные полусапожки, тоже белые, – сидел на Тэо превосходно. С ним хорошо сочетались его очень светлые волосы и слегка тронутая загаром кожа. В общем Тэо сам себе всегда нравился, но сегодня он вдруг огорчился своей худощавостью и невысоким ростом. Спору нет, он блестяще фехтует и стреляет из мушкета, его тело – сплошные мускулы, и сложен он как следует, но всё равно выглядит мальчиком лет шестнадцати-семнадцати, и только недавно начал брить бороду. Ему вспомнилась Одэтта Сноу, и у него на мгновение даже перехватило дыхание, а к лицу прилила кровь. «Какая девушка!» – подумал он, и нежная улыбка против воли появилась на его лице. – И какое имя – Одэтта… У нее удивительные глаза, а кожа светится, как розовый жемчуг. И она улыбнулась мне вчера, этот ангел… Наверно, она будет сегодня на Живых Шахматах и увидит, как храбро я сражаюсь. Одэтта, Одэтта…»
     Тут же он строго нахмурился и предостерегающе посмотрел на себя в зеркало.
- Не раскисай, - грозно сказал он своему отражению. – Ты идешь на бой, и бой серьезный, Теодор Чарк. Выбрось из головы всякую чепуху, оставь ее на потом, всему свое время.
     Он отошел от зеркала и подумал: «Хорошо, что матушка и сестра гостят на юге у тети Джен, не то они сразу догадались бы по моему лицу, что я влюблен, а тогда – вопросы, вздохи, выразительные взгляды, улыбки… Не люблю я этого».
     Он прицепил к поясу шпагу в красивых ножнах, надел белый плащ и позвонил в колокольчик:
- Джон, подайте к крыльцу Диану. Я еду на Шахматное Поле.


     Шахматным Полем называлась большая площадка неподалеку от Элизиума. Каменные скамьи окружали ее амфитеатром. Площадка была выложена черными и белыми мраморными плитами в полтора человеческих роста каждая, в полном соответствии с шахматной доской. По сторонам, также сделанные из мрамора, темнели крупные буквы и цифры.
      Народ уже начал собираться на представление, именуемое Живыми Шахматами. По сути, это был показательный бой между дворянами и придворными, среди которых потомственных дворян было очень мало. Впрочем, битва часто теряла свой декоративный оттенок и становилась настоящей: слишком уж аристократы и придворные ненавидели друг друга. Обычно люди отделывались легкими «щадящими» ранами, но случалось, что кого-нибудь по-настоящему ранили или убивали в пылу схватки. Конечно, убийцу наказывали тюремным заключением, но участие в Живых Шахматах считалось службой эрцгерцогу и освобождало от казни. Придворные этим пользовались. Они всегда были рады свести счеты со «шпажниками», «снобами и чистоплюями», которые смотрели на них с плохо скрытым презрением и зачастую лучше их владели оружием.
      Эрцгерцог Герхарт Клинч прибыл на место боя в своей карете при торжественных звуках труб, и был с почетом препровожден на свое излюбленное место, заранее выложенное мягкими вышитыми подушками. По правую и левую руку от него сели его особо доверенные лица и наперсники: палач Бернар и звездочет Арс`анд, а вблизи их разместилась свита эрцгерцога, состоящая из пажей и юных оруженосцев. Бернар и Арсанд ненавидели друг друга черной ненавистью, но никогда этого не показывали, даже если им случалось беседовать наедине. Бернару было лет тридцать. Его сдержанные обычно манеры и одухотворенное лицо напоминали скорее поэта, чем палача; только во взгляде постоянно сохранялось что-то угрюмо-неподвижное. Арсанду недавно исполнилось сорок лет, он был моложав, с интересным, хотя и некрасивым бледным лицом и носом с горбинкой. Его черные, как жуки, глаза смотрели на мир пристально, без выражения.
      Эрцгерцог сильно отличался от них обоих. Он был не толст и не тонок, щеголеват, с редкими курчавыми волосами и небольшими карими глазами. С пухлых губ его почти никогда не сходила мягкая, чуть коварная, немного женственная улыбка, какой мог бы улыбаться кот, тихонько пробующий зубами пойманную мышь, если бы этот кот обладал человеческим лицом.
      Усевшись между своими двумя почтительными клевретами, Герхарт Клинч сказал, немного жеманно растягивая слова:
- Подайте мне подзорную трубу… Как тебе вчерашний вечер, Арсанд? Неплохо мы повеселились.
- Так точно, ваша светлость, повеселились от души, - отозвался звездочет, изобразив на лице улыбку, хотя глаза его не смеялись. – Звезды вчера благоприятствовали веселью.
- Твоя протеже, эта брюнеточка, была очень мила, - уронил эрцгерцог. – Жаль, что немного своенравна. Кажется, она еврейка?
- - Да, ваша светлость, - сказал звездочет. – Пр`оклятое племя, но что поделаешь. Евреи, как всем известно, нужны для развития торговли и процветания городов, особенно нашего Города Трех Дождей, ибо это столица Аст`алии. К тому же, у них всегда можно взять в долг деньги…
- … и не вернуть их, - продолжил за Арсанда Бернар. – Да, это удобно, но я, например, не люблю евреек и всего восточного. К чему эти изыски? У меня есть на примете одна очаровательная француженка, милорд. Скажите только слово – и…
   Он выразительно полузакрыл глаза.
- Не будем торопиться, господа, - сказал Герхарт Клинч. – Интересно, как там мои «шпажники»? Они ведь тоже очень своенравны. Прямо, как моя вчерашняя аэндорская колдунья, не правда ли?
   Шутка эрцгерцога вызвала дружный смех Арсанда и Бернара, которые давно научились смеяться независимо от того, было им весело или нет.
    Эрцгерцог взял у Арсанда подзорную трубу и направил ее на белые фигуры, вольно стоявшие на поле и еще не занявшие своих мест на гигантской шахматной доске.
- Приятный мальчик, - заметил он, не отводя трубу от глаза. – Кажется, его фамилия Чарк… да, Теодор Чарк. Я его еще в прошлый раз заметил. Тогда он был пешкой, а сейчас уже офицер. Видите, сколь быстро делается карьера в шахматах? Не то, что в жизни. А, Бернар?
      Палач и звездочет почтительно засмеялись, успев, однако, обменяться быстрыми тревожными взглядами.
- Так точно, ваша светлость, - молвил Бернар. – Но и в жизни карьерный рост бывает прямо-таки удивителен. Например, Риккардо, этот молоденький фермер… Как быстро вы сделали его графом.
- А на очереди Пеппино, - подхватил Арсанд. – Взят вами с кухни в пажи только полгода назад и уже, глядите-ка, метит в оруженосцы, да еще в почетные.
- Ну, ну, - Герхарт Клинч, закусив губу, взглянул поочередно в лицо тому и другому, затем нервно усмехнулся. – На что это вы намекаете, господа? Я не люблю скабрезных шуток, и вообще… Известно же, что вас мне никто не заменит. Просто я позволил себе отметить, что Теодор Чарк – приятный молодой человек, вот и всё. Что такого особенного в моих словах?
Его наперсники многозначительно промолчали. Эрцгерцог порозовел и сказал уже не без досады:
- Успокойтесь вы, в самом деле. Мои дворяне вовсе не такие испорченные, как я или как вы. Не бойтесь, они не примут от меня излишних  любезностей. Вам известно не хуже моего, что наша доблестная знать с каким-то слабоумным упорством ожидает возвращения моего кузена императора Генриха с его сыном Георгом, хотя я убежден, что они оба уже мертвы. Дай Бог, чтобы это было так!
      И эрцгерцог злобно оскалился, мгновенно превратившись из осторожного кота в опасного тигра. Его фавориты, не ожидавшие такой решительной метаморфозы, удивленно приоткрыли рты и тут же наперебой стали заверять своего господина, что все его любят, что знать всем довольна и даже думать забыла об изгнанном императоре, а глупые шутки – это всего лишь глупые шутки, и пусть его светлость простит их, своих ближайших и недостойных слуг: они не хотели сказать ничего дурного об эрцгерцоге или о благородных господах из его окружения.
- Знаю я вас, - смягчаясь, молвил эрцгерцог; он постепенно снова становился лукавым котом. – Среди моего окружения нет благородных господ, а кто в самом деле благороден, того ко мне калачом не заманишь. Ладно, не будем об этом. Давайте лучше смотреть на игру моих Живых Шахмат, они уже строятся. Сюда мне черно-белый флаг, я подам им сигнал!
           Ему подали шелковый двуцветный флаг. Он снова поднес подзорную трубу к глазам и вдруг возликовал:
- Гляньте! Гляньте в ваши трубы, господа! Он явился-таки на ристалище, этот Голиаф. Ну, теперь мои придворные победят; этот побьет «шпажников», будьте покойны!
       Арсанд и Бернар взглянули в свои трубы и оба улыбнулись вполне искренне: тот, кого они увидели, не вызвал у них отрицательных эмоций.
- Подходящий человек, - одобрительно заметил Арсанд. – Совершенно не карьерист. Просто вояка без ума и фантазии, хоть и видный из себя.
- Именно что вояка, - эрцгерцог был очень доволен. - Туповат и ограничен, как мне показалось. Говорит то, что думает, поэтому говорит мало. Я уже решил отправить его к «шпажникам» на их репетиции вместе с Гансом: этакий твердолобый солдат, он всё мне доложит о них, расскажет всю их жизнь, все их мысли, всё, что они выскажут вслух. Они при нем таиться не станут, подумают, что он слишком глуп. Так-то оно так, да только глупый иногда бывает хуже умного настолько же, насколько простота бывает хуже воровства.
- Как его зовут? – спросил Бернар.
- Герман Росс… Интересное имя, верно?
    Тот, о ком они говорили, уже занял свое место, место черной ферзи. Между дворянами, занимавшими каждый свою клетку, пробежал беспокойный ропот. Черная ферзь была личностью, безусловно, примечательной: огромного роста незнакомец, очень стройный, широкоплечий, с чуть вьющимися темно-каштановыми, почти черными волосами и в железной маске с небольшими квадратными прорезями для рта, ноздрей и глаз. Придворные, стоявшие с ним по соседству, посматривали на него с большим почтением; все они были в черных камзолах и штанах, отличаясь друг от друга, как и «белые фигуры», только головными уборами: кто круглой шляпой ладьи, кто импровизированной конской головой, а кто островерхим беретом слона-офицера. На ферзи был черный шлем с белым верхом, закрывающий, впрочем, лишь часть головы и виски. На бедре у него висела шпага в драгоценных ножнах, испещренных арабскими письменами.
- Кто это? Откуда он? – шепотом спросил Тэо Чарка стоявший на соседней клетке конь-Йолис.
- Впервые его вижу, - тоже шепотом ответил Тэо. – Ну и здоровый же!
- Да, перед ним я просто Санчо Панса, - пробормотал Дорке, изображавший ладью.
- Эй, король! – негромко окликнул он Леона Флери. – Хоть вы и похожи на Дон-Кихота Ламанчского, но, кажется, вам мат. Этот новичок – не ветряная мельница, поверьте мне на слово!
- Посмотрим, - сонным голосом, как всегда немного в нос, отозвался Флери. – Я пока что еще не сдался ему.
- Без паники, - сказал  Элиас Мэрджит, бывший белой ферзью. – Игра еще не началась, Дорке.
     Впереди нервничали дворяне-белые пешки: они первые должны были встретиться с «черной королевой» в железной маске. Эта перспектива их не очень прельщала. И всё же им было любопытно узнать, что за лицо прячется под маской; вдруг этот человек трус или не умеет сражаться шпагой? Им очень хотелось обнаружить слабое место в статном воине, который был на голову выше самого высокого из них.
     Зрители, рассевшиеся по своим местам, также пришли в возбуждение при виде необычайной фигуры. Никто не знал, кто это такой, люди спорили по поводу будущих победителей и заключали друг с другом чудовищные пари; большинство ставило на «новичка-придворного», как его называли, не зная его имени. Все остальные были известны зрителям, их симпатии давно установились, но «черная королева» своим внезапным появлением на шахматном ристалище всё смешала и спутала; мнения вдруг разделились так резко, как не делились еще никогда.
      В это время торжественно забили барабаны, и наступила полнейшая тишина. Все взоры обратились на эрцгерцога, сидящего на трибуне. Тот взмахнул шелковым черно-белым флагом, и игра началась. Самая смелая белая пешка выступила вперед, пользуясь правом первого хода – через одну клетку…

                3.
      Истекли первые полчаса «шахматной партии».
      Тэо Чарк сражался очень успешно, хотя уже заметил, что воин-ферзь сильно теснит его друзей. Ферзь уже «убила» Дорке и Йолиса, то есть нанесла им легчайшие уколы в плечи, после чего они, согласно правилам, ушли за пределы поля. Теперь «королева» сражалась с белопольным офицером Жилем Вилларом, вспыльчивым и задиристым графом, потомком древнего дворянского рода. Тэо, как и прочие белые фигуры, ничем не мог помочь графу: он имел право двигаться только по диагонали, по черным клеткам. Впрочем, воин-ферзь был у него на пути, и он нетерпеливо ждал встречи с ним – и не только из духа соревнования или чтобы поквитаться с ним за превосходство над его товарищами. Просто он вдруг заметил среди зрителей золотистую корону волос и взволнованное нежное личико, подобное розовой жемчужине, и сразу почувствовал себя храбрым, как лев. Одэтта была здесь! Одэтта переживала за них! Это так его воодушевило, что он страстно захотел сразиться с самым сильным противником, чтобы победить его, показать всем, что этот противник со своей исполинской силой – ничто перед дворянином, сызмальства владеющим шпагой!
     Продвигаясь по диагонали и «убивая» назойливых черных пешек, стоящих у него на дороге, он, наконец, очутился рядом со сражающимися «черной королевой» и Вилларом. Ферзь как раз нанес Виллару решающий удар шпагой по коленям. Этот выпад заставил графа согнуться: не от боли, а от того, что удар плашмя пришелся по коленным нервам. Тогда ферзь тихонько кольнула его шпагой в плечо: Виллар был «убит». С бешенной ненавистью взглянув на победителя и пробормотав сквозь зубы проклятие, граф неохотно покинул ристалище.
- Ладно… - мстительно шептал он. – Подожди же! Встретимся с тобой на карнавале, я тебе покажу, негодяй. Ведь еще немного, и я сам отправил бы тебя за пределы доски. Я научу тебя уважать дворянина!
      Удар по коленям считался обидным выпадом, свидетельствующим о пренебрежении, даже презрении к противнику. Сражаясь с придворными, дворяне избегали этого приема как не достойного их шпаги.
     Тэо оказался лицом к лицу с ферзью. Они начали бой. Тэо почувствовал внезапное вдохновение, накатившее на него освежающей волной. Он нападал и отскакивал с изумительной ловкостью, которой не обладали ни Йолис, ни Жиль Виллар, ни Райнер Дорке, хотя они считались прославленными бойцами. Несколько раз он заставил высокую черную фигуру отступить, а один раз даже низко поклониться. При этом он зорко следил за каждым движением противника и берег свои колени, чтобы не подвергнуться тому же позору, что и Виллар. Ему не удавалось поразить ферзь, но и ферзь никак не могла уколоть его. Их шпаги со звоном скрещивались и отскакивали друг от друга. Войдя в ритм сражения, Тэо позволил себе даже пошутить.
- Сударь! – крикнул он с веселым вызовом. – Вам не жарко в маске? Рановато вы ее надели – карнавал-то ведь только вечером!
     Воин-ферзь промолчал, но, видимо, шутка Тэо раззадорила его: он стал нападать с б`ольшим ожесточением.
- Молодец, Чарк! – с чувством сказал в это время, сидя на трибуне, эрцгерцог Герхарт. - Уже целых семь минут не дает себя в обиду. Хороши они, а? Прямо Голиаф и Давид.
- У вашего Давида, милорд, нет пращи, - холодно заметил Арсанд. – Одна только шпага. Так что библейская история для него не повторится – филистимлянин его одолеет.
- Не сомневаюсь, - ответил Герхарт Клинч. – Но всё же этот юноша отличный боец – один из лучших, право! И сколько изящной непринужденности в каждом его движении.
- Да, ловок, - сдержанно подтвердил Бернар. – Даже очень. Но против Германа Росса ему всё-таки не устоять.
      Арсанд и Бернар оказались правы. На двенадцатой минуте этого замечательного поединка Герман Росс вдруг быстрым, как молния, ударом выбил из руки Тэо шпагу, после чего Тэо услышал тихий торжествующий смех из-под маски. Затем кончик шпаги противника легонько уколол его в плечо. Сгорая от глубочайшей досады, Тэо подобрал свою шпагу и покинул поле битвы. Он сел на деревянную скамейку рядом с давно уже поверженным вторым конем-Мартиасом Грэмом. Тот пожал ему руку и с жаром сказал:
- Молодец, Тэо, вы дольше остальных с ним сражались, вы мастер! Было просто наслаждением смотреть на ваш бой!
- Чепуха, - проворчал Жиль Виллар. – Теодор, бесспорно, молодец, но ферзь – бесчестный противник.
- Ладно вам, сударь, - возразил Райнер Дорке. – Он не калечит людей, это важнее каких-то коленей. Оставьте ваши мелочные обиды и признайтесь, что он вполне великодушный соперник.
- Да что вы говорите, - ядовито сказал Жиль. – Великодушный, как же! Он просто торопится с нами покончить, он заранее знает, чем кончится бой и даже не берет на себя труд быть учтивым с истинными джентльменами.
       Дорке пожал плечами и переключился на Тэо:
- Вашу лапу, Чарк! Вы славный боец. В прошлый раз я этого как-то не заметил, но сегодня… Вы превзошли самого себя и всех нас.
        Тэо с благодарностью ответил на рукопожатие и украдкой взглянул на скамью амфитеатра, где сидела Одэтта Сноу. Его сердце наполнилось радостью: она смотрела в их сторону!
- Господин Грэм, - спросил он, стараясь скрыть волнение. – А мисс Сноу, ваша племянница, будет сегодня на карнавале?
- Да-да, - рассеянно ответил Мартиас. – Конечно… Ах! – тут же вскричал он. – Элиас, не сдавайся, коли его!
     Все «убитые фигуры» в волнении загудели, закричали и засвистели – точно так же, как и взбудораженные, охваченные восторгом зрители: две ферзи сражались на черно-белой доске. Элиас Мэрджит держался великолепно. Тэо, восхищенный и завороженный, смотрел на царственную борьбу двух титанов, он дрожал от возбуждения, глаза его горели. «Какие красавцы! – думал он. – Вот это бой, настоящий бой. За такой бой и жизнь отдать не жалко. Сколько величия в Элиасе! И сколько свободной легкости в этом воине-ферзи!»
- Элиас! – закричал он изо всех сил. – Мы с вами, держитесь!
- Элиас! – загремело множество голосов среди белых фигур, «убитых» и действующих, и среди зрителей.
- Чер-ный во-ин!!! – скандировала другая часть зрителей, не зная имени своего героя.
- Росс! Росс! – надрывались черные фигуры, которым было известно имя их нового соратника. Наконец противники нанесли друг другу «щадящие» уколы в плечи: но при этом шпага Росса опередила шпагу Мэрджита. Элиас покинул шахматную доску. Дворяне мигом окружили его. Все пожимали ему руку и признавались, что он был великолепен. Элиас улыбался, побежденный похвалами своих друзей и тронутый их глубокой привязанностью к нему. На его плече проступило сквозь белый камзол несколько капель крови; впрочем, все понимали, что это ничтожная царапина, не более того, и что  завтра ее, возможно, и видно-то не будет.
      Вскоре на шахматном поле осталось только три человека: короли, черный и белый, и Герман Росс. Леон Флери понимал, что ему верный мат, но не желал сдаваться без боя. Похожий на Дон-Кихота и Сирано де Бержерака одновременно, худой и угловатый, он бесстрашно принял бой с Германом Россом, который, впрочем, не воспользовался прикрытием своего короля. Короли, как это и положено в шахматах, не имели права драться между собой, но Росс и Леон Флери честно дрались пять минут, после чего шпага Росса плашмя легла на шею Флери: касаться короля острием шпаги не имела права ни одна фигура – это считалось вопиющим нарушением правил. Флери вложил шпагу в ножны, признавая себя побежденным. Тут же амфитеатр взорвался криками:
- Ферзь!
- Росс!
- Мат!!! Да здравствуют черные!
     Эрцгерцог махнул флагом в знак того, что игра завершена. Он встал на своей трибуне и поднял руку, требуя тишины. Когда тишина наступила, он громко объявил победу черных фигур и в изысканных выражениях поблагодарил всех участников Живых Шахмат.   
- Я хочу выразить свое особенное удовольствие господину Герману Россу, - добавил он с улыбкой. – Он оправдал мои самые смелые надежды. Также я чрезвычайно благодарен лучшим бойцам сегодняшнего дня: господам Элиасу Мэрджиту и Теодору Чарку. Очень жаль, что доблестный Элиас при таких блестящих бойцовских данных вышел в отставку и не желает мне служить. Может, вы передумаете, Элиас? Вас, Теодор, я также приглашаю к себе на службу. Что касается Германа Росса, то он уже три месяца как мой старший капрал – и очень верно служит мне. Господа! Вы все трое немедленно получите награду. А вас, мои добрые подданные, - обратился он к зрителям, - и вас, любезные придворные и аристократы, я приглашаю сегодня принять участие в карнавале, который устраивает наш мэр.
- Слава! Слава эрцгерцогу Герхарту Клинчу! – загремел голосами амфитеатр.
     «Шпажники» без энтузиазма вторили этому хору, и эрцгерцог Герхарт не преминул отметить это про себя.

                4.

     Мягкий вечер цвел огнями. Город, погружавшийся в вечерний сумрак, медленно, как корабль-призрак в легкие волны, был напоен ароматами трав и цветов, нежными и тонкими. Замерли в кронах деревьев и в гущах кустов птичьи голоса, в садах и парках защелкали и засвистели соловьи.
     На главной площади города возле ратуши уже толпился народ в ожидании фейерверка – сигнала, приглашающего всех на карнавал. Горожане и знать были в масках, приехавшие на праздник и уже успевшие подгулять фермеры – тоже. Маски были самыми различными. У крестьян они походили на языческие, выразительные и грубо раскрашенные личины диких племен, горожане носили нечто более изысканное: длинные бумажные носы, «кошачьи глазки», большие уши, необыкновенные бороды, колпаки и парики. Дворяне, стоявшие за утонченную эстетику во всём, ограничивались сверкающими «кошачьими глазками» разного цвета или же искусно наложенным гримом, а также яркой карнавальной одеждой.
      Тэо Чарк явился на карнавал довольно рано. Глаза его были подведены синим так сильно, что стали казаться огромными; на выбеленных, как у Пьеро, щеках были нарисованы геральдические красные львы со щитами: по льву с каждой стороны, а на лбу – древний герб империи Аст`алия. Плечи его прикрывал ярко-красный испанский плащ. Он любил карнавалы и всегда старался выглядеть на них как следует, но сегодня, когда он вышел из дому, ему вдруг представилось лицо Одэтты Сноу, и он даже остановился: таким недостойным вдруг показался ему его наряд. Ему вовсе не хотелось предстать перед Одэттой похожим на клоуна из бродячего цирка. «Может, пойти и смыть с лица всю краску?» – подумал он, но тут же сказал себе: «Нет. Всё-таки карнавалы бывают не так уж часто; жизнь и без того небогата весельем. Да, наверно, и Одэтта тоже оденется как-нибудь особенно…» Он махнул рукой и направился к площади, в ту сторону, где играла музыка и слышался веселый разноголосый шум.
     Он быстро нашел друзей: Элиаса и Йолиса, надевших только «кошачьи глазки» – у одного темно-синие, у другого оранжевые. Они угостили его вином, продававшимся тут же, он выпил с ними.
     Раздался грохот ракетниц. Фейерверк ярким блестящим дождем озарил темное небо. Толпа заревела. Тут же вспыхнули тысячи бенгальских огней и музыка загремела сильней и веселей, чем до сих пор. Схватившись за руки, множество людей в маскарадных нарядах пустилось в пляс.
- Что делается, - с иронией уронил Йолис, созерцая праздничную толпу.
- Что ты хочешь, - Элиас пожал плечами. – Хлеба и зрелищ! Всё, как в Древнем Риме. Этим пьяным головам не до истинного монарха; они уже, верно, позабыли императора Генриха. Впрочем, - он повернулся к Тэо, - нашей молодежи надо веселиться. Особенно той молодежи, которая защищала сегодня честь дворянства. Идите к ним, Тэо.
     Тэо пожал братьям руки и слился с ликующим маскарадом. Он чувствовал себя немного виноватым перед друзьями за свое легкомысленное веселье, но оно в самом деле било через край: никогда он еще не радовался жизни так, как сегодня, хотя судьба родины заботила его до глубины души. «Моя страна, - думал он, упоенно кружась в хороводе. – Прекрасная, прекрасная, прекрасная! Полная дивных людей, песен, винограда и солнца. Ты дождешься своего властелина, я знаю. Я заранее праздную твое великое будущее, Асталия, земля моя! Как же хорошо жить!..»
      Вдруг перед ним мелькнуло знакомое лицо – самое желанное для него.
- Одэтта! – он с улыбкой протянул к ней руки. Она сначала замерла удивленно и немного испуганно, потом узнала его, засмеялась и тоже протянула к нему руки. Они закружились вдвоем по сверкающей огнями площади, среди множества других пар. Тэо не помнил себя от восторга. На Одэтте было голубое с золотом платье, на шее цветочное ожерелье, а на голове – сверкающая сказочная коронка, усыпанная нежной сапфировой пылью. Она танцевала очень легко и ловко, ее лицо цвело удовольствием, присущим юности, и он не мог не любоваться ею.
- Как же вы хороши! – вырвалось у него. Тут же он смутился и спросил:
- А ваш дядя, господин Грэм… он тоже здесь, мисс?
- Я не мисс, - она засмеялась. – Я просто Одэтта Сноу. Да, дядя здесь. А как зовут вас?
- Теодор Чарк. Просто Тэо…
- Красивое имя «Тэо», - призналась она. – Вы сегодня чудесно сражались, вы очень храбрый. Я боялась за вас, за дядю… Этот ужасный воин-ферзь… ух, в самом деле было страшно!
     И она улыбнулась ему улыбкой ребенка, страх которого уже прошел и которому теперь поэтому очень весело.
- Вы чудо, - признался Тэо. – Надолго ли вы приехали к нам?
- На месяц, - ответила она. – А потом – назад в Англию, где совсем-совсем нет никакого веселья. У нас там всё очень чинно. Мне это нравится. Но иногда хочется чего-то безудержно счастливого – как вот этот карнавал!
- Не уезжайте! – попросил он страстно. – Я готов устраивать карнавалы каждый день, специально для вас…
     Она с наслаждением, но без малейшего кокетства засмеялась, потом ответила со вздохом:
- Никак не могу, Тэо, мой отец будет грустить без меня, а я без него. И Тимми тоже…
- Это ваш брат? – Тэо улыбнулся, вспомнив Тима. - Он очень славный. В детстве я мечтал бы о таком братишке.
- А сейчас? Уже не мечтаете? – ее глаза блеснули легким лукавством.
- Сейчас? Сейчас я мечтаю об одной очень красивой и милой девушке, - ответил он; она порозовела и потупилась, потом поспешно сказала:
- Тимми очень добрый и ласковый, я его люблю…
- А меня? – шепнул он.
- А вас я еще не знаю! – шутливо погрозив ему пальцем, она приколола к его воротнику цветок жасмина, который вынула из своего цветочного ожерелья. – Это вам от меня на память…
     Он поцеловал ее руку в короткой нитяной перчатке, поднял голову и вдруг замер: на углу площади он увидел высокую фигуру Германа Росса. «Он! – точно ударило изнутри Тэо. – Надо пойти сказать ему, что он великолепно сражался сегодня, что он достойный противник…»
- Одэтта, - сказал он. – Прошу вас, подождите, я сейчас вернусь.
- Конечно, - удивлено ответила она. – Но куда же вы?
- Я сию минуту буду здесь, - он снова поцеловал ее руку и бегом бросился догонять своего недавнего соперника. Но пока он достиг центра площади, тот уже свернул за угол, в темный переулок, куда не долетали бурные волны карнавала.
     Когда Тэо, лихорадочно думая: «Я упущу его!», вбежал в переулок, он увидел в свете пылающего масляного фонаря странное зрелище. Германа Росса окружили пять человек. Все они прижимали к его спине и груди острия шпаг. Видимо, атака была столь внезапной, что Росс не успел вытащить из ножен своей шпаги.
- В чем дело, господа? – услышал Тэо его очень спокойный голос. – Я не совсем понимаю, что всё это значит. Будьте добры, объясните мне.
- Что тут объяснять, - раздался резкий голос Жиля Виллара. – Посмотрите мне в глаза, сударь. Да как вы смели ударить меня сегодня недозволенным образом – по коленям?! Это оскорбление, и вы ответите мне за него.
- Какого же именно ответа вы ждете от меня? – уточнил Росс.
- Я вызываю вас на дуэль, - вдохновенно молвил граф.
- Я дал обет не драться на дуэлях, - еще спокойнее ответил Росс. – Но если я в самом деле обидел вас, то прошу прощения.
- - Нет, вы так просто от меня не отделаетесь, - возразил Виллар. – Вы должны ответить мне оружием, а не словами.
- Стойте! – крикнул Тэо, решительно входя в их круг и отстраняя шпаги. – Жиль, я прошу вас и ваших друзей убрать оружие, иначе я буду вынужден драться со всеми пятью, и мне это будет очень неприятно, потому что вы дворяне, господа, как и я дворянин. Жиль, вы должны принять извинение этого человека. Таков закон чести, вы обязаны исполнить его, иначе – клянусь – эта история станет известна нашим общим друзьям.
- Ну хорошо, - нахмурился Виллар. – Господа, уберите шпаги. Напрасно вы вмешиваетесь, господин Чарк, это не ваше дело.
- Нет, - возразил Тэо. – Это мое дело и дело моих друзей, вы сами это понимаете, господин Виллар.
- Хорошо, - граф передернул плечами. – Господин Росс, я переношу наш сегодняшний разговор на будущее, он еще не закончен.
- Буду рад беседе с вами, - ответил Росс, учтиво наклоняя голову.
      Виллар махнул рукой своим товарищам, и все пятеро покинули переулок.
     Теперь, при свете масляного фонаря, Тэо мог разглядеть лицо своего недавнего противника, уже не скрытое маской. Оно показалось ему красивым и загадочным. Никогда он еще не видел таких лиц. Россу было на вид лет двадцать пять-тридцать. Его большие выразительные глаза казались прозрачными, цвет их при неверном блеске пламени трудно было определить; брови шли вразлет от переносицы, властные губы были смелы и изящны в очертаниях. Этот молодой человек совсем не походил на простолюдина. Кроме того, здесь, в полутьме, Тэо заметил, что Росс даже выше, чем это казалось при свете дня на шахматном ристалище. Тэо приходился ему заметно ниже плеча. Он решил не смущаться этим и протянул Россу руку:
- Я хотел сказать вам, что вы достойный противник, господин Росс.
Герман Росс пожал протянутую ему руку и медленно сказал:
- Вы тоже, господин Чарк. Если бы этот господин со шпагой не назвал вас по имени, я бы вас не узнал в вашем карнавальном гриме. Вы сражались с отменной ловкостью, а искусством господина Элиаса Мэрджита я просто покорен; он блестяще владеет шпагой.
- Вы тоже, - признался Тэо. – Вы победили всех нас.
- Да, - согласился Росс, устремив на Тэо взгляд, выражение которого невозможно было уловить. – Я владею особенными приемами, которых здешние аристократы не знают; меня обучил им в Испании один гранд, обучавший в свое время принца Уэлского. Но, тем не менее, вы и ваши товарищи – отличные бойцы. Я искренне сожалею, что ударил не совсем по правилам этого господина… как его имя?
- Виллар, - подсказал Тэо.
- Вот-вот, Виллара. Мне пришлось применить удар по коленям, потому что для меня было жизненно важно поскорее закончить шахматную партию. Видите ли, я побился об заклад, что добьюсь мата для белых не более, чем за час; и я выиграл. Благодаря этому в моих руках оказалось теперь большое состояние – а оно было мне необходимо. Впрочем, сомневаюсь, что граф Виллар поймет это.
- Да, он этого не поймет, - согласился Тэо. – Похоже, он теперь на всю жизнь ваш враг.
- На всю жизнь? – Герман Росс еле заметно усмехнулся. – Жизнь не так уж коротка, господин Чарк; иной раз она преподносит нам удивительные сюрпризы.
          Тэо поднял брови, тщась понять тайный смысл, скрытый в последней фразе, но так ничего и не понял, а Росс между тем продолжал:
- Я благодарю вас за то, что вы так благородно вступились за меня. Без вас я бы совсем пропал, - и снова едва уловимая усмешка мелькнула на его губах. – Кстати, когда следующая репетиция вашего спектакля?
- В эту пятницу утром, - ответил Тэо, вдруг неизвестно почему почувствовав себя маленьким наивным мальчиком, – может, из-за аккуратной иронии, прозвучавшей в голосе Росса.
- Господин эрцгерцог хочет, чтобы я присутствовал на ваших репетициях вместе со шпильманом Гансом, - молвил Герман Росс без всякого выражения.
- Вы?! – вырвалось изумленное восклицание у Тэо. – Зачем? Вы что, хотите участвовать в спектакле?
- Ценю ваш юмор, - заметил Герман Росс. – К великому сожалению, я не актер. Но очень люблю Мельпомену и всех, кто так или иначе, ей служит. Я, видите ли, должен присутствовать на ваших репетициях, потому что эрцгерцог Герхарт этого хочет. Зачем ему это надо, я не знаю и не желаю знать. Где вы репетируете?
- В Элизиуме, - ответил Тэо. – Наш спектакль, в общем, уже готов. Это Шекспир, «Сон в летнюю ночь». Мы собирались играть его сегодня, но теперь, когда шпильман Ганс назначен его светлостью на роль эльфа, придется повременить, чтобы он успел выучить роль.
- Шпильман Ганс – эльф? – с удивлением переспросил Герман Росс и вдруг от души рассмеялся:
- Бог мой! Эльф! Шпильман Ганс! Я бы сказал, кто он такой, да уж ладно. Вы меня развеселили, - признался он Тэо. – Мне было очень приятно побеседовать с вами, но теперь я должен идти. До пятницы, господин Чарк!
- До свидания, господин Росс, - ответил Тэо.
     Они поклонились друг другу и разошлись каждый в свою сторону.
     Возвращаясь обратно на площадь, Тэо не переставал думать о том, что Герман Росс – личность в высшей степени выдающаяся, загадочная и необыкновенная. «Неужели он не аристократ? – спрашивал себя Тэо. – Да нет, он по всему дворянин. Но почему он тогда верно служит эрцгерцогу? А это так, ибо он сегодня дрался против нас, а не с нами. Откуда же он взялся, этот таинственный великан, ведь его раньше не было? До чего же всё чудн`о. И на шпиона он не похож. Ни на кого не похож. Удивительно».
     Встреча с Одэттой заставила его позабыть всё на свете. Бурный карнавал, полный масок и музыки, снова завертел их в бесконечных танцах, фейерверке и серпантине. Они танцевали и гуляли вместе далеко за полночь. Но, возвращаясь на рассвете домой, влюбленный и восторженно-усталый, Тэо вновь вспомнил о своей беседе с таинственным Германом Россом. «Надо рассказать про него Мартиасу Грэму», - подумал он. 


- Что? Он будет присутствовать на наших репетициях? – спрашивал спустя день Мартиас Грэм своего молодого друга. Они сидели в кабинете бывшего капрала. Господин Грэм был встревожен и не на шутку раздражен.
- Спору нет, - сказал он, - этот Росс исключительный боец, но при чем тут Шекспир? И потом, Тэо, вы говорите, что Росс умен; эрцгерцог же, как мне случайно стало известно, считает его недалеким рубакой, и только.
- Эрцгерцог ошибается, - уверенно возразил Тэо и философски добавил:
- Умному можно притвориться глупым, господин Грэм, но глупцу не надеть маски умного человека.
- Кстати, о маске, - Грэм внимательно посмотрел на него. – Почему он надел ее на поле боя? Это была просто поза или он не хотел, чтобы его узнали?
- Полагаю, об этом знает только он сам, - сказал Тэо. – Но от меня он своего лица не скрывал, да и в Элизиум, вероятно, явится без маски; а на позера он не похож.
- И на шпиона тоже не похож? – Мартиас Грэм покачал головой. – Бог знает что. Сегодня среда. У нас в запасе еще два дня. Ладно, пусть его приходит, ведь мы всё равно не можем отказать ему…
       Тэо задумчиво молчал. Он ни слова не сказал Грэму о том, что был свидетелем конфликта между Жилем Вилларом и Германом Россом, а ведь в пятницу Виллар тоже должен быть на репетиции…
- А как здоровье мисс Сноу? – осторожно спросил он Грэма.
- Одэтты? Да ничего, не изменилось со вчерашнего дня, - ответил господин Грэм и вдруг, взглянув на Тэо, улыбнулся, а Тэо покраснел.
- Вы ей очень понравились, - дружески сказал старый капрал. – Она сейчас в саду, если угодно, можете пройти туда; потом все вместе позавтракаем. Но смотрите, - он шутливо погрозил Тэо пальцем, - не очень-то кружите моей племяннице голову! Она еще совсем ребенок.
       Счастливый и пристыженный, Тэо что-то пробормотал в ответ и поспешно ушел из кабинета – скорее в сад, к ней, к Одэтте… А господин Грэм смотрел ему вслед и думал: «Он был бы достойным мужем для девочки, и отец ее был бы рад такому зятю… Но не рано ли? Ведь они оба еще так молоды».


      Театральный зал Элизиума залит ярким солнечным светом. Чтобы свет не бил в глаза, пришлось немного приспустить шторы. Блестящий паркет из драгоценных пород дерева сверкает красочной мозаикой. Занавес с той и с другой стороны перехвачен шелковыми лентами; от этого его пунцовый бархат собрался пышными складками. В партере сидят дворяне, задействованные в спектакле, а также несколько дам, которые тоже участвуют: это жены и замужние сестры дворян. По молчаливому соглашению «шпажники» не приводят во дворец эрцгерцога своих юных дочерей и сестер: незачем лишний раз искушать судьбу и дразнить аппетит Герхарта Клинча.
      В первом ряду уже сидят шпильман Ганс и Герман Росс. Ганс – карлик, сложенный, впрочем, очень пропорционально. У него умные карие глаза, утиный нос и широкая вечная улыбка на немного смуглом лице; волосы темные и вьются крупными завитками.
     Герман Росс неулыбчив и безмолвен. Теперь, при свете дня, видно, что глаза у него прозрачные и светло-золотистые, как морской песок под водой. Взгляд их холоден и в то же время странно обжигает всякого, кому удается встретиться с ним глазами. Таких людей немного: только Тэо, Мартиас Грэм и Элиас, с которыми он поздоровался кивком головы; впрочем, Элиасу он даже пожал руку и поблагодарил за блестящий бой на Шахматном Поле. Элиас ответил, что для него было честью иметь дело со столь умелым противником. В это время появился Йолис. Герман Росс чрезвычайно удивился сходству братьев и сказал:
- До чего же вы похожи, господа! Надеюсь, я не ошибся и благодарю за достойное соперничество господина Элиаса Мэрджита, а не его брата?
- Вы не ошиблись, господин Росс, - вежливо ответил Элиас. – Но мой брат Йолис тоже очень сильный боец.
    Росс ответил, что не сомневается в этом.
     Теперь он сидит на своем месте, безмолвный и задумчивый. Появляется грубый Райнер Дорке. Он здоровается со всеми, а подойдя к первому ряду и внимательно оглядев зал, вдруг разражается неучтивым смехом.
- Господа, - говорит он, вытирая глаза платком. – Вы меня простите, но со стороны всё это выглядит очень смешно. Сплошная игра природы: в третьем ряду братья Мэрджиты, похожие друг на друга, как две капли воды, а в первом ряду мифический великан рядом с гротескным карликом… Всё это очень напоминает мне бродячий цирк и клоунов во всех их разновидностях. Как же это всё одновременно смешно и грустно, господа… Прошу благородных леди простить меня! – он кланяется дамам. Те охотно прощают его, они уже привыкли к манере Дорке говорить всё, что он думает. Элиас, Йолис и Тэо даже смеются. Но в глазах шпильмана вспыхивают злые огоньки, а Герман Росс, оглядев Дорке с ног до головы медленным взглядом, вдруг задумчиво говорит ему:
- То ли еще будет, господин Дорке, когда его светлость Герхарт Клинч возьмет вас в придворные. Я слышал, такой проект имеет место быть. То-то вы тогда посмеетесь – и погрустите тоже, обещаю вам.
     Дорке тут же ощетинивается так, что усы его становятся дыбом.
- Я потомственный дворянин, сударь, - отчеканивает он, - граф Райнер Эрнст Дорке, а вот какого вы рода-племени, не имею чести знать.
- В свое время узнаете, - улыбается Герман Росс. - А пока мой вам совет, граф: будьте вежливы со мной и с Гансом. Ведь то, что мы пришли и сидим здесь, это не пустяк, это может иметь для всех здесь присутствующих серьезные последствия.
- Сударь, - вмешивается в беседу Мартиас Грэм. – Оставьте этот тон. Мы не привыкли, чтобы нам угрожали.
- К чему только человек не привыкнет, господин Грэм, - загадочно отвечает на это Росс.  – Даже к тому, что надо ставить спектакли и играть в Живые Шахматы, и сентиментально вздыхать об изгнанном императоре, ничего не пытаясь при этом изменить… А угрожать вам я и не думал.
     Дорке упирается в Росса тяжелым пристальным взглядом. Таким же взглядом смотрит ему в спину Жиль Виллар.
- Что вам от всех нас угодно, черт возьми?! – рычит Дорке. – Чего вы суетесь не в свое дело?!
- Господа, господа, - поспешно вмешивается Грэм. – Не будем ссориться, ничего хорошего из этого не выйдет. В самом деле, господин Росс, чего вы хотите?
- Я? – глаза Росса становятся удивленными. – Решительно ничего. Я хочу дружить со всеми. Господин Дорке, не сердитесь. Вот моя рука, помиримся.
- Черт знает что, - бурчит Дорке, остывая и пожимая ему руку. – На ристалище вы в маске, на карнавале без маски… Надо же всему знать место и время!
- Золотые ваши слова, - отвечает на это Росс. – Я хотел вам сказать то же самое.
     С минуту они внимательно смотрят друг на друга, потом Дорке опускает глаза, отходит, садится рядом с Йолисом и погружается в молчание; видно, что он глубоко задумался.
     Мартиас Грэм спешит начать репетицию. Загадочный Герман Росс больше не привлекает к себе ничьего внимания. Шпильман Ганс также молчит, сохраняя на лице привычную улыбку. Когда его хозяина эрцгерцога нет рядом, он шутить не расположен, но улыбаться ему не трудно.
     Тэо играет Пака, доброго лесного духа. Он держится на сцене уверенно, с большим чувством произнося слова своей роли, но Росс и его слова, обращенные к Дорке и Грэму, не дают ему покоя. Он чувствует, что Росс внимательно изучает всех всходящих на сцену, его взгляд подолгу задерживается на каждом из них, и под этим взглядом все чувствуют себя неуютно.
- Какой-то Мефистофель, - шепчет Дорке Йолису. – Совсем молодой, а держит себя так, будто знает и понимает больше всех нас, вместе взятых.
      Но Йолис не склонен осуждать Росса.
- Интересный человек, - замечает он с любопытством. – Сама загадка.
Дамы тоже тихонько перешептываются о Россе.
- А он красавец, - говорит одна из них, жена Элиаса, другой, сестре Леона Флери. – Не правда ли?
- Да, - отвечает та. – Красив необыкновенно. И какие глаза! Я таких еще не встречала. Но я не совсем поняла, о чем он говорил и чего хотел.
- Где понять это нам, бедным женщинам, - отвечает жена Элиаса. – Но мой Элиас, наверно, понял и, конечно, мне расскажет.
- Если сочтет нужным, - добавляет она.
     Элиас Мэрджит исполняет роль Оберона, царя эльфов. У него большой актерский талант, но Росс и его слова тоже сильно его заинтересовали. Впрочем, он изучает Росса не менее внимательно, чем тот его. Голубые глаза Элиаса спокойно и доброжелательно встречают взгляд его прозрачных глаз – обжигающий и холодный одновременно. И холод уходит из золотистых глаз Росса. Он начинает очень мягко и с большим пониманием смотреть на Элиаса и на Тэо, а вслед за ними и на всех прочих. Но всё же Элиас и Тэо явно нравятся ему больше других. Вообще он доволен игрой всех исполнителей, спектакль постепенно увлекает его, и он с интересом и удовольствием созерцает репетицию. Виллар, играющий Тесея, глядит на Росса испепеляющим взглядом, но тот взирает на него очень благодушно и снисходительно. Графа бесит это благодушие – настолько, что некоторые слова своей роли он произносит с совершенно неоправданным пафосом, словно спорит с кем-то. Мартиас Грэм удивленно просит его говорить тише и проникновенней. Шпильман Ганс получает из рук Грэма переписанную роль эльфа по имени Горчичное Зернышко. Его улыбка становится скептической, но он учтиво кланяется и своим высоким, немного резким тенором обещает всё выучить к следующей репетиции.
     Шпильман тоже внимательно изучает дворян-актеров, но они после загадочных слов Росса словно сговариваются молчать обо всём, кроме спектакля и ролей, которые они исполняют. Даже Райнер Дорке, известный вольнодумец, вдруг становится как-то неестественно учтив и начинает самозабвенно интересоваться исключительно театром, сценой и Шекспиром. Когда он не задействован на сцене, то слышно, как его пониженный голос увлеченно рокочет в партере что-то о «Макбете» и «Ричарде Ш». Ганс чувствует некоторое разочарование, но на то он и шпильман, чтобы ни перед кем не обнаруживать своих истинных чувств. Единственное, что он твердо намерен сделать, это сказать Герхарту Клинчу об ошибке последнего: Герман Росс оказался гораздо умнее, чем думает эрцгерцог и его приближенные. «Даже слишком умен, - говорит себе шпильман Ганс. – Что бы это значило?»

                5.

      Через несколько дней спектакль сыгран на сцене Элизиума – и сыгран блестяще. Зал битком набит придворными. Эрцгерцог сидит в своей ложе в обществе верных Арсанда и Бернара. Он очень доволен игрой своих дворян, в самом деле, тонкой и естественной. Вопреки предсказаниям Райнера Дорке шпильман Ганс справляется со своей ролью отлично. Герхарт Клинч настолько покорен спектаклем, что даже забывает о своем раздражении по поводу того, что ни Ганс, ни Герман Росс ничего не смогли сообщить ему о настроении знати. Герман Росс сообщил только одно: на репетициях говорилось о театре и больше ни о чем; правда, он чуть не поссорился с господином Дорке, но они почти тут же помирились. Шпильман Ганс ясными намеками дал понять своему хозяину, что его капрал Росс человек умный, но эрцгерцог этому не поверил. Когда он разговаривал с Россом, взгляд капрала неизменно был преданным и туповатым, а слова короткими и отрывистыми. Эрцгерцог доверял своему личному впечатлению. Всё же он попросил звездочета Арсанда составить гороскоп Росса. Тот составил гороскоп и, пожав плечами, показал его эрцгерцогу со словами:
- Ничего примечательного, ваша светлость. Этот парень совсем безголовый. У него другие достоинства: он отличный воин, карьерист, смел, красив – а большего с него и требовать нечего, ему не дано ничего другого. Он предан, как собака, тому, кому служит, и вспыльчив – вот и всё. Снисходителен к друзьям, не лишен благородства, умеет снискать расположение вышестоящих лиц. В общем, личность довольно заурядная. Наш добрый Ганс ошибается насчет его ума.
      Ганс присутствовал тут же. По окончании отчета Арсанда глаза карлика стали очень злыми, но он улыбнулся еще шире обычного и сказал своим высоким тенором:
- Это почтенный Арсанд ошибается, Гарри (так он называл Клинча). Я верю звездочетам и ценю их знания, но я не слеп и не глух, у меня есть глаза и уши. Говорю тебе, Гарри, он очень неглуп, этот Росс.
- Ладно, друзья, - засмеялся эрцгерцог. – Я верю вам обоим, но об этом человеке буду судить сам.
      Про себя же он подумал: «Тут и судить нечего. Конечно, Арсанд прав – Росс весь, как на ладони».
      Бернар не доверял ни эрцгерцогу, ни Арсанду, ни собственному мнению (в данном случае). Он на слово поверил Гансу и с того дня стал внимательно следить за Россом. Но палача ждало разочарование: Росс ни словом, ни движением не выдал при нем своего ума. Он действительно казался туповатым и недальновидным, было решительно не в чем подозревать его. 


      … Спустя два дня после спектакля Тэо Чарк пришел к Одэтте (он уже получил право беспрепятственно навещать ее).
      Одэтта с нетерпением ждала его. Она была восхищена спектаклем (Мартиас Грэм привел ее в Элизиум, и она видела всю пьесу), а изящество, с которым Тэо исполнил свою роль, совершенно ее покорило. Они виделись теперь каждый день, и Одэтта привыкла к их беспечным прогулкам и беседам. Без Тэо ей было пусто и скучно, она не находила себе места. Когда он целовал ее руку, она вся трепетала, охваченная восторгом и тревогой одновременно; сердце ее учащенно билось.
     Ее маленький брат Тим тоже очень любил их молодого гостя, потому что Тэо играл с ним в мяч и учил, как надо обращаться со шпагой (у малыша была игрушечная серебряная шпага). Они играли и сражались с большим увлечением, и Тим ни на что бы не променял чудесные встречи с Тэо.
     … В тот день с утра шел дождь. Тим играл в зале со своей няней, а Одэтта ждала Тэо. «Ах, - думала она, в нетерпении блуждая по комнате, - скорее бы он пришел!»
     Она остановилась перед зеркалом. Из его глубины на нее смотрела девушка с темно-золотым венком волос на голове, с большими дымчатыми глазами и розово-белой жемчужной кожей. Эта девушка выглядела совсем юной и наивной. «У меня какой-то несерьезный вид, - огорчилась Одэтта. – Какая-то маленькая, глупая… хотя, конечно, хорошенькая… Но мне следует быть умной, томной и загадочной, а я веселая и не по-английски легкомысленная. Тэо может это заметить и отвернуться от меня. О, скорее бы он пришел – как всегда тягостно это ожидание!»
     Чтобы чем-нибудь занять себя и унять охватившее ее волнение, она взяла в руки лютню – инструмент, который хорошо знала и любила – и, взяв несколько аккордов, заиграла и запела романс, разученный ею недавно:
                Назови меня по имени,
                За собою позови,
                Уведи иль унеси меня
                В вечную страну любви.

                Назови меня по имени.
                Спят поля и город спит.
                Звезды огоньками синими
                Блещут сквозь листву ракит.

                Имя тихое, заветное
                Пусть уста произнесут,
                Пусть и чувство беззаветное
                Нам с тобою принесут.
   
                Тихо за руку возьми меня.
                И надеясь, и любя,
                Назови меня по имени –
                Так, как я зову тебя.
     Тэо, подходя к двери гостиной, услышал ее голос и остановился, очарованный – не только исполнением, но и музыкой, и словами, которые так просто и мягко вплетались в уютный шелест дождя за окном. Душа его мгновенно исполнилась нежной грусти и смирения; он слушал, не смея проронить ни звука.
     Когда смолкли последние звуки лютни, Тэо постучал в дверь. Она торопливо открыла ему, и ее лицо засияло улыбкой.
- Наконец-то вы пришли! – воскликнула она. – Как это чудесно!
- Вы божественно пели, Одэтта, - сказал он, прижимая к губам ее руку. – У вас такой голос, как будто бы вы сама – песня. А откуда эта музыка и слова?
- Автор неизвестен, - ответила Одэтта, розовея от его похвал. – Так написано в нотах. Я очень люблю этот романс. Скажите, Тэо, только честно: я не кажусь вам немного ветреной?
- Ни в малейшей степени, - молвил он, засмеявшись. – Вы…
- Только не говорите комплиментов, - остановила она его. – Скажите правду.
- Вы легкая, нежная, милая и веселая, - честно признался он. – Мне очень, очень хорошо с вами. Для меня каждое мгновение наших встреч – праздник…
- Для меня тоже, - она доверчиво улыбнулась ему.
     Он пошутил, желая разогнать остатки ее тревоги, она засмеялась в ответ, и он почувствовал себя щедро награжденным. «Солнечная девушка, подумал он, глядя на нее. – Мое живое солнце…»
     Тут же он покраснел: «Мое? О нет… Я пока не могу так думать…» Но Одэтта в это время так оживленно говорила что-то, что он быстро позабыл о своем смущении, и они принялись беззаботно болтать и смеяться, так же, как обычно.


     Вечером того же дня он возвращался домой через огромный городской парк, пустынный из-за дождя. Низкое неприветливое небо казалось ему лучезарным, мир – добрым и полным радости. «Как хорошо жить!» – повторял он про себя.
     Он вышел на поляну, где густо разрослись старые, в несколько обхватов деревья-великаны, и вдруг из кустов выступило несколько фигур. До Тэо долетел запах крепчайшего вина – и мигом сбросил его с небес не землю. Он хотел обойти угрюмые пьяные фигуры, но те загородили ему дорогу. Тэо узнал в них придворных эрцгерцога.
- В чем дело, господа? – спросил он с достоинством. – Вам что-нибудь угодно?
- Угодно, - сказал один из придворных, выступая вперед. – Мы желали бы знать, почему вы, дворянишки, нас сторонитесь? Мы ведь ничем не хуже вас, а вы нас презираете. Это нечестно, приятель.
И он с пьяной ухмылкой погрозил Тэо пальцем.
- Вам что, так скучно без дворян? – позволил себе сдержанно удивиться Тэо.
-     Скучно! – подтвердил придворный. – Сердце не на месте.
- Сожалею, но ничем не могу помочь, - сухо сказал Тэо. – Я прошу вас отойти в сторону и дать мне дорогу.
- Неужели благородный «шпажник» просит нас о чем-то? – хихикнул другой придворный с прыщавым лицом и толстыми губами. – Гляди, какой вежливый.
- Я его узнал, он играл в Элизиуме лесного духа, - пробасил третий.
- Духа? – глумясь, переспросил первый. – Этот? Что ж, тогда мы должны уступить ему дорогу, а то ведь с лесными духами, говорят, шутки плохи. Верно, «шпажник»?
     Кровь бросилась в лицо Тэо, он выдернул из ножен шпагу.
- Берегись! – крикнул кто-то из придворных. – Это он целых десять минут дрался с Россом.
- Ну, с одним выскочкой дрался, пусть теперь с десятью простыми людьми подерется, - был ответ, и все десять человек выхватили из ножен свои шпаги. Они накинулись на Тэо. Он стал быстро отбивать удары, лихорадочно думая: «Мне, конечно, теперь конец. Они просто убьют меня. Одэтта…»
     Тут же кто-то безмолвный, вынырнув из-за дерева, бросился к нему на помощь. Вертясь, как юла, и едва успевая отражать удары и уворачиваться, Тэо успел заметить, что это Герман Росс. Они встали спина к спине и принялись драться вдвоем.
- Уйди, Росс! – закричало несколько голосов. – Ты нам не враг, дай нам расправиться с этим дворянишкой.
     Но Росс продолжал молча действовать шпагой. Увидев это, придворные совсем рассвирепели и в бешенстве накинулись на нового противника, желая разделить их с Тэо, чтобы расправиться с каждым из них поодиночке. Тэо оттолкнули в сторону. Теперь почти все накинулись на Росса. Его молчаливое сопротивление взбесило придворных больше, нежели дворянское поведение Тэо. Последний, разделавшись с двумя своими противниками, пробился к Россу, прижавшемуся спиной к дереву, и заслонил его собой. Это было сделано вовремя; удар, направленный в сердце Росса, пришелся Тэо в предплечье – шпага проколола ему руку насквозь. Почти одновременно с этим Росс с силой оттолкнул острие шпаги от груди Тэо рукой, затем своим особенным «испанским» ударом выбил эту шпагу из руки противника. Тэо и Росс снова принялись ожесточенно отбиваться от нападающих, пока, наконец, не покончили с шестью из них. Двое, оставшиеся на ногах, бросили свои шпаги и убежали.
- Трусы! – крикнул им вслед Тэо.
    Он был мокрым от крови, пота и дождя, берет с петушьим пером упал с его головы. Тошнота и слабость внезапно накатили на него, шпага выпала из пальцев, и он упал без сознания рядом со своими убитыми и ранеными противниками.
    Росс склонился над Тэо, быстро перетянул ему предплечье своим носовым платком, чтобы остановить кровь, вложил шпагу Тэо в ножны и, подняв его на руки  легко, как ребенка, исчез среди деревьев.

                6.

     Тэо приходит в себя в незнакомой комнате. Он лежит в чистой постели. За окном, полузакрытым темными шторами, темно. Горят свечи в медных настенных канделябрах; одна свеча на столе. В камине пылает огонь. «Где я?» – с удивлением спрашивает себя Тэо. Он раздет, его рука выше локтя стиснута плотной марлевой повязкой. Ему хочется пить, и у него слегка кружится голова. С минуту мысли его бродят рассеянно, потом он вдруг всё вспоминает. Они сражались в парке вместе с Россом, их обоих чуть не убили, потом они выиграли битву, а после… но что было после, он решительно не может припомнить.
     Дверь в комнату отворяется, и входит Герман Росс. Его глаза, светлые и прозрачные, останавливаются на Тэо, и выражение их, до тех пор задумчиво-суровое, тут же становится мягким, почти дружеским. Он садится возле кровати и спрашивает:
- Как вы, господин Чарк? Вам лучше?
- Благодарю вас, - отвечает Тэо, - мне очень хорошо, только голова кружится… и жажда…
     Росс протягивает ему стакан с водой, а после подает небольшую серебряную фляжку с коньяком. Тэо пьет; голова перестает кружиться.
- Спасибо, - говорит он. – Вы спасли мне жизнь, господин Росс, благодарю вас.
- Вы тоже спасли мне сегодня жизнь, и я вам также благодарен, - отзывается Росс. Он произносит слова неторопливо, его низкий голос хорошо поставлен и приятен для слуха, но в нем, как и всегда, звучит нечто властное, подавляющее. Впрочем, это не вызывает ни малейшей неприязни и даже протеста; кажется, что этот голос и должен быть именно таким.
- Знаете что, - Тэо протягивает ему руку. – Называйте меня с этого дня просто Теодор, я прошу вас. Раз мы сегодня спасли друг друга.
     Он смотрит на Росса, его открытое лицо дышит приветливой благодарностью. Росс отвечает на рукопожатие и говорит, пристально глядя на него:
- Буду рад. В таком случае вы тоже можете называть меня Герман.
        Тэо в ответ улыбается.
- «Назови меня по имени, за собою позови…» Я шел из гостей и вспоминал этот романс, когда на меня напали. Но где мы? Вероятно, у вас дома… Герман?
- Да, я снимаю в этом доме три комнаты, - отвечает Росс. – Эта комната сегодня в вашем распоряжении.
- Но… я должен ехать домой, - неуверенно говорит Тэо. – Прислуга будет беспокоиться.
- Не будет. Я предупредил ваших слуг, - отзывается Герман Росс. – Вы поедете утром, вам сейчас нельзя тревожить руку. Завтра она будет почти здорова: под повязкой у вас мазь, которая лечит такие раны, как ваша, за несколько часов. – Кстати, - он едва заметно улыбается. – Из каких это гостей вы шли, вспоминая такую чувствительную песенку? Уж не от той ли молоденькой девушки, племянницы господина Грэма, которую я видел на спектакле в Элизиуме?
 Тэо краснеет до корней волос, но мужественно отвечает:
- Да, от Одэтты Сноу. А что?
      В его голосе некоторый вызов, но этот вызов только забавляет Германа.
- Ничего, - отвечает он. – Только лучше бы мисс Сноу больше не появлялась во дворце, да и на Живых Шахматах тоже. Я, видите ли, верю в дурной глаз эрцгерцога.
 Неприятный холодок пробегает по спине Тэо.
- Вы шутите, - говорит он, стараясь улыбнуться.
- Отнюдь, - Росс становится очень серьезным. – Мисс Сноу слишком привлекательна, чтобы, ничем не рискуя, появляться в поле зрения Герхарта Клинча.
 Тэо бледнеет.
- Хорошо, - говорит он. – Я сообщу ваше предостережение господину Грэму.
  С минуту он молчит, потом пытливо смотрит в глаза Россу.
- Герман, вы дворянин, я это вижу. Почему вы служите эрцгерцогу?
  Глаза Росса тотчас становятся равнодушными и непроницаемыми.
- Вам это очень интересно, Теодор? – спрашивает он.
- Очень отвечает Тэо.
- Ну, а мне это совсем не интересно, - откровенно признается ему Росс. – Мне эта тема чрезвычайно скучна, давайте ее переменим.
- Хорошо, - соглашается Тэо. - Но скажите мне только одно: почему на Шахматном Поле вы были в маске?
- Чтобы моего лица не увидел один человек, который не должен был видеть его, - неохотно сообщает Герман. – Не надо больше вопросов. Лучше скажите, не угодно ли вам отужинать со мной?
- С удовольствием, - говорит Тэо, полный жгучего интереса к своему спасителю. – Если, конечно, вам будет приятно мое общество.
- Оно будет мне приятно, - церемонно отзывается Герман, но глаза его улыбаются. – Я буду ждать вас в соседней комнате.
   Он звонит в колокольчик. Появляется слуга-араб с некрасивым, но выразительным и умным лицом.
- Али, - обращается к нему Росс, - принеси господину Чарку его платье и помоги ему одеться.
    Он выходит из комнаты. Али приносит одежду Тэо: тщательно вычищенную и высушенную. Слуга помогает Тэо одеться и провожает его в комнату, где сидит за накрытым столом Герман Росс. Тэо всё еще чувствует слабость, так как успел потерять довольно много крови. Но стул, на который усаживает его Али, очень удобен – с чуть отклоненной назад спинкой и мягкими подлокотниками. Али разливает по бокалам вино и раскладывает по тарелкам жареное мясо косули с овощами. Мясо очень сочное и приготовлено отменно, от него исходит пряный аромат. Гость и хозяин приступают к еде. Тэо голоден и ест с наслаждением, но от его внимания не укрывается благородное изящество манер Росса; он замечает, что руки Германа никогда не знали грубой работы. «Он служит эрцгерцогу, но он за нас, - размышляет Тэо. – Он тогда в Элизиуме предостерег Дорке и всех нас… Неужели он не доверяет мне? Впрочем, его осторожность мне понятна. Но до чего же мне хочется узнать, кто он на самом деле такой! Боюсь рассердить его расспросами. Проклятая вежливость – как же она иногда мешает жить!»
- Герман, - решительно обращается он к Россу, - я предлагаю вам свою дружбу!
- Очень рад, - серьезно отвечает Росс, скрывая невольную улыбку. – Принимаю вашу дружбу с благодарностью.
     Тэо доволен.
- Раз так, - говорит он, увлекаемый внезапным вдохновением, - то послушайте: я приглашаю вас погостить в моем доме – и сколько угодно! Прошу вас, соглашайтесь. У вас там будет целых пять комнат, и никто не потревожит вас.
- В самом деле? – Росс задумывается, словно про себя взвешивая что-то. Затем испытующе глядит на Тэо.
- Что же, - наконец, произносит он. – Давайте попробуем. То есть, я хотел сказать: благодарю вас, я с удовольствием воспользуюсь вашим гостеприимством.
- Нет-нет, вы правы, к черту вежливость, - вырывается у Тэо искреннее. – Будьте со мной проще, к чему все эти церемонии. Ведь мы теперь с вами друзья! Я расскажу нашим дворянам, как вы спасли меня, и они с радостью примут вас в наш круг…
- Сомневаюсь, что всё пойдет так гладко, - отвечает Росс, мягко глядя на своего восторженного гостя. – Но будем надеяться на лучшее.
- Вы удивительный человек, - признается Тэо, уже слегка опьянев от вина, кстати, превосходного. – Вы ни на кого не похожи. Разве только, если бы вам было двадцать пять лет…
- Мне двадцать восемь, - возражает Герман.
- Да, конечно. Вам лучше знать, сколько вам. Но если бы вам было двадцать пять, вы походили бы на принца Георга, сына императора Генриха…
- Что вы, - снова спокойно возражает Герман. – У его высочества совсем другое лицо и особенно рост, не правда ли?
- Правда, - соглашается Тэо. – Он гораздо ниже вас. У вас замечательное вино, Герман. Итальянское?
- Французское, шабли, - отвечает Росс. – Вы живете один, Теодор?
- Нет, с матушкой и сестрой. Они пока что гостят на юге у тети Джен и вернутся только через две недели. Но они будут очень рады вам – особенно, когда узнают, что вы спасли мне жизнь.
- Теодор, - Герман смотрит на него очень внимательно. – А согласились ли бы вы уехать со мной по одному очень важному делу? Оно действительно очень важное и касается судьбы нашего с вами отечества.
- Судьбы отечества? – переспрашивает несколько удивленный Тэо. – Но судьба отечества неразрывно связана для меня с императором Генрихом. Если вы разделяете мое мнение, я готов ехать с вами куда угодно.
- Благодарю, это я и хотел от вас услышать, - отвечает Герман. – Я не ошибся в вас и очень этому рад.
- Боже! – вырывается у Тэо. – Да кто же вы всё-таки такой?
- Я человек, - улыбается Герман, - хотя господин Дорке и считает меня Мефистофелем. Прошу вас не гадать, кто я, в свое время вы всё узнаете. А теперь пора спать.
- Да, конечно, - Тэо не может оторвать от него зачарованных глаз. – Спокойной вам ночи, Герман.
- Спокойной ночи, Теодор, - отвечает Герман. – Али, проводи господина Чарка в его комнату и помоги ему. Потом убери со стола и можешь идти к себе: сегодня ты мне не понадобишься.
Они расходятся по комнатам. Али помогает Тэо снять камзол и рубашку.
- Али, - спрашивает Тэо, - ты давно служишь у господина Росса?
- Около семи лет, саид, - отвечает Али.
- Кто он такой? – не выдержав, шепотом спрашивает Тэо.
- Он мой господин, а теперь он также ваш друг, - отвечает Али с улыбкой. – Доброй вам ночи, саид.
И он уходит, почти такой же загадочный, как и его хозяин.


     На следующее утро после завтрака Тэо покидает жилище Германа Росса. Самого Германа в доме уже нет – он очень рано встал и ушел. Но Али подает Тэо записку, написанную четким ровным почерком: «Доброе утро, Теодор. Если Ваше предложение остается в силе, скажите об этом Али. Назовите и время, когда Вам удобно будет принять меня под свой кров. Deo volente (если будет угодно Богу) я перееду к Вам. Искренне Ваш Герман Росс».
     Тэо просит у Али бумагу и чернила и медленно пишет ответ левой здоровой рукой: «Дорогой Герман! Сегодня весь день я буду дома – приезжайте в любое время. Благодарю Вас за вчерашний ужин и отличное вино. Vinum lo etifikat cor homus (вино веселит сердце человека). Я буду ждать Вас. Неизменно Ваш Теодор Чарк».

                7.

     Вернувшись домой, Тэо велел приготовить пять лучших комнат, которые всегда предоставлялись в распоряжение гостей, после чего написал Одэтте Сноу нежное письмо, сообщая, что непременно приедет к ней завтра, так как сегодня ожидает важного гостя. Настоящая причина в раненой руке, но Тэо вовсе не хочет, чтобы Одэтта узнала про сражение в парке. Это расстроит ее, она будет за него переживать; пусть лучше ничего не знает. А назавтра пройдет и боль в руке, и слабость, которая пока еще дает о себе знать. Рука до сих пор немного как чужая. «Без волшебной мази Германа я пролежал бы с такой раной неделю, - говорит себе Тэо, - и это в лучшем случае». Лакей Джон уходит с его письмом и вскоре приносит очень ласковый ответ Одэтты: она будет ждать его завтра.
      Герман Росс приезжает к нему до обеда. Тэо выбегает ему навстречу и велит своему лакею помочь Али перенести наверх вещи господина Росса. Вещей этих  немного: всего два небольших саквояжа.
- Как я рад, - искренне говорит Тэо Россу. – Пойдемте, я покажу вам ваши комнаты. У вас будет отдельный выход. Вы можете приходить и уходить, кода вам вздумается, не ставя меня в известность.
- Спасибо, - отвечает Росс. – Вы очень любезны и внимательны, это редкая и чрезвычайно ценная черта в хозяевах, принимающих гостей.
      Он говорит, как всегда, неторопливо и спокойно. Тэо очень нравится его новый друг, но он невольно робеет в его присутствии. « Он старше меня всего на восемь лет, - думает Тэо, - а мне кажется, что на все двадцать».
     Они поднимаются в комнаты Росса. Там всё изысканно, красиво и очень уютно. Окна выходят в сад. Росс доволен и не скрывает этого.
- Хорошо у вас, - говорит он, садясь на диван. – Благодарю, Теодор.
- Вам действительно нравится? – Тэо сияет.
- Честное слово, - Герман улыбается, глядя на него.
- Тогда пойдемте обедать, - предлагает Тэо. - Всё уже готово. Мой повар, конечно, меркнет перед вашим Али, но кое-что и он умеет, а вино будет испанское пятнадцатилетнее и еще мадера…
  Герман качает головой:
- Так вы разорите вашу матушку. Прошу вас, не надо изысков. Я непривередлив.
- Ну, один раз мы можем позволить себе изыски, - возражает Тэо.
- Один раз, - соглашается Герман. – Смотрите, я ловлю вас на слове. Идемте.
     Они спускаются в столовую и обедают. Повар действительно постарался: на стол подаются самые тонкие и вкусные блюда французской, итальянской и отечественной кухни. Тэо украдкой посматривает на Германа. Лицо Росса кажется ему удивительным, особенно эти прозрачные красивые глаза цвета морского песка. Что скрывается в них? Они смотрят бесстрастно, но в глубине их угадывается огонь – для одних опасный, для других согревающий, а порой холодный, как блеск зимнего солнца. «В нем что-то грозное, - говорит себе Тэо. – Грозное, как молния».
- Герман, - обращается он к своему гостю. – Помните, вы говорили при нашей первой встрече, что сказали бы мне, кто такой шпильман Ганс. Кто же он, кроме как шут и доносчик?
- Шпильман Ганс – влиятельная личность при дворе его светлости, - отвечает Герман. – Он очень умен и коварен; придворные боятся его. Со стороны он может показаться просто карликом с постоянной улыбкой на лице, на самом деле он нечто большее. Он уже доложил эрцгерцогу, что я умнее, чем кажусь его светлости. Тот не поверил. Зато поверил палач Бернар – и теперь вместе с Гансом следит за мной. Вами, Теодор, они не интересуются. Вами интересуется сам эрцгерцог – я знаю об этом из разговоров, которые ведут между собой пажи.
- Он интересуется мной? – Тэо вдруг чувствует невнятную тревогу. – Но почему?
Герман смотрит сквозь него долгим взглядом, потом говорит:
- Вам, конечно, известны вкусы эрцгерцога. Они бывают у него разными, чем часто пользуются молодые карьеристы. Вы ему понравились. Я не позавидую никому, кто понравится Герхарту Клинчу.
     Тэо чувствует легкую дрожь от этих многозначительных слов, затем в нем поднимается гнев, от которого он даже бледнеет.
- Он больше не увидит меня, - с трудом говорит Тэо. – Я не буду больше участвовать в Живых Шахматах и играть лесных духов, я не буду больше таким глупцом…
- Не глупцом, - быстро возражает ему Герман, - а благоразумным человеком. Я просто сообщил вам о подводных камнях, чтобы вы были осторожнее со всеми вместе и с каждым в отдельности. А что думает про вас тот или иной ваш враг, должно быть вам совершенно безразлично. Вы смелый человек, так будьте же еще и сильным. Продолжайте участвовать в Шахматах и спектаклях, но не с позиции живой игрушки, а с позиции человека, изучающего слабые стороны своего противника. Вы немного беспечны, а сейчас наступает такое время, когда следует взвешивать каждое слово и движение: и собственное, и чужое; и не только вам, а всем… «шпажникам».
     Он очень мягко произносит это слово, дружелюбно глядя на Тэо. Тот смотрит на него с восхищением.
- Я вас понял, - говорит он. – Вы совершенно правы. И вы увидите: я стану таким, каким давно должен был стать… но, конечно, без вас я надолго остался бы прежним и, возможно, пропал бы. Благодарю вас, Герман. Вам обязательно надо поговорить об этом с моими друзьями…
- Вы не совсем точны, - останавливает его Герман. – С ними будете говорить, в основном, вы, а я буду выходить на сцену постепенно…
- Я? – Тэо растерялся. – Но какими же словами я буду говорить с ними? Ведь я знаю только то, что вы мне сейчас сообщили. И потом, я хотел, чтобы вы вошли в наш круг.
- Ваш круг не сразу примет меня, - сказал Росс. - Для этого понадобится время. А нужные слова вы найдете, я знаю. Давайте теперь поговорим о чем-нибудь более легком и приятном.
- С удовольствием. Научите меня тем удивительным приемам, которым вас обучил испанский гранд.
     Герман улыбнулся.
- Непременно научу, - ответил он. – Начнем сразу же, как заживет ваша рука. Судя по вашей правильной речи, вы человек образованный. Закончили университет?
- Да, в Италии, - ответил Тэо. – А вы?
- У меня хорошее образование, - уклончиво ответил Герман. – И я люблю книги. У вас их, вероятно, много?
- Да, у меня большая библиотека, - Тэо оживился. – Она как раз рядом с вашими комнатами. Проводить вас туда?
- Да, пожалуйста, - вежливо молвил Росс. – А вы сегодня не поедете… к господину Грэму?
     Тэо слегка покраснел:
- Я написал Одэтте, что приеду завтра.
- Из-за меня?
- И из-за вас и из-за руки. Я не хочу, чтобы она переживала за меня.
     С минуту Росс сидел, задумавшись, потом принял решение.
- Теодор, - молвил он. – Скажите господину Грэму, что мне надо кое-что сказать ему. И не только ему, но и братьям Мэрджитам, особенно господину Элиасу, это очень важно.
- Слушаю и повинуюсь, - ответил Тэо. Росс засмеялся.
- Простите меня, - сказал он. – Никак не могу отучиться от этого властного тона. Разумеется, я прошу вас об одолжении.
- Ничего, - Тэо тоже засмеялся. - Властный тон вам идет; вас хочется слушаться. Вы прирожденный начальник.
     Они идут в библиотеку, которая полна тенями и книгами в пыльных переплетах с тисненым поблекшим золотом на темных старинных корешках.
     У стены стоит клавесин: блестящий, лакированный, новый. Тэо замечает, как при виде его у Германа вспыхивают глаза.
- Могу я? – спрашивает он по-французски.
- Конечно, - отзывается Тэо.
     Росс быстро садится за клавесин, поднимает крышку и касается клавиш. Чудесные вариации всевозможных мелодий рассыпаются многозвучным фейерверком. Тэо поражен таким искусством. Он и сам неплохо играет, но теперь перед ним сидит настоящий мастер. Росс в это время переходит на известный экосез:
                Флейты голос нежный,
                Тихий, безмятежный,
                Слушай и молчи.   
                В нем звенит прохлада,
                И в глубинах сада
                Чистые ключи.

                Голову поднимешь,
                Взгляд мне легкий кинешь,
                Я пойму тебя.
                Всё идет, как надо,
                А в глубинах сада
                Ждет любовь твоя.
     После этого, с улыбкой взглянув на Тэо, Росс, мягко дотрагиваясь до клавиш, начинает играть до боли знакомое: «Назови меня по имени…» Образ Одэтты встает перед встрепенувшимся Тэо. Он жадно слушает музыку, он полон ею и исполнен  любви – властной, всепобеждающей. Ему хочется одновременно и плакать, и смеяться, бесконечное счастье сжимает его грудь… Как хорошо!
 
                8.

     В этот же самый день Герхарт Клинч сидел в своей самой верхней комнате Элизиума, на крыше, под стеклянным куполом обсерватории в обществе шпильмана Ганса и телескопа, доставленного эрцгерцогу недавно из-за границы, якобы, для наблюдения за небесными телами. Но телескоп был направлен не на небо, а на город. С высоты башни эрцгерцог мог видеть большую часть домов, садов и улиц столицы. Он любил наблюдать за жизнью города с высоты птичьего полета, к тому же, с помощью волшебных стекол мог созерцать выбранный им предмет наблюдения весьма отчетливо и близко. Звездами, луной и солнцем его светлость интересовался гораздо меньше, чем людьми.
     Пока эрцгерцог, восседая на высоком табурете, придавался своей не совсем скромной забаве, Ганс сидел поодаль в небольшом кресле и пел, аккомпанируя себе на маленькой испанской гитаре, украшенной розами:
                Две пташки щебетали
                На веточке весной:
                «Ах, милый соловей наш,
                Лети скорей домой!

                Дадим тебе мы мошек
                И всякой чепухи,
                А ты за то прочтешь нам
                Баллады и стихи!»

                Ах, все мы так, ах, все мы так:
                Баллады и стихи!

                Соловушка веселый
                Их песен не слыхал,
                Об их любви не думал,
                Не помнил их похвал.

                Лишь к саранче-красотке
                Он чувствовал любовь,
                А та ежа любила,
                А еж любил…  морковь!
               
                Ах, все мы так, ах, все мы так,
                А еж любил морковь!
     Он отложил гитару в сторону и позвал, зевая:
- Гарри!
- Ну что тебе, плут? – нетерпеливо отозвался эрцгерцог. – Не мешай мне, лучше спой еще что-нибудь.
- Я хочу отдохнуть, - заявил шут. – Да и спросить тебя кое о чем.
- О чем?
- Как ты наказал этого щенка Чарка за то, что он искалечил твоих людей? – мерцая холодными, как у змеи, глазами, спросил карлик.
- Чарка? – эрцгерцог рассмеялся. – О, всё в порядке: он не мог поступить иначе: Герман Росс сегодня утром убедил меня в этом. Он сам был свидетелем и участником этого боя. Мои придворные сами оказались виноваты. А Чарк и Росс отличные бойцы, они принесут мне славу.
- Посмертную? – желчно спросил шпильман.
- Ты глуп, - с неудовольствием сказал Клинч. – Чего ты хочешь? Чтобы я наказал одного из своих лучших бойцов за то, что он с помощью моего же капрала победил десять бездарных мерзавцев?
- А ты уверен, что этот лучший боец и капрал действительно твои? – спросил Ганс, острым зорким взглядом впиваясь в спину эрцгерцога. – В десяти бездарных мерзавцах  я не сомневаюсь, они бесспорно верны тебе. Но что касается Росса и Чарка… - он многозначительно прищелкнул языком.
- У тебя что, есть доказательства того, что они мне неверны? – сухо спросил Клинч, отрываясь от телескопа и глядя на карлика.
- Да нет пока еще, - отозвался шпильман, пощипывая лепестки одной из роз, увивающих гитару. – Я боюсь одного, что когда эти доказательства появятся, будет поздновато; но, конечно, лучше поздно, чем никогда, не правда ли?
- До чего же ты бываешь злой, Ганс, - невольно вырвалось у эрцгерцога.
     Ганс прищурился и улыбнулся.
- А с чего мне быть добрым? – спросил он. – Я что, сильный, высокий и красивый, к тому же, какой-нибудь лорд и любимец женщин? Мне тридцать лет, а я едва дохожу тебе до пояса, Гарри. Поверь, ты бы тоже не был добрым на моем месте.
 Клинчу стало искренне жаль своего шута.
- Брось, - сказал он примирительно. – Неважно, какого ты роста, Ганс. Никто не смеет смеяться над тобой и унижать тебя, потому что, спору нет, ты умен. Это все знают. Что касается титула, то я с удовольствием тебе его пожалую, а женщины… можно найти женщин подстать тебе – и хорошеньких. Ты выберешь себе любую из них, и все дела.
- Жениться на карлице? – уточнил Ганс. – Ну уж нет. Если надо мной до сих пор не смеялись, то после этого посмеются вдоволь, будь спокоен. Да и титул… к чему он мне? Еще больше смешить народ? Я хорош на своем месте, и это место здесь, возле тебя; пока что так. Не подумай, что я жалуюсь, нет; просто объясняю тебе, почему я недобрый. В этом деле мне скрывать нечего.
     Герхарт Клинч вернулся к прерванному занятию. Он повернул телескоп немного левее и как следует настроил его. Некоторое время шпильман и его хозяин молчали, потом вдруг эрцгерцог воскликнул:
- Ого, какая миленькая малютка! Ганс, поди-ка сюда, взгляни на нее; может, ты знаешь, кто это такая?
     Ганс, не спеша, подошел к высокому сиденью, ухватился за него, подтянулся на руках, сел рядом с эрцгерцогом и заглянул в телескоп. Там – казалось, совсем близко – резвилась на поляне в саду молоденькая девушка. Она играла в мяч с маленьким мальчиком.
- Это племянница Мартиаса Грэма, - безучастно молвил Ганс, но в глазах его промелькнуло нечто хищное и жестокое. – Она из Англии, приехала погостить. В самом деле, хорошенькая. Кажется, ее зовут Одэтта. Неужели ты впервые заметил ее, Гарри? А ведь она была на Шекспире.
- Нет, там я ее не видел, - сказал в ответ эрцгерцог, томно растягивая слова, как всегда, когда предвкушал какое-нибудь особенно пикантное развлечение. – Очень миленькая. Ей, верно, лет пятнадцать-шестнадцать?
     Он, волнуясь, облизнул губы и снова приник глазом к окуляру телескопа. Ганс искоса бросил на него быстрый проницательный взгляд и сказал:
- Да, говорят, ей пятнадцать. А мальчишка ее брат, не помню его имени. К ней всё бегает этот Чарк, за которого ты заступаешься.
- Откуда ты всё знаешь? – слегка удивился эрцгерцог.
     Шпильман пожал плечами:
- У Грэма есть болтливый слуга, который любит беседовать с нашим помощником повара, а тот в свою очередь часто беседует с Арсандом. Я же для того и существую, чтобы знать всё, что знают Арсанд, Бернар и твои пажи.
- Черт возьми… - прошептал эрцгерцог, плохо владея собой и почти не слушая Ганса. – До чего же она хороша! Я ничего не имею против Чарка, пусть он к ней бегает, как ты выражаешься, но я тоже не прочь сбегать к ней в гости.
- Что ж, сбегай, - Ганс презрительно улыбнулся.
- Каким образом? – Клинч махнул рукой. – Нет, ничего не выйдет. По всему видать, что она недотрога, да и Грэм не захочет познакомить меня с ней…
- Нет ничего проще, - хладнокровно молвил шут. – Дай Грэму работу в Элизиуме. Пусть занимается чем-нибудь культурным. Пока он будет бегать по сцене или чего-нибудь там еще, ты заедешь к нему домой, вот и всё.
- Но… потом? – эрцгерцог опустил глаза. – Ведь будет шум.
- Укради ее, и шума не будет, - предложил Ганс, складывая руки на груди. – Или введи право первой ночи; чем мы хуже великих европейских держав?
- Я не так популярен, - возразил Клинч. – Меня не настолько любят, чтобы отдавать мне своих женщин; к тому же, одной ночи мне мало.
- Введи право семи первых ночей, - ехидно подсказал Ганс. – Недели тебе хватит или как? А то – право медового месяца… а, Гарри? Хватит тебя на месяц или ты устанешь раньше?
- Помолчи, друг мой, - эрцгерцог снова приник к окуляру. – Положим, ты прав, я отвлеку Грэма каким-нибудь занятием в Элизиуме или театре и приеду к нему в дом в его отсутствие… Положим, девушка станет моей. Ну а дальше?
- Женись на ней, сделай ее эрцгерцогиней, - Ганс захохотал.
- Брось шутить, - Клинч начал сердиться. – Ты прекрасно знаешь, что я остыну к ней через несколько дней, но сейчас… кажется, я жизнь бы отдал, чтобы получить ее.
- Если она станет твоей, привези ее сюда и договорись с ней, чтобы она молчала, - пожал плечами шпильман. – Я думаю, она и сама будет молчать о том, что с ней случилось. Такие непорочные создания не любят оповещать кого бы то ни было, в особенности своих близких, о своем падении. Обычно они  молчат о нем до конца своей жизни, притворяясь святошами, – и им верят.
- Что ж, - глаза эрцгерцога блеснули. – Пожалуй, стоит попробовать. Арсанд и Бернар мне помогут. Можешь помочь и ты. Если хочешь, я после отдам ее тебе.
- Мне ее не надо, - не скрывая своего презрения, сказал карлик. – Ни после тебя, ни перед тобой. Я даю тебе советы бескорыстно. И когда ты намерен заняться этой девушкой?
- Недели через полторы, - отрывисто ответил эрцгерцог. – Придется подождать. Грэм должен привыкнуть уезжать из дома.
     Он учащенно дышал, глаза его сверкали, ноздри раздувались, на щеках загорелись красные пятна. «Бедная девушка», - невольно подумал Ганс, наблюдая за ним, но потом, спохватившись, сказал себе: «Ничего, так им и надо, этим гусыням, любящим только красивые личины и пустые головы. Все женщины одинаковы, так пусть же терпят за свою гордыню!»
     … Этим же вечером Арсанд и Бернар были посвящены в намеренья эрцгерцога, но им вовсе не понравилось то, что он задумал.
- Государь, - сказал ему Арсанд, более бледный, чем обыкновенно, - вы вольны в своих поступках, но вы правитель Асталии, великой державы, и даст Бог, скоро станете императором. К лицу ли вам такие опасные выходки?
- Разве мало на свете юных девиц? – спросил, хмурясь, и Бернар. – Шпильману Гансу хорошо шутить, это его профессия, но ведь отвечать за всё придется не ему, а вам. Выберете себе какую-нибудь другую девушку, из крестьянок, она будет только довольна вашим вниманием.
- При чем тут какие-то крестьянки?! – вспылил эрцгерцог. – Мне хочется только одну девушку – эту самую Одэтту. Других мне не надо. Вы должны будете помочь мне.
- Это плохо кончится, - изрек Арсанд, - и звезды это подтверждают. Неужели вашей светлости хочется всё испортить? Пока всё идет хорошо, а от добра добра не ищут. Девушка – дворянка, английская подданная, и у нее есть родные. Ваша светлость, будет скандал.
- Отступитесь, - вторил Арсанду Бернар. – Вы потеряете Асталию, потеряете трон, если не жизнь, а вы нам дороги, государь.
- Только мой шпильман понимает меня, - рассердился эрцгерцог. – Ничего я не потеряю. А вам приказываю помочь мне, слышите? И мне нет дела до ваших трусливых измышлений.
     Он выслал их вон, они повиновались, а оставшись одни, обменялись выразительными взглядами.
- Всё это выйдет нам боком, - процедил сквозь зубы Арсанд.
- Надо будет еще раз поговорить с ним, - решил Бернар. – Должен же он понимать, что всему, даже веселым развлечениям, есть пределы. А девчонке надо бы дать понять, что пора ей возвращаться в свою Англию.
- Кажется, она только недавно приехала, - возразил Арсанд. – Нас не поймут правильно. Чертов Ганс – мог бы быть и поумнее. Девчонке нельзя уезжать, Бернар. У эрцгерцога разгорелись глаза. Если она уедет, мы лишимся своих мест, а так… так, может быть, всё еще обойдется.

                9.

      Элиас и Йолис Мэрджиты, а также Райнер Дорке, решивший присоединиться к ним из любопытства, сидят в кабинете Мартиаса Грэма. Там же и сам хозяин. Они собрались здесь, чтобы по просьбе Тэо Чарка выслушать Германа Росса. Они молчат и пьют вино: очень легкое, десертное, от которого ни в коем случае нельзя опьянеть, пьют, чтобы скрасить ожидание.
- Интересно, - нарушает молчание Дорке, - о чем бы этому Герману Россу говорить с нами? И вообще, стоит ли нам слушать этого человека?
- Тэо Чарк просил меня об этом, - отвечает Грэм. – Я не могу отказать ему без видимого повода, да и вас, Райнер, прошу быть учтивым.
- Я-то буду учтивым, - Дорке пожимает плечами. – Но кто мне докажет, что этот м`олодец, Росс, не шпион?
- И вообще, почему Теодор просит за Росса? – задумчиво спрашивает Йолис. – Он рассудительный юноша и не стал бы действовать под влиянием импульса.
- Он сказал Мартиасу, что всё объяснит нам, - отвечает брату Элиас. – Пусть будет так. Теодор не позвал бы нас для каких-нибудь пустяков; значит, дело серьезное.
- А почему тогда Росс не выразил желания видеть всех остальных? – не унимается Дорке. – Жана-Эмона, например, Виллара, Флери, нашего Дон-Кихота, меня (я ведь пришел без приглашения) да и других, других?.. Ведь нас, дворян, в столице человек восемьдесят, не меньше, не считая наших семей. Почему же он не хочет говорить хотя бы с теми двадцатью пятью, которые тесно общаются между собой, а только с вами, Мартиас, Элиас и Йолис?
- Думаю, у него есть на то свои причины, - говорит Грэм. – Может, он сам нам всё объяснит. Не будем  делать преждевременных выводов, господа.
     Вскоре появляются Тэо Чарк и Герман Росс.
- Здравствуйте, господа, - говорит Тэо весело. – Позвольте мне еще раз представить вам господина Росса, но на этот раз не как достойного противника, а как моего спасителя и ближайшего друга.
     Все удивлены таким неожиданным заявлением, у Дорке вырывается даже изумленное восклицание. Но, тем не менее, все встают и учтиво здороваются с Россом кивком головы. Он тоже слегка всем кланяется. Бесцеремонный Дорке с некоторым вызовом говорит:
- Вы уж не взыщите, что я тоже здесь, господин Росс. Вам меня видеть не хотелось, а вот мне вас – наоборот: очень уж вы меня заинтересовали.
- Я рад, что вы здесь, господин Дорке, - улыбаясь глазами, отзывается Герман Росс. - Вы ошибаетесь, утверждая, что мне не хотелось видеть вас. Просто я хотел некоторой постепенности в наших отношениях… Но может, это даже лучше, что вы пришли именно сегодня.
Все усаживаются за круглый «Артуров» стол.
- Позвольте рассказать вам, господа, - начинает Тэо, - о том, как господин Росс спас меня от смерти. Я буду называть его в своем повествовании просто Германом… Слушайте же.
      И он с увлечением и очень красочно рассказывает о битве в городском парке. Все жадно слушают, боясь упустить хотя бы слово. Глаза Элиаса и Йолиса загораются, Грэм слушает немного настороженно, а Дорке – с некоторым недоверием. Не то, чтобы он не доверял Тэо, просто он приписывает половину его рассказа юношеской восторженности и живой впечатлительности молодых чувств. Всё это не ускользает от внимательного взгляда Германа Росса.
     Когда Тэо заканчивает свой рассказ, все кратко обмениваются друг с другом впечатлениями, которые произвели его слова. Элиас решительно протягивает Россу руку и говорит:
- Вы благородный человек, господин Росс. Для меня – честь быть знакомым с вами.
- Благодарю вас, - отвечает Росс. Он уже знает, что говорит с Элиасом, а не с Йолисом, хотя два этих светловолосых голубоглазых брата очень похожи друг на друга.
- А я вот не понимаю, чего здесь такого особенного, - ворчит грубый Дорке. – Вы, конечно, молодец, Герман, спору нет, но ведь Теодор тоже спас вам жизнь, вот в чем штука.
- Вы совершенно правы, - отвечает Росс, - и я вам очень благодарен, что вы зовете меня по имени. Да, Теодор спас мне жизнь, поэтому теперь он мой друг.
- Всё это прекрасно, - говорит Грэм. – Но, господин Росс, вы о чем-то хотели говорить с нами?
- Хотел, - Герман обводит присутствующих проницательным взглядом.
- Скажите, господа, - говорит он, - есть ли у кого-нибудь из вас имение в Эссингийском предгорье, на юго-востоке Асталии?
- Ну, у меня там замок, - ворчит Дорке. – А что?
- Я очень интересуюсь замками Эссингийских гор, - отвечает Росс. – Прошу вас, Райнер, дать мне карту крупного масштаба с обозначением местоположения вашего замка – и ближайших к нему других замков, которые вам известны.
- Зачем вам? – искренне удивляется Дорке. – Впрочем, извольте, это не секрет. Карты у меня не найдется, но я сам вам ее начерчу к завтрашнему дню… Хотите?
- Буду счастлив, - признается Герман, подавая руку Дорке. Тот несколько удивленно ее пожимает, затем его лицо расплывается в улыбке.
- А вы ничего себе, - говорит он с одобрением. – Подходящий малый. Жаль только, что служите не там, где следует…
     Грэм бросает на Дорке предостерегающий взгляд, затем немного резко спрашивает:
- Простите меня, господин Росс, но я всё-таки желал бы знать цель ваших расспросов.
- Я уже объяснил свою цель, - Росс пристально смотрит на него. – Мне интересно знать, каким образом расположены замки в Эссингийском предгорье. А еще, господа, меня интересует, помните ли вы в лицо господина Рональда Галса, доверенное лицо его величества Генриха, а также архиепископа Й`онимского, короновавшего императора?
     Несколько секунд все молчат, растерянные и потрясенные таким прямым  вопросом, после чего Мартиас Грэм в смятении говорит:
- Не отвечайте, господа! Это провокация. Господин Росс, мы многих помним в лицо, но это решительно ничего не значит.
- Да, мы помним тех, кого вы назвали, - спокойно отвечает Элиас. – Мы так хорошо их помним, что сию минуту узнали бы их, если бы увидели.
- И вы доверяете им?
- Безусловно.
- Благодарю вас, господа, - говорит Герман Росс. – Это всё, что я хотел от вас услышать, и пока что всё, что хотел вам сказать.
- Я не совсем верю, что это так, - покачал головой Грэм. – Не посвятите ли вы нас in medias res? (в суть дела).
- Medias res на сегодняшний день состоит в том, - ответил ему Росс, - что эрцгерцогу привезли телескоп, и часть города, говорят, видна в нем, как на ладони. Господин Грэм, не позволяйте мисс Сноу выходить в сад за пределы вашей розовой клумбы; это может быть опасно для нее.
Грэм побледнел, и тень недоверия слетела с его лица.
- Ради Бога! – вырвалось у него. – Неужели вы говорите серьезно?
- Очень серьезно, - сказал Герман. – И я уже предупредил о том же Теодора.
Глаза Грэма стали испытующими.
- Кто вы, признайтесь же, наконец, - сказал он, - друг или враг?
- А что, я так похож на врага? – спросил Герман.
- В таком случае я сердечно благодарю вас, - молвил Грэм, пожимая ему руку. – Я вам верю. А теперь, господа, не откажетесь ли вы пообедать со мной и мисс Сноу?
     Все согласились.
     … За столом Тэо не спускал очарованных глаз с Одэтты, а она, деля свое внимание между всеми гостями и отдавая предпочтение Тэо, украдкой и не без боязни посматривала на Германа Росса, отвечавшего ей холодным и любезным взглядом. Она почувствовала, что боится этого человека, что он не нравится ей.
- Неужели это теперь ваш друг? – спросила она Тэо наедине после обеда. – До чего он холодный! Я совсем ему не нравлюсь, он ни разу не улыбнулся мне, и дядя сказал, что он не велел мне гулять дальше цветочной клумбы, этот господин Росс! Это, якобы, опасно! Вот еще!
     И она сердито нахмурилась.
- Герман замечательный человек, - поспешил возразить Тэо. – К тому же, сплошная загадка. Но если он дает советы, лучше их выполнять: он знает, о чем говорит, он ничего не скажет просто так. Да и разве это так важно?
- А что важно? – заинтересовалась Одэтта.
- Важно то, что я люблю вас, - признался Тэо. – И я вам об этом уже говорил, но вы ничего мне не ответили.
- Разве вы сами не поняли, что я люблю вас уже гораздо сильнее, чем вы меня! – воскликнула Одэтта.
- Правда? – не веря своим ушам, переспросил Тэо. – Повторите это еще раз… о, дорогая моя!
     Он обнял ее, а он, прижавшись пылающим лицом к его плечу, смеялась и твердила:
- Ни за что не повторю, и не просите. Я вам всё уже сказала.
     В это время Герман Росс и Элиас прощались у дверей маленького дворца Грэма.
- Заезжайте ко мне в гости, - говорил Элиас. – Я вижу, вы человек особенный; я для вас дома днем и ночью.
- Прекрасно, - ответил на это Росс. – Я пока что гощу у Теодора. Вы тоже можете всегда меня там найти – или же вам скажут, гд`е я.
     Они посмотрели друг на друга полным понимания взглядом. Росс увидел, что Элиас, как он того и добивался, близок к разгадке его тайны, а Элиас увидел в нем приближение, если не возвращение эпохи, о которой вся асталийская знать думала и вспоминала с неизменной ностальгией.

                10.

     Наступил июнь. Зелень в садах достигла апогея своей пышности. Часто бывали грозы.
     Мартиас Грэм теперь с утра до вечера пропадал в театре: эрцгерцог попросил его как талантливого режиссера помогать балетмейстеру в постановке балета «Ромео и Джульетта». Танцоры были придворными танцорами из горожан, прошедшими обучение в балетной школе эрцгерцога. С ними было интересно, но Грэму не хватало в их обществе дворянского духа, к которому он привык. Впрочем, всё равно он был доволен, потому что любил искусство во всех его видах. О тайных замыслах эрцгерцога относительно Одэтты он даже не подозревал. Да и никому не было известно об этом, кроме самого Клинча, Ганса, Арсанда и Бернара; все четверо ревностно хранили эту тайну.
      Тэо Чарк всё время бывал у Одэтты. Они очень весело проводили время. Два-три раза вместе с Тэо приходил и Герман, но Одэтта чувствовала себя в его присутствии не лучшим образом. Его холодные золотистые глаза, обращенные на нее, портили ей настроение. Она не понимала, почему он так сдержан и церемонен с ней. Он ни разу не улыбнулся ей и не поцеловал ее руки, строгий, как учитель.
     Пользуясь отсутствием дяди и не веря в какую бы то ни было опасность, она нередко выбегала за пределы клумбы с розами, потому что в той стороне была лучшая часть сада. Однажды, когда Тэо зачем-то отлучился в дом, она побежала за мячиком, далеко брошенным Тимми, но бывший в это время в саду Герман Росс удержал ее за руку.
- Тим, - сказал он малышу, - сбегай за мячом сам.
- Но сейчас очередь Одэтты, - возразил мальчик.
- Я прошу тебя, - молвил Герман.
     Тиму очень хотелось играть дальше, и он, не прекословя, побежал за мячиком.
- В чем дело, сударь? – с сердцем спросила Одэтта Германа. – Я не верю в опасность, о которой вы говорите.
- Посмотрите на Элизиум, мисс Сноу, - сказал Герман. – Видите самую высокую башню? Солнце ломает лучи об ее витражи. Но сильнее всего оно отражается в одном из стекол обсерватории. Знаете, что это за стекло? Это линза телескопа, направленного на город. Эрцгерцог изучает своих подданных в самой непосредственной близи, и они даже не подозревают об этом.
- Ну и пусть изучает, - возразила Одэтта. – Я, кажется, выгляжу вполне прилично и могу себе позволить попасть в поле его зрения.
- Неужели вам нравится находиться под постоянным наблюдением развратного безнравственного человека? – слегка удивился Росс.
     Одэтта покраснела.
- Это неправда, - ответила она с достоинством. – Он не может постоянно сидеть у телескопа. А если он случайно меня и увидит…
- … то это закончится очень печально, - договорил за нее Герман. – Поверьте мне, я не так уж плохо знаю Герхарта Клинча.
     Слезы выступили на глазах Одэтты. Она гневно посмотрела в лицо Герману и сказала:
     - Сударь, вы друг моего Тэо, но не мой, слышите? Я вас не признаю своим другом, стало быть, вы не имеете никакого права указывать мне, как я должна себя вести. Я не буду ходить дальше клумбы, но не потому что так велели мне вы, а потому что Тэо и мой дядя просили меня об этом.
     Она топнула ногой и убежала к Тиму, опечаленная и раздраженная.
     В этот же вечер за ужином Тэо смущенно сказал Россу:
- Герман, Одэтта была сегодня расстроена, хотя старалась этого не показывать. Вы что-нибудь сказали ей?
- Да, я еще раз попросил ее не уходить за пределы клумбы с розами.
- А она что ответила?
Герман улыбнулся мягко и загадочно.
- О, - отозвался он. – Ответ был красноречив. Она сказала мне, что я ей не друг, что я не имею права указывать ей, как поступать, и даже топнула ногой. Но всё же обещала не нарушать условленных границ, потому что вы, Теодор, и господин Грэм просили ее об этом.
Тэо порозовел.
- Вы, конечно, не с`ердитесь, Герман… - нерешительно начал он.
- Конечно, не сержусь, - откликнулся Герман. – Я не буду больше испытывать терпение мисс Сноу.
- Она говорит, вы ей ни разу не улыбнулись, - очень тихо заметил Тэо. – А она так чувствительна к знакам внимания. Говорит, вы холодны с ней.
Росс искренне засмеялся, потом, дружески глядя на Тэо, признался:
- Если я не буду с ней холоден и начну ей улыбаться, вы первый об этом пожалеете. Я не думаю о себе слишком много, но я уже разбил столько сердец, сам того не желая, что вынужден теперь быть осторожным.
- В самом деле? – Тэо взглянул на него с опаской и уважением. - Я охотно этому верю, Герман.
     Одэтта, узнав об истинных причинах сдержанности Германа, насмешливо фыркнула:
- Что же, он так уверен в своих чарах или считает меня легкомысленной дурочкой?
Но тут же сменила гнев на милость.
- Ладно, пусть будет неприступным, я его прощаю.
     А про себя подумала: «Наверно, он сам боится влюбиться в меня, вот и всё. Тоже мне, тайны мадридского двора!» И она тихонько засмеялась.
     Больше Росс не ездил к Одэтте вместе с Тэо. Он сидел дома или в саду, изучая карту, начерченную для него Дорке, если только не бывал в Элизиуме или у себя, в армейском гарнизоне эрцгерцога. Он также много читал, чертил какие-то таинственные схемы и планы или сидел, полностью уйдя в свои мысли, в уединенной беседке, скрытой кустами жасмина и шиповника.
     По вечерам они с Тэо проводили учебные бои на шпагах. Росс учил Тэо выбивать шпагу из рук противника и другим ударам и выпадам, которых Тэо до сих пор не знал. Эти удары и выпады требовали мастерства, а мастерство достигалось только тщательными и постоянными тренировками. Но Тэо не жалел на эти занятия времени. Он ждал их с таким же нетерпением, как маленький Тим Сноу ждал занятий с ним самим.
     Как бы ни были сердечны отношения Тэо с Германом, они как-то странно держались на одном и том же уровне, не разрушаясь и не укрепляясь. Герман словно оградил себя барьером вежливой недосказанности, и даже для Тэо не было допуска в суть его секретов. Кроме того, Герману была совершенно чужда дружеская фамильярность – та милая легкая простота, которая придает близкой дружбе столько прелести. Новый друг Тэо, что называется, держал дистанцию. Едва Тэо осмеливался зайти немного дальше обычного в своих расспросах и откровенных разговорах, как Росс очень мягко, но решительно давал ему понять, что не желает дальнейших вопросов и откровений. Тэо, чувствительному, искреннему, порывистому, пылкому от природы, такие суховато-деловые отношения с другом были бы очень тяжелы, если бы не Одэтта.
     Ее душевная теплота и нежная любовь к нему заставляли его забывать о странной необъяснимой сдержанности Росса, чья натура – он это ясно чувствовал – была изначально совсем другой. Росс принуждал себя к официальности; зачем и почему, Тэо не мог догадаться. Но он твердо верил, что его загадочный друг просто так ничего не делает, что у него на всё есть веские причины. Мало того, он верил, что их странные отношения изменятся и станут похожи на обыкновенную живую дружбу, для которой, как и для любви, была раскрыта его душа.
     Еще дважды Герман встретился с Элиасом. О чем они говорили, осталось неизвестным. При других, даже в семейном кругу, Элиас не упоминал имени Росса. Только Йолису он сообщил нечто такое, от чего лицо Йолиса стало каким-то просветленно-торжественным. Тэо это заметил, но никаких выводов делать не стал, слишком увлеченный своей любовью. В скором времени он получил письмо от одного своего престарелого родственника, которого всегда очень почитал; тот жил в соседнем городе и вел какое-то тяжебное дело, закрепляющее за ним земли. Так как Тэо Чарк являлся его единственным наследником, старик попросил его приехать на два дня, чтобы помочь ему в окончательном решении тяжбы. Тэо поехал. Герман Росс, которого он звал с собой, вежливо отказался его сопровождать.
- Мне пойдут на пользу два дня полного уединения, - объяснил он.
     Одэтта роптала на разлуку с Тэо, но не слишком: два дня не казались ей таким уж долгим сроком, к тому же, он обещал писать ей даже с дороги.   


     … Поздний вечер. Одэтта сидит одна в своей комнате. Она пишет письмо отцу в Англию. Прислуга – два лакея, повариха и две горничных уже спят; спит также старая экономка. Тим и его няня ушли в свою спальню еще раньше. Мартиаса Грэма сегодня нет дома, он задержался на поздней репетиции в театре и ночует там. Он изредка так делает, поэтому Одэтта совсем не волнуется за него. Тэо, наверно, уже вернулся домой, и завтра будет у нее. Она улыбается счастливой улыбкой, думая о предстоящей встрече с ним. Часы в холле бьют одиннадцать. Одэтта спохватывается: пора ложиться спать. Она дописывает письмо, запечатывает его сургучом, который предварительно нагревает на свече, аккуратным полудетским почерком выводит адрес и встает, собираясь идти в свою спальню, что рядом с комнатой. Но вдруг она замирает на месте, прислушиваясь: ей чудятся осторожные шаги и шепот в коридоре. Охваченная смутной тревогой, она вся превращается в слух, но за дверью тишина. «Это нервы, - успокаивает себя Одэтта. – Ну конечно, просто нервы. Какая глупость думать, что кто-то пробрался в дом – ведь снаружи сторож, а внутри всё заперто».
     Эти мысли придают ей бодрости. Она решительно берет со стола свечу, а когда снова поворачивается к двери, то застывает на месте, словно окаменев: шагах в четырех от нее стоят эрцгерцог Герхарт Клинч собственной персоной и Ганс. Она сразу же узнает их обоих, потому что видела их в Элизиуме и на Живых Шахматах. Внутри Одэтты сразу всё словно обрывается. Свеча начинает дрожать в ее руке, а в голове только одна мысль, одно слово: телескоп.
- Не бойтесь, сударыня, - улыбаясь своей вкрадчивой улыбкой кота, слегка сжимающего зубами мышь, говорит ей эрцгерцог. – Вас никто не обидит. Напротив, вы останетесь довольны, дорогая. Если, конечно, будете умницей.
     В глазах его нет улыбки, взгляд их темен, сосредоточен и напряжен. Эрцгерцог берет из рук Одэтты свечу, ставит ее на стол и вновь обращается к своей жертве:
- Мне чрезвычайно важно поговорить с вами. Я не советую вам поднимать крик, это ничего не даст. Ваш сторож связан, а все остальные заперты в своих комнатах на ключ. Так-то, mon ange.
     Он берет ее за локоть и сажает рядом с собой на кушетку. Она словно парализована ужасом неожиданности, поэтому не может ни кричать, ни сопротивляться: у нее нет для этого ни голоса, ни сил. Шпильман Ганс, прислонившись к стене и сложив руки на груди, с привычной улыбкой на лице наблюдает за ними, похожий ростом и сложением на стройного семилетнего мальчика. В его глазах – живое хищное любопытство и еще что-то, глубоко спрятанное и непроницаемое.
     Эрцгерцог легким движением обнимает Одэтту за талию и говорит:
- Mon ange, вы восхитительны! Вы полны очарования и красоты. Я имел счастье наблюдать за вами издали; вы парите над этим миром, как солнечный луч! Дивная… сивилла… сильфида… я у ваших ног…
     Его голос переходит на шепот, дыхание учащается. Одэтта сидит неподвижно. Вдруг она порывисто вскакивает и с неожиданной силой  отталкивает от себя Клинча. Она бросается к дверям и дергает ручку, но двери заперты – изнутри или снаружи.
     Клинч, как тигр, кидается вслед за ней, оттаскивает ее на кушетку и почти что падает рядом с ней, крепко держа ее за руки. Она сопротивляется молча и ожесточенно. Голоса, чтобы позвать на помощь, у нее по-прежнему нет. Но эрцгерцог человек не слабый, вдобавок, он одержим страстью, удваивающей его силы.
     Ганс продолжает молча наблюдать за ними, но уже без хищного любопытства, а с какой-то угрюмой, всё возрастающей тревогой. Он никогда бы  не подумал, что ему будет так трудно смотреть на это. До сих пор страсть эрцгерцога жестоко забавляла его, но теперь у него такое чувство, будто в его присутствии совершается убийство – медленное, изощренное. Желание отомстить всем на свете женщинам вдруг сменяется в нем глухой пустотой и неожиданным сочувствием, даже жалостью к жертве Клинча. Он видит ее беззащитные, полные ужаса и отчаяния глаза, ее слабые руки, которым никогда не победить эрцгерцога.
- Господи, помоги мне! – вырывается у Одэтты.
     В этом ее негромком вскрике страстная мольба и надежда.
     «Она теряет силы, - думает Ганс, как во сне. – Вот сейчас совсем потеряет…»
     Он видит, что недалеко от Одэтты стоит медный подсвечник. Он надеется, что она дотянется до него и ударит им Клинча по голове. Она действительно тянется к подсвечнику, но… он стоит на несколько дюймов дальше той незримой границы, которой может достичь ее рука. И эта рука безвольно падает, а эрцгерцог так сжимает ее в объятиях, что она больше не может пошевелиться.
     Тогда шпильман Ганс бесшумно подходит к кушетке, вытаскивает свой кинжал в ножнах и свинцовой рукоятью кинжала наносит эрцгерцогу такой сильный удар по голове, что тот сразу же теряет сознание.
     Одэтта, дрожа всем телом, быстро вскакивает с кушетки, но тотчас бессильно опускается на пол и разражается рыданиями. Ее волосы разметались по плечам, платье порвано, на запястьях – багровые следы от пальцев Клинча.
- Черт возьми! – Ганс берет ее за плечи и с силой встряхивает. – Прекратите, сейчас не время лить слезы.
     Он наливает ей воды и приказывает:
- Пейте, переодевайтесь и проваливайте отсюда, потому что я всем скажу, что это вы его ударили: так будет лучше для всех.
     Она пьет воду, руки у нее дрожат. Ганс тем временем открывает шкаф и бросает ей платье – первое, какое попадается ему под руку.
- Одевайтесь, - велит он ей. – Вам надо уходить из этого дома и как можно скорее.
- Да-да, я одеваюсь, - шепчет Одэтта, всхлипывая. Она уходит за ширму и там переодевается.
- Волосы не трогайте, - говорит ей Ганс. - Накиньте на голову шаль, и все дела. Вот так. Ну, готовы?
- У меня ноги дрожат, - виновато говорит она. - И потом… куда же… куда же мне бежать… к дяде?
- Вас найдут в театре, - сухо возражает ей на это Ганс. – Поезжайте к этому вашему Чарку; к нему-то уж никто не сунется.
- К Тэо? В таком виде? После всего, что произошло?! – она всплескивает руками.
- А что произошло? – насмешливо удивляется Ганс. – Вы хоть понимаете, о чем говорите? С вами всё в порядке, вы отделались следами на руках, порванным платьем и сильным испугом; говоря по чести, это дешево.
- Хорошо, я поеду к нему, - плача, соглашается она. – То есть, пойду пешком. Я знаю, где он живет, хотя еще ни разу у него не была; он как-то показывал мне свой дом.
- Вы поедете на моем пони, - говорит Ганс, не спуская с нее глаз. – Я провожу вас.
     Он открывает окно, выпрыгивает в сад и помогает выбраться вслед за ним, потом берет ее за руку и ведет по одной из темных тропинок. Ее рука сильно дрожит.
- Тише, всё уже прошло, - невольно смягчаясь, успокаивает ее Ганс. – Не бойтесь.
     Он зажигает свечу и ведет ее дальше, к садовой калитке, к которой снаружи привязан пони.
     Одэтта легко забирается на низенького пони и смотрит на Ганса. Озаренное свечой, его некрасивое лицо с утиным носом, суровое и настороженное, кажется ей трагической театральной маской – живой и в то же время неподвижной. Одэтта подает ему руку и говорит:
- Я никогда не забуду того, что вы для меня сделали, и буду молиться за вас.
     Он неохотно пожимает ее руку и отвечает:
- Это ваше дело, забудете вы или нет. Я не хочу вам зла, вот и всё. Раньше хотел, а теперь не хочу. Езжайте.
     Она трогает поводья, и лошадка удаляется прочь быстрой рысцой. Шпильман Ганс минуты две смотрит ей вслед, потом поворачивается и идет обратно в сад, к дому. Но у одного из старых каштанов он вдруг останавливается и прижимается лбом к шершавой коре. Слезы обжигают его глаза, он задыхается.
- Будь всё неладно! – шепчет он. – Всё, всё на свете! Пропади всё пропадом… И зачем только…
     Он не договаривает. Тяжело вздохнув, он решительно вытирает слезы рукавом и через окно забирается обратно в комнату. Эрцгерцог всё еще лежит без движения. Ганс тушит свечу, с которой провожал Одэтту, прячет ее порванное платье в шкаф, а рядом с кушеткой кладет подсвечник. Потом, бегло оглядев себя в зеркало, громко зовет:
- Арсанд! Бернар! Сюда!
     Астролог и палач являются тут же; они открывают дверь снаружи.
- Девчонка сбежала, - говорит им карлик. – Огрела по голове подсвечником сначала Гарри, потом меня – и в окно.
- И куда… куда она делась?! – Бернар хватает Ганса за плечо.
- Не знаю, я был без сознания. Но уж наверно она побежала в театр к Грэму; на ее месте я поступил бы именно так.
- А он, - Арсанд кивает на эрцгерцога, - успел что-нибудь?
- Я не следил за этим, - равнодушно отвечает Ганс. – Я стерег окно.
     Бернар и Арсанд переглядываются между собой и облегченно вздыхают.
- Вы что, не собираетесь ее догонять? – Ганс делает вид, что удивлен и даже недоволен.
- Нет, конечно, - говорит Арсанд. – Убежала - и слава Богу. Давайте приводить в чувство его светлость. Бернар, помоги мне. Ганс, будь добр, отопри все двери, которые мы заперли. Вот ключи.
- А сторож? – спрашивает Ганс.
- Сторожа пусть развязывает Грэм. Поторапливайтесь, господа, нам надо поскорее уходить отсюда.

                11.

     Герман Росс сидит один на ступенях особняка. Уже очень поздно – вероятно, полночь, но он не торопится идти спать. Его завораживает ночная летняя тишина, осторожное благоухание сада и бархатное звездное темно-синее небо, раскинувшееся над уснувшим городом.
                Назови меня по имени,
                Спят поля и город спит…
     Вдали, где-то около кабачка «Славный вечерок» звучно и нежно поет скрипка. Герману уже известно: это играет старый бродяга-скрипач, выпивший в кабачке. У него шляпа с порванными полями и длинный шарф, вытертый и давно потерявший свой первоначальный цвет, но играет этот бродяга исключительно. Герман слушает и рассеянно пишет на ступени крыльца пальцем имя, которое никто не прочтет; с таким же успехом он мог бы писать его в воздухе или на поверхности воды.
- Альфред, - беззвучно произносят его губы. Тут же он спохватывается. Пора идти спать. Тэо, наверно, приедет рано утром, раз не приехал нынче вечером. Пока что всё идет, как и должно идти. Послезавтра Элиас и Йолис поступят на службу к эрцгерцогу – конечно, капралами. Еще через два дня они вместе со своими отрядами уйдут к границе (во всяком случае, так будет думать эрцгерцог). Курт Х`аггель, генерал, тот самый, который мог узнать его на Шахматном Поле, и ради которого он надел маску, приезжает через две недели: за это время следует всё успеть. Все дворяне-военные должны отбыть вслед за братьями Мэрджитами, семьи дворян – также. Скоро вторая маска его, Германа Росса, будет снята – незримая маска, которая сегодня защищает его. Итак, alea jacta est! (жребий брошен!).
     Он поднимается на ноги, чтобы уйти в дом, как вдруг слышит одинокий цокот копыт по мощеной улочке. Уж не Тэо ли это? Герман внимательно всматривается в полутьму улицы, озаренной пылающими масляными фонарями. Он видит маленького пони дымчатого цвета, а на нем – сидящую в седле боком женскую фигурку. Шаль, наброшенная на голову, отчасти скрывает ее лицо, но что-то в повороте ее головы и в манере сидеть кажется Герману странно знакомым. Он медленно спускается по ступеням и подходит к скрытой кустами
сирени калитке в узорных воротах. С улицы его не видно, зато он может видеть всё. И он видит, как наездница останавливает пони, слезает с него и подходит к запертой на замок калитке. При свете фонаря видно, что она вся дрожит и тихонько всхлипывает. Чтобы ей отперли, надо позвонить в колокольчик. Она протягивает к нему руку, но позвонить не решается, а вместо этого поднимает голову и жадно смотрит на темные окна особняка. Герман мгновенно узнает ее.
- Мисс Сноу! – говорит он, выходя из своего укрытия.
     Она сильно вздрагивает при звуках его голоса, потом сдавленно произносит:
- Добрый вечер. А Тэо… он еще не приехал?
- Нет, - Герман быстро отпирает калитку. Одэтта входит, ведя за собой пони. Он вновь запирает замок и наклоняется к ее лицу:
- Что случилось? Скажите мне; я обещаю, что помогу вам.
     Она смотрит на него широко раскрытыми глазами, потом вдруг резко бледнеет и мягко оседает на траву. Он подхватывает ее на руки и уносит в дом, к себе на второй этаж. Там, у камина, он сажает ее в кресло и дает ей коньяку. Она приходит в себя и открывает глаза, всё такие же большие. Они кажутся стеклянными от наполняющих их слез. Видя его внимательный, на этот раз совсем не холодный, а мягкий и участливый взгляд, она не выдерживает. Рыдания вырываются из ее груди, она твердит:
- Вы были правы… вы были правы… он увидел меня в телескоп…
     Германа пронзает ужас – острый и холодный, как удар копья. Он осторожно берет Одэтту за руки и видит на ее запястьях багровые отпечатки пальцев. Тогда он становится почти таким же бледным, как она, но не растерянным, а решительным.
- Говорите! – властно приказывает он, поднося к ее губам рюмку с коньяком. – Говорите, пока мы с вами одни. Мне необходимо знать абсолютно всё, что произошло.
     Одэтта пьет коньяк и послушно рассказывает ему решительно всё, что произошло с ней час назад. Герман очень внимательно ее слушает. Голосок Одэтты звучит в тишине комнаты, как надтреснутый хрусталь.
- … он проводил меня до своего пони, - рассказывает она про шпильмана Ганса, - и сказал, что раньше хотел мне зла, а теперь не хочет. У него было удивительное лицо, - она вытерла слезы платком, - какое-то настоящее… Я не знаю, как сказать об этом.
- Я вас понимаю, - Герман успокаивающе берет ее за руку. «Ганс спас ее, - думает он, глубоко тронутый поведением шпильмана. – Подумать только, Ганс! А я-то полагал, что всё знаю о нем. До чего же я был недальновиден…»
- Там остался Тимми, - говорит Одэтта. – И связанный сторож, и все… а дядя еще ничего не знает. Что же делать, Герман?
     Она впервые обращается к нему по имени. Взгляд ее устремлен на него с доверчивой надеждой. Он ласково отвечает ей:
- Всё хорошо. Ганс прав: вы дешево отделались. Но вам нельзя будет тут оставаться, да и у дяди тоже. Я спрячу вас, но не теперь. Сначала вы отдохнете. А я… я поеду сейчас к вам домой, посмотрю, что там и как.
- О, Герман! – она порывисто обнимает его и со слезами твердит:
- Ты ведь добрый, правда? Ты совсем не холодный, как я думала, ты настоящий друг: и мне, и Тэо, и дяде – всем, кого я люблю! Правда? Скажи, что это так!
- Правда, - медленно произносит он. – Это так, Одэтта.
- Пожалуйста, будь добрым, - с жаром просит она. - Ведь кто-то же должен быть добрым в этом злом мире! Называй меня просто Одэтта: ведь мы теперь друзья и должны любить друг друга, правда? Чтобы противостоять злу…
- Auferte malum ex vobis (исторгните зло из среды вашей), - улыбаясь ей, мягко говорит Герман. – Хорошо, всё будет, как ты просишь, ибо это в моей власти – и это правильно.
     Он помогает ей дойти до дивана. Она почти падает на него и, пытаясь улыбнуться, говорит:
- Я боюсь оставаться одна. Пожалуйста, запри меня здесь снаружи, чтобы никто не вошел.
- Хорошо, - обещает он. – Не беспокойся ни о чем и постарайся заснуть. Я разбужу Али, своего слугу; он будет охранять тебя снаружи. Если тебе что-нибудь понадобится, обратись к нему. Я скоро вернусь, а утром приедет и Тэо.
     Он подкладывает ей под голову подушку и накрывает ее пледом, потом будит Али и велит ему охранять «мисс Сноу, которая в комнате». Али почтительно кланяется.
- Выполняй все ее просьбы, - распоряжается Герман, - но не выпускай из этого дома; она не должна уезжать отсюда. А мне надо отлучиться. Если что, ищи меня у господина Грэма или в театре.
     Он быстро надевает берет и плащ и уезжает верхом, ведя в поводу пони Ганса.


     … Возвращается он около трех часов ночи, когда бархатное небо на востоке начинает еле заметно светлеть. Лицо у него очень суровое, брови слегка нахмурены, но на душе спокойнее, чем было, когда он покидал дом. Он сделал всё, что должен был сделать: развязал сторожа в саду Грэма и велел ему молчать о ночном вторжении (все остальные спали), поехал в театр, разбудил Мартиаса Грэма и говорил с ним наедине около получаса. После этого они разъехались в разные стороны – Грэм, расстроенный и встревоженный, отправился к себе, а Герман – в Элизиум. Он отдал пони Ганса эрцгерцогскому конюху, сам же поехал в отдаленный район Города Трех Дождей, зашел в какой-то таинственный дом, некоторое время оставался там, а после вернулся в особняк Тэо Чарка. Али доложил ему, что Одэтта спит. Герман на всякий случай убедился, что это действительно так. Он велел Али разбудить его в половине шестого утра и лег спать, не раздеваясь, в одной из своих комнат.
     «Я поздно предупредил Одэтту, - размышлял он, постепенно погружаясь в сон. – Они увидели ее прежде, чем я узнал, что телескоп доставили во дворец. У эрцгерцога сейчас, вероятно, болит голова (я верю, что Ганс может ударить сильно, если захочет). Когда он придет в себя, он, конечно, начнет искать Одэтту. И не найдет. Ей следовало бы уехать в Англию… Но сможет ли она расстаться с Тэо? А Тэо… надо обо всём рассказать ему…» Но тут мысли его смешались, и он крепко заснул.
   

     В семь часов утра приехал Тэо. Он весело вошел в дом и подал руку Герману, который ждал его в столовой.
- Тэо, - сказал Герман, глядя на него как-то особенно, как еще никогда не смотрел. – Мне надо поговорить с тобой.
     Его голос звучал спокойно, как и всегда, но Тэо сразу же почувствовал тревогу – неясную, но сильную и грозную. Может, дело было во взгляде Германа – слишком для него сердечном и в то же время сумрачном, а может, в обращении на «ты» и в уменьшительном имени, чего, впрочем, Тэо не заметил: так естественно это имя и обращение прозвучало в устах Германа. Почувствовав волнение и скользкую внутреннюю дрожь, Тэо ответил:
- Конечно. Пойдем в кабинет, там нам будет удобнее.
     Когда они пришли в кабинет, Герман запер дверь на ключ, а ключ положил себе в карман. Затем, сев на диван рядом с другом, он прежде всего объявил ему, что Одэтта в доме. Потом кратко, но в то же время ничего не упуская, он рассказал обо всех событиях прошедшей ночи. Тэо слушал, не перебивая и не задавая вопросов; только лицо его постепенно темнело, как море перед бурей.
- Теперь я должен увезти Одэтту в ту часть города, где ее не найдут, - сказал в заключение Герман. – Ты не сможешь навещать ее, чтобы тебя не выследили, да и никто не сможет. При ней будет одна верная мне женщина-горожанка. Ее зовут Эльдж`ива. Я после скажу тебе, как связаться с ней.
- Благодарю тебя, Герман, - еле слышно произнес Тэо. – Будь у меня родной брат, он не сделал бы для меня больше, чем сделал ты. Но… - на глазах его блеснули невольные слезы. – Я хочу видеть ее. Не бойся, я не сделаю глупостей, я не поеду в Элизиум, будь он проклят! Я шагу не ступлю без твоего слова, клянусь тебе. Но я хочу видеть Одэтту.
     Герман молча протянул ему ключ. Тэо взял его, отпер дверь и вышел.
     … Они отсутствовали недолго. Вскоре оба появились в столовой, где ждал их Герман Росс. Их лица были мягкими и просветленными, они держались за руки, как дети. У Одэтты был свежий утренний вид, она выглядела очаровательно, как обычно, но Герман заметил, что взгляд ее изменился. Он сделался нервным, проницательным и строгим, будто в течение этой ночи Одэтта стала старше и мудрей. Она подошла к Герману, который встал при ее появлении, и обняла его.
- Спасибо, мой друг, - сказала она, блеснув серыми глазами. – Я сделаю всё, что ты скажешь, и поеду, куда велишь.
     Он мягко улыбнулся ей и спросил:
- Даже в Англию?
     Она тяжело вздохнула и с твердостью ответила:
- И в Англию поеду, если так надо; я полностью доверяюсь тебе.
     Он с уважением взглянул на нее и тихонько пожал ей руку.
- Я не разлучу тебя с Тэо, - шепнул он ей. – Только напиши отцу, что задержишься ненадолго в гостях, а потом… потом он сам всё увидит.
- Что он увидит? – спросил озадаченный Тэо.
- Пока не будем об этом, - молвил Герман. – Пора завтракать и уезжать.
     Одэтта улыбнулась ему; он не выдержал и поцеловал ее руку. Тэо засмеялся:
- Герман! Где это записать? Ты целуешь девушкам руки и называешь - я только что заметил - своих друзей запросто по именам, а я механически следую твоему примеру!
- Значит, для этого настало время, - просто ответил Герман. – И потом, я люблю вас обоих.
     Они посмотрели на него с благодарностью. «Какой он чудесный, - растроганно подумал Тэо. – И ведь я не скажу ему этого - постесняюсь».
     Быстро позавтракав, Одэтта простилась со своим возлюбленным, без слез, но с глубокой нежностью; он также был тверд духом. Затем Одэтта и Герман сели в заранее запряженную карету. Али повез их.
     - Герман, - сказала она, - я уже просила об этом Тэо, а теперь прошу и тебя: возьмите к себе моего Тима. С тех пор, как ему исполнился год, я заменяю ему мать. Он будет плакать и тосковать без меня, да и я без него, а мой милый дядя не сможет…
     Ее голос осекся.
- Не сможет заменить ему тебя? – Герман улыбнулся. – Но этого не сможем и мы с Тэо, Одэтта. Я обещаю: Тэо возьмет его к себе, и я тоже сделаю для Тима всё возможное. Но напрасно ты переживаешь: ведь вы скоро увидитесь.
- С Тимом? – она встрепенулась.
- И с Тимом, и с Тэо, и с господином Грэмом – и дай Бог, уже не расстанетесь поневоле, как теперь.
- Ах! – вырвалось у нее, и она, вскочив, поцеловала его в щеку, но тут же, смутившись, села на место. Лицо ее сияло счастьем. Он засмеялся, глядя на нее.
     Наконец, в уединенном дворе-колодце, в который никак не могла заглянуть всевидящая линза телескопа, карета остановилась, и Герман привел Одэтту на второй этаж одного из домов. Им открыла дверь молодая женщина – бойкая, полненькая, с черными кудрявыми волосами, по виду итальянка.
- Мессере Рэдо! – вскричала она при виде Германа и, подскочив, поцеловала руку сперва у него, потом у Одэтты. Одэтта смутилась, но Герман, смеясь, сказал:
- Одэтта, это Эльджива, очень славная женщина, оказавшая множество важнейших услуг императорскому дому Асталии. Эльджива будет твоей служанкой.
    Он ласково посмотрел на Эльдживу и сказал:
- Служи усердно этой синьорине, дорогая, я не забуду твоей верности.
     Эльджива почтительно поклонилась ему. Он ушел, а заинтересованная Одэтта спросила:
- Эльджива, почему вы назвали господина «мессере Рэдо»?
     Глаза Эльдживы из простодушных стали плутоватыми.
- Это его итальянское прозвище, синьорина, - ответила она с готовностью. – Мессере Рэдо. Нам, итальянцам, легче произнести это имя, чем выговорить «господин Герман Росс» – ужасно длинно!

                12.

     Хмурый, угрюмый и раздраженный, Герхарт Клинч сидел в саду Элизиума  в раскладном кресле, без интереса глядя на забаву своих приближенных. Арсанд подкидывал кверху легкие деревянные блюдца, а шпильман Ганс сшибал их выстрелом из своего маленького мушкета.
     Клинч был взбешен и разочарован. Головная боль, вызванная ударом «подсвечника», у него давно прошла, но не удавшееся любовное похождение лишило его покоя. Он искал Одэтту, едва оправившись, и в театре, и у Мартиаса Грэма, и у Тэо Чарка, но не нашел. И Тэо, и Грэм сказали ему, что Одэтта уехала в Англию, никому не объяснив причины своего отъезда. Герман Росс, который не скрывал, что гостит у Тэо, подтвердил, что Одэтта уехала; эрцгерцогу пришлось поверить в это. Разочарование, которое он испытал, было самым глубоким и горьким разочарованием в его жизни; он вообще болезненно переживал свои неудачи. На всякий случай он распорядился следить за Тэо Чарком и Грэмом, но пока что слежка не дала никаких результатов.
     Арсанд и Бернар искренне радовались тому, что Одэтта «уехала». Шпильман Ганс, узнав о ее мнимом отъезде, тоже испытал облегчение, но вместе с тем какую-то легкую щемящую грусть, как будто от него оторвали что-то глубоко ему близкое, но совершенно недосягаемое. Вскоре его отвлекли более земные и прозаические мысли: он почувствовал, что ему угрожает опасность. Дело в том, что на следующее утро после драматических событий в доме Грэма Ганс обнаружил своего пони Зильбера в конюшне Элизиума. На вопрос, откуда взялся пони, конюх честно ответил, что лошадку привел Герман Росс. Когда конюх спросил его, где он нашел пони, Росс ответил, что лошадка случайно попалась ему на глаза на одной из городских улиц, когда он поздно вечером возвращался домой. Он узнал Зильбера и решил доставить его в Элизиум.
     Сначала Ганс не обратил на это внимания. Но вскоре он узнал, что Герман Росс гостит у Тэо Чарка, и ему всё стало ясно. Чарка не было дома в ту роковую ночь, как удалось выяснить Гансу, но Росс был, и, разумеется, Одэтта всё ему рассказала. «Он выдаст меня, - уверенно подумал Ганс. – Он скажет Гарри, кто хватил его по голове, и тогда меня вздернут. И я не знаю в столице ни одного человека, кто не обрадовался бы этому, в лучшем случае, не остался бы глубоко равнодушен к моей смерти». Ганс знал, что обвинение, изошедшее из уст Германа Росса, будет принято эрцгерцогом за чистую монету даже в том случае, если бы тот лгал – и Ганс не сможет оправдать себя, хотя обвини его в том же самом кто-нибудь другой, он легко бы оправдался. Росс становился не только влиятельной фигурой при дворе, он делался еще и очень опасным противником. От него следовало избавиться – и как можно скорее; другого выхода Ганс не видел.
     Чтобы избавиться от Росса, следовало вспомнить всё, чему сызмальства учили Ганса. И вот он подсказал эрцгерцогу новую забаву – стрелять по мишеням из мушкета, вернее, созерцать эту стрельбу. Арсанда пригласили помогать шпильману. Звездочет был не слишком доволен. «Опять у шута мозги заворотило», - думал он с досадой, но его бледное горбоносое лицо оставалось совершенно бесстрастным.
     К его удовольствию эрцгерцог, наконец, не выдержал нового развлечения и рявкнул:
- Ганс! От твоей дурацкой пальбы у меня уже уши заложило. Всё, хватит! Забавляйте меня как-нибудь бесшумно, не то я велю вас обоих высечь на конюшне!
- Чертовы болваны… - добавил он сердито вполголоса.
     Ганс тут же прекратил палить, положил мушкет на траву и сел рядом с эрцгерцогом, на подлокотник его кресла.
- Ты сегодня не в духе, Гарри, - сказал он задушевно. – А между тем, я метко стреляю, и тебе следовало бы похвалить меня за это. Правда, почтенный Арсанд?
- Да, - подтвердил астролог. – Ты стреляешь метко, добрый Ганс. Но… слишком громко.
- И я о том же, - проворчал Клинч.
- Хорошо, - вздохнул Ганс с притворной грустью. – В таком случае, не покидать ли мне мой кинжал, а, Гарри? Это будет также очень метко… но тихо.
- Что, ты и это умеешь? – невольно заинтересовался эрцгерцог.
- Конечно, - ответил Ганс. – Ведь я кое-чему научился в бродячем цирке, из которого ты меня вытащил.
     Эрцгерцог благосклонно улыбнулся в ответ.
- Ты же там родился, верно? – спросил он.
- Нет, - ответил Ганс. – Я не знаю места моего рождения. Родители продали меня в цирк, когда мне было года два, – так рассказывал мне старый акробат, купивший меня.
     Арсанд засмеялся.
- И весело тебе там было, Ганс? – спросил он с жёсткой насмешкой.
- О, не передать, - отозвался Ганс. – На свете мало осталось унижений, которым я не подвергся, очень мало. Но зато я теперь кое-что умею – и побольше тебя, Арсанд. Хочешь, я приколю к дереву кинжалом твою шляпу?
- Неплохая мысль, - засмеялся эрцгерцог. – Встань-ка вон к тому дереву, Арсанд, а ты, плут, покажи свое мастерство.
- Вы это что, серьезно? – Арсанд испугался. – Ваша светлость, Ганс может промахнуться, и тогда…
- Я не промахнусь, - молвил Ганс, лениво щуря глаза и глядя ему в лоб. – О, я не промахнусь, почтенный!
     Он подмигнул Арсанду и захохотал. Лицо Арсанда выразило смятение. Эрцгерцог тоже засмеялся и настойчиво повторил:
- Арсанд, встань к дереву; Ганс не промахнется, я за него отвечаю.
     Арсанд пожал плечами и, внутренне содрогаясь, прислонился спиной к дереву. На Ганса он старался не глядеть и лишь горячо творил про себя молитвы.
     Ганс, не торопясь, достал из ножен кинжал и внимательно посмотрел на Арсанда. Тот стоял белый, закрыв глаза; губы его беззвучно шевелились.
- Арсанд, читай отходную! – громко посоветовал ему Ганс. Эрцгерцог захохотал, а Арсанд плотнее прижался к дереву. Тогда, зорко прицелившись, Ганс отвел руку назад и молниеносно метнул кинжал. Просвистев в воздухе, обоюдоострый клинок вонзился в верх тульи шляпы Арсанда и пригвоздил ее к стволу. Арсанд отскочил в сторону, как ошпаренный, а шляпа осталась висеть на стволе.
- Достань мне кинжал, Арсанд, - вежливо попросил Ганс. – А то я не дотянусь.
     Арсанд исполнил его просьбу, после чего медленно опустился на землю, держа в руках пробитую насквозь шляпу и не сводя с нее глаз.
- А ты отличный стрелок, Ганс, - похвалил своего шута эрцгерцог. – Просто исключительный.
- Спасибо, Гарри, - шпильман смахнул воображаемую слезу. – Ты меня так растрогал, так растрогал… Мне даже захотелось сесть тебе на колени, уткнуться носом в твое жабо и зарыдать от умиления.
- Нет, избавь меня от этого, - смеясь, молвил эрцгерцог и поправил жабо. – Лучше спой что-нибудь. Где твоя гитара?
- Вот она, - Ганс вытащил из кустов гитару, на этот раз украшенную ленточками и бантиками. – Что же вам спеть, господа, какую очередную пошлость?
- Спой про трех поросят, - посоветовал уже пришедший в себя Арсанд.
- Всегда готов, - отозвался шпильман, взял аккорд и запел:
                Жила-была прекрасная принцесса,
                Мечтавшая о принце синеглазом,
                А он мечтал о ней, но был повеса,
                И н`а сторону бегал раз за разом.

                Она же плохо видела в потемках
                И вот однажды ночью – ая-яй! –
                Вдруг приняла за принца поросенка
                И в дом его впустила невзначай.

                А после ах да ох! но было поздно.
                Спустя положенный всем дамам срок,
                Она слегла, а принц, роняя слезы,
                Всё ждал, кого пошлет принцессе Бог.

                И каково же было удивленье
                И принца, и принцессы (вот дела!),
                Когда трех поросят в одно мгновенье
                Она шутя на свет произвела.
               
                И крикнул принц: «Не думал, что малютки
                Так мало будут сходственны со мной!»
                Принцесса же в ответ: «Ну что за шутки?
                Поверь, один из них уж точно твой».

                Что было делать? Отдали детишек
                На лучший королевский скотный двор,
                Но так как был и там скота излишек,
                То взял их шут – и кормит до сих пор!
     Кончив петь, Ганс весело поклонился.
- Действительно пошлость, - сказал эрцгерцог с улыбкой. – Но забавная.
- Это всё детские сказочки, - откликнулся Ганс. – Поэзия! А проза в том, что Элиас и Йолис Мэрджиты стали твоими капралами, Гарри. Как ты этого добился, открой секрет бедному шпильману.
- Я сам был бы рад узнать, что повлияло на их решение, - признался герцог. – Они пришли ко мне, одинаковые, как два одноцветных шахматных офицера, и выразили желание мне служить. Я был очень удивлен и обрадован. Разумеется, дал свое согласие. Завтра они со своими отрядами уходят к юго-восточной границе Асталии, к `Идвинду: там давно нужны люди. С ними едут и их семьи. Мало того, Элиас дал мне понять, что часть дворян готова взять, наконец, мою сторону и верно служить мне.
- Интересно, - молвил Ганс, - как эти лисицы поведут себя дня через два, когда я выведу из строя их главного лиса?
- Ты о чем? – с удивлением спросил эрцгерцог.
- Видишь ли, - Ганс лучезарно улыбнулся Клинчу. – Я решил обставить в кости Дорке: он играет в кабачке по субботам. «Шпажники» уверены, что выиграет баварец, а я готов поставить сам на себя и убежден, что обыграю Дорке.
- В кости ты самого черта обыграешь, не то что эту пивную бочку, - согласился Арсанд.
- Ну, ну, не будем переходить на личности, - любезно сказал эрцгерцог.
- А что наш великан Росс? Давно ты его видел, Гарри? – небрежно спросил шпильман.
- Видел раза два, - эрцгерцог снова нахмурился; имя Германа Росса заставило его вспомнить о Тэо Чарке и об Одэтте Сноу. – Он приходил ко мне с докладом. А что?
- Ничего, - беззаботно ответил Ганс, обрывая лепестки садовой ромашки. – Просто он должен два золотых нашему повару, тот и просил меня узнать, здесь ли Росс. А то вдруг ты его уже тоже услал куда-нибудь к границе, как Мэрджитов.
- Да, он поедет туда, но позже, и не к Идвинду, - сказал эрцгерцог. – Я хочу, чтобы он выехал через полторы недели.
- Ты мудр, как и всегда, - молвил шпильман, а про себя подумал: «Итак, у меня в запасе полторы недели, чтобы заставить его молчать».

                13.

     Два утра подряд шпильман Ганс поднимался в обсерваторию и смотрел в телескоп на дом Тэо Чарка, изучая его снаружи и по возможности внутри, если шторы на окнах были раздвинуты. Но выяснить что-либо с помощью телескопа было трудно: дом Тэо почти полностью скрывал густой сад и другие особняки повыше и пошире. Тогда Ганс отправился к дому в карете и, пробравшись в сад, внимательно исследовал дом вблизи, взбираясь на деревья и заглядывая зоркими глазами в окна. Он узнал, в каких комнатах живет Герман Росс, где спит он, а где его слуга Али: Ганса больше ничего не интересовало. Даже маленький Тим, вышедший гулять с няней, не пробудил в нем никаких чувств, кроме удивления: почему он не в Англии, вместе с Одэттой? «Наверно, за ним приедет отец и увезет его», - подумал Ганс и тотчас забыл о Тиме. Он осторожно слез с дерева, никем не замеченный, перелез через ограду, сел в карету, предусмотрительно оставленную им подальше от дома и велел вознице ехать обратно в Элизиум. Он решил отказаться от мушкета и действовать исключительно кинжалом. Ему еще не доводилось совершать убийства, но опасность, исходящая от загадочного великана, была слишком серьезна, чтобы он мог колебаться. Ганс старался не думать о том, что ему предстоит сделать. «Это будет быстро, - успокаивал он себя. – Раз- и всё… И больше никто не сможет подвести меня под гнев эрцгерцога. Заодно и Гарри перестанет угрожать опасность – ведь не зря же этот малый поселился у Чарка; что-то за всем этим кроется».
     Прошли ночь и день, снова наступил вечер. Ганс глянул в телескоп и убедился, что Росс дома – он только что вернулся из гарнизонного городка и всходил на крыльцо. Тогда Ганс спустился вниз. Эрцгерцог уединился со своими пажами, Арсандом и Бернаром в одном из запертых залов. Мало кто знал, какой характер носили их развлечения, так как посторонних туда не приглашали; Ганса также, но ему многое было известно из кулуарных разговоров пажей. Впрочем, он не осуждал ни Клинча, ни его приближенных, так как достаточно презирал их для этого.
     Шпильман велел заложить свою небольшую карету, дождался полуночи и пустился в путь. Его вез немой слуга, не умевший ни писать, и читать. Ганс как-то подобрал его на улице и взял себе в услужение, справедливо решив, что такой человек не сможет много сообщить о нем заинтересованным лицам.
     Приехав на место, Ганс оставил карету и своего слугу в темном закоулке, а сам снова пробрался в сад Чарков и, обойдя дом, посмотрел на окна Германа Росса. Они были темны; за ними угадывалась тишина. Стараясь ни о чем не думать, шпильман подошел к увивающему стену плющу и быстро полез вверх, к окну спальни Росса. Шел дождь. Ганс слышал, как тяжелые капли падают на листья сада и плюща. Он добрался до окна спальни и очень аккуратно приподнял ножом запертую изнутри щеколду. Две оконных створки, состоявших из десятка круглых мелких стекол, беззвучно открылись. Ганс взобрался на подоконник и бесшумно спрыгнул внутрь темной комнаты; на нем были кожаные башмаки без каблуков, на мягкой кожаной подошве. Ганс осторожно прикрыл створки окна и зажег крохотную свечу. Прикрывая ее ладонью, он подошел к постели, на которой лежал его враг. Герман Росс спал. Во сне его лицо походило на лицо неподвижной античной статуи, темные вьющиеся волосы слегка разметались по подушке, белеющей в темноте, как снег. Он лежал на спине, прикрытый одеялом до пояса, в тонком ночном белье. Ганс сразу отыскал глазами место на его груди, где билось сердце, и куда следовало вонзить кинжал. Шпильман поставил свечу на пол, бесшумно вынул кинжал из ножен и занес его над спящим. «Ну, - пронеслось у него в голове. – Вот сейчас!..»
     В то же мгновение рука Росса, спокойно лежавшая до тех пор на одеяле, с быстротой молнии взметнулась вверх и перехватила руку Ганса с такой силой, что тот выронил кинжал; свободной рукой Росс быстро отшвырнул оружие на ковер, подальше от Ганса, оно упало с глухим стуком. Приподнявшись на локте, Герман смотрел на Ганса, держа его за руку чуть ниже кисти. На лице шпильмана не было ни страха, ни злобы, ни досады. Он с легким вызовом глядел на своего противника, не пытаясь вырвать руку. С минуту стояла тишина, затем ее нарушил негромкий голос Германа:
- Ганс, ты ведь пощадил Одэтту Сноу, ты спас ее. А теперь… Знаешь ли, кого ты хотел убить теперь?
- Кого же? – спросил Ганс.
     Герман сел в кровати и, приблизив лицо к уху Ганса, что-то шепнул ему. Ганс отшатнулся; рука его, которую сжимал Герман, задрожала так сильно, что тот выпустил ее. Тогда Ганс сел возле кровати на пол и закрыл лицо руками. Герман, не спеша, зажег три больших свечи у изголовья постели и встал.
- Чем ты докажешь, что ты тот самый, чье имя ты назвал? – спросил Ганс, не поднимая головы. – И даже если ты тот, где доказательство, что ты… словом, ты понял.
- Тебе одному я доказывать ничего не буду, - сказал Герман, поправляя на постели одеяло и садясь в кресло. – Но если ты придешь сюда в пятницу, ты вместе со многими получишь все доказательства. Как видишь, я тебе не опасен, я никогда не выдам тебя Клинчу.
     Ганс овладел собой и встал на ноги.
- А что, если я выдам тебя? – спросил он, щурясь. – Ведь это мне ничего не стоит, ваше… то есть, Герман.
     Герман пожал плечами.
- Ты можешь выдать меня, – молвил он, - но это ничего не даст, только ускорит развязку. Хватит заниматься интригами, Ганс. Ты ведь не родился шпильманом. На днях я случайно услышал, что ты превосходно стреляешь. Мне нужен меткий стрелок, и вот я зову тебя с собой. Ты будешь моим оруженосцем; над тобой не будет другого командира, кроме меня.
     Ганс пристально посмотрел ему в глаза и угрюмо рассмеялся:
- Ты шутишь, - сказал он. – Ты хочешь, чтобы надо мной потешались все твои «шпажники», мой… то есть, Герман. Поверь, я не расположен сносить насмешки; в моей жизни было довольно унижений.
- Ганс, - внушительно молвил Герман. – Над моими оруженосцами еще никто никогда не потешался. Моим адъютантом будет Теодор Чарк. А тебе я предлагаю звание оруженосца. Смотри, если будешь медлить с ответом, ты потеряешь то, что я тебе сейчас предлагаю.
- Зачем тебе это надо? – в смятении вскричал Ганс. – Я ведь только что чуть не прикончил тебя!
- Но ты же не знал, на кого поднял руку, - возразил Герман. – Мне нужен человек проворный, умный, умеющий обращаться с оружием. Ты мне подходишь. Если ты останешься с эрцгерцогом, ты будешь шпильманом до конца своих дней. Если же ты пойдешь со мной, то станешь почетным гражданином Асталии, окруженным славой и уважением. Выбирай!
     Ганс сглотнул слюну.
- Выбор нетрудный, - сказал он, блестя глазами. – Я еще не получил доказательств, что ты тот, за кого себя выдаешь, но я тебе верю. Верю на слово, хотя и не привык этого делать. Что ж, я согласен.
- Прекрасно, - Герман был доволен. – Тогда приходи в пятницу в полночь в этот же дом, и твои последние сомнения рассеются.
     Ганс молча поклонился ему.
- Забери свой кинжал, - сказал Герман. Ганс подобрал кинжал с ковра и сунул его в ножны. Потом в упор взглянул на Германа.
- Значит, Элиас и Йолис Мэрджиты ушли не к границе, - сказал он с пониманием.
- Тебе виднее, - ответил на это Герман.
- А что будет с Герхартом Клинчем? – поинтересовался Ганс. – Видишь ли, я не очень уважаю Гарри, он порочен, не слишком умен, да и благородства в нем маловато, но я глубоко ему благодарен. Он вытащил меня из бродячего цирка, о котором я и вспоминать не хочу, потому что это ад на земле, во всяком случае, для таких, как я. Кроме того, он не унижал меня. Что будет с эрцгерцогом? И что стало с теми, кого так ждала наша знать?
- На последний вопрос ты получишь ответ в пятницу, - сказал Герман. – Что касается эрцгерцога, то я, конечно, не намерен его щадить. Мне понятны твои чувства, Ганс: ты благодарный человек. Но императору Генриху, его сыну и мне не за что его благодарить, да и всему народу тоже; Клинч, конечно, это понимает. Раз ты не хочешь его гибели, дай ему добрый совет насчет своевременного отъезда за пределы страны. В чужих землях я не стану его искать и преследовать.
- Я всё понял, - молвил Ганс. – Прощай, Герман. Я приду в пятницу. Но предупреждаю: я вряд ли украшу твою свиту.
- Ты думаешь, я не знаю, чего хочу? – спокойно удивился Росс. – Или так плохо знаю тебя? Не беспокойся, Ганс, мне нужен именно ты, каков ты есть, а не каким бы я хотел тебя видеть. Если ты станешь моим, то будешь мне верен, это самое главное. Прощай!
     Он подал Гансу руку. Тот осторожно пожал ее, не спуская глаз с Германа, потом молча вылез в окно и исчез.
     Герман закрыл окно, погасил свечи и снова лег в постель. «Он гораздо лучше, чем я до сих пор думал о нем, - сказал он себе. – Редкий человек, такого нельзя терять. Хорошо, что мы с ним встретились сегодня, пусть даже таким образом. Я, конечно, в любом случае собирался говорить с ним, но, может, в другой ситуации всё сложилось бы по-другому; теперь же мы оба будем довольны: и он, и я».

                14.

     Все эти дни Тэо Чарк не виделся с Одэттой. Он писал ей письма, передавая их через Эльдживу, с которой встречался в городе. Эльджива отдавала ему ответные послания Одэтты и быстрым шепотом сообщала, что с синьориной всё хорошо, пусть он не волнуется за нее. Одэтта вкладывала в свои послания и записки для дяди. Тэо потихоньку передавал их Мартиасу Грэму, и старый капрал знал, что с его племянницей всё в порядке. Но вообще он оставался грустен и встревожен не на шутку, потому что совершенно не знал, что делать дальше. Тэо уговаривал его не волноваться, но Грэму это было очень трудно. Гораздо легче перенес разлуку с Одэттой ее брат Тим. В первую ночь у Тэо он горько плакал и просил няню позвать Одэтту. Заверениям, что она уехала в Англию, он не верил. Но наступивший день рассеял его печаль. С ним были все так ласковы: и Тэо, и Герман, и дядя Мартиас, пришедший его навестить, а главное, его уверили, что он скоро увидится с Одэттой. Мальчик утешился и развеселился. Он с удовольствием играл в саду, ловил бабочек и фехтовал своей игрушечной шпагой. Тэо непременно уделял ему часа два в день, а если не успевал, с Тимом охотно беседовал Герман, которого Тим также полюбил. Он казался малышу настоящим великаном из сказки, который интереснее, сильнее, мудрее и добрее обычных людей, кроме, конечно, отца и сестры, которых Тим обожал.
     Одэтта же, заключенная в трех комнатах вместе с Эльдживой, тосковала, беспрестанно думая о братишке и о Тэо. Иногда она даже потихоньку плакала, но потом брала себя в руки. Эльджива очень усердно служила ей, развлекала ее чтением книг вслух, готовила, стирала, растапливала камин – словом, делала всё, чтобы Одэтте легче было переносить заточение. Одэтта же любила, сидя у окна, вглядываться в жизнь двора, наблюдать за жильцами – преимущественно иностранцами – и разглядывать покрытые плющом и цветниками нарядные крыши ближайших домов. Там, на этих плоских крышах, часто играли дети. Иногда среди них Одэтте представлялся Тимми. Тогда ее сердце сжималось, а на глазах выступали слезы. Но она верила: Герман сдержит свое слово, и она скоро увидится со всеми, кого любит.
     В среду за завтраком Герман сказал Тэо:
- А знаешь, сегодня ночью ко мне приходил шпильман Ганс.
- Ну! – воскликнул Тэо и наивно уточнил:
- Наяву?
     Герман засмеялся:
- Наяву. Он явился через окно и хотел меня убить: боялся, что я расскажу эрцгерцогу о том, кто ударил его в ту ночь… Но я вовремя проснулся и схватил его за руку. А потом кое-что сказал ему: то, что в пятницу станет известно всем. После этого Ганс решил примкнуть к нашим рядам. Так что с этого дня он – свой. Если он придет, впусти его.
- Ладно, - сказал Тэо. – Но не очень-то мне нравится, что он будет здесь. Мне кажется, доверять ему нельзя. Он, конечно, спас Одэтту, но ведь, скорее всего, он сам и посоветовал эрцгерцогу приехать к ней ночью. И вообще, несмотря на всю мою благодарность, я не люблю его и не верю ему.
- Не люби и не верь, - улыбнулся Герман, закидывая руки за голову и сцепляя их на затылке. – Но впусти его в пятницу и будь с ним вежлив.
- Хорошо, - Тэо пожал плечами.
     … В пятницу приглашенные начали собираться с одиннадцати вечера. Чтобы не привлекать к себе внимания, они приходили пешком, через черную калитку. Тэо встречал их в холле, а Джон провожал в кабинет хозяина. Явились Леон Флери, Райнер Дорке, Жиль Виллар, черноволосый смуглый Жан-Эмон, Мартиас Грэм и еще двенадцать человек из тех дворян, что часто общались между собой; все они были бывшими военными. Последним прибыл шпильман Ганс. Тэо вежливо поздоровался с ним. Ганс тоже был учтив, но оба смотрели друг на друга с недоверием. Али, помогавший Джону, провел Ганса в кабинет, где новый гость был встречен множеством неприязненных взглядов. Это его не смутило. Он привык, что его терпеть не могут, да и сам не любил никого. Поэтому Ганс улыбнулся всем такой широкой улыбкой, какой только мог, после чего сел «в первом ряду», то есть, на стул, так как диван и кушетка были уже заняты. Тэо сел рядом с ним, а Герман – напротив всех собравшихся, в большое кресло. К нему подошел Виллар.
- Сударь, - сказал он негромко и холодно. – Вам угодно оттягивать беседу со мной, но всё-таки я требую сатисфакции за ваш совершенно недопустимый удар по коленям.
- Вы всё еще заняты всяким вздором? – с сожалением спросил его Герман. – И вам до сих пор не надоело это занятие? Пожалуйста, сядьте. Мы вернемся к вашей «коленной» теме по окончании собрания, я вам обещаю.
- Хорошо, - Виллар надменно вскинул голову. – Я ждал долго, могу подождать еще несколько минут.
     Он занял свое место. Герман жестом отпустил Али. К тому времени шторы были плотно задернуты, а свечи зажжены, их горело не меньше пятидесяти штук.
- Добрый вечер, господа, - не вставая с кресла, молвил Герман. Его голос, неторопливый и низкий, прозвучал, как тихий колокол. – Я пригласил вас сюда, чтобы сообщить вам то, что вам необходимо знать.
     Он повернул голову в сторону маленькой комнаты, соединяющейся с кабинетом, и оттуда почти сразу появились двое в капюшонах и плащах. Они сбросили капюшоны и стали по обе стороны от Германа. Все присутствовавшие (исключая Ганса, сохранявшего хладнокровие) ахнули: перед ними стояли душеприказчик императора Генриха Рональд Галс и архиепископ Й`онимский, некогда удалившиеся вместе с императором и его сыном в изгнание.
- Прошу вас, - обратился Герман к Рональду Галсу.
- Господа, - торжественно начал тот. – Я очень рад всех вас видеть. Вы хорошо знаете меня, Рональда Галса, а я знаю вас. Да позволено мне будет объяснить вам, что происходит. Дело в том, что полтора года назад после тяжелой болезни, вызванной тропической лихорадкой, сын императора, его высочество Георг, скончался на одном из островов Океании в присутствии его величества Генриха, меня, его высокопреосвященства и еще одного свидетеля, о котором я скажу ниже. Спустя еще месяц, в присутствии тех же лиц, от той же болезни, скончался на борту судна «Орландо» сам император Асталии Генрих Второй. Умирая, он завещал мне, своему душеприказчику, взять на себя хлопоты о восшествии на престол империи племянника его величества, герцога Альфреда Грана, который вместе с нами был верным спутником императора и его сына в их скитаниях и свидетелем их конца. До этого он учился в университете, проживал в Германии и Испании. Вот соответствующая бумага, собственноручно написанная его величеством за два дня до смерти. Позвольте мне зачитать ее.
     Он откашлялся и начал:
- «Предчувствуя скорое окончание жизни нашей и уже месяц как похоронив возлюбленного сына нашего принца Георга, мы, Божьей милостью император Асталии Генрих Второй, повелеваем: наследовать престол империи Асталия сыну родного брата нашего Эдгара Альфреду Грану. Да будет любезный племянник наш отныне величаться Альфред Ш Асталийский. В связи с вышеизложенным приказываем графу Рональду Галсу утвердить все необходимые для того документы, а архиепископу Йонимскому совершить миропомазание над наследником нашим и короновать его короной Асталийских императоров, переходящей по линии престолонаследия. Приказываем также верным дворянами нашим, а также горожанам, фермерам, солдатам, морякам, ремесленникам и прочим гражданам империи принести присягу на верность новому императору Альфреду Ш Асталийскому и оказать ему помощь в восшествии на престол. Для того повелеваем мы не признавать власти узурпатора, двоюродного брата нашего Герхарта Густава Клинчского, а поклониться власти законной и смиренно послужить возлюбленному наследнику нашему Альфреду, Божьей милостью императору Асталии с декабря … года. Да пребудет Милосердный Господь с многострадальной родиной нашей!»
     Он внимательно окинул взглядом безмолвных дворян, застывших на своих местах единым многоликим изваянием и протянул бумагу Мартиасу Грэму со словами:
- Возьмите, Мартиас. Его величество хотел бы, чтобы вы и другие убедились в подлинности документа.
     Грэм взял бумагу и впился в нее жадным взглядом. Жан-Эмон и Флери с таким же нетерпеливым вниманием заглядывали ему через плечо.
     Вперед выступил архиепископ Йонимский.
- Господа, - сказал он. – Всё, что говорилось здесь Рональдом Галсом, истина, о чем я свидетельствую перед вами. Я с детства знаю Альфреда Грана и говорю вам: это он и есть, сидящий здесь перед вами.
     Он торжественно поцеловал Библию и, положив на нее руку, молвил:
- Призываю Господа во свидетельство того, что говорю чистую правду: перед вами, господа, ваш новый император Альфред Третий.
     Он взял с бюро большой ларец и, поставив его на мраморный столик, открыл, затем достал оттуда сверкающую корону Асталийских императоров. Ее нельзя было не узнать. Золотая, цилиндрической формы, она переливалась всеми цветами радуги; в каждом алмазе и бриллианте отражались свечи.
- Сейчас вы увидите сами, насколько истинны мои слова, - произнес архиепископ. – Я возложу корону на голову его величества, и, как водится веками в нашей стране, центральный алмаз – вы все его видите – станет пурпурным в знак законности сидящего перед вами императора. Сперва, дабы у вас уже не оставалось сомнений, я сам надену корону.
     Все с глубочайшим вниманием следили за ним. Он надел корону на голову; огромный алмаз в центре короны, прямо надо лбом архиепископа, искрился и сиял, но не менял цвета. Тогда архиепископ снял корону, прошептал молитву и возложил символ императорской власти на голову мнимого Германа Росса. Тотчас алмаз затуманился и стал ярко-пурпурным.
- Да будет воля Божья! – провозгласил архиепископ, воздевая руки к небу.
     Тотчас все дворяне, вздохнув, как один человек, преклонили колени перед своим государем. А тот встал с места; глаза его сияли, подобно двум золотистым молниям, лицо горело, ноздри трепетали. Казалось, он весь объят внутренним пламенем.
- Друзья мои! – произнес он с особенной силой. – Если вы признаёте меня своим государем, присягайте мне на верность, как уже присягнули Элиас и Йолис Мэрджиты. Они ушли со своими отрядами к Эссингийским горам, у подножия которых собирается моя гвардия. Устраивайтесь на службу к узурпатору, берите себе отряды, которые я вам укажу, и через четыре дня мы с вами отправимся туда, откуда начнется наше завоевание империи.
- Мы готовы к присяге, ваше величество, - ответил за всех Мартиас Грэм. Он первый подошел к императору, встал, как полагалось, на одно колено, поцеловал крест, протянутый ему архиепископом, и руку Альфреда, затем почтительно отошел в сторону. За ним двинулись присягать все остальные. Подошел и Виллар.
- Ну что, Жиль, - спросил его Альфред. – Вы всё еще мечтаете о дуэли со мной?
- Простите меня, ваше величество, - заливаясь краской, ответил граф, - но я, право, и представить себе не мог…
- Ладно, забудем об этом, - дружески сказал император.
     Едва все присягнули, как Альфред, услышав бой курантов на Грозовой Башне, быстро снял корону и, в свою очередь поцеловав руку архиепископа и приняв от него благословение, сказал:
- Сохраните корону в нашем с вами условленном месте, ваше высокопреосвященство.
     Архиепископ Йонимский поклонился ему и спрятал корону обратно в ларец, а ларец положил в свой саквояж. Затем Рональд Галс наполнил вином серебряную чашу, и государь торжественно отпил из нее глоток. Чаша обошла всех присутствующих. Остаток Галс, как это полагалось по обычаю, выплеснул в огонь камина.
- Господа, - вновь обратился к присутствующим его величество. – Сообщаю вам заранее, что моим адъютантом будет Теодор Чарк, оруженосцем Ганс Кр`оннеберг, а главнокомандующим я назначаю Мартиаса Грэма. Звания капрала в моей гвардии не будет; вы, господа, станете капитанами вверенных вам отрядов.
- Ваше величество, - возразил Дорке. – Ганса нельзя делать оруженосцем, он предаст вас.
- Райнер, - мягко, но решительно ответил на это Альфред, - вы ошибаетесь. Господин Кроннеберг не предатель, я прошу всех это запомнить. А теперь пора расходиться: время позднее. Я люблю вас и глубоко вам благодарен. Послезавтра в десять утра жду вас у господина Грэма – и dahin, как говорят немцы. Мы покинем этот город и отправимся на юго-восток, по дороге, известной только мне.   
     Все почтительно поклонились ему. Выражение лиц у всех было одинаковое: счастливое и в то же время ликующе-тревожное. Только шпильман Ганс, отныне Ганс Кр`оннеберг (фамилию он получил когда-то по названию княжества, где был продан в бродячий цирк) сохранял безразличное выражение лица. Лишь слегка поблескивающие глаза выдавали его волнение. Он не сказал никому ни слова и вместе со всеми покинул особняк.
     Тэо Чарк, до глубины души потрясенный всем, что произошло, простился с друзьями, его преосвященством и Рональдом Галсом и решил идти к себе, не встречаясь с молодым императором. Он боялся и взглянуть на него, но тот весело окликнул:
- Тэо! Останься ненадолго, я не задержу тебя.
     Тэо покорно остался в кабинете, крайне смущенный, потерянный и даже испуганный. Он с ужасом вспоминал, как был свободен в обращении с самим императором Асталии, и теперь совершенно не знал, как вести себя в новой, столь неожиданной для него ситуации.
- Садись, - сердечно молвил его величество, садясь на диван и указывая ему место рядом с собой. Тэо сел, как неживой. Альфред налил вино в бокалы и сказал:
- Будем здоровы!
- Будем, ваше величество, - ответил Тэо еле слышно.
     Альфред тихонько засмеялся.
- Брось, - сказал он. – Разве мы с тобой больше не друзья? А я-то радовался, что мне теперь нечего больше скрывать от тебя! Ведь ничего не изменилось, кроме моего имени и положения. Прошу тебя, будь со мной прежним.
     Бокал задрожал у Тэо в руке, и он слегка расплескал вино на ковер.
- О нет, - сказал он в смятении. – Я не могу, я боюсь, этого нельзя. Вы император, а я ваш слуга, не более того, я такой же, как все.
- Ты не прав, - возразил Альфред. – Да, я император, но ты мой друг, который спас мне жизнь; я не могу сказать того же о других.
- Вы тоже спасли мне жизнь, я перед вами в неоплатном долгу, - ответил Тэо. Он залпом выпил всё вино и поставил бокал на стол. Альфред наблюдал за ним.
- Неужели ты отказываешься от моей дружбы только потому, что я оказался императором? – спросил он, скрывая улыбку и отпивая глоток из своего бокала.
- Нет! – воскликнул Тэо. – Просто… всё так неожиданно. Я не отказываюсь, но всё так изменилось…
- Tempeora mutantes (времена меняются), - подтвердил Альфред. – Но нам не обязательно меняться вместе с временами. Тэо, будь со мной точно таким же, каким ты был еще сегодня днем. Неужели я должен выпрашивать твою дружбу, будто в чем-то виноват перед тобой?
- Нет, ты…ты не должен, - окончательно смутился Тэо. – Но ты – мой государь, и потом имя…
- Называй меня Альфред, - просто сказал император. – Другого имени у меня уже не будет, не бойся. Да, я твой государь. И при этом твой друг. Что, это так уж непереносимо?
- Нет, это даже очень хорошо, - искренне признался Тэо. – Но этот камень в короне… он поменял цвет. Как я могу дружить с таким великим человеком, как ты?
- Камень  этот очень древний, - молвил Альфред задумчиво. – У него даже есть имя: Скарабей Фараона. Так его назвали много тысяч лет назад. Но вот в чем дело. Если бы я сейчас, в эту самую минуту надел корону, камень не поменял бы цвета. Мало того, он снова поменяет цвет лишь через двадцать восемь дней, в соответствии с фазами луны, а не потому, что я надену корону. Я специально собрал вас именно сегодня в пятницу после полуночи. Его высокопреосвященство надел на меня корону в ту минуту, когда луна начала действовать на камень, поэтому он и стал пурпурным.
- Так это всё… обман? – с живым любопытством спросил Тэо.
- Не совсем, - ответил Альфред. – Понимаешь, это было бы обманом – красивым обманом, – если бы не одно таинственное обстоятельство. Когда-то (ты, конечно, знаешь об этом из истории) корону Асталии надел на себя самозванец. Всё было рассчитано им до мелочей – и лунные фазы тоже. Были прочитаны молитвы, совершено богослужение. И вот, тогдашний глава церкви возложил корону на голову самозванца. И камень цвета не изменил. Он остался белым, отвергая все законы природы, повелевавшие ему меняться механически и целиком зависеть от луны. Самозванца разоблачили. В другой раз император запятнал себя братоубийством. Никто не подозревал его, народ был уверен, что убийца найден и повешен. Но когда император надел на себя ту корону, что ты видел сегодня, камень стал черным, и на нем выступили капли крови. Братоубийца признался в своем преступлении; корона перешла к его наследнику. Больше никто не осмеливался с тех пор шутить со Скарабеем Фараона, подарком византийского императора. Я бы, конечно, тоже не осмелился. Но во избежание искушений духовенству и императорам Асталии заповедано говорить народу только одно: что камень меняет цвет, если корона на законном императоре. Истинную тайну камня знают очень немногие. В настоящее время она открыта мне, архиепископу, Мартиасу Грэму, Рональду Галсу, а теперь и тебе. Но ты обязан свято хранить ее.
- О… - только и смог произнести Тэо; глаза его были широко раскрыты. – А Элиас и Йолис…
- Они поверили мне, архиепископу и Галсу, не требуя доказательств, - ответил его величество. – Редкие люди. Что же касается имени «Герман Росс», то так звали великана, взятого на службу генералом Куртом Хаггелем. Я перехватил рекомендации Германа Росса и не дал ему поступить на службу к Клинчу. Мы с ним сразились один на один. Я победил его, он умер от смертельной раны, и никто не узнал об этом. Но Хаггель мог присутствовать на Живых Шахматах и объявить всем, что я не тот, за кого себя выдаю. Для него я надел маску, потому что походил на Росса всем, кроме лица. Хаггель на Шахматах не был и в тот же день уехал, но теперь через несколько дней он вернется. К этому времени мы должны быть уже очень далеко от столицы. Когда приезжают твои сестра и мать?
- Послезавтра, - ответил Тэо.
- Отлично. Значит, ты увидишься с ними перед тем, как уехать со мной.
- Да, - сказал Тэо. – Бог мой, у меня голова идет кругом. Альфред, можно ли мне побыть одному?
- Конечно, - Альфред улыбнулся. – Пойдем, нам обоим пора спать.
     Тэо погасил свечи и запер кабинет. Они поднялись на второй этаж, чтобы разойтись по своим комнатам. Тэо собирался поцеловать руку императора, но тот не позволил. Вместо этого он пожал Тэо руку и сказал:
- Спокойной ночи. Пока я не на троне, не подходи к моей руке. Мне это вовсе не нужно, этого требует этикет, а не я.
- Альфред, - Тэо стиснул в ответ его руку, он был глубоко тронут. – Ты не просто великий человек, ты еще и человек благородный. Я не знаю равных тебе. Спокойной ночи!


     Вернувшись в Элизиум от Тэо Чарка, шпильман Ганс вошел в свою комнату и долго не зажигал света, сидя в углу, неподвижный, как изваяние. Потом зажег свечу в подсвечнике и прошел с ней в смежную с комнатой спальню. Он увидел в зеркале стройного, очень маленького человека с немного смуглым лицом, утиным носом и темными кудрявыми волосами. Глаза у человека были большие, из них исходил свет, которого он не мог скрыть.
- Прощай, шпильман, - сказал Ганс своему отражению. – И здравствуй, оруженосец.
     Он поставил подсвечник на столик красного дерева рядом с изголовьем кровати, быстро разделся и лег в необъятную постель; в ней он казался еще меньше, чем был на самом деле.
- Кроннеберг, - прошептал он. – Какое тяжелое для меня имя. И как давно меня никто так не называл. Да, повезло тебе, приятель. Теперь тебя будут почитать. Правда, поневоле. Ведь я видел сегодня их глаза. Все они меня терпеть не могут. Кроме него…
     Сердце его дрогнуло. Он быстро задул свечу и уткнулся лицом в подушку. Ярчайшие воспоминания минувших полутора часов обступили его со всех сторон. Он словно вновь увидел засиявший пурпуром алмаз в императорской короне. Затем увидел себя, приносящего присягу. Вот он целует крест, не опускаясь на одно колено, как другие, чтобы архиепископу не пришлось наклоняться к нему. А потом целует руку императора. Их глаза встречаются. До сих пор на Ганса еще никто не смотрел так: с мягким пониманием и участием, открыто и дружественно-тепло, как смотрят только на близкого человека, которому доверяют, которого уважают. Тогда, дождливой ночью, когда император был еще просто Германом Россом и держал его за руку, и позже, когда сидел в кресле и смотрел на него, Ганса, взор его был непроницаем, а сегодня… Сегодня этот взор открылся для всех, как райские врата. Государь смотрел на всех по-разному, хорошо, но не одинаково. Никого он не подарил одним и тем же выражением лица и глаз. И такого взгляда, который достался сегодня Гансу, не досталось больше никому – и не достанется никогда.
     «Неужели я усну этой ночью? – подумал Ганс, сияя во тьме такой чистой живой улыбкой, какой улыбался разве что в раннем детстве. – Ладно, если не усну, скажусь больным, Гарри меня простит. Бедный Гарри, какой же он убогий по сравнению с тем, что я увидел, узнал сегодня, что теперь останется со мной на всю жизнь. А «шпажники»… Пусть себе презирают меня, я теперь его оруженосец, и мне на них наплевать. Я их всех прощаю. Даже Дорке, Бог с ним. А за Альфреда я готов умереть. Или жить для него. Как он велит, пусть так и будет. Ave, Alfred, imperator!» (Привет тебе, Альфред, император!).

                15.

     Ганс не был одинок в своей бессоннице. В эту ночь почти все, кто присягал императору у Тэо Чарка, в том числе, и сам Тэо, заснули лишь под утро, а Мартиас Грэм и Дорке вовсе не сомкнули глаз. Ведь им предстояло завтра поступить на службу к эрцгерцогу и взять себе верные покойному императору войсковые части; Альфред шепнул им, какие именно. Эти войска (около пяти тысяч человек) следовало потом разделить между остальными капитанами императорской гвардии.
     Нечего и говорить о том, как приятно удивлен был эрцгерцог, когда на следующий день Грэм и Дорке явились в Элизиум и объявили ему, что желают поступить в его армию старшими капралами. Они сказали, какими войсковыми частями им угодно предводительствовать. Эрцгерцог охотно согласился пойти им навстречу. Когда они ушли, он с довольным видом потер руки и сказал Арсанду и Бернару:
- Вы видите? Мои «шпажники» начинают любить меня!
     Арсанд и Бернар ничего ему на это не ответили. Неожиданная «любовь» дворян к эрцгерцогу казалась им странной и ничем не оправданной, но им не в чем было подозревать Дорке и Грэма.
     В это же время семьи всех, кто принес присягу молодому императору, собирались и отправлялись в путь: женщины, дети, прислуга, в целом около сорока человек. Все они отбыли один за другим в течение двух дней в одно и то же место, которое его величество назначил через Тэо как место общего сбора: к озеру ` Эванса.  Оно располагалось в двадцати пяти милях от Города Трех Дождей. Туда же по приказу императора отбыли Галс и архиепископ Йонимский. Одэтту, Тима и его няню было решено увезти в день отбытия самого Альфреда из столицы.
     В то же утро, когда вернулись домой госпожа Чарк и ее дочь, семнадцатилетняя сестра Тэо, все бывшие у Тэо в пятницу, собрались у Мартиаса Грэма - и снова увидели своего императора во всём его грозном величии. На нем был темный камзол с серебряной отделкой, который очень шел ему. Прозрачные глаза его сверкали, как два драгоценных топаза. Его встретили низким поклоном. Лица были оживлены, сияли доверием и радостью. Альфред почувствовал, как что-то сжало ему горло при виде этих лиц; любовь подданных словно окружила его лучезарным облаком. Но он быстро справился с собой и улыбнулся им в ответ с глубокой нежностью. Потом велел сесть, сел сам и заговорил:
- Господа! Послезавтра я в качестве капрала эрцгерцога отбываю в Лодзарское предместье со своими отрядами. На середине пути мы свернем с дороги и отправимся к озеру Эванса. Мартиас Грэм, Райнер Дорке и другие должны уже быть там со своими людьми. При мне останутся выбранные мной телохранители, а также Теодор и Ганс. Теодор завтра официально вступит в один из моих отрядов младшим капралом и уедет со мной открыто. Ганс присоединится к нам тайно. Сойдясь вместе у озера Эванса, мы отправимся к Эссингийским горам, чтобы полностью сформировать там императорскую гвардию.
- Слава его величеству! – в восторге вскричал, не выдержав, Леон Флери. Император улыбнулся ему глазами, но тут же сделал строгое лицо и предостерегающе поднял руку:
- Тише, господа! Прошу вас не славить меня, пока мы не окажемся на почтительно расстоянии от столицы. Давайте обговорим подробно то, что нам предстоит. Мы должны действовать, как единый механизм, четко, без малейшего сбоя.
     Обсуждение продолжалось около двух часов. Пригодилась карта, начерченная Дорке.
- Позвольте мне остановиться в вашем имении, Райнер, - сказал Альфред.
     Дорке покраснел от удовольствия.
- Почту за величайшую честь, ваше императорское величество, - пробасил он растроганно.
     После того, как всё было обговорено до мелочей, дворяне разошлись. Собирался уйти и шпильман Ганс. Альфред остановил его.
- Ганс, подожди.
     Ганс вновь опустился в кресло с непроницаемым выражением в глазах, деловитый и спокойный. Они остались одни.
- Прошу тебя ожидать меня завтра в десять часов утра в лесу близ замка Годвин, - сказал Альфред. – Там еще мост через Камышовую реку, помнишь? Жди меня у этого моста.
- Слушаю, государь, - ответил Ганс.
- Ты поедешь на Зильбере? – Альфред еле заметно улыбнулся.
- Нет, - ответил Ганс. – С позволения вашего величества я поеду на Х`арварде, а Зильбера захвачу с собой.
     Император не сумел скрыть своего удивления: Харвард был свирепой полудикой монгольской лошадью, которую держали в конюшне Элизиума только как образец редкой породы. Конюхи чрезвычайно боялись Харварда. Никто не осмеливался сесть на него, к нему даже подходили не без опаски. 
     -     А ты… справишься с Харвардом? – осторожно спросил Альфред.
- Я уже с ним справлялся, и не раз, - почтительно ответил Ганс. – Он не знает усталости и будет хорош в сражениях и на длительных переходах.
     Его величество взглянул на своего будущего оруженосца с одобрительным уважением.
- Ты смелый человек, Ганс, - сказал он искренне. – Скажу тебе честно: я не был бы уверен, что Харвард не сбросит меня, а вот ты в себе уверен.
     Ганс поклонился.
- Если угодно, государь, я подчиню его тебе.
- Благодарю, - ответил Альфред. – Буду рад этому.
- И еще… - Ганс замялся, потом всё же спросил:
- Могу ли я взять своего слугу Сида Майерса? Он немой от рождения, к тому же неграмотен. Я не хотел бы, чтобы он пропал без меня.
- Хорошо, - согласился Альфред. – Теперь, кажется, мы с тобой обо всём договорились. Ступай, ты свободен. И помни: я очень рад, что ты мой оруженосец.
     Ганс встал, поклонился еще раз, потом задержал нерешительный взгляд на руке Альфреда. Альфред понял значение этого взгляда и засмеялся:
- Нет, не подходи к моей руке, пока я не на троне и не в торжественной обстановке; я и Теодору сказал то же.
- Ты же называешь его просто Тэо, государь, - сказал вдруг Ганс, проницательно глядя на его величество.
- Да, и что? – Альфред ответил карлику внимательным взглядом.
- Называй его при мне так же, как без меня, - попросил Ганс. – Потому что я знаю: вы с ним друзья.
- Это для тебя так важно? – взгляд императора стал заинтересованным. Ганс смутился.
- Нет, - ответил он неохотно. – Это не мое дело. Просто я хотел сказать: не обращай на меня внимания, вот и всё…
     « До чего же я глуп, - подумал он с досадой. – Зачем я вообще об этом заговорил…»
- Хорошо, я не буду обращать на тебя внимания, - стараясь не улыбнуться, отозвался Альфред. – До встречи, Ганс.
     Ганс еще раз торопливо поклонился и вышел. Альфред некоторое время задумчиво сидел у стола.
- Ганс Кроннеберг… - прошептал он и подумал: «Ты хочешь, Ганс, чтобы я при тебе оставался самим собой. Вероятно, это тебе очень нужно. Что ж, будь по-твоему: ведь мне это не трудно, а ты будешь доволен. До чего же он таинственный, мой новый оруженосец! Но мне это нравится».


     Этим же вечером Ганс написал прощальное письмо Герхарту Клинчу.
     «Дорогой Гарри!
     Когда ты прочтешь это письмо, меня уже не будет в Элизиуме. Я буду с тем, кого ты должен бояться по-настоящему. Если ты не хочешь для себя больших проблем, уходи за границу вместе с теми, кто тебе действительно дорог. Мой государь позволил мне предостеречь тебя, и я с удовольствием это делаю, потому что ты однажды помог мне, а я помню добро. Император Асталии – законный император, Гарри! – обещал мне не преследовать тебя за пределами страны. Кто он такой, я сказать тебе не могу. Скоро ты сам всё узнаешь. Я беру из конюшни Харварда и оставляю тебе за него приличную сумму (он стоит раза в полтора дешевле). Торопись принять решение, потому что тот, кому я принес присягу, с тобой шутить не будет. Прощай.
                Бывший шпильман Ганс Кроннеберг.
                P. S.
     Прости меня, если можешь».
     Запечатав письмо, Ганс положил его в свой тайник, о котором знал эрцгерцог. Здесь Клинч найдет письмо, когда его шут будет уже очень далеко от Элизиума.




     Тэо прощался с матерью и сестрой. Он не сказал им, что «Герман Росс» – император Асталии, но объявил, что должен уехать с ним по важным делам, связанным со спасением отечества – и, быть может, надолго. Госпожа Чарк мужественно приняла эту новость, а Марианна, сестра Тэо, даже захлопала в ладоши, и глаза ее заблестели.
- Ах! – воскликнула она. – Как бы я хотела быть с тобой! Я так хочу, чтобы нами снова правил император.
- Да, дитя мое, но мы никак не можем ехать с Тэо, - возразила госпожа Чарк. – Я не отпущу тебя с ним одну, а сама просто не выдержу длительного путешествия в карете. Тэо, милый, мы с Марианной завтра уедем в Италию, в Ниццу; адрес ты знаешь, пиши нам туда.
- Вряд ли я смогу делать это часто, матушка, - заметил Тэо. – Но как только всё кончится, и мы победим, я вам тут же об этом сообщу. Возьмите с собой Эльзу и Джона, а за домом пусть присматривает Берт; он справится.   
- Кто же будет прислуживать тебе самому? – встревожилась госпожа Чарк.
- Нам с Германом будет прислуживать Али, - ответил Тэо. Он обнял и поцеловал мать и сестру. Госпожа Чарк не выдержала и всплакнула у него на плече:
- Тэо, сынок… ты еще совсем юный, как же ты будешь вдали от нас в такое неспокойное время?
- Не тревожьтесь, матушка, - сказал он, сам чуть не плача. – Я ведь уже взрослый. Я уверен в своих силах, будьте и вы во мне уверены. Мари, заботься о нашей маме!
- Конечно, Тэо, - шмыгнув носом, ответила Марианна, такая же светловолосая и невысокая, как и брат, и залилась слезами: ей вдруг стало грустно, что она долго его не увидит, и страшно за него.
     … В это же время Эльджива собирала вещи Одэтты.
- Завтра утром вы уедете отсюда, синьорина, - говорила она весело.
- Куда? – замирая в радостной надежде, спрашивала Одэтта.
- Далеко, - ответила служанка, поблескивая плутоватыми глазами. – Вместе с мессере Рэдо, мессере Чарком и мессере Грэмом…
- Ах, правда? – вскричала Одэтта и обняла ее. – И Тимми будет там, да, Эльджива?
- Будет, синьорина, - подтвердила итальянка, смеясь. – Синьорина увидит завтра всех-всех, кого любит!
     Одэтта не выдержала и, упав на колени, заплакала от счастья, а потом возблагодарила Бога в самой горячей молитве.

                16.

     На следующее утро Ганс Кроннеберг ожидал его величество Альфреда в условленном месте – у моста через Камышовую реку. Харварда, черного, косматого, дикого, косящего глазами, похожими на сливы, он привязал к старому дубу. Немой слуга Сид Майерс держал под уздцы Зильбера, на котором в этот раз должен был ехать вместо своего хозяина. Сиду было уже за пятьдесят. Худой и низкорослый, он не был тяжелой ношей для пони.
     Ганс сидел на траве за кустами шиповника в строгом черном камзоле, в темном бархатном берете, со своим маленьким мушкетом и кинжалом, заткнутым за пояс. Он задумчиво созерцал весело блестевшую под солнцем, поросшую камышом узкую речку и ветхий мостик через нее. Речка была мелкой, лошадям ничего не стоило перейти ее вброд. «Альфреду мост не нужен, - размышлял Ганс. – Но если при нем есть хоть одна карета, она должна будет проехать по мосту, а он и так еле держится… Впрочем, всё ерунда. А в лесу хорошо, это верно…»
     Он давно не был в лесу и теперь наслаждался покоем и мягкой торжественной тишиной, царящей вокруг. Перекликались птицы, солнечные лучи и листва раскинулись по траве нежными узорчатыми тенями. Подтянув колени к подбородку, Ганс смотрел на красную в темных пятнышках божью коровку, ползущую по листу дикого винограда, на красивого пестрого ужа, дремлющего на припеке около старого пня… Зеленая ящерица, выскользнув из норки под корнями, подбежала к башмаку Ганса. Он шевельнулся, и она исчезла. Картины природы были всё теми же, как он помнил их с детства. И если люди не питали к нему добрых чувств, то лес, поля, луга – всё это всегда было к нему добрым и милосердным, как сам Бог. Про себя он знал: это уж точно достойно его любви. Но он держал и душу, и разум в подчинении у своей воли: чтобы защититься от мира и перебороть его. Он не мог сейчас ничего и никого любить – чтобы не погибнуть. Впрочем, душа не всегда его слушалась, особенно теперь, когда всё в его жизни начало так волшебно меняться для него.
     Отдаленные голоса и стук копыт прервали его размышления. Сердце его забилось с особенной силой. Волнуясь, он встал и сказал Сиду: «Едут!», отвязал роющего копытом землю Харварда и ловко вскочил в седло.
     Вскоре из-за деревьев появились всадники: Альфред, Тэо, несколько вельмож-телохранителей – и небольшой закрытый возок на маленьких колесах, запряженный двумя лошадьми. Ганс махнул рукой своему слуге и, не торопясь, выехал им навстречу.
     Альфред улыбнулся, увидев его, и приостановил лошадь. Тэо поздоровался с Гансом, остальные тоже. Ганс заметил, что лицо Тэо просто излучает радость, но не предал этому значения.
     Император подал  Гансу руку, тот пожал ее.
- Доброе утро, - молвил его величество. – А Харвард и впрямь слушается тебя, Ганс, вот чудеса. Ладно, пусть сперва проедет возок, а за ним и мы. Нас немного; остальные выйдут к озеру Эванса через просеку, где река не преграждает пути, и где никто чужой не попадется им навстречу.
     Тэо подъехал к возку, который уже опередил кавалькаду. Из окошка, отстранив занавески, выглянуло веселое нежное личико, подобное розовой жемчужине. При виде этого лица Ганс резко побледнел, дыхание у него перехватило, а глаза стали такими, будто он увидел призрак (не столько пугающий, сколько желанный). От проницательного взора Альфреда не укрылась перемена, произошедшая с лицом Ганса, но когда Ганс, мгновенно овладев собой, с тревогой посмотрел на его величество – не заметил ли тот чего? – Альфред уже смотрел в другую сторону. Ганс сглотнул слюну.
- Ваше величество… - сказал он очень тихо.
- Да? – Альфред приветливо обернулся к нему.
- Я полагал, что мисс Сноу в Англии, - с трудом произнес Ганс, пристально глядя на черные уши своего коня.
- Да, мы хотели, чтобы все так думали, - невозмутимо ответил император. – Но она едет с нами, потому что не хочет расставаться с Тэо. С ней ее брат и его няня.
- М-м… - неопределенно протянул Ганс, не поднимая глаз. – А ей не будет слишком трудно… в пути?
     Альфред тихонько рассмеялся.
- Ганс, - шепнул он, - ведь не для того же ты спас девушку, чтобы она умерла от слез в Англии, разлученная с тем, кого любит?
- Я спас ее, потому что не мог не спасти, - Ганс пожал плечами. - А на остальное мне наплевать.
- Какой ты! – снова засмеялся Альфред. – Поезжай первым, покажешь нам брод.
     Ганс коснулся рукой берета в знак того, что понял приказ, пришпорил Харварда, погнал его к сверкающей на солнце воде, протяжно засвистел, потом крикнул, как кричали асталийские охотники, когда травили лисиц:
- Хэй! Хэй! Хэй!
     Гулкое лесное эхо вторило ему. Харвард обрушился в воду, быстро перешел реку, выбрался на берег и, сделав прыжок, взвился на дыбы, но Ганс сидел на нем, как влитой. Вслед за оруженосцем двинулся император и его свита; некоторые проехали по мосту. Спустя минуту все уже были на противоположном берегу. Фыркали мокрые лошади, встряхивая гривами. Глаза Ганса горели смелой удалью и упоением быстрой езды. Харвард грыз удила и оскаливал розовую пасть, но Ганс быстро подчинил его себе. Тэо с невольным восхищением наблюдал за бывшим шпильманом, а Одэтта, узнав Ганса, вся вспыхнула и откинулась на подушки в глубь возка. Ей было неловко вспоминать о том, как он ее спасал. Она усердно молилась за него с тех пор, но воспоминание о роковой схватке с эрцгерцогом было для нее тягостно. Тем не менее, она решила непременно поздороваться с Гансом, когда найдет в себе для этого силы. «Почему он здесь? – думала она с некоторой тревогой. – Уже и того довольно, что Герман оказался императором Альфредом, а теперь еще всё это… Неужели Ганс служит его величеству? Надо будет спросить об этом Тэо».
- Сестрица, - заговорил в это время Тим, покоренный лихостью маленького всадника на черной косматой лошади. – А это взрослый или мальчик?
- Взрослый, Тимми, - ответила Одэтта.
- И он больше не вырастет?
- Нет, милый.
- А я вырасту? – тотчас забеспокоился Тим.
- Ты – конечно.
- А как его зовут? – полюбопытствовал Тим.
- Господин Ганс.
- Он настоящий всадник, - Тим вздохнул не без зависти. - Вот бы и мне так же скакать на лошадке, как он!
     Одэтта могла быть спокойна. Ганс даже не смотрел в сторону возка. Он снова подъехал к его величеству и занял место по правую руку от него в то время как Тэо, как это полагалось адъютанту, ехал по левую.
- Отлично, Ганс, - сказал Альфред, одобрительно глядя на своего оруженосца. – Никогда не подумал бы, что Харвард бывает таким послушным.
- Я научу тебя, государь, как управлять им, он будет послушен и тебе, - сказал Ганс.
- Благодарю, - ответил император. – Я помню, что ты обещал мне это.
- Вы необыкновенный наездник, господин Кроннеберг, - с искренним уважением молвил Тэо. – Я не знаю подобных вам.
- А подобных мне и нет, - загадочно ответил Ганс, глядя на Тэо пристальным взглядом. – Особенно для вас, господин Чарк. Не так ли?
- Да, конечно, - простодушно отозвался Тэо. – Только вы могли спасти мисс Сноу, другой бы этого не сделал. А то, что вы сначала не хотели ей помочь и, может даже, сами привели к ней Клинча… Я вам это прощаю; на свете всё бывает.
      Ганс не нашелся, что ответить на эти дружелюбные слова. Миролюбивый тон Тэо обезоружил его; он вспыхнул и резко отвернулся. Его величество наблюдал за ними обоими очень внимательно, от души наслаждаясь этой поистине театральной сценой. В то же время он прекрасно понимал своих приближенных и обоим сочувствовал. Но если Тэо сразу был для него открыт и понятен, то истинные мысли и чувства Ганса он начал как следует постигать только теперь. Эта странная мятежная душа поневоле трогала и очаровывала Альфреда, как музыка скрипача в Городе Трех Дождей. Впрочем, он не мог себе позволить думать лишь об этих двоих. Его ждали тысячи людей и миллион забот. Это его не пугало. Он ощущал в себе достаточно сил для завоеваний и славы. Но он уже знал, что в этом мире ему будут ближе всех Тэо и Ганс. «Пожалуй, самое трудное – это добиться от своих друзей, чтобы они ладили между собой, - подумал он. – А вообще сегодня славная погода, и скоро мы будем на месте».

                17.

     Озеро Эванса, окруженное лесами, лежит под солнцем в обрамлении берегов, подобно огромной сверкающей чаше. Рядом с ним тихо, только южный берег последние дни очень оживлен. Здесь разбили лагерь пять тысяч солдат под предводительством своих капитанов. Чуть в стороне от военного лагеря – еще один, мирный, состоящий из карет и подвод. Там живут семьи капитанов и их прислуга. Прибывшего императора Асталии встречают ликующими криками и мушкетным салютом. Для него уже готов походный шатер – об этом позаботились Рональд Галс и архиепископ Йонимский. Последний служит молебен за здравие государя. Потом император в сопровождении свиты объезжает лагерь и здоровается со всеми. Жены дворян и их слуги плачут от радости, что, наконец, видят законного правителя. Капитаны не могут скрыть волнения, а солдаты кричат: «Да здравствует император Альфред Третий!». Кажется, что земля дрожит от их голосов. Альфред говорит своим воинам несколько слов, столь простых и сердечных, что многие из них не могут удержаться от слез. Глубокое умиление переполняет душу каждого из них. Капитанов Альфред приглашает к своему шатру обедать.
     После обеда свита государя получает два часа свободы. Тэо Чарк спешит к Одэтте. Она встречает его с счастливым лицом и говорит:
- Я увиделась с дядей! Он очень рад, что я с вами – с ним и с тобой!
- А ты рада? – он смеется.
- Ах, очень, - она прижимается к нему. – Я счастлива.
     Потом они долго гуляют вместе, время от времени целуясь, когда их никто не видит. Над ними синее небо с золотистыми чашами облаков. Пахнет озерной водой, травами и цветами, воздух зноен и чист. Супруга Виллара тихонько беседует с няней Тима Леонорой или попросту Нэл. Сам Тимми крепко спит на подушках за возком.
- Через час мы поедем по дороге, известной одному только Альфреду, - говорит Тэо, садясь вместе с Одэттой на поваленное дерево вблизи лесной опушки. – И заночуем там, где уже никто не сможет нас найти.
     Лицо Одэтты становится задумчивым.
- Тэо, - говорит она. – А Ганс… он тоже служит Альфреду?
- Да, он теперь его оруженосец, - охотно отвечает Тэо. – Он здорово держится в седле, за это я готов многое ему простить.
- Что именно? – уточняет Одэтта.
- Ну… - Тэо слегка смущен. – Я до сих пор не очень доверял ему как человеку Клинча. Но он, вроде бы ничего, этот Ганс Кроннеберг.
- Как его фамилия? – переспрашивает, встрепенувшись, Одэтта.
- Кроннеберг.
- Это же княжество.
- Ну да, он там, кажется, родился. Он сказал Альфреду, что родители продали его в бродячий цирк, когда ему было два года…
- Продали?! – она всплескивает руками. – Какой ужас! И что?
- Я больше ничего не знаю, - отвечает Тэо. – Мы с ним почти не разговариваем, а государь больше ничего не рассказал мне об их с ним беседе.
- Как странно, - вздыхает Одэтта. – Альфред – император. Он больше не Герман. И вы с ним друзья, и я его друг. Боже мой, как всё удивительно! А с господином Кроннебергом мне надо поздороваться, ведь он спас меня от эрцгерцога.
- Ганс колючий, как ерш, - Тэо мягко улыбается. – Мне кажется, я всё лучше понимаю его.
- Ему нужна любовь, - вдруг просто говорит Одэтта. – Ты только подумай: его же никто никогда не любил.
- А ведь ты права, - говорит пораженный Тэо. – Как всё-таки проницательны бывают девушки! А ты особенно, Одэтта.
     Она розовеет:
- Просто девушки часто только и думают, что о любви… и иногда додумываются до чего-то действительно значительного.
     Он с восхищением целует ее руку. Они еще какое-то время беседуют: в основном, друг о друге и об Альфреде. Потом Тэо провожает Одэтту к ее возку, а сам возвращается назад в лагерь. По пути он встречает друзей-капитанов: Леона Флери, Мартиаса Грэма, Жана-Эмона и Дорке. Все они уже предали забвению свои береты с петушьими перьями и с удовольствием надели шляпы с перьями страусовыми. Минут пять они оживленно беседуют о предстоящем переходе, потом вдруг Дорке весело говорит:
- Глядите!
     Все оборачиваются и видят Ганса на Харварде; он проезжает футах в десяти от них.
- Удивляюсь я ему, - продолжает Дорке. – Такой малявка, а ловко держится на этой бешеной коняге – впору бы нормальному человеку.
     Эти слова долетают до ушей Ганса. Никто не успевает и слова произнести, как он вскидывает свой мушкет, прицеливается в шляпу Дорке и стреляет. Лошади шарахаются, а Харвард взлетает на дыбы с диким ржанием, но Ганс осаживает его. Дорке, бледный, как полотно, осторожно снимает шляпу. Все видят, что одно из страусовых перьев на ней срезано сверху пулей, как ножом.
     Ганс не выдерживает и смеется.
- Простите, Райнер, - говорит он, победно блестя темными глазами. – Я целился в сороку, а попал нечаянно в ваше перо. Видите ли, я терпеть не могу сорок, они слишком много болтают – и всё время какой-нибудь вздор.
     Он почтительно дотрагивается рукой до берета (честь имею, господа!) и исчезает раньше, чем ему успевают ответить. Капитаны переглядываются между собой.
- Я… я не хотел его обидеть, - только и может произнести потрясенный граф.
     Жан-Эмон начинает смеяться:
- Кажется, и он не хотел вас обидеть, Дорке.
- А всё-таки ловко, - тоже посмеиваясь, шепчет кто-то.
- Райнер, - мягко говорит Грэм. – Будьте осторожнее в выражениях. Мы-то вас давно знаем, но другие еще не привыкли.
     Беседа больше не клеится, капитаны расходятся, чтобы построить своих солдат. Тэо спешит к императорскому шатру, который уже складывают. Только что произошедшая сцена произвела на него глубокое впечатление. Ганс уже около шатра. Он сидит верхом на Храварде и отдает приказания Сиду Майерсу – в основном, на языке жестов. Слуга понимает его и тут же принимается исполнять то, что ему велено. Тэо тоже вскакивает на лошадь, недавно оседланную для него Али, и подъезжает к бывшему шпильману.
- Ганс, - обращается он к нему. – Вы были уверены, что не попадете в Дорке?
- Уверен, - отвечает Ганс. – Потому что если бы я не был уверен, я непременно бы в него попал.
- Да, он бывает слишком бесцеремонен, - соглашается Тэо. – Но он очень славный. Он действительно не хотел вас обидеть. Вернее, не подумал, что вы можете обидеться.
- А я и не обиделся, - говорит Ганс. – Просто я еще не привык к своему новому положению. Всё забываю, что я больше не шпильман. Но хочу, чтобы Райнер Дорке об этом помнил, да и все остальные тоже.
     Злой огонек вспыхивает и тут же гаснет в его глазах.
- Вы замечательно стреляете, - с искренним восхищением говорит Тэо. – Интересно, есть ли что-нибудь, чего вы не умеете?
     Ганс пристально смотрит на него несколько мгновений.
- Я не умею быть по-настоящему жестоким, и это жаль, - отвечает он.
     Тэо растерян и не знает, что ответить ему.
- Шутка, - говорит Ганс, внимательно наблюдая за ним. – Не принимайте всерьез мои слова – только дел`а. И вообще нам пора, его величество уже собрался в путь.
     Альфред, в самом деле, уже подъезжает к ним на своем арабском скакуне. Глаза его весело блестят.
- Готовы? – спрашивает он. – Теперь едем на юго-восток, к старым рудникам.
     И он кивает головой герольдам. Те трубят сигнал к общему построению. Император и его свита, возглавляемая Тэо и Гансом, летит на своих лошадях туда, где строятся передовые отряды главнокомандующего Мартиаса Грэма.

               
     Старые медные рудники стояли, давно брошенные, окруженные горами щебня. Это были унылые ямы на небольшой пустоши посреди лесной дороги. Серди них только один вход - главная шахта – имел вид небольшой, но широкой пещеры. Туда и въехал первым Альфред, а за ним все остальные. Подземная дорога, широкая и прямая, полого шла вниз. Альфред, не раздумывая, направил по ней коня. По его приказу Тэо зажег факел. Вскоре всё подземелье озарилось факелами, которые солдаты приготовили заранее. Мрачные переходы и галереи один за другим проплывали перед всадниками и теми, кто ехал за ними в каретах, пока, наконец, часа через три, император не достиг тупика: огромной площадки, окруженной глухими каменными стенами. Здесь он остановился и устремил взгляд на огромные часы, вделанные в одну из стен. Их когда-то установили для того, чтобы рудокопы знали, когда им заканчивать работу. Часы были круглые, ржавые, мрачные; циферблат смотрел из скопища выбоин и уступов, как сердитое лицо подземного великана. Огромные чугунные стрелки застыли в оцепенении, – часы давно уже не показывали время.
- Ганс, - обратился его величество к своему оруженосцу. – Поставь часовую стрелку на двенадцать часов, а минутную на шесть. Откроется выход. Ты останешься здесь, пропустишь всех нас и тех, что едут за нами, а после сдвинешь обе стрелки влево. Выход начнет закрываться. Ты должен будешь слезть по уступам вниз, успеть выйти сам и вывести Харварда. Сможешь ли ты всё это?
- Смогу, ваше величество, - не моргнув глазом, ответил Ганс.
     Он отъехал в сторону, спешился и начал очень быстро и уверенно забираться по уступам и выбоинам вверх к часам. Стена была почти отвесной, и все, кто мог видеть смельчака, следили за ним с замиранием сердца. Часы находились футах в пятнадцати от каменного пола. Ганс осторожно встал перед ними, держась за выступ в стене, и с силой повернул чугунные стрелки, как велел ему Альфред. Они тяжко заскрипели, с трудом повинуясь человеку. Затем послышался далекий нарастающий гул, стены слегка задрожали. Ганс быстро сел на уступ, за который до сих пор держался и взглянул сверху на императора. Тот одобрительно кивнул ему головой. Тут же Ганс увидел, как часть стены сбоку от него дрогнула и начала медленно подниматься вверх, вдвигаясь в потолок. Из образовавшегося проема, который всё более увеличивался, в подземелье проник слабый свет. Стена поднималась минуты три, затем снова дрогнула, осыпав пол щебнем и каменной пылью, и застыла где-то наверху.
- За мной! – прозвучал, точно колокол, голос Альфреда. Он первый ринулся в слабо освещенный проем, за ним – все остальные. Ганс Кроннеберг с высоты наблюдал за всеми, кто скакал и шел пешком. Множество людей непрерывным потоком просачивалось через открытый Гансом выход. А он чувствовал себя сказочным гномом, властелином времени и людских жизней, вершителем чужих судеб, и в то же время посмеивался сам над собой. Но вдруг вся его веселость пропала. Среди проплывающих внизу карет и кибиток он вдруг узнал знакомый возок. Из возка выглянула Одэтта. Она увидела Ганса и ласково крикнула ему:
- Здравствуйте, господин Кроннеберг!
     Он молча приподнял берет и поклонился ей. Звук ее голоса пробудил в его душе нечто странное, что, казалось, было спрятано глубоко во тьму – еще глубже и темнее, чем то подземелье, где он теперь находился. Сердце его забилось не часто, но как-то отчетливо и особенно сильно, он невольно приложил к нему руку. Наконец все проехали. Ганс подождал еще минуты две (не задержался ли кто-нибудь), потом снова встал перед циферблатом и передвинул чугунные стрелки немного влево. Тотчас снова послышался гул. Каменная стена снова начала опускаться, чтобы закрыть выход и вновь образовать глухой тупик. Осторожный страх и одиночество коснулись души Ганса. «А что если бы я остался тут один, во тьме, навсегда?» – смутно подумал он, быстро спускаясь вниз почти с такой же ловкостью, как белка по стволу сосны. Ему вдруг страстно захотелось видеть людей и солнечный свет; даже Дорке представился вдруг очень приятным и тактичным человеком. Стена неумолимо опускалась. Ганс вскочил на Храварда и погнал его что было сил в уменьшавшийся проем. Секунда – и он очутился в широком коридоре, полого идущем вверх. Вскоре он догнал кареты, а спустя еще несколько минут и самого императора. Тот от души улыбнулся ему.
- Я опустил стену, - сказал Ганс.
- Благодарю, - отозвался Альфред. – Скоро мы увидим солнце. Знаешь, где мы теперь, Ганс?
     Ганс задумался, соображая, потом предположил:
- В Х`элтоке?
- Ты почти угадал, - Альфред засмеялся. – Гораздо правее и дальше Хэлтока, в твоем княжестве Кроннеберг.
- Вот как? – Ганс искренне удивился. – Но ведь от столицы до Кроннеберга сутки пути на лошадях.
- Это поверху, - согласился Альфред. – А мы справились за три часа. Сейчас, насколько я чувствую, часов шесть вечера.
     Когда они выехали на свет, оказалось, что император прав: было около шести часов. Мирное, зеленое, в покрытых травой холмах и лугах, расстилалось перед всадниками старинное княжество; вдали синели Эссингийские горы.
     Император слез с коня и, широко перекрестившись, поклонился в землю. Все прочие тоже с облегчением крестились, глядя на веселую свободную страну, раскинувшуюся перед ними и на мягкое вечернее солнце, медленно склонявшееся к вершинам гор.

                ЧАСТЬ 2.
                1.

     Эрцгерцог Клинч читал и перечитывал письмо Ганса: «Мой государь позволил мне предостеречь тебя, и я с удовольствием это делаю, потому что ты однажды помог мне, а я помню добро… Торопись принять решение, потому что тот, кому я принес присягу, с тобой шутить не будет…» В голове у Клинча не было ни единой мысли, глаза его дико блуждали по ровным строчкам. «Дорогой Гарри!.. Я буду с тем, кого ты должен бояться по-настоящему…»
     Эрцгерцог резко побледнел, заскрипел зубами и, в бешеной ярости скомкав письмо, швырнул его в угол, потом вскочил и забегал по комнате, как зверь по клетке, глухо стеная и проклиная всё на свете. В дверь заглянул Бернар. Увидев своего господина в таком состоянии, палач хотел уйти, но эрцгерцог уже заметил его.
- Бернар! – сдавленно прохрипел он, глядя на палача налитыми кровью глазами. – Арсанда сюда!
     Через несколько минут Арсанд и Бернар вместе вошли в комнату.
- Что случилось, государь? – спросил Арсанд, не без опаски следя за Герхартом Клинчем.
- Что случилось?! – выкрикнул тот, резко оборачиваясь к нему. – Вон письмо – там, на полу… берите, читайте. Проклятье! И хоть бы написал, к кому уходит, висельник!
      Бернар поднял письмо и подал его Арсанду. Арсанд расправил скомканную бумагу и начал читать про себя. Бернар смотрел ему через плечо, пробегая глазами строчки. Кончив читать, Арсанд нервно облизнул губы и спросил:
- Ваша светлость, может, позвать генерала Хаггеля?
- Хаггеля?! – эрцгерцог зарычал. – Хорошо, зови Хаггеля. Может, он мне объяснит, какой такой законный император объявился! Генрих? Георг? Кто-нибудь еще?! Этот чертов Ганс ничего толком не написал, а я еще, как нарочно, отослал десять тысяч солдат к границе под руководством дворян… Послать за ними гонцов сейчас же! И за Россом в Лодзарское предместье тоже; пусть обороняют столицу. Я так понял, что этот законный император уже в Асталии, раз шпильман присягнул ему. Подлец! Хорошо же он отплатил мне за мое добро – предал меня. А ведь я доверял ему. Я убью его, пусть только попадется мне в руки!
- Мы его четвертуем, ваша светлость, - сказал с поклоном палач и с удовольствием добавил:
- Или сварим… в масле!
     Глаза его хищно блеснули.
- Сейчас я приведу Хаггеля, - молвил Арсанд.
     Вскоре он вернулся вместе с Куртом Хаггелем. Генералу было около пятидесяти лет. Высокий, худой, остроносый, он напоминал бы журавля, если бы не его широкие плечи. Глаза у Хаггеля были голубые, а голова совершенно лысая и загорелая. Он внимательно выслушал его светлость, потом сказал чуть сиплым голосом:
- Только трое могут претендовать на престол, государь: Генрих, Георг и Альфред; все трое одной династии – Граны.
- Альфред? – его светлость подскочил, как ужаленный. – Какой еще Альфред?
- Альфред Гран, сын Эдгара, вашего двоюродного брата, - удивленно глядя на эрцгерцога, сказал Хаггель. – Неужели вы о нем ничего не знаете?
- Знаю, но… я совершенно забыл о нем, - Герхарт Клинч потер лоб ладонью. – Он ведь редко бывал в Асталии. Последний раз я видел его лет пятнадцать назад: красивый был мальчишка, высокий – тогда уже приходился мне выше плеча. А вы его видели, Хаггель?
- Нет, никогда, - ответил генерал.
- Он был чем-то похож на Германа Росса, - оживившись, заметил Клинч. – И глаза такие же большие, светлые, прозрачные.
- Глаза? – очень удивился Хаггель. – Но, ваша светлость, у Росса нет одного глаза. А другой глаз – маленький и черный.
- Как нет глаза? Вы шутите, - эрцгерцог рассмеялся. – У него красивые глаза, впору бы женщине, даже еще лучше; я ни у кого таких не видел. И оба глаза целые. Волосы каштановые, нос прямой…
- Нет, это не Росс, - убежденно произнес Хаггель. – У того, как я уже сказал, нет глаза, а именно левого. Он рябой и нос у него здоровый, мясистый, а так сложен хорошо.
     Эрцгерцог снова побледнел, а за ним побледнели Арсанд и Бернар.
- Всё ясно, - упавшим тусклым голосом сказал через минуту эрцгерцог. – Можно н утруждать себя больше поисками. Конечно, он всё это время служил у меня под именем Германа Росса – пока вы, Курт, были в Англии. Это был он, Альфред.
- А где же в таком случае Герман Росс? – волнуясь, спросил генерал.
- Non est inventus (не найден), - развел руками эрцгерцог; на губах у него застыла горькая улыбка. – Я его никогда не видел. 
- Если так, то Росс убит, - решительно молвил генерал, и глаза его грозно сверкнули. – Нас с вами провели, государь. Мне очень жаль Германа Росса, это был отменный боец. Но это значит, что Альфред тут, в Асталии. И это, кажется, говорит о том, что Генриха и Георга нет больше в живых…
- Это говорит  еще об одном, - сказал эрцгерцог. – Что я больше никогда не увижу те две тысячи человек, с которыми три дня назад ушел Альфред… и, вероятно, не увижу и посланных мною раньше к границе. То есть, очень возможно, что я потерял десять тысяч человек. М-м-м! – он даже застонал при мысли об этом.
- Не отчаивайтесь, государь, - решительно сказал генерал, и голубые глаза его стали беспощадными. – У вас осталось еще пятьдесят тысяч. Я возглавлю командование ими, и мы победим Альфреда Грана!
- Но откуда нам теперь ждать его? – еле слышно спросил эрцгерцог.
- Я пошлю гонцов к границам, они узнают, - сказал Курт Хаггель. – Скажите, в городе остались дворяне?
- Да, около двухсот с лишним человек, - ответил Клинч.
- В таком случае, придется ввести комендантский час, - изрек Хаггель сурово. – И никого не выпускать из столицы и не впускать в нее. А дворян – всех! – следует проверить: не связаны ли они с мятежниками.
- Вряд ли они связаны, - вяло молвил Клинч. – Всех, кто был близок к императору Генриху, я самым глупым образом выпустил из рук. Остальные не воины и никогда не были на службе…
- Проверить, всё же, не мешает, - наставительно просипел Хаггель. – Куда именно вы отправили войска, ваша светлость? Германа Росса и прочих?
- Я напишу вам: и имена, и куда отправил, и сколько человек, - устало отозвался эрцгерцог. – Но, боюсь, мы не найдем их там, куда они должны были прибыть.
- Мы найдем их следы, - резонно заметил на это Курт Хаггель. – А по следам найдем их самих.
     Так он и сделал. Во все стороны были разосланы гонцы. Ворота столицы наглухо заперли, а у стен поставили стражу. Вскоре пришло известие, что войска прошли к озеру Эванса, на южный его берег, где песок оказался изрыт копытами лошадей и колесами. Оттуда следы привели следопытов на лесную дорогу к заброшенным медным копям. Но дальше тянулись луга, и следы терялись. Из-за травы их не смогли разглядеть даже у главной шахты, которая, как всем было известно, заканчивалась тупиком. Допрос дворян ничего не дал. Они искренне отвечали, что ничего не знают о местопребывании тех, чьи имена им называли. Слуги дворян-мятежников, оставшиеся охранять пустые дома своих хозяев, также ничего не смогли сообщить Хаггелю и его людям: их хозяева уехали, вот всё, что им известно.
     Ни Хаггель, ни прочие не знали, что один из гонцов, посланных к озеру Эванса, потихоньку отделился от своих товарищей, въехал незамеченным в главную шахту медного рудника и бесследно исчез в ее темных лабиринтах.

                2.

     В это время его величество Альфред вместе со своим войском уже давно был на месте: у подножия гор, в замке Рэдэрхолл, поместье Райнера Дорке. Капитаны, их семьи и прислуга разместились в самом замке по три-четыре человека в комнате. Солдаты устроились на широком дворе, в двух окрестных деревнях и просто на вольном воздухе. Местность была очаровательна. Вокруг простиралась зеленая долина с живописными перелесками. Между двумя из них находилось огромное озеро Дельта  (сверху, с гор, оно напоминало греческую букву «дельта», ибо в него впадали два широких родника). Дельта была меньше озера Эванса, но красивей его. Вокруг имения Рэдэрхолл росли виноградники и густой сад. Воздух здесь был особенно чист и напоен ароматами цветов и трав. Сам замок – старинный, с зубчатыми башнями – величаво глядел на долину, подобно исполинскому рыцарю-тевтону. В Рэдэрхолле жила особенная немрачная загадочность, но он был красив – и внутри, и снаружи. Из окон третьего этажа можно было видеть башни соседнего поместья в полумиле к востоку. Это был замок Венс`ан, где расположились, придя со своими отрядами к предгорью, Элиас и Йолис Мэрджиты. Близ Венсана разместилась и та тысяча воинов, которую привез с собой из-за моря молодой император.
     Он жил теперь в одной из лучших комнат на втором этаже вместе с Али. В комнате рядом жили Тэо, Ганс и немой слуга Ганса Сид Майерс. Впрочем, Сид жил не совсем в комнате, а в чулане, примыкающем к ней. У Тэо и Ганса кровати были старые, массивные, из резного дуба, с шелковыми пологами. Майерс спал просто на тюфяке. Этот невзрачный безмолвный человек по приказу Ганса прислуживал сразу двум господам: и Гансу, и Тэо. Впрочем, от него много не требовалось: только убирать комнату, чистить платье, подавать завтрак и ужин. Обедали они всегда в императорских покоях вместе с Альфредом; тогда им прислуживал Али. Еще в обязанности Майерса входило седлать лошадь Тэо. Харварда Ганс всегда седлал сам из-за его свирепого нрава.
     С хозяином замка Райнром Дорке у Ганса установились довольно ровные отношения. Дорке больше не смел посмеиваться над ним и остерегался отпускать какие-либо замечания на его счет. Ганс в свою очередь был с ним вежлив, но оба старались не встречаться друг с другом. С остальными Ганс также держался учтиво, без всякого выражения на лице; он ни с кем не разговаривал, ограничиваясь короткими поклонами. Только с Альфредом и с Тэо он становился иным, чем с остальными. К Тэо он относился всё мягче и был с ним дружелюбней в обхождении, потому что видел, что тот расположен к нему. Да и трудно было устоять против миролюбивого общительного характера Тэо, не оценить его душу: открытую, честную, пылкую, легкую, совсем еще юную. Тэо и сам не подозревал, как мало в нем еще взрослого, но Ганс видел его насквозь. Он был десятью годами старше Тэо и гораздо опытней его. Ему нравилось, что Тэо его уважает и внимателен к нему. Кроме того, Ганса развлекала жизнерадостная непосредственность императорского адъютанта.
     К Альфреду он относился совсем по-другому. Он сосредоточил на нем все свои упования, всю свою преданность и почти всю любовь, в которой никогда не признался бы даже самому себе. Почти всю, потому что часть этой любви находилась в таких глубоких тайниках его души, что никто не смог бы догадаться, кому принадлежит эта часть. Но, конечно, он не был равнодушен к Одэтте. Он, бесспорно, любил ее. Он старательно избегал встреч с нею, а если им всё-таки доводилось сталкиваться, он спешил вежливо поклониться – и тут же исчезал из ее поля зрения. Он не захотел бы прикоснуться к ней, даже если бы они вдруг вдвоем очутились на необитаемом острове, но он сделал бы всё, чтобы на этом острове она ни в чем не нуждалась. Поэтому даже подсознательно он не видел в Тэо соперника. Последний был для него просто любимой игрушкой Одэтты, чем-то вроде Тима, только и всего. Он сам не замечал, что с каждым днем Тэо и Одэтта становятся ему всё ближе, а Альфред – всё дороже. Он просто наслаждался жизнью в Рэдэрхолле и твердо знал, что ему хорошо, очень хорошо – несравнимо лучше, чем было в Элизиуме. Для полного счастья ему не хватало только одного, вернее, одной… Но он всеми силами души старался изгнать из своей памяти воспоминания о ней.


     Мягкий вечер опускается на Кроннебергское княжество и на его границу, юго-западное предгорье. Дремотное, синее, лежит под солнцем озеро Дельта. Солнечные лучи блестят на поверхности воды, почти такой же неподвижной, как зеркало. Такие же дремотные, сонные, раскинулись озерные берега, покрытые травой или песчаные, окруженные почти со всех сторон сенью леса – прохладной, таинственной…
     Тэо и Ганс только что переплыли озеро вперед и назад (Тэо два раза, а Ганс три) и теперь отдыхают в тени на траве. Оба уже оделись. На них белые рубашки из тонкого полотна со множеством кружев и штаны до колен из такого же, как полотно, тончайшего темного сукна. Но обувь ими решительно отвергнута: так хочется босым ногам еще и еще ощутить прикосновение шелковистой прохладной травы, осторожное, почти невесомое дыхание воздуха. Тэо лежит на своем темном камзоле, чтобы не замарать травяной зеленью белую рубашку. Ганс сидит на расстоянии вытянутой руки от него, к нему боком, и с помощью своего маленького складного ножа мастерит флейту из бузинной ветки. Тэо рассеянно следит за быстрыми уверенными движениями его пальцев. Благодатная нега и покой поселяются в нем, охватывают всё его существо.
- До чего же хорошо! – вырывается у него. – Как жаль, что Одэтта не может купаться в этом озере, ей бы понравилось.
- Мисс Сноу любит воду? – спрашивает Ганс, не оборачиваясь.
- Да, - отвечает Тэо. – Она даже сказала мне, что умеет плавать… но это не принято. Жаль.
- Не принято? – переспрашивает Ганс, бросая взгляд на Тэо. – А по-моему, принято всё, что доставляет человеку радость. В озере мисс Сноу, конечно, купаться нельзя, место слишком открытое. Но в саду Рэдэрхолла есть родниковый бассейн, окруженный шиповником; она вполне может им воспользоваться.
- Там тоже бывают люди, - нерешительно возражает Тэо.
- Пустяки, - роняет Ганс. – Я поговорю с Дорке, и людей там не будет.
- Но… о таких вещах говорить с Райнером… - Тэо смущен.
- Не беспокойся, - говорит Ганс. – Я так поговорю, что всё будет выглядеть очень прилично.
     Они с Тэо на «ты» уже неделю, с тех пор, как приехали в замок, и оба не заметили, как это получилось – как-то незаметно, само собой.
- Спасибо, - отзывается Тэо. – Одэтта будет тебе очень благодарна.
- Я не хочу, чтобы она знала, что это я, - решительно возражает Ганс. – Пусть будет благодарна тебе или Дорке.
- Ладно, - соглашается Тэо. – Как ты хочешь, пусть так и будет.
     Тут же мысли его принимают другое направление. Он приподнимается на локте и размышляет вслух:
- Интересно, сколько же еще человек нам надо, чтобы начать завоевание империи?
- Государь сказал: еще десять тысяч, - говорит Ганс. – И всё равно у Гарри будет перевес в силе.
- Гонец говорил, что Клинч хочет теперь твоей смерти, - очень тихо произносит Тэо, глядя на Ганса.
- Все мы чего-нибудь да хотим, - невозмутимо отвечает на это Ганс. – Это не запрещено. Может, Гарри от этого легче. Я своё дело сделал, предупредил его, а его истерики меня не касаются.
- Как ты можешь называть его «Гарри»? – сумрачно спрашивает Тэо. – Он ведь тебе больше не друг.
- Он никогда и не был мне другом, - откликается Ганс, бросая на Тэо проницательный взгляд. – Я вообще не верю в дружбу. А называю я его так, как мне хочется.
     Тэо не знает, что ответить на такие слова. Он указывает на флейту, которую делает Ганс, и примирительно осведомляется:
- Неужели она будет играть?
- Будет, - пожимает плечами Ганс. – Я такие флейты когда-то вырез`ал каждый день - на продажу.
- Это в бродячем цирке? – осторожно интересуется Тэо.
- Да, - отвечает Ганс неохотно. – Жаль, я оставил в Элизиуме свою гитару. Мне немного не хватает ее.
- В самом деле? – Тэо садится. – А на лютне ты умеешь играть, Ганс?
- Умею.
- Так Одэтта даст тебе свою, хочешь? Я попрошу у нее!
- Не надо, - поспешно отказывается Ганс. – Я думаю, что сам где-нибудь достану лютню или гитару.
- Напрасно ты отказываешься, - в голосе Тэо искреннее сожаление. – Она была бы только рада…
- Чему это она была бы рада? – спрашивает Ганс с жёсткой насмешкой. – Тому, что я от нее что-то возьму? Спасибо за крохи с барского стола, но я не нищий.
- Это не крохи с барского стола, - возражает Тэо. – Это знак дружбы, вот и всё.
- Я не верю в дружбу, - упрямо повторяет Ганс.
- А я верю, - говорит Тэо. – В дружбу, в любовь – во всё!
- Это твоё дело, - отвечает Ганс. – Я не навязываю тебе своих взглядов.
- У тебя такие же взгляды, - мягко замечает Тэо. – Ведь я вижу: ты ради Альфреда готов…
- Замолчи, - не повышая голоса, говорит Ганс, глядя прямо перед собой.
- И ради Одэтты…
- Замолчи… - потерянно повторяет Ганс, опуская голову.
     Тэо виновато умолкает. Ему хочется так много сказать Гансу, но слова не идут у него с языка. Несколько минут они неподвижно сидят рядом, потом Ганс складывает свой нож и подносит готовую флейту к губам. Нежные мягкие звуки осторожно нарушают вечернюю тишину. Тэо поражен: еще полчаса назад в руках у Ганса была просто ветка бузины, а теперь она поет, она полна музыки. Она стала чудесным инструментом и всецело подчинена этому маленькому человеку, который приходится ему, Тэо, чуть выше локтя. Музыка звучит, переливаясь и звеня, как серебряный ручей. Ганс играет старинный напев асталийских горцев. Тэо не раз слышал его, но так, как теперь, на флейте, в исполнении Ганса, он никогда еще не звучал: торжественно и в то же время просто, проникновенно, словно кто-то касается самых сокровенных глубин души легкими бережными пальцами… И властвует над этой душой, и печалит ее, и любит. На глаза Тэо против его воли навернулись слезы. Глубоко взволнованный и потрясенный, он внутренне шел за этой мелодией, как дети в сказке шли за крысоловом, уводившим их из родного города. Душа его утопала в восторге, он преклонялся перед музыкантом, а тот, казалось, совершенно забыл про Тэо – и всё играл, играл. Но вот напев кончился, флейта умолкла. Ганс взглянул на своего слушателя. Тэо, совершенно потрясенный, не мог вымолвить ни слова. Он только заворожено смотрел на Ганса, не в силах отвести от него глаз. Ганс не выдержал и засмеялся.
- Еще! Пожалуйста, сыграй еще, - только и смог выговорить Тэо.
     Ганс подмигнул ему.
- А что мне за это будет? – спросил он.
- Полцарства и полмира, - ответил Тэо.
- Маловато, но сойдет, - сказал Ганс, вновь поднося флейту к губам. На этот раз он заиграл колыбельную. Тэо вздохнул, до краев переполненный счастьем, прилег на свой камзол – да так и заснул, безмятежно, с улыбкой на губах. Ганс сразу заметил, что он спит, но продолжал играть спящему так же, как играл бы бодрствующему, как играл самому себе…
     Он умолк.
- Очаровательно играешь, Ганс, - сказал голос Альфреда за его спиной. Ганс порывисто обернулся.
- Не вставай, - Альфред сел рядом с ним. Он был в парчовом камзоле и темном плаще, затканном серебряными лилиями.
- Ты играешь божественно, - вполголоса признался он снова.
- Ты один, государь? – спросил Ганс после паузы.
- Да, – ответил Альфред. – Я искал вас с Тэо. Давно он спит?
- Минут пять. Я нечаянно усыпил его своей колыбельной.
- У меня снова был гонец, - сообщил Альфред. – Клинч по-прежнему не нашел наших следов, но он назначил за нас цены. Моя голова оценена дороже всего: в миллион золотых. Дальше идешь ты – восемьсот золотых. А потом почему-то Тэо: пятьсот. За остальных, даже за Грэма, четыреста.
- Какой Гарри стал щедрый, - Ганс тихонько засмеялся. – Впрочем, я не сомневался, что он так поступит. Значит, теперь за нами будет охотиться вся страна?
- Да, - ответил император. – Мы все должны быть осторожны, и не покидать пределов княжества, пока не соберем гвардию. Горцы хорошо идут ко мне и Грэму, но здесь поблизости есть такой городок – Фл`аушен…
- Да, знаю, - Ганс блеснул глазами. – Я там бывал. И что?
- Там еще о нас не объявляли, - молвил Альфред. – Но послезавтра туда должны нагрянуть герольды эрцгерцога. Они приедут со стороны Хэлтока. Вот что я думаю: во Флаушен их пускать нельзя. Но их сорок человек, а военные действия на горных тропах начинать опасно.
- Они поедут через Голдстрем? – спросил Ганс (Голдстрем был бурной рекой, довольно глубокой).
- Да, - ответил Альфред. – Я советовался с Грэмом и Мэрджитами; они за то, чтобы убрать навесные мосты. Но мосты нам нужны, вот, в чем дело: ведь вброд эту реку не перейти.
- Я всё понял, государь, - ответил Ганс. – Эти люди не доедут до Голдстрема.
- Спасибо, Ганс, - Альфред пожал ему руку. – Скажи, сам ли ты справишься или дать тебе людей под начало?
- Никого не надо, - ответил Ганс, - кроме одного помощника, который слушался бы меня. Мой слуга для таких вещей не годится.
- Тэо тебе подойдет? – спросил Альфред.
     В глазах Ганса мелькнуло изумление.
- Разве… ты не боишься за него? – спросил он осторожно.
- Боюсь, - ответил Альфред. – И за тебя боюсь не меньше. Но ты умен и изобретателен, Ганс, а Тэо… он будет слушаться тебя, тогда как остальные могут поступить по-своему и погубить всё дело. А дело такое, что я сам готов идти с тобой и повиноваться тебе.
- О нет, этого не надо, - Ганс посмотрел ему в глаза. – Мне будет достаточно Тэо, государь. Мы с ним справимся. Твоя жизнь нужна отечеству, а наши жизни…
- Ваши жизни нужны мне, - засмеялся Альфред, потом серьезно добавил:
- Прошу вас быть осторожными. Потому что я люблю вас обоих.
     Ганс ответил не сразу, а когда ответил, голос его прозвучал глухо:
- Да, ваше величество, мы будем осторожны.
     На императора он не смотрел. Тот встал, стараясь в ответ не смотреть на Ганса, да и на Тэо тоже, чтобы не передумать, не удержать их возле себя.
- Ганс, - сказал он, волнуясь. – Попроси Тэо через двадцать минут зайти ко мне. До встречи!
     И торопливо ушел. Ганс обернулся к спящему Тэо, чье лицо казалось сейчас во сне особенно юным и мирным. Очень светлые волосы падали ему на лоб, голова безмятежно покоилась на руке. «И за него дают пятьсот золотых, - с некоторым удивлением подумал Ганс. – Больше, чем за взрослых людей, исключая меня и Альфреда. А, кажется, я понимаю. Всё дело в Одэтте. Гарри, наверно, думает, что Чарк помог ей бежать из столицы. А может, дело и в том, что Гарри сам имел виды на Тэо, хотел, чтобы тот служил ему, был верен. Гарри даже сказал о нем Арсанду и Бернару «приятный мальчик» – тогда, на Живых Шахматах. Они потом вспоминали об этом…»
     Ганс невесело усмехнулся. Да, Тэо оказался очередной неудачей эрцгерцога, неудачей на том же уровне, что и Одэтта. А Гарри ненавидит свои неудачи, прямо-таки заболевает от них. Конечно, он зол на Тэо. Впрочем, пора заниматься делом, хватит думать о пустяках.
     Он тронул спящего за плечо:
- Вставай, Тэо Чарк, я уже отыграл тебе колыбельную…


                3.

     Тэо и Альфред сидят вдвоем в покоях, отведенных императору. Али принес им вина, и они, не торопясь, пьют его. Его величество расположился в кресле, Тэо – рядом с ним на диване, обитом зеленоватым турецким шелком.
- Так значит, ты согласен ехать с Гансом? – спрашивает Альфред.
- Конечно, - отвечает Тэо. – Я не знаю его планов, но всё, что он велит мне, я сделаю.
- Это значит, что у вас с ним хорошие отношения, - замечает император одобрительно. – Я очень рад этому.
- Да, - соглашается Тэо. – Он славный человек. Мне с ним легко, прямо как с тобой, Альфред.
     Золотистые и прозрачные, как морской песок под водой, глаза императора Асталии мягко останавливаются на открытом лице Тэо.
- Это нам с тобой легко, - уточняет он. – И знаешь, почему? Потому что у тебя все славные.
     Тэо немного смущен.
- Да, - говорит он чуть виновато. – Мне почему-то все люди нравятся. Кроме, конечно, Клинча.
- Если бы Клинч сыграл тебе на флейте, он бы тебе тоже понравился, - смеется Альфред. – Но, слава Богу, он играет только на клавесине, да и то плохо. Ладно, это я не всерьез. Просто у тебя замечательный характер. Оставайся как можно дольше таким, какой ты сейчас.
- Постараюсь, - Тэо улыбается. – Когда мы с Гансом отправимся в путь?
- Вероятно, завтра утром, - говорит император и поднимает свой бокал:
- Выпьем за вас обоих и за успех вашего дела.
- Да, - Тэо тоже поднимает свой бокал. – Но сначала я хочу выпить за тебя, Альфред…
     Когда Тэо возвращается в свою комнату, он видит, что Ганс бреется. К тайной зависти Тэо, он делает это чаще, чем сам Тэо, поскольку у него для этого больше оснований.
- Ганс, - обращается к нему Тэо. – Государь сказал, чтобы ты пришел к нему через полчаса; у него будет Грэм.
- Хорошо, - отвечает Ганс, глядя в зеркало. – Правда, мне совершенно нечего сообщить Грэму, ну да ладно.
     Через полчаса он у императора. Там же и главнокомандующий, но Ганс говорит ему:
- Господин Грэм, я пока что не могу сообщить вам ничего определенного.
- Но у вас ведь уже намечен план операции, господин Кроннеберг? – удивленно спрашивает Грэм.
- У меня нет плана, - терпеливо отвечает Ганс. – Это будет свободная импровизация.
     Грэм, бывший капрал, а ныне главнокомандующий императорской гвардии, поражен его словами до глубины души.
- Сударь, - говорит он строго. – Я сам люблю искусство, но мы сейчас не в театре. На войне импровизациями не занимаются. Вы должны четко определить схему своих действий.
- Неужели должен, ваше величество? – Ганс оборачивается к Альфреду. Тот смеется и обращается к Грэму:
- Я так и знал, что ничего не выйдет, Мартиас. Ганс у меня человек особенный. Давайте освободим его от какой бы то ни было отчетности, пусть действует по своему усмотрению.
- Ради Бога, - Грэм разводит руками. – Но если у господина Кроннеберга всё сорвется, прошу не винить в этом меня.
     Он сердито смотрит на Ганса. Ганс почтительно кивает ему головой.


     … На следующее утро, очень рано, они прощаются с Альфредом. Он обнимает их на прощание и говорит:
- Я буду ждать вас – с победой или без нее.
     Они уезжают.
     Утро прелестно. Только что взошедшее солнце мягко касается травы лучами. Над зелеными долинами поднимается осторожный пар. Всадники движутся в сторону Хэлтока. Харвард нагружен переметными сумами. Конь Тэо Регул несет на себе только своего всадника: так распорядился Ганс. Они едут в молчании, каждый думает о своем. Тэо вспоминает, как прощался вчера с Одэттой. Она сердечно огорчилась, что он уезжает, но вновь обрадовалась, узнав, что он скоро вернется: в крайнем случае через два дня. Он не сказал ей правды о том, куда едет, чтобы не волновать ее, сообщил только, что они отправляются вместе с Гансом на дежурство охранять мосты у Голдстрема. Узнав, что с ними будет Ганс, Одэтта окончательно успокоилась. С тех пор, как бывший шпильман спас ее от эрцгерцога, она считала его почти таким же могущественным человеком, как император Альфред.
     Часа через два с половиной Ганс и Тэо остановились у подножия горы, в лесу, милях в пяти от Голдстрема. Ганс развел костер. Они поели и выпили грогу, продолжая молчать. Каждый был погружен в свои мысли. Ганс первым очнулся от раздумий.
- Тэо, - сказал он. – Слушай меня внимательно. Через час ты поедешь вот по этой лесной тропе, никуда не сворачивая. Она приведет тебя к большому лугу. По правую руку от себя ты увидишь рощу. Поезжай к этой роще. Около нее будет небольшая проселочная дорога, порядком заросшая травой. Ты поедешь по этой дороге до самого леса; он там один, другого нет. Там, возле лесной дороги, ты будешь ждать появления людей эрцгерцога. Если к заходу солнца их не будет, возвращайся обратно, потому что они могут выбрать другую дорогу. Но мне кажется, они появятся. Увидев их, ты также должен вернуться. Понял ты меня или мне нарисовать для тебя карту на земле?
- Я всё понял, - ответил Тэо.
- И запомнил?
- Запомнил.
- Тогда повтори, - велел Ганс. Тэо добросовестно повторил всё, что Ганс сказал ему, восхищаясь про себя способности этого человека отдавать команды и объяснять боевые задания.
- Знаешь, Ганс, - признался он чистосердечно, - тебе бы генералом быть. Ты здорово командуешь.
- А ты хорошо меня слушаешься, - отозвался Ганс. – Не думаю, чтобы кто-нибудь еще согласился пойти под начало к карлику, особенно если этот карлик, к тому же, бывший шпильман.
     Он воткнул ветку в землю на освещенном солнцем месте, чтобы получились солнечные часы: следовало точно знать время. Через час Тэо уехал на своем Регуле, а Ганс остался задумчиво сидеть в тени деревьев. Впрочем, сидел он недолго. Чтобы скрасить часы ожидания, он занялся постройкой шалаша, расположив его среди бурно зеленеющих кустов, на сухой, полусолнечной-полутенистой поляне. Работал он быстро и тщательно. Вскоре на краю поляны вырос шалаш: большой, крепкий и красивый. Ко всем прочим его достоинствам относилось и то, что он почти совершенно сливался с кустами. Внутри шалаша Ганс положил сухие листья, которых собрал очень много. Сидеть или лежать на них было так же мягко, как на перине. У них был только один недостаток: слишком уж громко они шуршали, но Ганс решил, что это не самое страшное.
     Тэо вернулся, когда ветка, воткнутая в землю, показала пять часов с минутами. Он соскочил с Регула и сказал вопросительно глядящему на него Гансу:
- Они едут через лес. Их действительно человек сорок, впереди трое главных.
- Хорошо, - молвил Ганс. – Они скачут рысью или галопом?
- Рысью.
- В таком случае они заночуют в роще. Расседлывай коня и отдыхай. Голодный?
- Да, - признался Тэо.
- Ну, мы с тобой сейчас поедим. А потом я уеду и вернусь, когда будет совсем темно.
     Тэо послушно расседлал Регула и пустил его пастись. Они с Гансом пообедали, после чего Ганс собрался и уехал налегке, оставив переметные сумы в шалаше. Тэо забрался в шалаш на листья и уснул. Сон его был чуток. За два часа он раза четыре просыпался и внимательно прислушивался, но мирное пофыркивание пасущегося близ шалаша Регула всякий раз успокаивало его.
     Ужинал Тэо один. Очень скоро стемнело, на небе зажглись звезды. Птицы давно умолкли, только в глубине леса ухал филин и кричала еще какая-то загадочная птица, точно стонала душа, не находящая покоя. Тэо сидел у костра, обложенного небольшими камнями, и думал, что если и бывает где-нибудь по-настоящему не по себе, так это в лесу ночью. В то же время он как никогда понимал: лес – надежная защита от злых духов и таких же людей, от всех несправедливостей мира.
     Наконец он слышит приближающийся топот копыт и видит за деревьями мелькающий во тьме небольшой факел. Вскоре на поляну вылетает Харвард – косматый, похожий на беса, и по своему обыкновению взвивается на дыбы. Ганс успокаивает его и слезает на землю. Его темные глаза то вспыхивают, то гаснут в полумгле; видимо, он чем-то обрадован и взбудоражен. Сейчас он похож на древнего лесного духа ночи. «В самом деле, как эльф, - думает Тэо. – Король эльфов…»
- Все в порядке, - говорит Ганс.
     Он расседлывает Харварда и садится за ужин. Тэо подает ему грог, не переставая зачаровано за ним наблюдать.
- Теперь слушай меня снова, - обращается к нему Ганс, наскоро ополоснув руки водой и вытерев их большим ближайшим лопухом, как непременно поступил бы король эльфов. – Завтра мы с тобой переоденемся горскими женщинами и пойдем встречать герольдов. Они наткнутся на нас. У нас будут кувшины с водой, они попросят у нас пить, а потом… Ты главное молчи, слушайся меня и смотри, что будет.
- Мы переоденемся женщинами? – подняв брови, переспрашивает Тэо.
- Придется, - лаконично отвечает Ганс.
- Э-э… м-м… это хорошо, - говорит Тэо, пытаясь хоть немного осмыслить то, что сказал Ганс. – Но… как же это?
- Сейчас увидишь, - Ганс, прищурившись, смотрит на него, потом уходит в шалаш. Через некоторое время из шалаша появляется маленькая горбатая старушонка в деревянных сабо и в темном платке на голове. Тэо с минуту смотрит на преобразившегося Ганса, совершенно онемев от изумления, потом вдруг начинает хохотать. Он хохочет долго и никак не может остановиться. Ганс, сложив руки на груди, терпеливо ждет, когда он угомонится. Тэо с величайшим трудом заставляет себя успокоиться.
- Вот не думал, что со мной может быть так весело, - признается Ганс. – Если бы бедный Гарри узнал об этом, когда я еще служил ему, он, пожалуй, утроил бы мне жалованье.
     Эти слова кажутся Тэо очень смешными в сочетании с серьезным видом Ганса и его маскарадным нарядом. На Тэо вновь нападает приступ смеха. Он смеется так, что на глазах выступают слезы. Ганс снова терпеливо пережидает и этот приступ, потом спрашивает:
- Всё?
- Мгм, - только и может выдавить из себя Тэо, боясь, что снова засмеется.
- Надень вот это и это, - Ганс подает ему пару сабо и женское домотканое платье с головным платком. Тэо быстро надевает этот необычный для него наряд и покрывает голову платком, по обычаю эссингийских девушек завязав его сзади на шее. Ганс серьезно и внимательно осматривает его со всех сторон, потом качает головой:
- Нет, ты слишком уж хорош. Тебе нужен изъян – и серьезный. Сам посмотри, - он дает Тэо зеркало. Тэо смотрит в него и видит приятную молодую девушку, конечно, далеко не такую красивую, как Одэтта, но всё же…
- Может, синяк под глазом? – предлагает он.
- Мало, - говорит Ганс. – Вот что, гл`аза у тебя вообще не будет. Сядь, я уберу его тебе.
- Ты мне его выбьешь? снова смеется Тэо.
- Не очень-то веселись, - Ганс быстро делает повязку для глаза и помогает Тэо надеть ее правильно. – Их ведь сорок человек. Если ты им приглянешься, Клинч превратится для тебя в счастливое воспоминание.
     Тэо честно пытается испугаться, но вместо этого безудержно смеется опять.
- Еще ты будешь хромать, - объявляет Ганс. – Положишь себе в чулок вот этот камешек… Ничего, нам не так уж долго придется идти, доковыляешь как-нибудь. На хромую и косую они не польстятся. В общем, помни: я твоя престарелая мать, а ты моя дочь, разумеется, немая.
- Я буду смеяться, Ганс, - предупреждает Тэо. – Я не смогу не смеяться.
- Смейся, это не смертельно, - разрешает Ганс. В сабо на высокой деревянной подошве он почти достигает плеча Тэо.
- А ты уверен, что они попросят у нас воды? – интересуется Тэо.
- Уверен, - Ганс скидывает сабо, платье, платок и приставной горб. – Я насыпал трем главным герольдам соли и перца в похлебку. Воды поблизости нет, вернее, они ее не найдут. Они обязательно попросят ее у нас. А теперь давай спать.
     Тэо тотчас снимает платок, платье и сабо. Они залезают в шалаш и растягиваются на листьях.
- Спокойной ночи, - говорит Тэо Гансу.
- Спокойной ночи, - отвечает тот. Ему немного тревожно за Тэо. Хорошо юности смеяться раньше времени, но ведь герольды и те придворные из военных, что их сопровождают, не шутка и не игрушка. «Если что-нибудь пойдет не так, - хладнокровно размышляет Ганс, - я взорву порох,
      который припас для них. Да, я отвлеку их и подожгу просмоленный           шнур. И тогда, кроме нас с Тэо, в живых никого не останется».
 
                4.

     Ганс просыпается на рассвете, наскоро завтракает и будит Тэо. Пока Тэо ест и переодевается, оруженосец его величества тоже надевает свой вчерашний наряд, ставит перед собой зеркало и тщательно, как не раз делал это в цирке, наносит на лицо грим. Тэо окликает его, чтобы задать какой-то вопрос; Ганс оборачивается, и Тэо застывает, пораженный, забыв, о чем хотел спросить. На него смотрит незнакомое, всё в морщинах, лицо старой женщины – загадочное, притягательное, несомненно, со следами былой красоты. Сквозь эту маску странным образом проступает тот трагический взрослый лик не по годам умудренного опытом человека, который увидела Одэтта перед тем, как уехать на Зильбере от опасности. Исчез куда-то утиный нос и неправильный овал лица, смягчились в очертаниях подбородок, скулы и линии губ, глаза стали красивей, выразительней и больше, чем были. И Тэо невольно робеет перед этим новым для него лицом, вдруг впервые ощутив, что дело, на которое они идут, чрезвычайно серьезно и опасно.
- Ганс! – вырывается у него. – Какой же ты бываешь разный!
- Почему ты не смеешься? – интересуется Ганс, скрывая улыбку. – Ты же мне обещал.
- Ты сегодня не смешной, - отвечает Тэо, не в силах отвести глаз от его лица. – Ты похож на старую, но роковую женщину. Я хочу сказать, за тобой хочется идти и выспрашивать тебя о судьбе, о том, что было, что будет, и ловить каждое твое слово.
- Именно так я и должен выглядеть, - говорит Ганс.
- Всё это очень здорово, - признается Тэо. – Но почему нам непременно нужно быть женщинами? Скажем, были бы мы с тобой отец и сын…
- Потому что за наши с тобой головы дают слишком много золота, - отвечает Ганс. – Я вчера видел герольдов и охрану и убедился, что знаю их всех, а они знают меня. В мужской одежде я не смогу провести их. К тому же, за матерью и дочерью пойдут охотней, чем за мужчинами. Не думай, что мне делать больше нечего, как обольщать герольдов на горных тропах; просто так сейчас всего безопасней. Надевай повязку на глаз. Так, теперь всё в порядке, можно отправляться в путь.
     Ганс еще раз критически оглядывает Тэо, как режиссер ведущего актера перед спектаклем. Потом вынимает из переметной сумы два довольно больших глиняных кувшина. Один из них он дает Тэо и говорит:
- Воду мы достанем позже, а хромать ты начнешь перед выходом из леса. Пошли.
     Тэо идет за ним, не переставая удивляться перевоплощению Ганса. Даже движения последнего чудесным образом изменились: они стали более мягкими, плавными и вкрадчивыми.
- Ганс, ты чудесный актер, - с восхищением признается Тэо. – Почему ты не ушел из цирка в театр?
- Потому что всё это не мое, - отвечает Ганс. – Ни цирк, ни театр. Хотя я умею многое из того, что там нужно.
     На опушке леса Ганс останавливается у расщелины скалы, вдоль которой тянется лесная дорога, и наполняет из родника оба кувшина немного больше, чем до половины. Потом он умело ставит свой кувшин себе на голову, как это делают эссингийские женщины. Тэо добросовестно старается подражать ему. Правда, перед этим он сунул себе в левый чулок камешек, который теперь мешает ему полностью ступать на ногу.
- Не очень больно? – спрашивает Ганс, наблюдая за ним.
- Терпимо, - говорит Тэо. – Только быстро идти не могу.
- Хорошо, пойдем помедленней, - Ганс переходит на более степенный шаг. – Время у нас еще есть. Теперь запомни: твое имя – Эрм`ина, а мое – М`арсия. Здесь многих женщин так зовут. Не забывай, что ты нем, а то как скажешь что-нибудь – и голос тебя выдаст.
- Я буду молчать, - обещает Тэо.
     Через несколько минут они выходят на луг и останавливаются неподалеку от скалистой  тропинки, ведущей в горы.
- Будем ждать здесь, - говорит Ганс и ставит кувшин с водой на землю. Тэо следует его примеру. Они некоторое время ждут в настороженном молчании, затем Ганс, вглядевшись в даль зоркими глазами, говорит:
- Едут! Ну, Тэо, с Богом!
     Он осеняет себя крестом, Тэо – также. Они снова поднимают кувшины на головы и, не торопясь, идут к тропинке, ведущей в горы.
     Вскоре десять младших герольдов во главе с тремя старшими, охраняемые тридцатью человеками стражи, подъезжают к двум женщинам, несущим кувшины, влажно поблескивающие в лучах утреннего солнца. Одна из женщин стара, горбата и мала ростом, другая, тоже не слишком высокая, молода, но хромает. На правом глазу у нее черная повязка.
- Сударыни! – окликает их один из главных герольдов, которого зовут Франц Краузе. – Стойте, сударыни!
     Женщины останавливаются у горной тропинки. Краузе и двое других герольдов подъезжают к ним.
- Мы умоляем, дайте нам воды! – с улыбкой просит герольд. – Мы вам заплатим.
     Остальные двое жадно глядят на кувшины.
- Платить нам не нужно, добрый человек, - отвечает с поклоном старуха, устремляя на Краузе пристальный проницательный взгляд. – Пей сам и напои других, а мы с дочерью достанем воду ближе к нашему селению.
     Герольдов просить не приходится. Они берут кувшины и жадно опорожняют их – те трое главных, которым Ганс вчера насыпал соли и перца в похлебку.
     Утолив жажду, герольды становятся благодушными. Они почтительно возвращают пустые кувшины женщинам. Франц Краузе спрашивает их:
- Далеко ли Флаушенский перевал?
- Откуда ты, добрый человек? – спокойно удивляется старуха, глядя ему в глаза. – Флаушенский перевал давно завалило, осталась только одна дорога, через наше селение. Вы куда держите путь?
- Во Флаушен, добрая женщина, - отвечает Краузе, странно завороженный лицом старухи.
- Так идите за мной и моей дочерью, - говорит та звучным, немного резким голосом. – Мы укажем вам самую верную и короткую дорогу к Голдстрему, а оттуда до Флаушена рукой подать.
- Спасибо, сударыня, - улыбается герольд.
- Эй! – кричит он, оборачиваясь к своему отряду. – Мы пойдем за этими дамами.
     Они начинают подъем по горной тропе. Краузе шагает рядом со старухой и ее дочерью, ведя своего коня в поводу.
- Как твое имя, почтенная? – спрашивает он старуху.
- Марсия, - отвечает та. - А дочь зовут Эрмина. Она у меня немая от рождения.
- А что у нее с глазом? – осторожно спрашивает герольд.
- Вытек, - спокойно говорит Марсия. – И хромает, как видите.
     Тэо не выдержал и фыркнул, правда, так тихо, что Краузе не услышал.
- Жаль, - сказал он. – Кажется, у этой девушки довольно приятное лицо.
- Да, ничего, - согласилась старуха, косясь на закусившую губу дочь. – Правда, ей никакой пользы от этого. Вот я в свое время была действительно хороша собой.
- Вы и сейчас красивы, сударыня, - очень искренне признается Краузе. – Глаза у вас такие… прямо скажем, необыкновенные.
- Приятно слышать, - благосклонно говорит старуха. На губах ее мелькает и тут же исчезает улыбка, полная коварной иронии. – Вы тоже очень приятный человек. У вас открытое лицо, благоприятствующее счастливой судьбе. Уверена, если раскинуть на вас карты таро, они покажут удивительную удачу.
- О! – Краузе с всё возрастающим любопытством смотрит на таинственную Марсию. – Вы гадалка, сударыня?
- Еще какая, - она слегка подмигивает ему. – Сколько известных людей прошли через мои предсказания, сколько имен, роковых случайностей и совпадений… Я однажды гадала самому Герхарту Клинчу, и его светлость остался доволен моим предсказанием.
- А мне… мне вы погадаете? – Краузе уже сам не свой от нетерпения.
- Можно, - соглашается старуха. – У меня и карты с собой. Я без них из дому не выхожу, господин Франц Краузе.
- Вы знаете, как меня зовут? – он в изумлении подскакивает на месте.
- Знаю, - отвечает Марсия. – Но без карт ничего не могу сказать, кроме имени: такой уж у меня капризный дар свыше.
- А этого как зовут? – Краузе показывает на второго главного герольда.
- Его? Карл Гус, - без запинки отвечает горская сивилла.
- А его? – он показывает на третьего герольда.
- Йозеф Харт.
- А остальных?
- Я бедная женщина, сударь, - вздыхает Марсия. – Куда уж мне назвать столько имен сразу.
     Краузе понимает намек и тут же вручает старухе несколько золотых. Та благодарит, прячет их в карман и называет еще пять-шесть человек. Краузе в восторге, но тут его взгляд падает на лицо хромой девушки.
- Чему это ваша дочь улыбается, добрая Марсия? – спрашивает он не без некоторого удивления.
- Она всегда улыбается, - говорит старуха и поясняет с загадочной усмешкой:
- Просто бедное дитя радуется, что вы дали нам золотые, господин Краузе: она сможет теперь купить себе английского сукна на новое платье, а еще гитару и лютню: ей хочется научиться играть на них, чтобы со временем зарабатывать себе на хлеб.
- Всё понятно, - герольд искренне растроган. – Милая девушка!
     «Жаль, что калека», - добавляет он про себя и спрашивает Марсию:
- Где же вы нам погадаете?
- А вот дойдем до тропы, ведущей к Голдстрему, и погадаю, - отвечает та.
     Вскоре они приходят к заветной тропе. Краузе объявляет отдых. Старуха и ее дочь усаживаются на землю. Краузе, Харт и Гус устраиваются напротив них. Из маленькой холщовой сумки на поясе Марсия достает колоду карт таро и говорит:
- Я могу погадать только вам троим, больше в один и тот же день нельзя. Денег мне не давайте. Мой дар, когда дело доходит до карт, не продается и не покупается.
     Она очень умело раскладывает карты и вещим голосом начинает, глядя то на карты, то на Франца Краузе и двух его товарищей:
- Ты весьма удачлив, добрый человек. Сейчас ты просто главный герольд, но знаю: через пять месяцев ты станешь правой рукой его светлости эрцгерцога, для этого у тебя есть все задатки. Будешь счастлив в любви и в деньгах, твои дети будут радовать тебя. А огорчит тебя женщина в розовом, но ты ей прости, она не ведает, что творит. И еще, добрый человек, не бери больше взяток, не то умрешь на виселице. К тому же, вижу я, ты едешь со своими людьми объявлять награду за некого великана, карлика и помощника их, а также и за прочих, связанных с ними. Зря ты едешь во Флаушен, господин Франц. Если ты там объявишь цены, назначенные за головы преступников, ты не получишь награды, потому что… - Марсия понизила голос:
- … потому что я знаю, где великан, карлик и всё их воинство!
     Все три герольда застыли, превратившись в слух. Они не сводили глаз с лица старухи.
- Карты велят вам повернуть на север и ехать до самого моря, - полузакрыв глаза, вещала Марсия. – Там, на севере, в лесах Гл`астона, прячутся враги эрцгерцога. Через две недели за ними прибудет судно, и они уйдут на нем к побережью Италии собирать людей для гвардии. Торопитесь: вы найдете их там и получите миллионы золотых.
- Это… это правда? – слабым от счастливой надежды голосом спросил Краузе. Глаза прочих герольдов были широко раскрыты и жадно устремлены на гадалку.
- А как же, - та покачала головой. – Гляди сам: дама в третьем доме, валет в пятом, а десятка в десятом! Уж такой расклад не солжет, верь моему слову. И вы, Карл и Йозеф, верьте. Если сейчас вы трое или кто-нибудь из ваших людей перейдете Голдстрем, удача отвернется от вас, и палач Бернар сварит вас в масле живьем, а пойдете на север к Гластону, получите миллионы золотом, и вас ждет множество милостей эрцгерцога.
- Но тогда надо торопиться! – с воодушевлением восклицает Франц Краузе, вскакивая на ноги. – Правда, у нас нет запасов воды, только вино и коньяк…
- Возьмите воду в Голдстреме, - советует Марсия. – И на север!
- Да, мы так и сделаем, - отвечают герольды.
- Чем наградить тебя, Марсия? – спрашивает Краузе. – Денег ты не возьмешь… Ах, придумал.
     Он бежит к одному из солдат и вскоре возвращается с красивой маленькой гитарой и лютней. Он кладет инструменты к ногам Эрмины:
- Это тебе, красавица.
     Эрмина розовеет и смущенно потупляет взгляд. На лице ее написано, что она не ожидала ничего подобного и как благодарить герольда, не знает. Марсия выводит ее из затруднения. Она низко кланяется Краузе, говоря:
- Спасибо, ваша милость, да сопутствуют вам всегда добрые духи и феи! Теперь моя дочь не умрет с голоду, когда меня не станет. Эрмина, бери подарок, а я возьму оба кувшина. Прощайте, ваша милость, счастливого вам пути!
     Она опять многократно кланяется, потом делает знак дочери. Они обе поднимаются выше по тропинке и исчезают среди скал. Едва их становится не видно с места, где отдыхают герольды и солдаты, как они ныряют за большой валун и выглядывают из-за него. Вскоре посланные за водой возвращаются к товарищам и наполняют их бурдюки. Затем поят лошадей – и уходят, очень быстро уходят в том направлении, откуда недавно пришли. Вскоре становится видно, как лошади, неся на себе всадников, во весь опор мчатся к лесу по широкому лугу. Ганс и Тэо смотрят на них сверху до тех пор, пока всадники не исчезают в лесу.
     После этого, бросив кувшины и взяв только музыкальные инструменты, оба спускаются обратно вниз, на луг, и спешат к своему лесу, где остались их лошади, вещи и шалаш.

                5.

- Ты уверен, Ганс, что они не вернутся? – спрашивает Тэо Ганса, который, переодевшись, обрел свой обычный облик.
- Уверен, - отвечает Ганс. – Я хорошо знаю Франца Краузе, гораздо лучше, чем он меня. Он жаден и суеверен, да и Харт с Гусом такие же. Мало того, что они не вернутся, они еще убьют на месте всякого, кто попытается это сделать: я имею в виду их подчиненных. Мой обман откроется не раньше, чем через месяц, а до этого можно не ждать гостей от эрцгерцога, разве только Хаггель что-нибудь придумает. Я скажу его величеству, что надо расставить посты у всех трех подвесных мостов через Голдстрем и на Флаушенском перевале.
- Он же завален, - говорит Тэо.
- Это я им сказал, что завален, - возражает Ганс. – На самом деле он цел и невредим.
     Он кладет в переметные сумы музыкальные инструменты (подарок Краузе), платья и свой приставной кожаный горб.
- Хороший горб, - говорит Тэо. – Интересно, чем он набит – опилками?
- Порохом, - хладнокровно отвечает Ганс.
     Тэо как стоит, так и садится на траву у шалаша.
- Порохом? – переспрашивает он.
- Да, - отвечает Ганс. – На всякий случай. Ведь это счастье, что с нами ничего не случилось, и они нам поверили. Всем повезло - и им, и нам. Особенно, конечно, им. Если бы что-нибудь пошл`о не так, мне пришлось бы взорвать их всех.
- И … ты смог бы убить людей? – тихо спрашивает Тэо.
- Иногда легче убить, чем не убить, - отвечает Ганс, искоса посматривая на него. – Разве ты забыл, как заколол насмерть шпагой нескольких придворных, когда дрался в парке вместе с его величеством, который был тогда еще Германом Россом?
- Забыл, - признался Тэо. – Но если бы мы с Альфредом их не убили, они убили бы нас.
- Так ведь и сегодня было то же самое, - Ганс закончил сборы и сел рядом с ним. – А потом, когда мы двинемся завоевывать Асталию для истинного императора, мы тоже будем убивать, чтобы нас не убили. Это закон и основа всякой борьбы за существование и выживание, закон природы.
- Да, - уронил Тэо. – Волчий закон. Homo homini lupus est (человек человеку волк). Я всё забываю об этом. А ты уже убивал кого-нибудь, Ганс? Чтобы выжить?
- Нет. Но мог это сделать, - Ганс устремил взгляд куда-то прямо перед собой, сквозь неподвижно застывшие в безветрии листья кустов. – Знаешь, в реке обиды брода нет, всё равно что в горном потоке, бегущем сквозь ущелья.
     Тэо посмотрел на него с некоторым удивлением и в то же время ощутил неприятный холодок. Что-то грозное и неумолимое, как судьба, вдруг представилось ему в человеке, сидящем рядом с ним.
- Это было в бродячем цирке? – спросил он почти утвердительно.
- Да, - ответил Ганс. Помолчав, он заговорил снова:
- Ладно, раз уж я начал, то расскажу тебе, хотя и не люблю вспоминать свое прошлое. Это было давно. Мне в ту пору едва исполнилось четырнадцать лет. Я уже многое умел, но не умел самого главного, что умею теперь: защищать себя. И если на мою долю достались не все унижения, существующие на свете, если самых страшных из них я избежал, то этим я обязан Провидению, а не себе самому и не тем, кто окружал меня тогда. У нас в цирке нравы были жестокие. Там ломались люди гораздо выносливей меня. А кто такой был я? Мальчишка, к тому же, карлик. Но Небо меня хранило. Мне доставались лишь пинки, затрещины, брань и насмешки. Это было удивительно мало по сравнению с тем, что терпели другие. Случалось, что взрослые мужчины вдвое
старше меня рыдали, как дети, после того, как сталкивались с закулисными проделками наших актеров, а я, глядя на их слезы, радовался, что со мной обходятся мягче, нежели с ними. Но вскоре я радоваться перестал. Это случилось, когда в наш цирк перешел из ярмарочного балагана некий Гильом Маст, канатоходец. Ему было лет двадцать пять. Он заставил наших шутников считаться с собой. Никто не смел над ним издеваться, он сам издевался над всеми. А главной своей жертвой он выбрал меня. Я его до смерти боялся, а он подстерегал и ловил меня там, где никто не мог нас видеть, и избивал хлыстом, который всегда носил при себе. Я понимал, что побои – не самое страшное и всё от него терпел. Но однажды он велел мне встать перед ним на колени и поцеловать хлыст, которым за минуту до этого бил меня. Я повиновался, потому что смертельно боялся его. Но вместе с тем во мне проснулась неслыханная злоба. К тому же, я понимал, что надо его остановить, иначе он пойдет еще дальше. В общем, внутри себя я приговорил его к смерти. На следующий день он должен был выступать на городской площади – идти по канату от ратуши до крыши ближайшего к ратуше дома. Я наточил небольшой топорик, решив перерубить канат в том месте, где он будет соединяться с крышей. И вот, на следующий день, когда он ступил на канат и пошел над площадью, удерживая равновесие шестом, я вылез на крышу дома, запер за собой чердачный выход и встал с топориком возле печной трубы, к которой был прикреплен конец каната. Мне хотелось посмотреть, каким будет его лицо, когда он увидит меня и поймет, что я хочу сделать. И он меня увидел.
     Ганс негромко рассмеялся.
- О, - сказал он. – Никогда не забуду, что с ним было. Он побледнел, как мел, глаза у него остановились, да и сам он замер на месте, словно его прибили к канату гвоздями. Иначе не знаю, почему он не упал вниз и не раскроил себе череп. Но он пошатнулся, а толпа внизу ахнула. Все они увидели меня и поняли, как именно я собираюсь с ним поступить. Стало страшно тихо. А я смотрел на него и улыбался, поигрывая своим топориком. Он молчал, сжимая шест, стоял на месте, и только канат под ним дрожал: всё сильнее, сильнее. И мы смотрели друг на друга, казалось, целую вечность.
                Не знаю, сколько времени это продолжалось, но вдруг я почувствовал,               
           что больше не хочу для него смерти. Я неожиданно для самого себя               
           абсолютно перестал бояться его, а вместе со страхом прошла и злость. Я
           засмеялся прямо ему в лицо, размахнулся топориком и… он зажмурил
           глаза, а я бросил топор вниз на мостовую и ушел с крыши. Спустился на
           площадь, прошел мимо зрителей, которые почтительно передо мной
           расступались, и вернулся в цирк. Он же, как мне потом рассказали,
           уронил шест, почти упал на свой канат и ползком добрался по нему до
           крыши, а, очутившись на ней, потерял сознание.
     Ганс помолчал несколько секунд, потом заговорил вновь:
- Он ушел из нашего цирка в тот же самый день и в тот же час, как пришел в себя и стал в состоянии двигаться – даже не взял расчета за два предыдущих выступления. Меня позабавила мысль проводить его и, прежде, чем он уйдет, заставить его приложиться к лезвию моего топора. Я знал, что теперь он сделает всё, что я ему ни прикажу: такой страх передо мной охватил его. Конечно, я не стал его провожать. Но после ухода Гильома Маста жизнь моя сказочно изменилась. Все, кто раньше помыкал мной и смеялся надо мной, стали вдруг по отношению ко мне не только вежливы, но и предупредительны. А я, в свою очередь, совершенно перестал бояться их. Но я навсегда запомнил полученные мной уроки, чтобы в будущем не повторять ошибок. Я научился защищать себя. Теперь меня трудно одолеть, – хотя, конечно, можно. У меня, как и у всех, есть свои слабые стороны. Но людям придется долго отыскивать их.
     Он замолчал. Тэо сидел, потрясенный его рассказом до глубины души, но тут вдруг внезапная догадка озарила его ум, и он взволнованно сказал, не успев удержать при себе своих мыслей:
- Ты во всём такой, Ганс. Ты так же поступил и с Одэттой: сначала хотел ей зла, а потом перестал хотеть, ты ей сам сказал. Значит, ты мстил, теперь я понял. Но кому?
     Тут же краска бросилась ему в лицо. Он поспешно пробормотал:
- Прости, прости… Не отвечай мне, пожалуйста. Я вовсе не хотел говорить об этом.
     Ганс засмеялся.
- Да нет, тебе я отвечу, - возразил он. – Я мстил всем женщинам за то, что они мной пренебрегают, вот и всё.
- Нет, - решительно возразил Тэо, снова увлекаясь. – Всем мстить ты не мог, так не бывает.
     Ганс пристально взглянул на него и одобрительно сказал:
- А ты соображаешь! Да, ты прав, я мстил не всем – одной из них. Она тоже работала в цирке. Жонглировала горящими свечами, стоя на седле, а лошадь в это время мчалась во весь опор. Ей (я имею в виду девушку, а не лошадь) было девятнадцать лет, ее звали Сантина, и она в обиду себя не давала, хотя и была мала ростом: где-то на голову ниже Одэтты. В общем, она мне подходила и по росту, и по характеру; я ей тоже. Хуже того, я был влюблен в нее, и она это знала. Ей ничего не стоило пойти мне навстречу, и она пошла. В общем, нам было очень хорошо вместе около двух месяцев, а потом она сбежала из цирка с отставным антрепренером, написав мне на прощание, что жить не может без этого идиота. Этому я охотно поверил. Он, несмотря на свои слабые умственные способности, был высокий, здоровый и довольно смазливый, конечно, не чета мне. Это случилось шесть лет назад. С того дня (вернее, с той ночи) я окончательно возненавидел цирк и всё, что с ним связано. Поэтому, повторяю, я очень благодарен Гарри за то, что он взял меня оттуда. Он избавил меня от тяжелых воспоминаний и от бесплодного ожидания (я ведь всё-таки немного надеялся, что она вернется ко мне). Он даже предлагал мне поместье и титул. Не сомневаюсь, что он дал бы их мне. Я помню его добро, поэтому сделаю для него всё, что будет в моей власти, даже если он повысит цену за мою голову в несколько раз.
     Он снова умолк. Тэо сидел, не в силах произнести ни слова, хотя, как и позавчера, у озера, ему хотелось сказать Гансу очень многое. За эти два дня он узнал о нем столько нового, что теперь понадобилось время, чтобы полностью осмыслить это новое и дать ему место в душе и памяти. Ганс взглянул на погруженного в размышления Тэо с пониманием, помолчал еще несколько минут, потом встал:
- Поехали. Нас ждут в замке Рэдэрхолл.


                6.

      Они сидят в покоях Альфреда. За высоким окном поздний вечер. Кроме императора, его оруженосца и адъютанта в комнате еще Элиас Мэрджит. Тэо и Ганс рассказывают о том, как прошла военная операция. Альфред и Элиас слушают их очень внимательно, с живым увлечением, и не могут не смеяться, когда Тэо очень выразительно описывает им гадание у Голдстрема и то, как герольд положил к его ногам лютню и гитару. Слова Ганса кратки. Он лишь дополняет несколькими необходимыми штрихами рассказ Тэо, а под конец очень логично доказывает, почему герольды не вернутся раньше, чем через месяц.
- Надо расставить часовых у мостов и на перевале, государь, - говорит он.
- Хорошо, - соглашается Альфред и обращается к Элиасу:
- Поручаю вам сделать это. Только прошу не сообщать Мартиасу Грэму подробностей о проведенной операции, - он улыбается. – Он человек дисциплины и не оценит интуитивного творческого подхода к разведке.
- Да, это так, - соглашается Элиас. Он встает и с уважением пожимает руку Гансу:
- Вы выдающийся разведчик, господин Кроннеберг, говорю вам это как офицер.
     И добавляет:
- Я был другого мнения о вас. Но теперь всё изменилось.
- Благодарю вас, - отвечает Ганс. – Я рад.
     Элиас прощается с Тэо и Альфредом и уходит. Альфред сам наливает вино в бокалы и подает их Гансу и Тэо.
- За вас, друзья мои, - говорит он, и снова его голос напоминает обоим звук тихого колокола. Они торжественно пьют.
- Ганс, - Альфред смотрит на своего оруженосца. – Прошу тебя с этой минуты называть меня по имени, как называет Тэо.
- Спасибо, государь, - отвечает Ганс. – Я не ждал такой милости и не просил ее, но если тебе угодно, чтобы так было, пусть так будет.
- Да, пусть так будет, - подтверждает Альфред, внимательно и дружески глядя на него. – Сегодня вы, двое человек, справились с большим отрядом неприятеля, заставили его повернуть вспять, покинуть княжество, и, конечно, Ганс, главная заслуга в этом твоя.
     Ганс поклонился ему.
- Я многого от тебя хочу, - весело сказал ему Альфред. – Хочу научиться ездить на Харварде, хочу еще раз услышать флейту, да и гитару тоже…
- Всё по порядку, - глаза Ганса оживленно блеснули. – Сначала Харвард, потом флейта и всё прочее. Располагай моим временем – оно твое.
- А твоя дружба – тоже моя? – Альфред улыбнулся.
- Я не верю в дружбу, – ответил Ганс. – Тэо уже об этом знает. Но я верю в преданность и в добрые отношения. Их я тебе обещаю.
- Как говорит! – искренне восхитился Альфред. – А, Тэо? Вот, в ком не меньше царственности, чем во мне. Верь во что хочешь, Ганс, но я твой друг, и я не забуду того, что сейчас сказал тебе.
- Дай Бог, государь, - ответил Ганс.
- Альфред, - поправил его император.
- Альфред, - повторил Ганс. – Раз мы с тобой теперь друзья, как ты это называешь, я говорю тебе: приходи завтра утром к озеру Дельта; я научу тебя управляться с Харвардом.
- Договорились, - сказал Альфред. – Может, Тэо, ты хочешь с нами?
- Благодарю, - ответил Тэо. – Но я не испытываю потребности в укрощении диких лошадей. Я вполне доволен моим Регулом. А потом…
     Он хотел сказать «меня будет ждать Одэтта», но вовремя спохватился и умолк. Альфред и Ганс засмеялись, а Тэо порозовел и сказал им:
- Ну да, вы правильно поняли. Впрочем, я рад, что вы всё знаете, и что вам не надо ничего объяснять.
     Он взглянул на их лица и невольно растрогался: такими веселыми и мягкими были их глаза, обращенные на него, такое понимание наполняло их.
     «Как же я люблю их, - подумал Тэо. – В самом деле, люблю…»


     Утром они с Одэттой уже гуляли в саду, в той его части, где тихонько звенел родниковый водоем, окруженный кустами шиповника. Одэтта сияла счастьем. Вчера, когда Тэо с Гансом вернулись, они виделись совсем недолго, но зато теперь у них было довольно времени, чтобы насладиться свиданием. Тэо рассказал Одэтте всю правду о том, где он был и что делал. Она слушала его, тихонько ахая от волнения, приложив руку к губам, как делала всегда, когда за кого-нибудь переживала. Тэо очень хвалил Ганса. Он откровенно восхищался им, как восхищался и Альфредом, а Одэтта была само внимание. Про историю с канатом, а также о девушке из цирка Тэо сначала не сказал ей ни слова.
- Какие вы оба храбрые! – молвила Одэтта. – Никогда бы не подумала, что Ганс на такое способен: обмануть сорок человек и заставить их уйти…
- Он еще и не то может, - сказал Тэо. – Я расскажу тебе, но только по секрету. Обещай, что никому не скажешь!
- Обещаю… Никому-никому! – торжественно поклялась она, сгорая от любопытства.
     И Тэо вполголоса, но очень красноречиво рассказал ей и про канат, и про Сантину. Одэтта слушала, глубоко пораженная. Она даже побледнела от волнения, а серые глаза ее стали совсем большими. Потом, чувствуя, что вот-вот заплачет, она поспешно отвела взгляд в сторону.
- Ох, бедный Ганс… - прошептала она, шмыгая носом. И не выдержала – заплакала, обняв Тэо и прижавшись лицом к его плечу. Он начал успокаивать ее. Она взяла себя в руки, утешилась и даже развеселилась, но в груди ее поселилось глубокое доброе чувство по отношению к Гансу. Это чувство разрасталось до тех пор, пока не заняло прочного места в ее сердце – места особого, рядом с теми, кого она любила. Он вдруг стал ей очень интересен, близок и понятен; до сих пор она просто уважала его и робела перед ним.
     Спустя еще два дня, когда Одэтта играла в саду с Тимом, к ней вдруг подошел сам Райнер Дорке и, поклонившись, ласково сказал ей:
- Мисс Сноу! Я совершенно случайно, - тут он немного виновато потупился и торопливо продолжал:
- … да, совершенно случайно узнал, что вы умеете плавать и любите воду, а также и Тим, ваш брат. Я спросил позволения вашего дяди, он разрешил… В общем, вы совершенно свободно можете пользоваться моим родниковым водоемом. Он очень чист и в такие жаркие дни быстро нагревается. Будьте в этой части сада, как дома, я поставлю для вас ограду. В ней будет калитка, ключ от которой я отдам вам. Прошу вас, не отказывайте мне.
- Я очень рада, господин Дорке, - весело улыбнулась ему Одэтта. – Вы просто прочли мои мысли. Я с радостью принимаю ваше предложение. Это ведь вам Тэо про меня сказал?
- Тэо? – Дорке вдруг смутился. – Да, да, - слегка запинаясь, поспешно подтвердил он. – Конечно, Тэо, кто же еще.
     Он кое-как улыбнулся ей и тут же убежал, вполголоса бормоча: «Надо спешить, скоро построение, поверка…» Одэтта не без удивления смотрела ему вслед. Потом пожала плечами и продолжила играть с Тимом, а когда пришел Тэо, сказала ему:
- Какой же ты милый – сказал господину Дорке про водоем!
- Про водоем? – изумленно поднял брови Тэо, потом рассмеялся и воскликнул:
- Ах, про водоем!
     Но тут же покраснел и серьезно сказал:
- Ну да, водоем, конечно же…
     Одэтта смотрела на него, сбитая с толку, не понимая, что происходит. Тэо увидел, что ему необходимо всё ей объяснить.
- Понимаешь, Одэтта, - сказал он, нежно взяв ее за руку. – Я тут ни при чем. Я не знаю, смог ли бы я говорить о таких вещах с Райнером. Я и не говорил. Это всё Ганс…
     И он рассказал ей о своей беседе с Гансом на берегу озера.
- Только, пожалуйста, не благодари его, - добавил он. – Ганс не хочет, чтобы ты думала, будто это он.
- Тэо, - Одэтта, тронутая до глубины души, заглянула ему в глаза. – Пожалуйста, скажи мне правду: он что… он…
- Ну да, он любит тебя, - просто признался Тэо. – Только как-то странно любит. Ему совсем ничего от тебя не нужно – только, чтобы тебе было хорошо, и всё…
     На глазах у Одэтты снова невольно блеснули слезы. Она с чувством поцеловала Тэо и сказала:
- Не бойся, он ничего-ничего не узнает! Спасибо, что ты сказал мне всё, как есть. Он любит меня именно так, как мне это от него надо, и я буду его любить, как это ему надо от меня. Он замечательный, правда?
     Тэо мягко улыбнулся.
- Он единственный в своем роде. Удивительный человек – шелк и железо одновременно.
- Ты хорошо сказал, - Одэтта засмеялась сквозь высыхающие слезы. – Железо и шелк.
- А про тебя он недавно сказал, что у тебя голос, как хрустальная роза, - добавил Тэо, обнимая ее.
     Одэтта спрятала лицо у него на груди и снова тихонько засмеялась от удовольствия.


     Весть о том, что оруженосец императора Альфреда с помощью адъютанта справился с заданием, важность которого не вызывала сомнений, заставила дворян изменить свое отношение к Гансу. Никто не знал подробностей проведенной операции. Знали только, что Ганс и Тэо переоделись горскими женщинами и одурачили герольдов эрцгерцога и их охрану. Даже Мартиас Грэм не мог не признать, что разведка дала отличные результаты. Теперь все дворяне смотрели на Ганса с уважением, тогда как раньше их чувства к нему были полны предубеждений. С ним теперь здоровались за руку вместо того, чтобы ограничиваться привычным сдержанно-вежливым поклоном, лица людей при его появлении становились приветливыми. Они перестали неприязненно замолкать, когда Ганс случайно появлялся возле них, как было до сих пор. Дорке первый перестал называть его «господин Кроннеберг» и стал обращаться к нему просто «Ганс», но без тени прежнего пренебрежения. Жены, дети, слуги дворян смотрели на него отныне, как на героя, а не как на придворного карлика. Его рост стал считаться его благородной отличительной чертой, чем-то вроде Божьей отметины, тем более, что сложен он был хорошо. Дамы теперь встречали его милыми улыбками; он читал в их глазах по отношению к себе не праздное любопытство, а доброе внимание, искреннюю симпатию и даже восхищение. 
     Все эти перемены подействовали на душу Ганса, как целительный бальзам. Он вдруг почувствовал себя человеком значительным и приятным, одним из первых лиц в государстве после императора. Сначала это смутило и даже слегка испугало его, привыкшего к независимости и одиночеству, но он быстро почувствовал, что стало лучше, а не хуже. Окружающие теперь ценили и оберегали его свободу не меньше, чем он прежде делал это сам. Его близость к Альфреду, которая до сих пор никому не нравилась, теперь была понята и принята всеми. Если раньше Ганса терпели только из верноподданнических чувств к его величеству, то теперь его начали уважать и по-настоящему любить. Любовь развивалась медленней, чем уважение, но ее первые благодатные лучи уже достигли сердца Ганса. Он начал ощущать этот свет и впитывать его в себя, почти не задумываясь над тем, почему вид людей, прежде нестерпимо раздражавших его, вдруг стал ему вполне желанен и приятен.
     Дружба Альфреда также приносила ему радость, как и искренняя привязанность Тэо, но он старался не анализировать своих отношений с ними обоими: так он поступал всегда, так ему было легче жить…


     Легкое теплое утро – тихое, прозрачное, напоенное благоуханием цветов. В саду, возле замка, тенистая прохлада и тишина. Сад велик, но в этой его части почти никогда никого не бывает. Сюда ведут две аллеи, но обе они теперь перегорожены и заперты по распоряжению Дорке. Впрочем, даже когда их еще не перегородили, люди редко бывали здесь. Дамы предпочитали более солнечные части сада с большими полянами, дети тоже, а мужчины вообще редко заходили в сад; они либо занимались делами, либо отдыхали на берегах  Дельты.
     Только у Одэтты Сноу был ключ от калитки в новой ограде. Она приходила сюда вместе с Тимом – учить его азбуке, играть и купаться в водоеме; приходила и одна – посидеть в уединении с книгой, каким-нибудь милым чувствительным романом или же окунуться в воду. Но без Тима ей было немного не по себе, она старалась не купаться без него. По вечерам она гуляла здесь с Тэо. Они беседовали, целовались, вновь и вновь признавались друг другу в любви. Им и в голову не приходило, что Ганс Кроннеберг тоже часто бывает здесь. Правда, он никогда не подходил к водоему, да и вообще предварительно узнавал, в саду Одэтта или нет, и не ходил туда, если она там была.
     Но сегодня он здесь. Он не выяснял, тут ли Одэтта, потому что знал: с утра она уехала кататься верхом. И теперь он сидит один, в тишине, с гитарой, рассеянно перебирая струны. Всё, что он пел раньше, у Герхарта Клинча, кажется ему сейчас удивительно чужим. Увитые плющом и ползучими розами темные старинные стены Рэдэрхолла навевают на него строгое и в то же время лирическое настроение. Они словно напоминают ему, что он больше не шпильман, а оруженосец: новое имя, новый образ, новая суть. Впрочем, он мастер перевоплощений. Окажись он снова у Гарри, он стал бы таким, каким был до принятия им присяги, только с новой болью в душе. Ему, конечно, удалось бы скрыть ее, но… Он спохватывается: эрцгерцога скоро не будет, вместо него в Элизиуме будет Альфред, и всё пойдет по-другому, и прошлое никогда не вернется. Эта мысль приносит ему облегчение. Он вспоминает, как быстро Харвард стал послушен Альфреду: всего лишь за один день. Теперь он будет признавать его – не хозяином, но тем, кто близок к его хозяину, позволит императору седлать себя, будет безропотно возить его на себе. И только он, Ганс, знает ключ к Харварду. Вернее, сам Ганс и есть ключ. Без его голоса, рук, лица, которым Харвард повинуется с готовностью верной собаки, ничего не вышло бы: Альфред не продержался бы на косматой лошади и нескольких минут. Конечно, государю это известно. Запомнил он и слова Ганса: «В час опасности садись на Харварда – он вынесет тебя из любой беды». Так оно и будет. И это хорошо.
     Ганс сидит на большом пне, круглом, как стол Грэма или короля Артура. Дорке рассказывал: когда-то здесь рос огромный каштан, но однажды в него ударила молния и сожгла его до половины; пришлось его срубить. Возле пня растет жасмин, вьются плети дикого винограда. Здесь уютно, как в открытой беседке. Гитара, на которой рассеянно наигрывает Ганс, подарок обманутого им герольда, очень хороша. На ней особый лак, у нее особый звук: мягкий, глубокий, почти органный. И сама гитара маленькая, легкая, удобная. Когда Ганс играет на ней, ему подчас кажется, что она поет сама по себе, как живая.
- Здравствуйте, Ганс, - вдруг звенит у него за спиной столь хорошо знакомый ему голос. Он поражает его своей неожиданностью, как хрустальный гром. Но бежать поздно. Поэтому Ганс собирает всё свое мужество и медленно поворачивает голову в сторону Одэтты. Она стоит перед ним веселая, улыбающаяся, в светлом летнем кисейном платье. Лицо ее, как всегда, похоже на розовую жемчужину, серые глаза глядят ласково и приветливо, золотистые, как мед, волосы венком уложены вокруг головы. В руках у нее белый цветок шиповника.
- Здравствуйте, Одэтта, - отвечает Ганс.
- Как я рада, что встретила вас, - она протягивает ему розу и садится рядом с ним на пень.
- Да, я здесь иногда бываю, - говорит он, аккуратно вставляя розу между колками.
- У вас же нет ключа от калитки, - замечает она.
- Да, - соглашается Ганс, не глядя на нее. – Но это не беда. Я перелезаю через ограду; так даже быстрей, чем открывать ключом.
- Но это неудобно,  - возражает Одэтта. – Берите ключ у меня, когда вам захочется придти сюда.
- Благодарю, - отвечает он, - но мне удобней перелезать через ограду. Не беспокойтесь, я бываю здесь только когда вы где-нибудь в другом месте. Почему сегодня получилось иначе, не знаю, но этого больше не повторится. Простите меня.
     Одэтта озадачена его словами. Она говорит:
- Это вы меня простите, я, наверно, помешала вам. Прошу вас, не сердитесь. Я только хотела поблагодарить вас…
- За что же? – он испытующе смотрит на нее. Она теряется: ведь Тэо просил ее не благодарить Ганса за водоем.
- Просто, за всё, - торопливо отвечает она. – Мне есть, за что быть вам благодарной. И потом, я услышала гитару. Я поняла, что это вы, и обрадовалась… Не сыграете ли вы мне что-нибудь?
     Ганс усмехается и начинает играть: медленно, проникновенно, так, что душа Одэтты исполняется нежной грусти и легкого трепета. Под этот струнный перебор он не поет, а говорит – негромко, так, что его голос вплетается в окружающую природу, сливается с ней, точно воздух и солнечный свет:
                Счастливому счастья не надо,
                Оно у него с собой,
                Как эта земля, что рядом,
                Как небо над головой.

                Счастливому нужно солнце
                И память о тех, кто ждет,
                Да месяц в воде колодца,
                Да в сотах цветочный мед…
    Когда умолкает музыка, он исподтишка смотрит на Одэтту. Она не сразу отвечает на его взгляд, ее глаза задумчиво устремлены сквозь цветы и порхающих бабочек, сквозь зелень, вдаль… Затем она обращает к нему лицо, полное внутреннего сияния.
- Как хорошо! – говорит она и порывисто берет его за руку. – Ганс, я прошу вас, будьте моим другом!
     Он хочет ответить ей своими обычными словами о неверии в дружбу, но почему-то отвечает совсем другое:
- Да, конечно, я буду рад.
- Правда? – ее лицо озаряется улыбкой. – Как замечательно! Ведь я люблю вас, как брата, считайте меня своей сестрой.
- Всего лишь сестрой? – спрашивает он не без мягкого коварства.
- Да, - наивно отвечает она. – Потому что я уже люблю Тэо как будущего мужа. А вас я буду любить, как брата, как сорок тысяч братьев – вот увидите, это тоже много!
     Она быстро целует его в щеку, но тут же, страшно смутившись своей вольностью, исчезает. Ганс тихонько смеется, потом задумывается. Берет гитару и, не спеша, покидает сад.
     Когда он появляется в комнате, Тэо, сидящий за столом, о чем-то спрашивает его, но он его не слышит. Тэо удивлен и окликает его. Ганс поворачивается к нему, и Тэо видит, что взгляд Ганса как-то удивительно мягок, прозрачен и далек, словно обращен на Тэо из каких-то лучезарных высот, которым на грешной земле нет названия. Таким Тэо еще ни разу не видел своего друга.
- Что с тобой? – спрашивает он.
     Ганс в свою очередь молча касается рукой его плеча, – так останавливают ребенка, который своими вопросами мешает беседе взрослых – и выходит из комнаты всё с тем же отрешенно возвышенным лицом. Тэо так удивлен, что минуты две-три по уходе Ганса сидит неподвижно, потом невольно восклицает вслух:
- Вот чудеса! Что это с ним такое?
     Он подходит к окну и видит: Ганс выезжает со двора на Харварде – прочь, к лугам, в сторону Дельты. Вскоре Тэо теряет его из виду.
     Ганс гонит Харварда во весь опор, бешеным галопом. Ему хочется, чтобы тот скакал еще быстрее, чтобы взмыл в небо огромной косматой птицей – ввысь, к облакам. Он жаждет найти выход своим чувствам: бесконечно прекрасным, переполняющим его, теснящим грудь до острого биения сердца. В эти минуты всё его существо – сияющий полет, восторг, самозабвенное упоение. Ему кажется, что даже если с небес сейчас низринется молния и поразит его насмерть, душа его не заметит этого; она продолжит свой вдохновенный путь…

                7.

- … через две недели мы покинем княжество и пойдем на столицу, - говорил несколько дней спустя Альфред Тэо и Гансу. Они сидели на берегу Дельты возле карты Асталии, начерченной Альфредом на песке.
- Мы разделимся, - продолжал Альфред. – Элиас и Йолис Мэрджиты поведут свои отряды по Хэлтокской дороге, остальные под предводительством Грэма и во главе со мной поедут через медные рудники. Я и Грэм поведем своих людей на юго-запад, а Мэрджиты пойдут с нами на соединение с северо-востока и северо-запада. Таким образом, мы замкнем город Трех Дождей в кольцо, а затем начнем штурм.
- Всё это хорошо, - сказал Ганс, - но дорога на Хэлток проходит через слишком заселенные места. Почему бы Мэрджитам не повести своих людей вот здесь, - он провел веткой линию на песке, - через Олений лес?
- Олений лес? – взгляд Альфреда стал очень внимательным. – Но это же не лес, а бурелом. Разве там пройдут пять тысяч человек, да еще с пушками?
- Конечно, - ответил Ганс. – Наш цирк проезжал через этот лес, там отличная дорога. Начинается она вот здесь, - он положил на песчаную карту камешек. – Дорога широкая, около тридцати футов. Она мало известна, потому что торговые пути через нее не проходят, и всё же мне немного странно, что Мартиасу Грэму этот путь не знаком. Ведь он военный, к тому же бывший капрал.
- Он никогда не бывал в княжестве Кроннеберг, - пояснил император. Военные действия сюда не доходили, да и гражданских войн империя давно не вела. Во всяком случае, на счету Грэма это будет первая гражданская война. Значит, дорога через Олений лес приведет их к замку Розенмарк, чуть севернее?
- Да, они почти что сразу выйдут к Малому Городу, - говорит Ганс. – Так что Элиас сможет сразу взять и Малый Город, и Скенсберг, а Йолис – сразу три соседних города; или наоборот, как им будет удобнее.
- Хорошо, я скажу им, чтобы шли через Олений лес, - соглашается его величество. – Мои гонцы проверят дорогу.
     Тэо с почтением смотрит на Ганса.
- Ганс, - говорит он. – Я повторяю: тебе бы быть генералом. Правда, Альфред?
- В самом деле, - Альфред смотрит на Ганса. – Я давно предлагаю ему командование, но он отказывается: странный человек!
- Это вы странные, - Ганс пожимает плечами. – Нашли генерала, которого в пяти шагах не разглядеть.
     Он не выдерживает и начинает смеяться.
- Ты не прав, - возражает Тэо. – Во-первых, тебя разглядеть, а во-вторых, ты умеешь командовать и подчинять себе людей. Понимаешь, тебя хочется слушаться. Ты такой же властный человек, как наш император. Правда, Альфред? 
- Правда, - серьезно подтверждает Альфред. – Если бы я не был императором, то пошел бы в подчинение к Гансу Кроннебергу.
- Благодарю за доверие, - не без некоторой желчи отзывается Ганс. – Но я предпочитаю быть серым кардиналом. Выгод больше, а неприятностей куда меньше.
     Все трое смеются.
- Серый кардинал тоже неплохо, - одобрительно говорит Альфред, ложась на песок и закидывая руки за голову. – А всё-таки здесь замечательно. Право, не хочется уезжать отсюда. Здесь, как в Раю, как в детстве…
     Он слегка прикрывает глаза. Тэо смотрит на императора и на Ганса. Они очень разные, особенно сейчас, когда рядом и без рубашек: еще не успели надеть их после озера. Альфред большой, словно мифический титан, отлитый из светлой бронзы, каждый мускул виден на его торсе. Ганс гораздо меньше. Он не такой загорелый, как Альфред, но кожа у него смуглая от природы, а в легком стройном теле чувствуется кошачья гибкость и сила, не заметная глазу, осторожная, вкрадчивая. Вообще Ганс всегда странным образом сливается с окружающим его пейзажем. Он словно одно целое с деревьями, водой, песком, травой, воздухом. Теперь он сидит, обняв руками колени, и задумчиво глядит вдаль: удивительно маленький и в то же время неразрывно связанный с неизмеримым пространством воды, света и зелени, такой же необъятный и загадочный, как Божий мир вокруг него.
     Тишину нарушает стук копыт. Из леса на берег выезжает гонец. Он спрыгивает с коня, кланяется Тэо и Гансу и подходит к Альфреду. Тот открывает глаза и вопросительно смотрит на него, продолжая лежать неподвижно.
- Ваше императорское величество, - обращается гонец к Альфреду, преклоняя колено и подавая ему письмо. – Наш разведчик в столице передал донесение, как вы приказали.
- Благодарю, - Альфред берет письмо. – Вы лично его видели?
- Да, ваше величество. У него и у других всё в порядке.
- Хорошо, - император кивает головой. – Вы свободны.
     Гонец кланяется и уезжает.
     Альфред садится на песке и вскрывает конверт. Он читает донесение очень внимательно, перечитывая некоторые строчки по два-три раза. Потом бросает быстрый взгляд на Ганса, который всё так же неподвижно сидит и смотрит вдаль, и окликает его:
- Ганс!
     Ганс оборачивается к нему.
- Помнишь, ты рассказывал мне на днях историю с канатом? – говорит Альфред. – Как точно звали этого человека? Гильом Маст?
- Да, - отвечает Ганс, не меняясь в лице.
- И ему теперь лет сорок? И у него ярко-рыжие волосы?
     Ганс утвердительно кивает.
- Он теперь в свите эрцгерцога, потому что поклялся ему найти тебя хотя бы из-под земли, - сообщает Альфред и подает Гансу письмо. – На, прочти. Может, тебе знакомы и другие имена?
     Ганс читает донесение, после чего возвращает письмо его величеству.
- Нет, Альфред, кроме Маста я никого не знаю.
     Помолчав несколько секунд, он добавляет:
- Бедный Гарри…
- Как ты можешь называть его бедным! – невольно вскипает Тэо. – Он же последний негодяй!
     Ганс внимательно смотрит на Тэо и отвечает:
- Поэтому и бедный. Тебе что, обидно, что я жалею его? Но у меня совершенно нет к нему злости, и мне действительно жаль его.
- Прости, - Тэо отводит потемневшие от гнева глаза. – Я не могу тебя осуждать за то, что ты хороший христианин, но, по-моему, он не достоин твоего милосердия. Сейчас он набирает людей, которые тебя ненавидят, сам ненавидит тебя и…
- Нет, - спокойно возражает Ганс. – У него нет ко мне ненависти. Ему просто жаль, что я ушел от него. Видишь ли, если к кому Гарри по-настоящему и привязан в этой жизни, то это ко мне. Он хочет вернуть меня, вот и всё.
- Привязан к тебе? – Тэо удивлен. – А как же Арсанд, Бернар, пажи?
- Это совсем другое, - говорит Ганс. – Я имею в виду человеческую привязанность. Если выражаться вашим романтическим языком, он со мной дружил. Правда, я не очень-то «дружил» с ним, но я понимал его и неплохо к нему относился. С остальными его связывают либо дела, либо зал для развлечений, куда я никогда не допускался. Так что я был для Гарри ближе других. Возможно, он сам этого не думает. Ему кажется, что он ищет меня, чтобы казнить, но я-то знаю: он просто хочет видеть меня, хочет, чтобы я был рядом.
     Он умолкает.
     Альфред молча пожимает ему руку и признается:
- Я понимаю тебя, Ганс, и уважаю, глубоко уважаю. На твоем месте я, пожалуй, чувствовал бы себя так же – и так же поступал бы…
- Он задумывается, потом вдруг спрашивает:
- А та девушка, Сантина? Как ее фамилия?
     На лице Ганса мелькает и тут же пропадает язвительное выражение.
     - Что, - интересуется он, - она тоже в свите эрцгерцога и поклялась отыскать меня, где бы я ни был?
     Альфред смеется.
- Нет. Просто я любопытный. Уж прости меня.
- Ни за что, - отвечает Ганс ему в тон. – Я буду требовать от тебя дуэли с настойчивостью Жиля Виллара. А фамилия Сантины – Бланка. Кажется, он родом из Андалузии.
- Сантина Бланка, - повторяет Альфред, чтобы лучше запомнить. – Красивое имя.
     Потом он смотрит на небо и говорит:
- Господа, а ведь собирается дождь. Что до меня, то я не хочу мокнуть. В воде было хорошо, но довольно воды. Поехали домой!
     Тэо и Ганс тоже видят наползающие с севера тучи; скоро они закроют солнце. Все трое одеваются. Вдруг Тэо удивленно замирает, глядя на луговую дорогу, ведущую к дальней роще: он кого-то заметил на ней и узнал этого «кого-то». «Странно… зачем он туда едет? И почему не на пони?..» - мелькает у него в голове. Тотчас в нем просыпаются старые, давно возникшие подозрения. «Я сам всё выясню, - решает он про себя. – Может, это глупость, мелочь, и нечего отвлекать моих друзей понапрасну…»
     Он быстро вскакивает на Регула и говорит Альфреду и Гансу:
- Я скоро вернусь в Рэдэрхолл, но сейчас мне надо отлучиться… Совсем ненадолго… я скоро.
     И, пришпорив коня, он скачет к луговой дороге, к роще, туда, где только что исчез всадник.

                8.   

     Быстро проходит вечер, наступает ночь, а дождь всё стучит и стучит по карнизу, принесенный тучами с севера.
     Ганс думает о Гильоме Масте. Так всегда бывает. Вот он, Ганс, помянул его вслух дважды за несколько дней, впервые в жизни, - и Маст вышел из своего небытия. Он перестал быть прошедшим и сделался настоящим, а может, – как знать – и будущим. Он, конечно, с усердием будет искать Ганса, чтобы отплатить ему за тот день. Пусть ищет. Вряд ли он стал храбрее с тех пор, как работал в цирке канатоходцем, но хитрее и умнее – возможно. Правда, он еще не знает того, что Гарри не сможет казнить Ганса, даже если тот попадется ему в руки, да и сам Клинч пока что еще этого не знает. Эрцгерцог мог бы казнить Ганса сгоряча – тогда, весной, если бы узнал, что его ударил шпильман, а не Одэтта. Но теперь, когда со дня ухода Ганса прошло довольно времени, он, конечно, не захочет его убивать, хотя и утверждает обратное – уж Гансу-то это хорошо известно. Он успел узнать Гарри гораздо лучше, чем тот узнал своего шута, это тоже не подлежит сомнению.
     Погруженный в свои мысли, Ганс едва замечает, что Тэо не приходит ночевать. Такое уже бывало: Альфред иногда давал ему поручения, занимавшие сутки времени – или же Тэо засиживался допоздна в гостях у Элиаса и Йолиса, в замке Венсан, и приезжал только утром. Гансу и в голову не приходит за него волноваться. Мало ли что его задержало? Слуг`и Ганса, Сида Майерса, тоже нет: он еще два дня назад отпросился во Флаушен и должен завтра вернуться.
     Ганс один, но это его совершенно не беспокоит, он  даже доволен своим временным одиночеством, потому что привык к нему и любит его не меньше, чем общество друзей.
     Утром он завтракает, как ни в чем не бывало, правда, немного удивляясь про себя тому, что Тэо до сих пор нет: к завтраку он обычно всегда возвращался от Мэрджитов. Впрочем, может, он уехал по поручению Альфреда; тогда другое дело. Самого императора тоже нет в замке: рано утром он отправился к Западному перевалу, но Ганса тревожить не стал, еще вечером он предупредил его, что возьмет с собой только телохранителей.
     Ганс еще сидит за столом, когда в дверь стучат. Входит Нэл, няня Тима и временная камеристка Одэтты.
- Доброе утро, господин Кроннеберг, - говорит она. – Вы не знаете, где господин Чарк? Мисс Сноу очень волнуется. Он вчера не пришел к ней в восемь часов вечера, как они условились, и сегодня его нет. Мисс не знает, что и думать.
- Нет, Нэл, я тоже не знаю, где он, - отвечает Ганс. – Но я уверен, что он скоро вернется.
     Нэл почтительно приседает и уходит, а Ганс начинает чувствовать легкую тревогу. Если Тэо обещал вчера быть у Одэтты и не был, то это уже что-то новое: он даже не предупредил ее. Это очень на него не похоже, мало того, совсем не похоже. Он бы десять раз сказал ей или написал бы, что куда-то уехал. Тут же Гансу вспоминается отчетливая картина: Тэо уезжает к дороге, идущей через луг к роще. Зачем? Что или кого он там увидел? Он сказал: «Я скоро вернусь в Рэдэрхолл». И не вернулся…
     Да, он собирался вернуться, – и вот его нет. Ганс так поражен этой мыслью, что не допивает молоко, которое ему принесли к завтраку. Он отодвигает кружку и быстро встает из-за стола. «Надо пойти к Одэтте, думает он, чувствуя, как в нем растет тревога. – Надо как следует расспросить ее».
     Но не успевает он дойти до двери, как та открывается, точно сама собой. На пороге комнаты стоит Одэтта. Она бледна, глаза у нее заплаканы, губы дрожат; в руке смятый носовой платок. Ганс застывает на месте, потом учтиво кланяется ей. Она отвечает на его поклон и с робкой мольбой в голосе спрашивает:
- Ганс, а Тэо… он ночевал здесь?
- Нет, - отвечает Ганс. – Я не видел его со вчерашнего дня.
- Простите, что я пришла, - она волнуется. – Я понимаю, это не принято. Наверно, это даже нехорошо, но я уже не могу иначе. Можно мне войти?
- Конечно, - спохватывается он. – Входите, садитесь.
     Она входит, прикрыв за собой дверь, и торопливо садится на небольшой диванчик, расшитый розами.
- Вы сказали Нэл, что Тэо должен скоро вернуться, - произносит она сдавленным голосом. – Можно… я понимаю, что всё это странно выглядит… но можно ли мне подождать его здесь?
- Разумеется, можно, - отвечает он, - и ничего странного я в этом не вижу, это нормально.
- Правда? – спрашивает она, глядя на него с благодарностью. – Как хорошо, что вы так говорите!
     Оба несколько секунд молчат, потом Ганс спрашивает первое, что приходит в голову:
- Хотите молока?
- Молока? – она рассеянно смотрит на него. – Да, благодарю вас, с удовольствием.
     Он переливает молоко из своей кружки в чистый бокал и подает ей, а сам садится рядом. Она делает несколько глотков, потом ставит бокал на столик возле дивана.
- Когда вы видели его в последний раз? – спрашивает Ганс.
- Вчера днем после обеда, - ее голос дрожит. – Ганс, как вы думаете, у него есть кто-нибудь другой? Я хочу сказать другая?
- Другая? – удивленно переспрашивает Ганс, потом начинает чистосердечно смеяться, испытывая при этом облегчение и еще что-то, нежное и осторожное. – О нет! Нет, Одэтта, у него нет никого, кроме вас.
- Почему вы так думаете? – она смотрит на него с жадной надеждой.
- Потому что он разговаривает во сне, - отвечает Ганс, - и поверьте, говорит исключительно о вас.
- Ах, правда? – ее лицо на миг озаряется сияющей улыбкой, но тут же вновь становится очень грустным и встревоженным.
- Но где же он тогда? – снова спрашивает она.
     На это Гансу ответить нечего. Несколько секунд они молчат, потом Одэтта вдруг убежденно восклицает:
- С ним что-то случилось, я чувствую это! Я сейчас же поеду его искать – верхом на моей Лие. И я найду его… найду, я знаю.
     Она хочет встать, но Ганс удерживает ее за руку.
- Не надо, - говорит он. – Я сам найду его.
     Изумление в ее глазах сменяется восторженной благодарностью.
- Ах, Ганс, какой же ты милый! – вырывается у нее, и она крепко обнимает его. – Какой ты чудесный человек! Знаешь что? – глаза ее загораются вдохновением. – Я поеду с тобой.
- Нет, Одэтта, - возражает он. – Если я поеду, ты не поедешь, ты будешь ждать здесь.
- Но я не смогу сидеть и ждать, я и так уже жду очень давно, целую вечность. Я ждала весь вечер, всю ночь, всё утро… Я не могу, не могу больше, понимаешь? Я всю ночь не спала… я…
     Она осекается, прижимая платок к губам, а глаза ее наполняются слезами.
- Ганс, пожалуйста… - шепчет она.
- Нет, - властно говорит он, вставая. – Давай договоримся: ты будешь слушаться меня, а я найду его. Ладно? Если ты сейчас поедешь его искать, я не поеду. Мало того, ты должна обещать мне, что не уйдешь дальше сада.
- Хорошо, я обещаю, - с трудом произносит она и всхлипывает. – Только – почему?
     Ганс смягчается.
- Потому что это может быть опасно, - отвечает он. – Других причин нет. Я не хочу, чтобы ты тоже пропала.
- Но я не пропаду, - наивно отвечает она. – Я же буду с тобой.
     Ганс вздыхает, затем молча берет со стола Библию Тэо и подает ее Одэтте со словами:
- Клянись, что не уйдешь дальше сада.
     Она не очень охотно кладет руку на Библию:
- Клянусь, что не уйду дальше сада.
     И кладет Библию рядом с собой на диван.
- Но вдруг ты не найдешь его? – в ее голосе печаль. – А меня бы сердце к нему привело…
- Не беспокойся, меня тоже сердце к нему приведет, - отвечает Ганс, быстро собираясь в дорогу. – И гораздо скорее, чем тебя.
- Ты, правда, правда, уверен в этом? – она не спускает с него глаз, полных доверчивой надежды.
- Правда, уверен, - отвечает он. – Когда я найду его, я сообщу тебе об этом раньше, чем мы с ним вернемся.
- Я буду ждать, - обещает она. – Я всё сделаю, как ты хочешь, потому что знаю: за что бы ты ни взялся, у тебя всё получится. Это всем известно, и Тэо то же говорит…
     Она умолкает, потом вдруг спрашивает, собрав всё свое мужество:
- Ганс, как ты думаешь: он еще живой?
     Сердце Ганса сжимается. Он подходит к ней и мягко говорит:
- Он живой, Одэтта, и я не думаю, а знаю, что это так. Верь мне, всё будет в порядке.
     Она улыбается ему сквозь слезы.
- До скорой встречи, - говорит он ей и выходит из комнаты.

                9.

     Где искать Тэо, Ганс не знает, но ему, во всяком случае, известно, откуда начинать поиски: с дороги, проходящей через луг к роще; там он видел Тэо в последний раз. Он спускается в конюшню, быстро седлает Харварда и уже готов выезжать, как вдруг с удивлением замечает в одном из деревянных стойл своего Зильбера. Пони стоит у яслей с овсом, седло рядом с ним лежит так же, как лежало три дня назад. «О черт! – проносится в голове у Ганса. – На какой же лошади поехал Майерс?» Конюхов поблизости нет, есть только Али, приехавший две минуты назад; он расседлывает свою арабскую лошадь. Ганс подходит к нему. Араб кланяется. Ганс отвечает ему кивком головы, потом спрашивает:
- Али, его величество еще на перевале?
- Да, саид, - отвечает слуга. – Он вернется к вечеру, а мне велел вернуться теперь, чтобы я успел приготовить ужин: такой, какой он любит.
- Али, - помолчав, снова говорит Ганс. – Всех ли лошадей ты здесь знаешь; я имею в виду, какая чья?
- Да, саид, - отзывается Али. – Я знаю здешних лошадей.
- Мой Сид Майерс не взял Зильбера, отправляясь во Флаушен, - продолжает Ганс, пристально глядя на Али. – Я хочу знать, на какой лошади он уехал.
- Это я вам и так скажу, саид, - Али смотрит на него сверху вниз, но очень почтительно. – Я случайно увидел в окно, что он взял лошадь господина Жана Эмона: рыжую с белым лбом. Это было вчера.
- Вчера?! – догадка пронзает Ганса, как молния; он даже бледнеет от волнения.
- Вчера… - повторяет он. – И когда же именно?
- Вы с его величеством и господином Чарком были на озере, саид, - охотно объясняет Али. – Я увидел, как Сид Майерс пришел в конюшню. Несколькими минутами позже он выехал на лошади господина Жана Эмона и поехал на ней рысью,– правда, не в сторону Флаушена, а в сторону большого луга. Я решил, что он едет к вам на озеро, поэтому ничего вам не сказал. Я думал, вы и сами всё знаете.
- Так, - роняет Ганс. - Али, господин Чарк пропал и Майерс тоже. Всё это мне очень не нравится. И, можешь мне поверить, император тоже не будет доволен этим: гораздо больше, чем неприготовленным ужином. Ступай наверх и напиши ему, что должен уехать со мной. Потом спускайся обратно: мы поедем искать их.
- Слушаю, саид, - отзывается Али, кланяясь. – Взять ли мне с собой оружие?
- Да, какое хочешь. Поторопись, я пока оседлаю тебе лошадь. Та, на которой ты сейчас приехал, устала. На какой ты поедешь?
- Вот на этой, - Али показывает на другую арабскую лошадь (она тоже принадлежит ему, но более темной масти).
     Он спешит наверх, пишет небольшую записку своему господину, на всякий случай, если задержится до вечера. Потом берет мушкет и саблю и быстро спускается вниз. 
     Вдвоем с Гансом они покидают Рэдэрхолл и пускают лошадей галопом в сторону луговой дороги.
     «Вчера Майерс вернулся, но в дом не заходил, - размышляет Ганс, сидя в седле. – Зильбера он с собой не брал, стало быть, во Флаушен не ездил; я же вчера не обратил внимания, что Зильбер стоит в конюшне. Где же был Майерс почти два дня? Ладно, возможно, я скоро этот выясню. Вчера он взял лошадь Жана Эмона и уехал. Вот, кого Тэо увидел на дороге через луг – Майерса. Наверно, удивился, что тот не на Зильбере. Может, стал что-то подозревать. Решил поехать вслед за Майерсом. И вот теперь их нет, ни того, ни другого. Не знаю, где они, но чувствую: миллионы золотых не могли оставить Майерса равнодушным. Он немой, но не глухой и, конечно, слышал о награде, назначенной за наши головы. Да и что я вообще знаю о нем, кроме того, что он нем, неграмотен и хороший слуга? Я не знаю о нем ничего, хотя прожил бок о бок с ним два года. Как странно. Обычно я знаю обо всех всё или многое, а тут… Впрочем, иначе и быть не могло. Мы же с ним объяснялись чаще всего знаками и долгих бесед не вели».
     То, что Сид Майерс почти наверняка предатель, Ганса не удивляет и не огорчает. За свою жизнь он не раз сталкивался с предательством, и теперь его ничем не удивить, но он переживает за Тэо. А потом, Майерсу нельзя дать уйти. Конечно, этот последний будет держать путь к пещере, к копям, потому что это самая короткая дорога к столице. Он, разумеется, запомнил, как Ганс поворачивал в часах стрелки, чтобы открыть каменный выход. Майерс поступит так же: ведь такие же часы-рычаг со стрелками есть и снаружи выхода, он, конечно, запомнил и их. У него всегда были зоркие глаза. Но Ганс не осуждает своего слугу: ведь деньги – это великий и вечный соблазн. Правда, если Майерс убил Тэо, Ганс обязательно убьет его самого, он не сможет поступить иначе. Впрочем, это вздор. Интуиция яснее, чем когда-либо подсказывает Гансу, что Тэо жив. Должен быть жив.
     Они въезжают в рощу. Следов копыт на земле нет, вчерашний дождь смыл их; да и сейчас еще небо хмурое и неприветливое. Едва проглядывает солнце. Взглянув на него, Ганс тут же мысленно определяет время: одиннадцать часов утра или несколькими минутами больше.
     Из рощи дорога ведет к лесу. Они въезжают в лес и скачут рысью мили две-три, пока вдруг не натыкаются на убитую лошадь – рыжую, с белым лбом.
- Это она, - говорит Али.
     Они спешиваются и обходят куст за кустом, дерево за деревом, внимательно прислушиваясь. Вдруг чуткое ухо Ганса улавливает тихий стон – где-то совсем рядом. Он быстро забирается в разросшийся кустарник и… замирает на месте. Там, на траве, среди низко расположенных веток, почти скрытый ими, лежит Тэо Чарк. Он бледен до синевы, глаза его закрыты, а на бедре, ближе к колену, и на плече – раны от мушкетных выстрелов. Они кое-как перетянуты жгутами из обрывков рубашки.
     Ганс окликает Али и быстро склоняется над Тэо. Он просовывает ему между зубов горлышко фляги с коньяком. Тэо делает несколько глотков и открывает глаза. На лице его появляется слабая улыбка.
- Ганс, - с трудом произносят его губы. – Я хотел попасть в него, но вместо этого нечаянно попал в лошадь, а он ранил меня и убежал… Я всё боялся, что он возьмет себе Регула… Но Регул, кажется, не дался ему… он не дается чужим… Как хорошо, что ты здесь.
     Он снова закрывает глаза.
- Али, - быстро говорит Ганс, сохраняя хладнокровие. – Нам не довезти его в седле. Поезжай за помощью.
- А преступник, саид? – спрашивает Али; его смуглое лицо, обрамленное от скул черной бородой, озабочено и решительно.
- Я поймаю Майерса, - отвечает Ганс. – А ты поезжай в Рэдэрхолл. Скажи мисс Сноу, что мы нашли господина Чарка, что с ним всё в порядке; не говори ей только, что он ранен. Вели запрячь карету или носилки и возвращайся вместе с ними обратно. Есть у тебя кнут?
- Да, - отвечает Али.
- Дай мне его.
     Али подает ему длинный кнут, закрученный змеей вокруг рукоятки, и уезжает. Ганс негромко окликает Тэо, тот с трудом открывает глаза.
- Я должен его поймать, - говорит Ганс. – Но я вернусь. Вернусь очень скоро.
     Тэо едва заметно кивает ему, соглашаясь. Ганс быстро находит Регула. Конь ему не дается, но Ганс всё же ухитряется схватить повод. Он приводит коня к кустарнику, за которым лежит Тэо, и привязывает там, а сам вновь вскакивает на Харварда и гонит его вперед по дороге. У Майерса нет лошади, значит, слишком далеко он уйти не мог.
     Вскоре, на выезде из леса, он действительно настигает Майерса, бегущего по опушке. Тот бежит с трудом, хромая: видимо, повредил ногу, когда лошадь под ним упала. Он оглядывается через плечо, видит Ганса на Харварде, и лицо его искажается от ужаса. Он спотыкается, падает, снова встает. Ганс настигает его, безмолвный, как тень, раскручивает над головой кнут, с силой ударяет им Майерса по ногам и резко дергает кнут к себе. Майерс, слегка подброшенный кнутом кверху, вскрикивает и с размаху падает на землю. Он лежит неподвижно. Ганс соскакивает с коня и, держа кнут наготове, осторожно подходит к нему, но Майерс не шевелится: он без сознания. Тогда Ганс крепко связывает ему руки и ноги – и не без труда оттаскивает в сторону, за плотно растущие кусты. Затем снова садится на Харварда и едет обратно, к Тэо.
     Тэо слышит приближающийся топот копыт и открывает глаза. Вскоре Ганс появляется перед ним. Он сразу замечает, что Тэо лучше: его лицо порозовело после целительного глотка из фляги.
- Ганс, - говорит он негромко. – Мне бы еще коньяка… Но сначала немного воды… Ты поймал его?
- Да, - отвечает Ганс. Он дает Тэо и воды, и коньяка.
- Я давно его подозревал… - говорит Тэо. – Но мне не за что было зацепиться, да я и не хотел на него думать, ведь он твой слуга…
- Не разговаривай, - Ганс смотрит на него. – Тебе нельзя много говорить. Я не дал ему уйти – и кончено.
     Он подкладывает Тэо под голову свой свернутый плащ.
- Спасибо, - Тэо улыбается и вдруг говорит:
- А знаешь, Ганс, я немного ревновал к тебе Одэтту…
- К кому ты ревновал Одэтту? – насмешливо переспрашивает Ганс; в глазах его вспыхивают и гаснут легкие искры.
- К тебе, - повторяет Тэо. – Не подумай, что это бред; это правда. Я ведь знаю, она тогда поцеловала тебя, она сама мне сказала… но это неважно… важно другое… Ответь мне, только честно, ради кого ты сидишь сейчас рядом со мной: ради меня самого… или ради нее?
- Что ж, я отвечу, - Ганс смотрит ему в глаза тем своим очень взрослым взглядом, какой появляется у него только в важнейшие минуты жизни. – Одэтта мне сестра, а ты мне брат. Ну и скажи мне теперь, ради кого из вас я здесь?
      Тэо глубоко взволнован его словами. Ганс продолжает:
- Конечно, если бы не Одэтта, я поехал бы искать тебя гораздо позже – и, может, уже не нашел бы живым. Но я  поехал бы, не сомневайся.
- Прости, Ганс, - только и может произнести Тэо. – Пожалуйста, прости. Какой же я всё-таки мелочный. Но понимаешь, - он вдруг улыбается самой лучшей своей улыбкой. – Я, конечно, не говорю об Одэтте, у нее верное сердце. Но ты ведь можешь всё, если захочешь, и я убежден: если тебе понравится девушка, ты получишь ее.
- Да, пожалуй, - задумчиво говорит Ганс скорее себе, чем Тэо, и уточняет:
- Так стало теперь, благодаря Одэтте. Она даже не подозревает, сколько сделала для меня. Она дала мне понять, что я особенный, что я лучше многих, что я сильный… и это, должно быть, верно. Но даже если бы я любил ее не как сестру, а она тебя не как своего будущего мужа, и ты бы не любил ее, всё равно наши с ней отношения остались бы прежними. Одэтта мне действительно сестра. Подругу я стал бы искать себе среди других, постарше. Но, тем не менее, ей я обязан тем, что вообще стал бы искать кого-то. Она вернула мне веру в себя, и я ей благодарен за это.
     Тэо порывается что-то спросить, но Ганс останавливает его:
- Молчи, тебе нельзя разговаривать. Сейчас вернется Али, мы отвезем тебя домой.
     Тэо послушно умолкает и прикрывает глаза. У него начинается озноб и жар – то, что каким-то чудом до сих пор его не тревожило, хотя он целый вечер, ночь и утро пролежал раненый под дождем. Ганс с тревогой посматривает на него. Но вскоре он слышит топот копыт, доносящийся с дороги. Появляется Али. Он привел с собой двух гвардейцев. Они аккуратно переносят Тэо в карету. Али увозит Тэо, а Ганс показывает гвардейцам, где пленный. Один из них перекидывает Майерса через седло своей лошади, и все трое скачут вслед за каретой к Рэдэрхоллу.

                10.

     Герхарт Клинч был сильно не в духе. Он сидел в обсерватории перед телескопом, но не смотрел в окуляр. С некоторых пор он совершенно утратил интерес к любимому прежде развлечению.
     Рядом с ним в креслах сидели Арсанд и Бернар. Они по-прежнему ненавидели друг друга и по-прежнему никому не показывали этого, но они теперь прониклись мрачной солидарностью, объединившись против общих своих врагов «шпажников» и, самое главное, против Ганса Кроннеберга, которому не могли простить его былой близости к эрцгерцогу.
- Где же ваш Гильом Маст? – раздраженно спросил Клинч. – Он заставляет себя ждать!
- Сейчас он будет, ваша светлость, - почтительно ответил Арсанд. – Он, вероятно, задержался у Курта Хаггеля. Подождем еще немного.
     Эрцгерцог тоскливо покосился на пустое маленькое кресло, в котором обычно сидел Ганс. Шпильман вдруг представился Клинчу до того ярко, что у эрцгерцога томительно заныло сердце. Ему страстно захотелось (и не в первый раз), чтобы Ганс оказался сейчас здесь, рядом с ним. Вот бы он с ним расправился! Но сначала поговорил бы с ним, чтобы всецело насладиться своей местью. Да, он долго беседовал бы со своим шутом, а потом с наслаждением отдал бы его Бернару для пыток и казни.
     Арсанд следил за лицом своего повелителя снаружи бесстрастно, как и всегда, но внутри него всё кипело от злобы. Он чувствовал, что эрцгерцогу не хватает Ганса. Это чувствовали решительно все придворные. Бернар хотел было предложить его светлости замену – другого карлика, но Клинч и слышать об этом не пожелал. Он утверждал, что Ганс нужен ему только затем, чтобы казнить его, но звездочет и палач сильно в этом сомневались.
- Вот что, Бернар, - сказал однажды Арсанд палачу, когда они остались вдвоем. – Если шпильман достанется нам живым, мы не должны терять времени. Его светлость может пожалеть Ганса и отпустить его; это будет плохо.
- Его светлость не успеет отпустить его, - ответил Бернар – тонкий, грустный, как всегда немного похожий на поэта. – Я об этом позабочусь.
     А через несколько дней он познакомил Арсанда с Гильомом Мастом. Всё было обговорено ими до мелочей. Затем Маста представили эрцгерцогу. Последний не мог скрыть своего восторга, узнав, что бывший канатоходец собирается отыскать Ганса хоть на дне морском и свести с ним счеты – «за прошлые обиды», как коротко пояснил ему Маст. Эрцгерцог тут же взял его в свою свиту. И вот теперь с нетерпением ожидал его, чтобы услышать, каковы его планы, и нет ли новостей об Альфреде и его воинстве. То, что это воинство существовало, Клинч не сомневался. Но где оно находилось? Этого никто не мог ему сказать. К тому же, таинственным образом исчезли куда-то три главных герольда, Франц Краузе, Карл Гус и Йозеф Харт, а с ними еще пятнадцать младших герольдов и охрана: всего сорок с лишним человек. Эрцгерцог тяжело пережил весть об их исчезновении. Он не сомневался, что все они убиты. Но где же искать их тела? Этого не мог сказать даже суровый Курт Хаггель. Клинч чувствовал, что еще немного - и он разочаруется в своем генерале, который так много ему обещал и пока что так мало выполнил.
     Наконец слуга входит и докладывает:
- Господин Гильом Маст!
     Он исчезает, а на его месте возникает Гильом Маст. У него колоритная внешность. В свои сорок лет он выглядит лет на десять моложе, довольно высокий, тонкий, как Бернар, но не такой худощавый. У него огненно-рыжие короткие прямые волосы, а кожа молочно-белая, как часто бывает у рыжеволосых. Глаза его глубоко и близко посажены, небольшие, стального цвета, зоркие и беспокойные, а все черты лица – нос, губы, подбородок, всё немного вытянуто вперед, что немного придает ему сходство с волком, но вовсе не портит его. Напротив, его лицо кажется необычайным и не лишенным привлекательности, даже некоторой миловидности. Поэтому взгляд эрцгерцога, чуткого ко всему изящному и в женщинах, и в мужчинах, и в искусстве, смягчается при виде этого человека. Он смотрит на Маста очень благосклонно. Тот кланяется эрцгерцогу и подает ему бумагу-донесение от генерала Хаггеля. Клинч берет ее и милостиво кивает своему новому вассалу:
- Садитесь, мой друг!
     Тот садится в одно из пустых кресел. Он неспокоен. Пока эрцгерцог читает донесение, Маст раз десять или пятнадцать меняет позу и без конца вертит в руках брелок своей золотой нагрудной цепи.
- Не нервничайте! – шепчет ему Арсанд. Маст слушается и сидит спокойно минуту или две, но потом его пальцы снова машинально отыскивают брелок, а взгляд, устремленный на эрцгерцога, становится нетерпеливым.
- Как замечательно! – радостно восклицает Клинч, обращаясь ко всем присутствующим. – Мои герольды нашлись. Они прислали к Хаггелю гонца – правда, издалека, с побережья. Не представляю себе, зачем их туда понесло. Но все они живы и здоровы, и даже, вроде бы, напали на след Альфреда… Ну, слава Богу!
Он складывает донесение пополам и любезно осведомляется у Маста:
- Ну а вы чем меня порадуете, Гильом?
     Маст облизывает губы и, заикаясь больше обычного, отвечает:
- Пока н-ничем, в-ваша светлость. Я ж-ждал  л-людей, которых п-послал в Кроннебергское княжество и М-малый Город… В М-малом Городе никто не з-знает об императоре, а из-з княжества гонцы еще не вернулись. Не п-понимаю, почему.
- Ну, в Кроннеберге ничего и быть не может, - эрцгерцог машет рукой. – Там Эссингийские горы. Нет, Альфреда следует искать где-нибудь у моря.
- Откуда н-не вер-нутся мои л-люди, т-там его и следует искать, - угрюмо отзывается Гильом, всё сильнее теребя брелок. – И Ганса т-тоже.
- Вы ведь из-за него заикаетесь, - говорит с пониманием Клинч.
- Да, - неохотно подтверждает Маст. – С-с т-того дня, как м-меня из-за него прогнали из-з цирка. Я убью его! – добавляет он, и в его стального цвета глазах вдруг вспыхивает такая кровожадная злоба, что эрцгерцог испытывает невольный страх.
- Тише, друг мой, - говорит он с любезной, чуть боязливой улыбкой. – Я понимаю ваши чувства и всецело разделяю их, но не забывайте: Ганс нужен мне живым, как и Альфред. После я отдам его вам и Бернару… правда, Бернар?
- Конечно, - палач примирительно смотрит на Маста. – Мы с вами будем долго его пытать, обещаю вам.
- М-мне не это в-важно, - угрюмо возражает Гильом, с еще б`ольшим ожесточением вертя в руках брелок. – Мне н-надо, чтобы он п-передо мной прогнулся, п-понимаете? Чтобы п-пощады просил, в ногах в-валялся.
- Мы этого от него добьемся, - обещает ему Бернар. – Обязательно. Он у нас умоется кровавыми слезами. И попросит у вас пощады.
- Д-да, это б-будет хорошо, - слегка успокаиваясь, говорит бывший канатоходец.
     А Бернар, наблюдая за ним, думает: «Разрази меня гром, если этот человек не найдет Ганса. Похоже, шпильман устроил ему кое-что похуже изгнания из цирка. Кажется, он чем-то здорово напугал его. Но чем? Вряд ли мы это когда-нибудь узнаем, разве что, от самого Ганса, потому что Маст нам этого не скажет».
     Никто из них не замечает, что всю эту сцену видит и слышит в приоткрытую дверь служанка, в которой Одэтта, окажись она здесь, тотчас признала бы Эльдживу. Эльджива бесшумно отходит от двери и спускается в свою комнату, где за несколько минут пишет письмо, все состоящее из каких-то странных закорючек и крючков. Потом она свертывает его, запечатывает, сует себе за корсаж и, накинув на плечи шаль, покидает Элизиум.


     Тэо лежал на кровати в своей комнате, чувствуя, как силы с каждым днем возвращаются к нему. В первый же вечер Альфред сам перевязал его раны, предварительно наложив на них свой бальзам, исцеляющий в считанные часы; и, хотя кости не были задеты и на этот раз, Тэо потерял слишком много крови. Врач объявил, что для полного восстановления сил ему потребуется не меньше двух недель.
- Ты поправишься как раз к нашему отъезду отсюда, - с улыбкой сказал ему Альфред. Он расставил посты у входа в медные рудники на Хэлтокской дороге и через Олений лес, а также вокруг замков Рэдэрхолл и Венсан, чтобы отныне никто не смог проскользнуть за пределы этих поместий незамеченным. Ганс имел немую беседу со своим бывшим слугой. Сид Майерс не стал ничего скрывать. Кое-как он объяснил Гансу, что встретил недавно двух людей Гильома Маста. Те назначили ему встречу близ Флаушенского перевала и там рассказали о награде, назначенной Клинчем за императора, Ганса и дворян. Тогда Майерс, боясь, что награда достанется не ему, убил обоих, сбросил их тела в пропасть, а сам вернулся в Рэдэрхолл, чтобы взять лошадь (на встречу с людьми Маста он пошел пешком, боясь вызвать подозрение своих собеседников). Сида Майерса посадили в подвал Рэдэрхолла, а Тэо и Ганс вновь удостоились благодарности императора и одобрения дворян. Их уважение к Гансу росло не по дням, а по часам. Теперь с ним не только здоровались за руку, но и почтительно кланялись ему при встрече, а дамы и дети не сводили с него завороженных, восхищенных глаз, когда он проходил мимо них.
     Когда Альфред перевязывал Тэо, Ганс очень внимательно наблюдал за тем, как он это делает, и в следующий раз перевязал Тэо сам. Он менял ему повязки дважды в сутки и вообще почти постоянно находился при больном. Часа на два-три вечером прибегала Одэтта. Она не могла оставаться дольше, этого не позволяли строгие аристократические нравы. Незамужней барышне не полагалось ухаживать за больным, даже если это был ее жених, к тому же, Одэтта совершенно не умела делать перевязок. Тэо успокоил ее, уверив, что Ганс отлично о нем заботится, и это было правдой. Ко всему прочему, им обоим теперь прислуживал уже немолодой солдат, занявший место Майерса. Он также ухаживал за больным, когда Ганс отлучался.
     Узнав о том, как Ганс спас Тэо, Одэтта стала к нему еще более чуткой и внимательной. Она слушалась его, как слушалась бы старшего брата, если бы он у нее был, и в каждом ее взгляде, обращенном на Ганса, светилась глубокая благодарность. Ей ужасно хотелось сделать его счастливым: например, найти Сантину Бланка и добиться от нее, чтобы она оценила его по заслугам и вернулась к нему… Но Одэтта понимала, что это только мечты; Сантину ей никогда не найти. Она ясно чувствовала: Ганс заслуживает великой любви и верности. И только Сантина могла дать ему их, потому что (сердце Одэтты угадывало и хранило эту тайну) Ганс любил Сантину до сих пор. Но она никому, даже Тэо, не говорила об этом.
     А Тэо лежал и страдал. Он чувствовал себя уже настолько хорошо, что готов был хоть сражаться… но врач не позволял ему даже оставлять постель дольше, чем на двадцать минут. Тэо же рвался к отобранным у него судьбой радостям и трудностям жизни, рвался служить Альфреду, ездить по его поручениям, купаться в озере, гулять с Одэттой по саду, играть с Тимом, который часто навещал его. И всё это было невозможно!
- Ганс! – однажды воскликнул он в тоске, когда ушла Одэтта. – Ну, посмотри, какой за окном чудесный вечер, посмотри, как там хорошо. А я должен лежать здесь, будто мне больше нечем заняться!
- Твое занятие сейчас выздоравливать, - ответил ему Ганс, садясь на подоконник. – А вечер славный, это ты верно говоришь. Но знаешь, - он посмотрел на Тэо, - таких вечеров в твоей жизни будет еще очень много. Ты встанешь с постели как раз в середине июля – и еще устанешь от этого лета, Тэо Чарк. Это всё пустяки, а вот что подумает Маст, когда его гонцы не вернутся к нему? Я всё время думаю об этом.
     Тэо задумался, глядя на кудрявую темноволосую голову Ганса, на всю его с виду такую хрупкую фигурку, резным изваянием застывшую на фоне светлого окна.
- Ты думаешь, Маст будет искать нас здесь? – спросил он, приподнимаясь на локте.
- Я уверен, что будет, - ответил Ганс. – Всё дело во времени. Государь тоже так считает. Он решил ничего не предпринимать до тех пор, пока не получит вестей от Эльдживы; она недавно устроилась служанкой в Элизиум.
- Эльджива, - Тэо улыбнулся, вспомнив верную служанку Одэтты. – Она замечательная женщина. Только бы с ней ничего не случилось.
- Судя по тому, что о ней рассказывали ты и Альфред, она очень умна, - пожал плечами Ганс, - стало быть, не пропадет. А Гильом Маст… Хотел бы я теперь взглянуть на него: просто из любопытства.


     Спустя четыре дня, когда Ганс, Альфред и Тэо, уже начавший снова обедать вместе со своими друзьями и понемногу выходить на воздух, сидели в беседке в саду, гонец принес его величеству сразу два послания от Эльдживы.
     … Зной, опьяняющий, густой, ленивый, охватывал сад. Даже птицы в этой жаре пели негромко, словно нехотя. Небо, синее, без единого облака, распростерлось над изнывающей землей. Деревья, кусты – всё замерло в безветрии. Только в самой густой зелени и в беседке, где расположился император со своими приближенными, было более менее тенисто и прохладно.
     Альфред сидел на небольшой скамеечке, отклонившись на сетчатую стенку беседки, как на спинку кресла, Ганс и Тэо – у его ног, на чистых светлых досках пола; они сами выбрали себе это место. Все трое были в тончайших полурасстегнутых рубашках, но это мало помогало. Им хотелось на озеро, лечь в воде у берега и замереть в сладостной прохладе. Но вот-вот должен был прибыть гонец. Альфред ждал его с минуты на минуту.
     Ганс играл на флейте, и звуки ее, как всегда, захватывали сердца, заставляя их замирать в сладком восторге – или в таком же восторге трепетать. Альфред, слушая, полузакрыл глаза, а Тэо, откинув голову на скамейку, где сидел Альфред, смотрел на аккуратный деревянный потолок беседки, весь увитый плющом и диким виноградом. Наконец, Ганс умолк и отложил флейту.
- Жарко играть, - пояснил он, тоже откидывая голову на скамейку.
     Минуты две они сидели в ленивом оцепенении, затем появился гонец, совершенно измученный жарой, красный, вспотевший, взъерошенный, поклонился государю и вассалам и подал Альфреду два письма от Эльдживы. Альфред, не вставая со скамейки, налил ему лимонной воды из кувшина в большую кружку. Гонец, от души поблагодарив его, выпил воду залпом.
- Отдыхайте, - сказал ему император.
     Гонец еще раз поклонился и ушел. Альфред распечатал первое письмо и принялся вслух разбирать тайнопись Эльдживы, а его адъютант и оруженосец внимательно слушали. 
- «Мессере Рэдо, - читал Альфред, - Ваша покорная и преданная слуга желает Вам всяческих благ и процветания и сообщает следующее. Клинч в присутствии синьоров Арсанда и Бернара в третий раз встречался с синьором Мастом. Маст сказал, что убьет мессере Кроннеберга, а синьор Бернар сказал: мы вместе будем пытать его. Маст ответил: мне надо не это, а чтобы он прогнулся передо мной и валялся в ногах, прося пощады. Тогда же Маст передал Клинчу донесение от синьора Хаггеля. Тот сообщил, что герольды эрцгерцога нашлись на побережье. Эрцгерцог поверил, что они напали там на ваш след. Маст сообщил, что послал своих людей в княжество Кроннеберг и в Малый Город. Из Малого Города его гонцы вернулись ни с чем, а из Кроннеберга не вернулись вообще. Клинч не думает, что вы в Кроннеберге: говорит, там горы, а ваше величество следует искать ближе к морю. Маст на это ответил: откуда не вернутся мои люди, там и надо искать мессере Рэдо, а также мессере Кроннеберга. Он (Маст) сильно заикается и утверждает, что в этом виноват мессере Кроннеберг, но причины не называет. Вообще он очень беспокойный и – как это на вашем языке? – дерганый!  Мне он не показался страшным или злым, но он, конечно, ненавидит мессере Кроннеберга. И, по-моему, одновременно с этим боится его.
             Что касается Вашего тайного повеления, государь, то я всё      выполнила – и очень успешно. Мир полон случайных встреч, и я чудесным образом встретила лицо, которое Вас интересует. Это лицо само доставит Вам мое третье послание и готово служить Вам и тем, кого Вы любите, верой и правдой. Прощайте, ваше величество. Остаюсь всегда Ваша
                Эльджива Джильотто».
- Спасибо, дорогая, - ласково сказал Альфред письму и вскрыл второй конверт.
     «Мессере Рэдо! – говорилось в нем. – Спешу и тороплюсь написать Вам, дорогой мой, хранимый ангелами император, спустя два дня после первого послания. Синьор Маст больше не хочет ждать своих людей; он уверяет эрцгерцога, что Вы в Кроннебергском княжестве! Эрцгерцог машет рукой и не верит, но Маст сказал ему, Арсанду и Бернару: мол, так и вижу, как шпильман Ганс сидит на плече у Альфреда и нашептывает ему на ухо всяческие интриги против эрцгерцога, своего благодетеля. Простите, мессере Рэдо, это не я, а он так сказал, я просто повторяю…»
     Дойдя до этих слов, Альфред не выдержал и громко засмеялся, Тэо тоже. Даже губы Ганса тронула улыбка, правда, полная презрительного сарказма.
- У Гильома появилось чувство юмора, - сказал он. – Я рад за него.
- Не сердись, что мы смеемся, Ганс, - немного виновато сказал Альфред. – Просто я представил себе, как Маст злится и хочет тебя поддеть, но не может всецело достичь своей цели. Читаю дальше: «Пусть мессере Кроннеберг не принимает то, что я пишу, близко к сердцу: собака лает, ветер носит; в данном случае ветер – это я».
- Хорошо сказано, - Ганс засмеялся. – Я ничего на свете не принимаю близко к сердцу, но призна`ю: Эльджива действительно умная женщина.
     Альфред кивнул ему головой и продолжил читать:
- «Синьор Маст выпросил у Клинча две тысячи человек для похода на Кроннебергское княжество. Они выходят через два дня, значит, будут у вас дня через три. Ждите их со стороны Хэлтокской дороги. Прощайте, ваше величество, о дальнейшем сообщу через неделю, перед вашим выходом из княжества.
                Преданная Вам Эльджива Джильотто».
- Молодец, Эльджива, - молвил Альфред, вкладывая письма обратно в конверты. – Значит, Гильом Маст сам идет к нам в руки; это хорошо. Мы встретим его, как полагается, а пленных разместим близ Рэдэрхолла и Венсана.
     Он взглянул на Ганса и улыбнулся ему.
- Ничего, - сказал он. – Ты, конечно, легкий, Ганс, и, нося тебя на плече, я, вероятно, даже не чувствовал бы твоего веса. Но зато ты умен и бесстрашен, даже Маст не стал бы спорить с этим.
- Я еще и силен, - добавил Ганс, исподтишка посматривая на него. - Не всегда и не со всеми, но кое-что могу.
- Да что ты, - взгляд Альфреда стал заинтересованным. – Если ты в самом деле сильный, давай сядем за этот стол, поставим на него руки – и кто чью руку положит… ну?
- Ты выиграешь, - ответил Ганс. – Я не буду и пытаться состязаться с тобой. Вот если бы Тэо был здоров, с ним можно…
- Если бы? – встрепенулся Тэо. – Но я здоров, Ганс, совершенно здоров! Только… - он с сомнением окинул Ганса взглядом и сказал, смущенно отводя глаза:
- Лучше не будем.
- Почему? – в глазах Ганса мелькнули озорные искры. – Боишься мне проиграть?
     Тэо с удовольствием засмеялся этой шутке, потом в ответ сердечно улыбнулся Гансу, как ребенку. На лице Ганса тут же появилась понимающая улыбка: так улыбается взрослый человек, глядя на попытку малыша вывести его из затруднительной ситуации. Альфред засмеялся, наблюдая за ними.
- С вами и театра не надо, - сказал он весело, с живым пробуждающимся азартом в лице. – Не сказав ни единого слова, вы разыграли великолепную борьбу снисхождений. До чего же вы оба уверены в себе; вам только позавидовать! Но это прекрасно. Тэо, прошу тебя, согласись померяться силами с Гансом!
- Альфред, - Тэо посмотрел на него с упреком, - но ведь и так понятно, кто выиграет.
- Это тебе понятно, - возразил ему Ганс. – А у меня на этот счет свое мнение.
- Хорошо, - Тэо пожал плечами; им тоже мало-помалу начал овладевать вдохновенный азарт. – Я согласен.
     Они оба поднялись с пола и уселись на лавки друг напротив друга ближе к углу стола, а Альфред устроился поудобнее на своей скамейке, не спуская с них глаз. Ганс засучил рукав рубашки на правой руке до локтя. Тэо сделал то же самое. Они поставили локти на стол и взялись за руки. Ладонь Ганса была меньше ладони Тэо и даже немного меньше, чем у Одэтты. Тем не менее, Тэо ощутил его хватку – цепкую и профессиональную, как будто Ганс только тем и занимался, что изо дня в день сидел за столом, пытаясь уложить руку противника. Тэо взглянул на него с любопытством. «Не может быть, - подумал он, чтобы Ганс победил меня. Что ж, посмотрим!»
- Гонг! – сказал Альфред весело.
     Взгляд Ганса тотчас стал внимательным и напряженным, а взгляд Тэо виноватым. «Вот сейчас я положу его руку», - подумал он и стал клонить руку Ганса к столу… но с изумлением вдруг почувствовал, что она не гнется. Напротив, эта рука, с виду такая тонкая и слабая, уже качнула его руку в другую сторону и медленно, с какой-то неотвратимой, почти механической силой, стала клонить ее к столовым доскам.
- Тэо, не сдавайся! – сказал Альфред, зачарованно следя за их борьбой.
     «Э, да ведь Ганс не шутит», - спохватился Тэо и начал сопротивляться изо всех сил. Крупные капли пота выступили на его лбу и висках, он стиснул зубы, но одолеть Ганса не мог. Ганс же, поглядывая на него с властной усмешкой, всё ниже пригибал его руку к столу. Глаза его блестели, разгораясь странным огнем, - как в тот день, когда, встретив императора, он погнал Харварда в сверкающую от солнца реку. Он больше не видел перед собой Тэо, он видел достойного противника, которого следовало победить. И он побеждал его, упоенно, с наслаждением.
- Ну же! Хэй! – негромко произнес он охотничий клич, подгоняя Тэо, как подгонял своего коня. – Давай, одолей меня! Тебе же было понятно, кто из нас выиграет! Давай!
     Эти слова подхлестнули Тэо. Он собрал все свои силы, так, что жилы вздулись на висках, а на руке обозначились напряженные мускулы. Он тоже не видел больше перед собой Ганса. Перед ним был соперник: сильный, чужой, насмешливый. Тэо резко качнул руку Ганса вправо, но недостаточно далеко – и вдруг понял, что выдыхается. Ганс тоже это понял. Тут же властная усмешка исчезла с его лица, глаза стали серьезно-задумчивыми. Он посмотрел на Тэо как-то мягко и глубоко – и почти бережно положил его руку на стол, не сводя с него глаз. Тэо, тяжело дыша, взглянул на него – и снова увидел перед собой Ганса, а не соперника. Рубашка на Тэо взмокла от пота, у Ганса же рубашка была бела и суха, словно за него боролось не его тело, а только его дух – бесплотный, несгибаемый.
- Браво! – негромко, как тихий колокол, прозвучал в тишине голос Альфреда. Он с уважением посмотрел на Тэо; когда же перевел взгляд на Ганса, в глазах его появилось восхищение и даже невольное преклонение.
     Тэо тоже восхищенно и удивленно улыбнулся Гансу.
- Ты невероятно сильный, - сказал он. – Не знаю, откуда в тебе столько силы, но она есть, и ее много! Прости, Ганс, что я сомневался в тебе.
- Это ты прости, что я победил тебя, - серьезно сказал Ганс. – Я по себе знаю, как нелегко проигрывать: особенно такому противнику как я.
- Да, нелегко, - согласился Тэо. – Но у нас с тобой был честный поединок.
- Ты, правда, на меня не в обиде? – Ганс проницательно посмотрел на него.
- Нет, - искренне ответил Тэо, до глубины души тронутый его вниманием и тактом.
- Ты же мне брат, Ганс, - добавил он. – Ты сам так сказал, а я никогда в жизни не обиделся бы на брата, особенно старшего.
     Ганс едва не улыбнулся, услышав такой ответ, но скрыл улыбку, чтобы не смутить Тэо, и протянул ему руку. Тэо горячо пожал ее. Альфред встал и обнял их обоих.
- До чего же вы красивые люди! – сказал он им.


- Ганс, - спрашивал тем же вечером Тэо Ганса, когда они уже легли спать и погасили свечу. – А ты мог бы победить Дорке?
- Не знаю, - ответил Ганс. – Кажется, у него неудобная рука, слишком здоровая для меня. И у остальных тоже. Разве что вот Грэм и Жан Эмон… Они чуть выше тебя. Их бы я победил. А с Альфредом, Дорке и Элиасом надо иначе.
- Как? – Тэо даже затаил дыхание.
- Способов много, - Ганс задумался. – Конечно, силой с ними ничего не сделаешь, их надо брать измором или ловкостью. Если меня захочет схватить такой, как Элиас, я тут же окажусь у него за спиной и повисну на его ногах, так, что он не сможет сдвинуть их с места. Конечно, это в самом крайнем случае. С такими противниками лучше действовать кнутом или чем-нибудь вроде того. Видишь ли, когда под рукой подходящее орудие, оно создает дополнительную силу, которой можно пользоваться. Меня учили этому с детства; правда, без веры в себя мои знания были мертвы.
- Ганс, научи меня хоть чему-нибудь, - попросил Тэо.
- Ты и так умеешь достаточно, - ответил Ганс. К тому же, у нас осталось мало времени, ведь мы скоро уходим из княжества. Давай лучше спать. Спокойной ночи.
- Спокойной ночи.
     Минут пять Тэо лежал неподвижно, задумавшись, потому вдруг встрепенулся и снова негромко позвал:
- Ганс!
- Ну что еще? – сонно откликнулся Ганс.
- Что за «лицо» должно доставить императору третье письмо Эльдживы? Ты знаешь, о ком идет речь?
- Понятия не имею, да и не мое это дело, - был ответ.
- А Гильом Маст? – не унимался Тэо. – Интересно, удастся ли нам сразу взять его. Слушай, он действительно начал заикаться из-за тебя?
- Мне плевать, из-за кого он начал заикаться, - чистосердечно признался Ганс. – В любом случае, я не хотел этого. Больше вопросов не будет? Или мне достать флейту и сыграть тебе колыбельную, чтобы ты, наконец, уснул?
- Всё, извини, сплю, - Тэо, вздохнув, опустил голову на подушку. Он заснул почти мгновенно. От Ганса же сон, напротив, бежал. «В самом деле, – думал он, - скоро мы с Мастом встретимся. Спустя шестнадцать лет. Что ж, это не смертельно, хотя я предпочел бы только взглянуть на него издали – и больше не видеть никогда…»

                11.
     Через пять дней засада ожидает Гильома Маста у начала Хэлтокской дороги, в пышном кустарнике, что растет по обе ее стороны. Здесь Грэм, Элиас и Йолис, которого в шутку называют «отражением Элиаса». Здесь и Ганс с Тэо, которым император позволил посмотреть на захват Гильома Маста и его людей. Пять тысяч человек (пятая часть императорской гвардии) оцепили большой участок дороги кольцом, – но так незаметно, что кустарники и холмы, скрывающие их, кажутся совершенно безлюдными.
     Тэо и Ганс, подобно всем прочим гвардейцам, лежат на траве за кустами боярышника. В атаке им участвовать запрещено, и Тэо очень огорчен этим. Ему не удалось переубедить Альфреда. «Ты нужен мне живым и здоровым, - сказал ему император. – И ты тоже, Ганс». Ганс не стал спорить. В бой он не рвался, но понимал настроение Тэо и сочувствовал ему. Вообще же Ганса очаровывала и привлекала разведка. Это было его, здесь он мог своротить горы. Но теперь, когда требовалось всего-навсего победить и обезоружить врага, он бесстрастно полулежал на траве, поигрывая стеком и глядя на бабочек, резвившихся над цветами. Уже прибыл гонец, доложивший Мартиасу Грэму, что через час появится Гильом Маст во главе своего отряда в две тысячи человек, выпрошенных для него эрцгерцогом у Курта Хаггеля. Тэо и Ганс, как и все остальные, пребывают в ожидании. Адъютант его величества не скрывает своего волнения и нетерпения, оруженосец императора прячет те же чувства под маской рассеянного безразличия.
     Тэо смотрит на тройную цепь гвардейцев в ста шагах от него, ближе к дороге. Там командует Йолис, это его позиция, его люди. Тэо очень хочется быть там, рядом с ними, но он молчит, только внимательно следит за дорогой.
     Наконец, едут! Мгновенно, повинуясь беззвучной команде, все гвардейцы вскакивают на ноги. Тэо и Ганс встают тоже. Они садятся на лошадей и вглядываются в дорогу, на которой неприятель. Туда устремляется лавина императорских воинов. Тут же всё смешивается: друзья, враги. Крики, гром, грохот наполняют округу. Сердце Тэо бьется так, что готово выскочить из груди.
- Ганс, - умоляет он, - давай подъедем ближе!
- Незачем, - коротко отвечает Ганс.
- Но мне отсюда ничего не видно, - возражает Тэо.
     Ганс молча протягивает ему подзорную трубу. Тэо смотрит в нее.
- Да, – говорит он, стараясь быть спокойным. – Это тебе не Живые Шахматы. Кажется, я вижу Маста. Ганс, взгляни, это он?
     Ганс берет из его рук подзорную трубу и через две минуты роняет:
- Да. Это он.
     Лицо его слегка бледнеет, карие глаза становятся еще больше и неподвижней. Он передает трубу Тэо и добавляет:
- Йолис отрезал его от остальных; государь приказал взять его живым.
     Голос его звучит очень спокойно.
- Я знаю, - нерешительно замечает Тэо. – Это ты попросил…
- Да, - подтверждает Ганс. – Я попросил, чтобы его не убивали.
     Тэо снова смотрит в подзорную трубу, с трудом заставляя себя неподвижно сидеть в седле. Неопределенный звук вырывается из его горла.
- Грэм! –говорит он. – Грэм сражается с ним… Маст отходит. Берет вправо. Йолис! Йолис, давай! Маст берет влево… а неплохо он владеет шпагой… Ну, ребята, окружай его! Ах, уйдет, уйдет!..
- Какое там уйдет, - Ганс нетерпеливо берет у него подзорную трубу и смотрит в нее.
- Не уйдет, - говорит он, спустя минуту. – Всё, финита. Люди Йолиса взяли его. Сняли с коня, уводят. И вообще, наши побеждают их. На, посмотри сам.
     Еще через полчаса всё кончено. Гвардейцы, оставив на дороге убитых, уводят пленных и уносят раненых: своих и неприятельских. Гильома Маста сажают в заранее приготовленную карету; несколько солдат сопровождают ее. Элиас Мэрджит, поравнявшись с Гансом и Тэо, сообщает им:
- Мы взяли в плен почти всех; с их стороны убито около ста человек, с нашей двадцать, и тридцать раненых. У них ранено около семидесяти.
- Поздравляю, Элиас, - отвечает Тэо. – Маст ранен?
- Нет, ему только оцарапали руку шпагой, - говорит Элиас. – Ганс, Тэо! Прошу вас поехать вперед и доложить его величеству, что сражение окончено, и мы победили.
- Хорошо, Элиас, - говорит Ганс. – Мы всё сделаем.
     Они скачут вперед, обгоняя гвардейцев и пленных, поздравляют едущего во главе колонны Мартиаса Грэма, а затем во весь опор летят в Рэдэрхолл: сообщить императору о первой победе его гвардии.


     … Этим же вечером Ганс навещает Гильома Маста.
     Бывшего канатоходца заключили в подвале Рэдэрхолла, в одной из старинных комнат-застенков. Прежде чем зайти к нему, Ганс заглядывает в замочную скважину. Озаренный факелом, Маст сидит на полу, согнув колени, положив на них руки, а на руки – голову. Но он не спит. Каждую минуту он тревожно поднимает голову и прислушивается. Одна рука его, оцарапанная шпагой, перевязана. Ни наручников, ни цепей на нем нет. Дежурный гвардеец по знаку Ганса открывает дверь ключом; Ганс бесшумно проскальзывает в комнату.
     Увидев его, Маст широко раскрывает глаза и судорожно сжимается, не сводя взгляда с императорского оруженосца. Ганс легко садится на стол напротив пленного. Тот тесно прижимается к стене спиной, словно хочет вдавиться в эту стену. Его начинает бить озноб, Ганс видит, как дрожат его руки.
- Ну, здравствуй, Гильом, - говорит он. – А ты совсем не изменился. Я вижу, ты узнал меня. Значит, я тоже изменился не так уж сильно.
     Губы Гильома вздрагивают.
- Что… т-тебе надо? – с трудом произносит он. – Из-здеваться надо мной пришел?
- Нет, - отвечает Ганс, - просто хочу посмотреть на тебя. А издеваться над людьми – это, кажется, твоя привилегия. Я чужие привычки перенимать не люблю.
     Гильом опускает глаза и, стараясь унять дрожь в руках, говорит:
- Ну, посмотрел? Ух-ходи  теперь!
- А ты меня не гони, - Ганс улыбается. – Я ведь не желаю тебе зла. И не желал с того самого дня, как пощадил тебя. Да и вообще: ты же намеревался меня убить, насколько мне известно. Ты хочешь, чтобы я прогнулся перед тобой, просил пощады, валялся у тебя в ногах; видишь, я всё знаю. Так добейся этого от меня, Гильом! Вот я в двух шагах от тебя, безоружный, да и ростом не вышел. Может, такого шанса тебе больше не представится. Лови момент, не упускай удачу!
     Гильом перестает дрожать и пристально смотрит на Ганса.
- Д-да, такой я дурак, чтобы уб-бить тебя и т-тут же самому умереть, - говорит он.
- Ну, хотя бы ударь меня, - Ганс продолжает улыбаться. – Отведи душу! Обещаю: тебе за это ничего не будет.
     Он соскакивает со стола и вплотную подходит к Масту. Тот смотрит на него с жадностью. В глазах у него загорается смертельная ненависть, но тут же гаснет, сменяясь горьким бессилием. Он сжимает кулаки, скулы его шевелятся, но Ганса он не трогает. Ганс делает вид, что удивлен.
- Что это с тобой? – недоумевает он. -Тебе вдруг стало меня жаль?
- П-подожду до лучших в-времен, - глухо отзывается Маст, хмурясь и отворачиваясь.
- Эти времена могут никогда не наступить, - замечает Ганс, садясь рядом с ним. Знаешь, почему? Потому что ты не смеешь коснуться меня. Ты хочешь причинить мне вред чужими руками.
- Уходи отсюда, - Маст опускает голову. – Да, ты сильный, ты н-необыкновенный, верю. Т-только оставь м-меня в покое.
- Я оставлю тебя в покое и уйду отсюда не раньше, чем сочту это нужным, - хладнокровно отвечает Ганс, складывая руки на груди. - Ведь это не я тебя искал, а ты меня, так что, потерпи немного. Ты только и думаешь о том, как отомстить мне, других жизненно важных целей у тебя нет. Значит, тебе безразлично, кому служить. Впрочем, выгоднее служить законному императору, ты сам это понимаешь. Ведь он очень скоро победит эрцгерцога. Всё на свете – даже страх – проходит. Ты со временем перестанешь бояться меня, как я когда-то перестал бояться тебя. Ты ко мне привыкнешь. И тогда ты убьешь меня так, как тебе этого захочется.
     Маст судорожно сглотнул слюну и с подозрением покосился на Ганса.
- Тебе-то з-зачем это надо? – пробормотал он. – Снова к-какую-нибудь ловушку з-затеваешь?
- Повторяю, - сказал Ганс. – Я тебе зла не хочу. Тебе всё равно, у кого служить, но меня тебе легче будет убить, если ты перейдешь на сторону императора. Согласись, что это так.
- Это так, - уронил Гильом. – Т-только… тебе-то это зачем? Ведь ты не х-хочешь умирать!
- Не имею ни малейшего желания, - подтвердил Ганс. – Мне просто хочется проверить, на самом ли деле ты человек сильный и способен преодолеть свой страх, или это не так.
     Глаза Гильома загорелись; вся его душа всколыхнулась, задетая за живое словами Ганса.
- Ну, п-положим, я с-согласен, - хрипло сказал он. – Дальше что?
- Дальше ты принесешь присягу императору, - ответил Ганс. – И не нарушишь ее, иначе я буду для тебя потерян как твоя и только твоя потенциальная жертва.
- О, присягу я не нарушу, - вымолвил Маст истово, даже с какой-то страстью в голосе. – М-можешь мне поверить. Н-но меня н-назначат куда-нибудь п-подальше от тебя; м-мне это н-не подходит…
- Зачем же? – спокойно сказал Ганс. – Ты будешь моим временным оруженосцем, то есть, я, таким образом, предоставлю тебе возможность всё время находиться при мне.
     Изумление, смешанное со страхом, снова выразилось на лице Маста. Он стремительно обернулся к Гансу и спросил, опять начиная дрожать:
- Д-да что т-тебе н-надо? К-какую ты чертовщину з-задумал?
- Успокойся, - Ганс встал. – Мне действительно просто интересно, насколько ты силен, вот и всё. Ну что, будешь принимать присягу?
- Б-буду, - угрюмо отозвался Гильом.
- Ты правильно решил, - сказал ему Ганс и покинул комнату.
     … Он идет к Альфреду и сообщает ему, что Гильом Маст готов принести присягу.
- И я прошу ваше величество назначить его моим оруженосцем, - добавляет он. Альфред удивлен:
- Вот это да, Ганс! Ты сумел в течение всего лишь одной беседы повернуть человека на путь истинный. Выходит, вы с ним теперь друзья?
- Напротив, - Ганс усмехается. – Нет на земле человека, которого бы он ненавидел больше меня.
     Альфред на минуту лишается дара речи, потом говорит:
- Но, в таком случае, Ганс, я не могу принять его присяги и, тем более, сделать его твоим оруженосцем; ведь он убьет тебя.
- Не убьет, - глаза Ганса вспыхивают и гаснут, как всегда, когда он захвачен какой-нибудь идеей, в которой видит смысл и величие.
- Нет, - Альфред качает головой. – Я не могу так рисковать.
     Ганс преклоняет перед ним колено и почтительно говорит:
- Государь! Я прошу тебя оказать мне эту милость. Положись на меня, я знаю, чт`о делаю.
     Альфред поднимает его.
- Хорошо, - говорит он. – Не представляю себе, что ты задумал, но я привык тебе верить, хотя всё это мне очень не нравится. Может, ты скажешь мне, чего именно ты хочешь от него?
- Альфред, придет время, и ты сам всё увидишь, - обещает ему Ганс. – Я уверен в своих силах; я никогда не рублю дерева, если оно не по мне.
- Хорошо сказано, - Альфред пожимает ему руку. – Ладно, будь по-твоему. Но где он будет жить оставшиеся до нашего ухода три дня?
- В покоях рядом с нашей с Тэо комнатой, - отвечает Ганс. – Не бойся, Альфред, никого он не убьет, никого не предаст и вообще не сделает ничего, за что бы ты мог потом осудить меня.
- Я в любом случае не осужу тебя, - говорит Альфред. – Я тебе верю, просто очень боюсь лишиться тебя. Тебя и Тэо мне никто никогда не заменит.
- Всё будет в порядке, - взгляд Ганса, обращенный на Альфреда, теплеет и становится мягким. – Я отвечаю за этого человека.
     На следующее утро Альфред принимает от Гильома Маста присягу. Тот, коленопреклоненный, целует крест и руку императора. «У него интересное лицо, - размышляет Альфред. – Не злое… Даже приятное. Но Ганса он, конечно, должен ненавидеть да и бояться тоже. Интересно, что у Ганса на уме? Он любит рискованные игры. Впрочем, они у него всегда с философским разрешением – в нем ведь нет ни капли легкомыслия».
- Я полагаю, вы будете верно служить мне, - говорит он, обращаясь к Масту.
- Д-да, ваше величество, - глухо отвечает Маст. – М-можете положиться н-на мою преданность.
     Он поселяется рядом с комнатой Тэо и Ганса. Тэо, как и Альфред, недоумевает, зачем Гансу понадобился Маст и почему он дает Масту возможность быть возле себя. На все вопросы Тэо Ганс отвечает уклончиво. Чувства Маста к Гансу сомнений не вызывают. Он действительно ненавидит его всей душой, но и боится не меньше. Иногда, задумавшись, он долго и тяжело смотрит на Ганса, не спускает с него глаз. Тэо говорит себе: «Если бы на меня так смотрели, я бы не выдержал, я стал бы выяснять отношения или ушел из-под такого «надзора». А Гансу, вроде как, всё равно».
     Гансу было вовсе не всё равно, но как-то совсем иначе, чем ждал от него Тэо. Вид Маста, живущего рядом, не тревожил, а успокаивал его. Вид его врага  неизменно приводил Ганса в хорошее настроение. Гильом добросовестно исполнял всё, что Ганс от него требовал (требования были самые умеренные), но беспрестанно лелеял в себе мысли о мести. Это было видно, и Тэо не мог не изумляться хладнокровию Ганса, как не мог постичь его намерений относительно Маста.
     Так прошло два дня, а на третий…


     Солнце неярко светило сквозь облака: темно-белые, с налетом серого тумана. В беседке, где ожидал гонца Альфред, было прохладно, и эта прохлада казалась упоительной после зноя, царившего еще вчера. Тэо на этот раз здесь не было (он уехал по поручению Альфреда), а Ганс, сидя на одной из деревянных ступеней, наигрывал на гитаре «Назови меня по имени…», и мягкий струнный перебор тихо вплетался в ясную тишину и пение птиц…
     Вдруг Альфред тронул его за плечо и сказал, скрывая улыбку:
- А вот и гонец от Эльдживы.
     Ганс поднял голову и увидел, что к беседке идет по саду девушка – маленького роста, в светлом платье. Шляпу и конверт она держала в руках. Черные вьющиеся волосы рассыпались по ее плечам. Личико девушки было удивительно хорошеньким, кожа – белой, глаза – большими и синими, а каждое движение – полно изящества и уверенной грации.
     При виде этого «гонца» Ганс смертельно побледнел, осторожно отложил гитару, неторопливо встал со ступени и, отвернувшись в сторону, принялся сосредоточенно рассматривать цветущие поблизости ирисы. Легкая тень девушки поспешно скользнула мимо него; он почувствовал аромат духов, услышал звон браслет на ее запястье.
     Она подошла к его величеству, с поклоном подала ему письмо и хотела поцеловать руку императора, но Альфред по своему обыкновению руки не дал, а вместо этого учтиво сказал:
- Благодарю вас, Сантина. Как там Эльджива?
- Очень хорошо, ваше величество, - ответила девушка, волнуясь. Голос у нее был звучный, красивый и сильный. Услышав его, Ганс закрыл глаза и прислонился к одной из деревянных колонн беседки.
- Я очень благодарна Эльдживе, - Сантина улыбнулась Альфреду, и ее зубы блеснули в солнечных лучах, как жемчужины.  – Она спасла мне жизнь. Я лежала больная на постоялом дворе, никто обо мне не заботился, а она нашла меня, взяла к себе в дом и выходила. Когда она сказала мне, что я найду здесь Ганса Кроннеберга, я просто полетела сюда, как на крыльях… - она бросила тревожный взгляд на Ганса, который не двигался с места и не смотрел на нее. Щеки Сантины порозовели, а синие глаза потемнели от глубокого внутреннего чувства; она поспешно опустила их.
- Я рад познакомиться с вами, - ласково сказал ей Альфред, тоже быстро взглянув на Ганса. – Мне, знаете ли, пора: ведь мы завтра выступаем, у меня много дел. Ваша комната на втором этаже, по правую руку от моих апартаментов. Ганс знает, о чем я говорю, надеюсь, он проводит вас.
     Сантина присела в реверансе. Альфред вышел из беседки и покинул сад. Сантина в один миг очутилась рядом с Гансом.
- Ганс, - нерешительно окликнула она его.
     Он повернул голову, и она, как на колючую ветку терновника, наткнулась на его взгляд – холодный, отчужденный, отталкивающий.
- Что? – сухо спросил он.
- Здравствуй, - с трудом выдавила из себя Сантина.
- Добрый день, - церемонно ответил он. – Что дальше?
- Ах, Ганс, не будь таким, - она осторожно коснулась его руки, но он резко отстранился.
- Ганс, пожалуйста… - ее губы задрожали. – Прости меня!
     Он засмеялся, и смех его прозвучал безжалостно и жёстко.
- Что еще? – спросил он.
- Еще? – она вспыхнула. – Еще ничего! Я могу уйти, вот что!
- Так уходи, - он посмотрел на нее с вызовом. – Могла бы и не приходить, я тебя сюда не звал.
- Ох, Ганс, - она беспомощно опустилась на ступеньку беседки и расплакалась. – Ну, прости же меня!
- Это я уже слышал, - он сложил руки на груди. – Скажи что-нибудь поновее. Поинтересней.
- Я люблю тебя, - всхлипнула она.
- Что, антрепренер зачах? – спросил он ядовито. – Уже не радует? Не доставляет… как это? – он щелкнул пальцами, - счастья?
     Его голос звучал издевательски.
- Он меня бросил, - глухо сказала Сантина, прижимая к губам платок.
- Да что ты, - Ганс сочувственно покачал головой. – Не печалься, здесь у тебя будет богатый выбор. Наши дворяне – все молодые, красивые здоровые, один другого выше, и половина из них люди неженатые. Вот ты развернешься, вот тебе будет раздолье!
- Ганс, - она умоляюще заглянула ему в лицо. – Мне никто не нужен, кроме тебя, никто-никто! Знаешь, я была такой дурочкой…
- Почему же была? – он презрительно покосился на нее. – И почему так ласково-уменьшительно? По-моему, ты достойна куда более сильных эпитетов.
- Ах, знаю, - она снова заплакала. – Ганс, но я действительно была глупее, чем сейчас. Когда мы с тобой расстались, мне было девятнадцать, а теперь мне двадцать пять. Конечно, я ничего в девятнадцать лет не соображала. Он ведь обещал сделать из меня настоящую леди, обещал, что я займу положение в свете… сказал, что у него есть связи с богатыми людьми… а через полгода бросил.
- Я бы заранее тебе предсказал, что так будет, - он пожал плечами. – «Настоящая леди»! Я понимаю, цирк стоял тебе поперек горла, как и мне, но я же не побежал к богатым бабам искать у них покровительства, а мог бы. Среди них, я слышал, есть такие, которым интересно с карликами. Мир полон извращенных вкусов. 
- Ганс, когда Эльджива сказала мне, что ты здесь, - голос Сантины задрожал, - я заплакала от счастья. Потому что всё это время я искала тебя. Я искала тебя почти пять лет. Но ведь бродячих цирков много, а Асталия большая страна. Я не могла найти тебя, и все эти годы у меня никого не было: никого больше, слышишь?
- Что же ты так? – спросил он. – Могла бы расстараться, найти себе кого-нибудь; глядишь, сейчас не надо было бы лететь ко мне сломя голову.
- Мне никто не нужен, только ты! Я люблю тебя, слышишь? Мне было с тобой очень хорошо, и ни с кем другим этого бы не повторилось, я знаю.
- На всякое «очень хорошо» всегда найдется «еще лучше», - ответил он с усмешкой. – Ладно, может, я и поверю со временем, что ты меня любишь. Но с чего ты взяла, что я тебя до сих пор люблю?
- Ты не можешь меня не любить, - вырвалось у нее убежденное. – Просто не можешь, Ганс!
- Похвальное самомнение, - он холодно взглянул на нее. – Но скоро ты убедишься, что не все мечты сбываются.
- Ганс, - глаза ее стали нежными и решительными. – Хочешь, я встану перед тобой на колени? Хочешь, буду целовать тебе руки? Скажи мне, чего ты хочешь, я всё сделаю!
     Он пристально посмотрел ей в глаза, потом медленно сказал:
- Пока что я ничего не хочу от тебя. Пойдем, я отведу тебя в комнату, которая тебе предназначена.
- Можно, я хотя бы поцелую тебя в щеку? – робко спросила она.
- Нет, - ответил он. – Моей душой я тебе больше играть не позволю. Никому не позволю, пока жив, а тебе особенно.
- Но это не игра…
- Нет! – он стиснул зубы. – Тогда ты тоже говорила, что это не игра. Хватит. Я должен сам убедиться, что ты мне не лжешь. Когда я сделаю все выводы относительно тебя, я тебя уведомлю об этом.
- Ганс… - она заглянула ему в глаза. – А у тебя никого не было после меня?
- Ты знаешь, никого! – он изумленно развел руками. – Я же мечта женщин, Аполлон Бельведерский, и не одна не соблазнилась! Ты только подумай, какие чудеса!
- Но ведь до меня у тебя были, целых две… - нерешительно напомнила она ему.
- Да что ты говоришь, - он цинично рассмеялся. – У тебя я тоже был не первый. Но там было другое: одиночество, которое сводило и тут же разводило людей. Так было и со мной, и с тобой, и с теми, кто был с нами… А что произошло между тобой и мной – этого я пока не знаю, как не знаю, что будет дальше. Что было, что будет, чем сердце успокоится… Пойдем.
     Они пошли в замок, полупустой и тихий (в этот час почти все его обитатели дышали свежим воздухом) и поднялись на второй этаж. Ганс вынул из кармана небольшую связку ключей, открыл Сантине дверь ее комнаты и отдал ей ключ, сняв его с железного кольца.
- Ты не зайдешь? – спросила она ласково.
- Я уже всё сказал тебе, - ответил он устало и отстраненно. – Когда я приду к выводу, что ты меня не обманываешь, и пойму, что я всё еще люблю тебя (как я отвык от этих слов!), ты узнаешь об этом первая. А пока – забудь, что я есть на этом свете. До свидания.
     И, развернувшись, он быстро пошел прочь.

                12.

     Одэтта, прогуливаясь по тихому замку в ожидании Тэо, первая увидела новое лицо, появившееся в Рэдэрхолле. Хорошенькая миниатюрная девушка стояла, опершись на перила второго этажа, и задумчиво, печально смотрела вниз, в холл. Одэтта удивилась и тут же заинтересовалась незнакомкой. Она подошла к ней и вежливо сказала:
- Здравствуйте. Меня зовут Одэтта Сноу, а вас?
     Девушка очнулась от раздумий и, внимательно взглянув на Одэтту, ответила:
- Мое имя Сантина Бланка, барышня.
- Ах! Та самая! – в волнении вскричала Одэтта и, засияв радостной улыбкой, поцеловала изумленную Сантину. – Как же я рада вас видеть! Как это прекрасно, что вы приехали, ведь он вас так ждал!
- Кто меня ждал? – осторожно уточнила Сантина, прижимая руку к груди, чтобы сердце билось потише.
- Ганс Кроннеберг, конечно, - ответила Одэтта. – Он мой названный брат, он спас меня… Я так переживала за него! Я молила Бога, чтобы вы приехали, потому что только с вами он может быть по-настоящему счастлив!
- О… - только и могла вымолвить Сантина, не спуская глаз с Одэтты. Потом она овладела собой и торопливо сказала:
- Барышня, милая, расскажите мне всё… всё, что знаете, что чувствуете… расскажите о нем. Вот моя комната. Я вас прошу, умоляю!
- Я не барышня, а просто Одэтта, - сказала Одэтта. – Конечно, я всё расскажу.
     Они прошли в комнату Сантины, уселись на диван и Одэтта принялась рассказывать Сантине всё, что знала про Ганса, а Сантина жадно слушала. Одэтта умолчала только о Гильоме Масте, – ведь Тэо попросил ее никому не рассказывать о нем. Но всё остальное – и про эрцгерцога, и про то, как Ганс спас Тэо, она рассказала очень подробно и красноречиво.
- Так вот, Сантина, - сказала она в заключение, - он вас любит, очень любит: я это чувствую, знаю. И вы должны любить его, потому что он этого заслуживает гораздо больше, чем многие другие!
- Я бы рада, Одэтта, - ответила Сантина, и глаза ее наполнились слезами. – Но он пока что не подпускает меня к себе…
     И она в свою очередь поведала Одэтте о своей встрече с Гансом. Одэтта слушала очень внимательно и сама чуть не плакала, до того ей стало жалко и Ганса, и Сантину. Сантина взглянула на ее совсем еще юное наивное лицо и невольно рассмеялась сквозь слезы.
- Простите меня, - сказала она сердечно. – Я как-то не подумала, что вы еще очень молоды и многого не знаете. Вы еще совсем дитя. Я желаю вам счастья. А Ганс… Посмотрим, может, он еще сменит гнев на милость.
- Да, конечно! – горячо подхватила Одэтта. – Сантина, дорогая, будьте терпеливы. Я ведь чувствую: вам только надо немного подождать! Вы уже столько ждали, подождите еще чуть-чуть.
- Мне ничего другого и не остается, - Сантина ласково посмотрела на нее. – Так вам, вы сказали, всего пятнадцать?
- Уже исполнилось шестнадцать, - застенчиво ответила Одэтта.
- А мне двадцать пять, - Сантина вздохнула. – И мне кажется, что я живу уже долго-долго… Но я бесконечно благодарна вам, - она взяла Одэтту за руку, - глубоко благодарна за вашу поддержку. Вы просто возродили меня к жизни, вдохнули в меня силы, а то не знаю, как я дожила бы до вечера. Конечно, я сама виновата, я терплю за свои грехи, но всё-таки я ожидала немного другой встречи… До чего же нам с ним было когда-то хорошо, - она тяжело вздохнула. – А потом я взяла и всё разрушила: сама, своими руками. Никогда не оставляйте любимого человека, Одэтта, никогда!
- Вы поедете завтра с нами? – спросила Одэтта.
- Да.
- В карете?
- Нет, верхом, в женском седле.
- О, но это неудобно, - Одэтта всплеснула руками. – Поедемте со мной в карете. Нас там будет четверо: мой маленький брат, его няня, я и вы… ну как?
- Пожалуй, так и вправду будет лучше, - Сантина благодарно посмотрела на нее. – Чем меньше Ганс будет видеть меня, тем скорее он перестанет на меня сердиться. Спасибо, Одэтта. Только ведь по ночам к вам будет приходить ваш молодой человек?
- По ночам? – удивилась Одэтта и тут же, поняв, густо покраснела и поспешила возразить:
- Нет. Мы не встречаемся по ночам. Может, это плохо, но мы решили ждать до свадьбы…
- Ох, простите, - Сантина звонко рассмеялась и обняла ее. – Какая же вы милая – и он тоже! Вы совершенно правы, соблюдая обычаи, держа себя в строгости. Свобода – это мираж, обманчивый и гибельный, я это хорошо знаю. Я с удовольствием отдала бы несколько лет жизни, чтобы снова стать такой же чистой и невинной, как вы. Ведь опыт – это, чаще всего, печаль и страдания. Думаю, что и Ганс хотел бы того же: вернуться назад, чтобы многое начать сначала.
- А вы, правда, умеете жонглировать свечами, стоя на лошади, которая мчится во весь опор? – несмело спросила Одэтта, зачарованно глядя на Сантину, похожую на хрупкую фарфоровую статуэтку.
- Свечами? Да, умею, - глаза Сантины задорно блеснули. – Двадцать четыре зажженных свечи, и я жонглирую ими, стоя на спине лошади… всё верно. Это был один из моих коронных номеров. А другой мой номер был летать под куполом цирка на тонкой страховочной веревке и несколько раз переворачиваться в воздухе. Снизу казалось, что я лечу сама по себе. Этот номер я очень любила, я парила под куполом, словно колибри: такая же блестящая, веселая. И мне ни разу не было страшно, - ведь я очень люблю высоту.
- Ах, как чудесно, - глаза Одэтты засветились. – Но в таком случае, почему же вы и Ганс так не любите цирк?
- Мы благодарны цирку, - ответила на это Сантина. – Но, видите ли, цирк – это дрессировка: и для животных, и для людей. Романтика приходит позже – и не надолго. А в основном это каторжный труд, захватанные кулисы, грязная гримерная, насмешки, брань, побои; встаешь рано, ложишься поздно, к тому же, вино, мужчины, грубость, жестокость… а по утрам тоска и головная боль. Простите, что я говорю вам всё это. Просто хочу объяснить, почему с меня хватит цирка. Последние три года я зарабатывала разовыми выступлениями. Выступлю – и прочь, на постоялый двор, в отдельный номер, где нет никого, кроме меня и тишины. Вот так-то.
- Сантина, - Одэтте захотелось сказать ей что-нибудь очень хорошее. – У вас всё-всё будет замечательно, поверьте мне. Вы заслуживаете великого счастья, как и Ганс.
- Я очень хочу вам верить, - Сантина с нежностью улыбнулась ей. – Вы чисты перед Богом, вам может даваться знание истины. А мне остается только слушать мое сердце…
     И она снова задумалась.


     На следующее утро, очень рано, они уезжают. Часть гвардии – та, которой командуют братья Мэрджиты, - сразу же отделяется от основной колонны и уходит в сторону Оленьего леса: пятнадцать тысяч человек. Его величество Альфред и главнокомандующий Мартиас Грэм ведут свою часть людей к медным рудникам. Еще двести вооруженных гвардейцев остались сторожить пленных, поселенных недалеко от Рэдэрхолла. До рудников – десять часов пути верхом, если ехать крупной рысью. Альфред рассчитывает заночевать уже по ту сторону рудников, на берегах озера Эванса. Последняя разведка донесла ему, что там относительно безопасно.
     Альфред едет на своем арабском скакуне, взволнованный, весь в предчувствии и жажде битвы. Тэо мысленно прощается с прекрасным княжеством Кроннеберг, с озером Дельта, с чудесными Эссингийскими горами. Ганс едет на своем Харварде, молчаливый, погруженный в размышления. Рядом с ним – Гильом Маст. Как всегда, раздраженный и хмурый, он неотступно следует за Гансом.
     Остальные тоже в предчувствии важнейших битв: и Грэм, и Дорке, и Виллар, и Леон Флери, и Жан Эмон, и прочие. Но и они – то один, то другой – то и дело окидывают благодарным прощальным взглядом гостеприимное княжество, где им, их женам и детям жилось так привольно – на чистом воздухе предгорья, под милосердным оком возлюбленного государя. Дамы и их дети едут в конце колонны в дорожных экипажах. Многие из них плачут, расставаясь с княжеством, как с Землей Обетованной, и уверяют друг друга, что нигде им не жилось так дивно хорошо, как здесь.
     Дорке предоставил в распоряжение Одэтты удобную просторную карету вместо ее возка. Ехать в этой карете одно удовольствие. Тим играет на мягких подушках в солдатики, Нэл рассказывает ему вполголоса сказки, а две девушки ( одна совсем молоденькая, другая постарше, хотя ростом и ниже первой) сидят на мягких сиденьях, откинувшись на подушки и изредка обмениваются двумя-тремя словами.
     Ганс знает, что Сантина едет вместе с Одэттой, но он даже не смотрит в сторону их кареты – и подчеркнуто, даже преувеличенно любезен с другими дамами, когда встречает их во время кратких остановок. Дамы очень польщены его вниманием – вниманием героя и приближенного к императору лица. Они дарят Ганса самыми приветливыми и дружескими улыбками. Эти улыбки идут от сердца, Ганс это чувствует. Внимание дам ему приятно, но он думает лишь об одной из них, на которую совсем не смотрит и еще ( с нежностью и благодарностью) об Одэтте, пригласившей Сантину в свою карету. Он уже знает, что они, две самых близких ему женщины, подружились, он украдкой видел, как они вместе собирали цветы во время отдыха – и сердце его сжалось и затрепетало при этом зрелище. «Только Одэтта могла предложить Сантине ехать вместе, - думает он. – Пока я жив, я не забуду ей этого».
     На отдыхе перед входом в медные рудники Альфред тихонько говорит Гансу:
- Я заметил, ты не хочешь видеть Сантину, Ганс. Но почему?
- Прикажи мне, государь, и я увижусь с ней, - отвечает Ганс не без желчи. – Тебе ведь стоит только приказать, и твоя воля будет исполнена. За чем же дело стало?
- Прости, - Альфред с мягким пониманием и сознанием собственной бестактности смотрит на него. – Я совсем не хотел лезть не в свое дело.
     Ганс тут же остывает.
- Это ты прости меня, Альфред, - говорит он, опуская голову. – Я со вчерашнего дня сам не свой. Не знаю, почему.
     Альфред вздыхает и кладет ему руку на плечо.
- Ты хоть не обижаешься на меня за то, что я попросил Эльдживу найти ее?
- Нет, - Ганс качает головой. – Напротив, я, кажется, даже тебе благодарен, но глубина моей благодарности определится немного позже.
- Лучше поздно, чем никогда, - Альфред негромко смеется и идет дать какие-то указания Грэму. Ганс же еще долго сидит в задумчивости, чертя
веткой на песке узоры, кружки и греческие буквы.
     Тэо ни о чем его не расспрашивает и ничего ему не говорит. Он видит, что Гансу нужно время, чтобы до конца разобраться в своих мыслях и чувствах.
     Вскоре они въезжают в медные рудники, а спустя еще несколько часов оказываются на берегу озера Эванса. За прошедшие полтора месяца берег совершенно не изменился, но люди, вернувшиеся к озеру, стали немного другими…

                ЧАСТЬ Ш.
                Глава 1.
      
     Мягкий вечер опускается на притихшее озеро. Полутьма сменяется бархатной темнотой. Берег озера расцвечивается яркими кострами. Пахнет водой, цветущей липой, мятой – и еще множеством воздушных тончайших ароматов. В небе зажигаются яркие мерцающие на легком ветру звезды; кажется, что ветерок то пригашивает их, то раздувает вновь. Кусты и деревья поблизости становятся таинственными, их покой и неподвижность кажутся обманчивыми. В кустах щелкают и заливаются соловьи. Кажется, что время вдруг остановилось – и его можно увидеть всё до дна, как некую выпитую чашу, и услышать беззвучную поступь приближающейся ночи.
     Ганс, Тэо и Маст сидят возле своего костра – все трое задумчивые, притихшие, как и всё вокруг.
- Смотрите, - вдруг говорит Тэо. Гильом и Ганс смотрят, куда он показывает, и видят совершенно необыкновенных размеров ночную бабочку – с ладонь, бархатистую, в узорах. Она накрыла своими крыльями один из благоухающих ночных цветов. Ее усики завиваются, точно виноградные.
- Это южная, - вдруг говорит Маст, поглощенный созерцанием бабочки. – Я в-видел таких у нас н-на побережье, к-когда был маленький. Г-говорят, он-ни прилетают сюда, к с-столице, только перед в-великими переменами в г-государстве.
- Перед сменой власти, - уточняет Ганс.
- Д-да, - подтверждает Маст. – Эт-то она п-приветствует императора... Мне г-говорили, что у этих бабочек т-тоже есть с-свой король. И к-когда власть у людей м-меняется, он со своей с-свитой п-прилетает поздороваться с б-будущим правителем. Н-но так бывает лишь в т-тех случаях, к-когда самодержец н-настоящий. М-мне говорили, они н-не прилетали к Герхарту Клинчу, н-не здоровались с-с ним.
     Бабочка вдруг взмахивает крыльями и, как маленькая ночная птица, быстро растворяется во тьме. Гильом Маст тут же словно пробуждается от сна, но уже ничего не поправить: он только что разговаривал со своим врагом – и разговаривал дружелюбно. Чувствуя, что никогда не простит себе этого, Маст с ненавистью и подозрением смотрит на Ганса. Тот ловит его взгляд и подмигивает ему:
- Что, Гильом, поздно спохватился? Ничего, бывает.
     Гильом резко встает на ноги.
- Т-ты меня не п-подманивай, - говорит он со злостью. – П-приручить меня х-хочешь? Н-не выйдет! Т-ты мою жизнь в р-руках держал. Я из-за т-тебя тогда чуть не погиб, н-не упал вниз! Я из-за тебя з-заикаюсь! И т-ты думаешь, я т-тебе прощу всё это?!
- Гильом, - Ганс дружески смотрит на него, не вставая с травы. – Если бы я хотел тебя приручить, я бы уже давно это сделал.
- Т-ты бы сделал?! – Маст весь закипает от бешенства.
- Да, - невозмутимо подтверждает Ганс. – Но у меня другая цель.
- Иди т-ты к черту, - почти кричит Маст, вскидывая свой мушкет и целясь в Ганса. – С-сейчас у тебя н-никаких целей н-не будет!
     Тэо хочет заслонить Ганса собой, но тот его удерживает.
- Нет, Тэо, - говорит он. – Не будем мешать Гильому вершить возмездие. Правда, я еще не прогнулся перед ним, не попросил пощады. А ему ведь это нужно. И если он меня сейчас убьет, он этого не получит. К тому же, он, кажется, забыл, что сам виноват в том, что случилось шестнадцать лет назад. Где твой хлыст, Гильом, тот самый, который я тогда поцеловал?
     Маст опускает мушкет и говорит с вызовом:
- Ну, при мне хлыст. Я на н-нем поклялся, что от-тыщу тебя – и с тех пор н-ношу его с с-собой.
- Зачем же зря носить, - Ганс сочувственно глядит на Гильома. – Достань его, вспомни молодость, заставь меня просить пощады.
- Н-не могу д-достать, - Гильом опускает голову. – Он у м-меня в рукав камзола з-зашит… он вроде т-талисмана.
     Ганс негромко смеется. Гильом скрипит зубами, услышав этот смех, отворачивается, но молчит.
- Ты гений, Гильом, - говорит ему Ганс. – Никто, кроме тебя не придумал бы такого. К тому же, всякий раз, как ты надеваешь другой камзол, тебе приходится перешивать туда хлыст. Блестяще. Как говорят простые люди, шей да пори – не будет пустой поры. Ладно. Сделай нам с Тэо грог, и ты свободен.
- Ч-черта с д-два я свободен, - злится Гильом, бросая на Ганса недобрые взгляды, но послушно принимаясь готовить грог. – От-т тебя освоб-бодишься, как же…
- Не ворчи, - Ганс закусывает губу, чтобы не улыбнуться. – Лучше найди для меня еще одну ночную бабочку.
     Гильом снова кидает на него испепеляющий взгляд, но ничего не отвечает. Приготовив грог, он уходит куда-то к озеру. Тэо, наконец, обретает дар речи и спрашивает:
- Ганс, да что между вами происходит?
     Ганс протягивает ему кружку с грогом и с загадочной улыбкой отвечает:
- Великие вещи происходят, Тэо.
- Я чувствую, что великие, - признается Тэо. – Но пока не понимаю, в чем их величие.
- Ты потом всё поймешь, - обещает ему Ганс, отпивая несколько глотков из своей кружки.
- Когда потом? – Тэо очарован, но пребывает в недоумении. – Когда он застрелит тебя или еще как-нибудь убьет?
- Кого он там убьет, - Ганс вздыхает. – Никого он убить не сможет. Хорошо бы хоть самого себя сумел защитить.
- Но он едва не выстрелил…
- Не смог бы, - Ганс пьет грог. – Видишь ли, в моей власти сделать так, чтобы всё изменилось для него к лучшему уже сейчас, но я хочу дождаться первого сражения… Так будет вернее, не придется думать об осечке.
     Тэо не стал размышлять над этими таинственными словами. «Всё равно я ничего не пойму, - подумал он, допивая грог и укладываясь спать. – У Ганса всегда всё непросто, а потом выясняется, что проще не бывает… Он, конечно, необыкновенный. Поэтому с ним всегда страшно интересно».


     Ночью, когда весь лагерь, кроме усиленных постов, охраняющих его, погружается в сон, Ганс тихонько пробирается к карете: той самой, заветной, одной-единственной. В руке у него несколько ночных фиалок. Он бесшумно, как тень, проскальзывает к окошку кареты, встает на ступеньку и слегка откидывает одну из занавесок. Луна заглядывает в карету и освещает трех мирно спящих на подушках женщин и маленького мальчика. Тим спит возле своей няни; за лето он немного загорел и подрос. Одэтта и Сантина лежат в легких простых платьях, накрывшись пледами. Золотистые волосы Одэтты рассыпались по шелковой подушке, лицо ее дышит невинным, почти детским миром и покоем. Лицо спящей Сантины бледно и слегка светится, точно севрский фарфор. В этом лице залегли грусть и усталость. Черные вьющиеся волосы особенно ярко выделяются на светлом шелке подушек. Одну руку она положила под голову, другая у груди – та, на которой легкие серебряные браслеты; на бледных щеках – темные пушистые тени от ресниц. Сердце Ганса осторожно сжимается. Несколько минут он смотрит на Сантину, прислушиваясь к дыханию спящих, потом, примерившись, аккуратно бросает фиалки внутрь кареты – и они падают туда, куда он наметил, к самому лицу Сантины, но не касаются его. Ганс бесшумно задергивает легкую занавеску, слезает со ступеньки, оборачивается и… видит Гильома Маста. В руках у Маста очень большой остро отточенный нож, он блестит в свете луны. Ганс не испуган и не удивлен. Он делает Гильому знак молчать и приглашает следовать за собой. Они отходят от кареты в сторону, поближе к серебряным от луны водам озера.
- Ну что, Гильом, - говорит Ганс вполголоса. – Опять убивать пришел? И ведь нож-то какой достал – хватит на десяток таких, как я! Ну, убивай, я жду, а то уже спать пора.
- Я н-не убивать, - тоже вполголоса угрюмо отвечает Гильом. – Я н-никогда тебя н-не убью. Н-не смогу. Так что л-лучше ты уб-бей меня. Я т-так больше жить н-не желаю.
     Ганс протягивает руку к ножу, но Гильом кладет нож на траву и быстро отступает на шаг. Он еще ни разу не коснулся Ганса даже краем одежды, потому что боится его. Ганс поднимает нож и рассматривает его.
- Хорошая вещь, - говорит он. – Где взял?
     Гильом молчит.
- Я знаю, где, - вспоминает Ганс. – Конечно, у нашего повара. Верни ему обратно. Если я захочу тебя убить, я выберу себе что-нибудь более изящное, шпагу, например. Сразу видно, Гильом, что ты не дворянин; ты глух к эстетике, и у тебя мало фантазии. Забирай нож.
     Маст очень осторожно берет нож из руки Ганса. Лицо его становится глубоко несчастным. Он с безжизненной тоской глядит на человека, которого очень хочет убить, но не может. В его глазах против его воли вспыхивают слезы. Они медленно катятся по его лицу и падают в траву, он не вытирает их. Гансу нелегко видеть это, гораздо тяжелее, чем чувствовать ненависть Маста. На лице его появляется то суровое настороженное выражение, которое придает этому лицу вид трагической маски.
- Гильом, - говорит он. – Вот увидишь, скоро всё кончится, подожди день или два. Я тебе обещаю, что ты будешь доволен, я даю тебе слово.
     Гильом молча поворачивается и исчезает во тьме. Ганс идет туда, где под открытым небом спит Тэо. Рядом шатер Альфреда, возле которого сидят, прислушиваясь и вглядываясь в ночь, бессонные часовые. Ганс заворачивается в плащ, ложится рядом с Тэо и засыпает. Вскоре является Маст. Он долго и безмолвно сидит у догорающего костра, глядя на огонь, потом тоже растягивается на траве и засыпает безрадостным смутным сном.


     Наутро Сантина, проснувшись, находит на подушке фиалки. Лицо ее вспыхивает внезапным безудержным счастьем, глаза начинают излучать сияние. Она считает цветы, потом целует их, прижимает к щеке и тихонько смеется – и плачет одновременно с этим.
- Что случилось? – тревожно спрашивает Одэтта, которая тоже уже проснулась.
- Это Ганс кинул в окошко ночью, - говорит Сантина, показывая ей цветы. – Мы с ним когда-то так играли. Ромашка означает нерешительность, сомнения, тюльпан – призыв, роза – отказ (белая – надолго, красная – ненадолго) и так далее. А ночная фиалка у нас означала прощение; если четное число – нескорое, а нечетное – скорое. Он бросил мне пять фиалок. Значит, он чувствует, что скоро простит меня, и хочет, чтобы я об этом знала!
     Одэтта тоже начинает сиять улыбкой.
- Как я рада за тебя, Сантина! Я ведь говорила тебя: нужно только немножко подождать.
- Да, - Сантина не может наглядеться на цветы. – И ты оказалась совершенно права!

                2.

     После спешного завтрака гвардия под командованием Мартиаса Грэма, во главе с императором Альфредом уходит от озера Эванса через лес, к Городу Трех Дождей – и на выходе из леса сталкивается с вооруженными отрядами Курта Хаггеля. Генералу еще ночью донесли, что Альфред у озера Эванса. Генерал был далеко, но, спешно собрав те пять-шесть тысяч воинов, что были у него под рукой, весь остаток ночи потратил на то, чтобы доехать до просеки и засесть вместе со своими отрядами на выходе из леса. Появление Альфреда, внезапное, точно из-под земли, оказалось для Хаггеля фактом совершенно неожиданным. Он был застигнут врасплох. Части армии эрцгерцога, следуя логике, искали молодого императора на границах и на побережье. Никто не ожидал, что он вдруг возникнет, точно из воздуха, из неоткуда, почти что на самых подступах к столице! Поэтому из большой армии в пятьдесят тысяч человек в столице и близ нее осталось всего тысяч двадцать: и то их еще надо было оповещать о появлении неприятеля и собирать воедино. Хаггель был потрясен. Но он быстро взял себя в руки, решив устроить засаду и перебить как можно больше гвардейцев Альфреда.
     Лысый, длинноносый, похожий на журавля, он своим сиплым голосом отдал приказ не щадить никого, кроме Альфреда (он нужен живым!), и тут же быстро разместил в засаде своих воинов. Они вылетели внезапно и сразу столкнулись с передовой колонной под командованием Леона Флери. Завязался жаркий бой. Когда волны его достигли Альфреда, сражение приняло еще более ожесточенный характер. Альфред в своем легком шлеме влетел, как волнорез, в живую человеческую массу и принялся наносить удары шпагой с такой беспощадной точностью, что солдаты эрцгерцога падали справа и слева, убитые и раненые. Мимо него свистели мушкетные пули, но целились не в него, а в тех, кто был рядом с ним – в Ганса, Тэо Чарка и Гильома Маста; впрочем, они оставались совершенно невредимы. Маст нимало не заботился о своей жизни. Больше всего на свете он боялся сейчас, что его жертву убьют, и тогда она ускользнет от него навсегда. Он так ревностно сражался за Ганса, что даже не заметил, как Ганс отвел от него раз за разом несколько смертельных ударов.
- Гильом! – крикнул ему Ганс. – Защищайся, черт тебя возьми! Я сам о себе позабочусь, защищай себя, слышишь? Я из-за тебя не могу драться в полную силу, ты мне мешаешь!
- Т-тебя убьют, - с убежденной ненавистью откликнулся Гильом. – И т-тогда т-ты уйдешь от м-моей мести!
     Тут же Ганс выстрелил из мушкета в солдата, который чуть не срезал Масту голову алебардой.
- Если ты не будешь защищаться, меня убьют гораздо скорее, - Ганс перевел дух. – Гильом, ты же не совсем дурак, правда? Защищайся, иначе будешь сидеть в тылу до самого взятия столицы, я позабочусь об этом!
     Неизвестно, чт`о подействовало на Маста: последняя угроза Ганса или его довод, что он будет убит, если примется защищать одного только Гильома. Но Маст переменил тактику и послушно начал, наконец, защищаться и даже нападать; правда, без энтузиазма, механически. Ганс вздохнул свободно и повел свою защиту и атаку таким образом, что тут же произвел переполох в рядах противника. Его выстрелы из мушкета были точны и часто смертельны, а Харвард, вертясь под ним, подобно косматому бесу, безжалостно топтал нападающих. Ганс защищал Альфреда и, по возможности, Тэо и Маста, так как они были к нему ближе всего. Но Альфреду он уделял теперь больше всего внимания, – и они вдвоем расчищали дорогу сквозь живую преграду, а по их следам двигались Тэо, Маст и гвардейцы Райнера Дорке.
     Наконец, дравшийся впереди Флери выбрался на чистое место, быстро повернул людей и отдал им приказ нападать с тыла. К ним присоединялись всё новые гвардейцы, вырвавшиеся из засады, и, наконец, Курт Хаггель был разбит. С трудом прорвавшись сквозь оцепление, он вывел из-под двух огней жалкие остатки своих разбитых отрядов и, отдав им несколько отрывистых приказов, полетел к Городу Трех Дождей. Часть солдат поскакала вслед за ним, другая часть, разделившись, устремилась направо и налево - предупредить другие отряды о своем поражении и соединить их между собой.
     Альфред велел разбить временный лагерь близ леса и вместе с капитанами гвардейцев принялся распоряжаться насчет убитых и пленных. Ганс с Гильомом Мастом отправились в новый лагерь. Они ехали вдвоем по уединенной лесной дороге, сокращая путь. Вдруг Харвард с диким ржанием стремительно взвился на дыбы, Ганс, видимо, не удержался в седле и, взметнувшись в воздух, упал на дорогу. Маст при этом зрелище побледнел, как полотно. Во мгновение ока очутившись на земле, он кинулся к Гансу. Тот лежал неподвижно, иссиня-бледный. «Убился!» – мелькнуло в голове у Гильома. Из горла его вырвался слабый вскрик. Они приник ухом к груди Ганса, чтобы услышать, бьется ли его сердце, но ничего не услышал, кроме шума крови в собственных ушах. Он попытался нащупать на запястье Ганса пульс, но не смог – так сильно пульсировала кровь в его собственных пальцах. А Ганс лежал перед ним,  безмолвный, с закрытыми глазами. Волна бешенства и отчаяния накатила на Маста при этом зрелище. Он с такой свирепой силой встряхнул Ганса за плечи, что этой силы хватило бы, чтобы оживить нескольких мертвецов, и крикнул, побагровев:
- Нет! Так просто ты от меня не отделаешься, слышишь?! Ты не ускользнешь от меня, пока не попросишь пощады! Ты не можешь умереть, пока я сам тебя не убью!
     Ганс не подавал признаков жизни. Чувство беспросветного ужаса и одиночества охватило вдруг Маста, погасив в нем бешенство и вселив в его душу робкую надежду: может, врач приведет Ганса в себя, если он еще жив? Надо отвезти его в лагерь! Осуществляя эту мысль, он поднял Ганса на руки, и тогда тот вдруг открыл глаза.
- Ты живой! – несказанно обрадовался Гильом, смотря на Ганса всё еще с некоторым недоверием.
- Да, я живой, - спокойно ответил Ганс, глядя ему в глаза. Затем он стер рукавом с лица свою «смертельную бледность», оказавшуюся простым гримом, и сказал с улыбкой:
- Ну вот, всё и кончилось, Гильом. Ты больше меня не боишься.
- Не боюсь, - с удивлением подтвердил Маст; он в самом деле больше не боялся Ганса, и эта мысль, впервые проникнув в его сознание, глубоко поразила его.
- Значит, теперь ты можешь от меня добиться, чего хочешь, - продолжал Ганс. – Не правда ли? Заставь меня просить пощады, а потом убей, осуществи свою мечту.
     Гильом посмотрел на него так, будто увидел впервые.
- Но я не хочу, - вырвалось у него. Помолчав, он с изумлением повторил:
- Я больше не хочу твоей смерти. И чтобы ты прощения просил, тоже не хочу.
     Совершенно потрясенный, он опустил Ганса на траву и сел рядом, не сводя с него глаз.
- Но почему? – только и смог спросить он. Ганс встал и засмеялся.
- Потому что ты перестал бояться меня, - ответил он, - как и я перестал бояться тебя когда-то. А раз ты перестал бояться, ты перестал ненавидеть. А раз перестал ненавидеть, перестал желать зла. Всё очень просто, понимаешь? Ты теперь свободен от меня, я тебя освободил, расколдовал. И ведь ты перестал заикаться, заметил?
Гильом молча всплеснул руками и закрыл ими лицо.
- Так ты это всё нарочно разыграл? – еле слышно спросил он.
- Нарочно, - подтвердил Ганс. – Я сделал то, что обещал тебе вчера. А с лошади я умею падать с детства.
     Гильом сидел молча и неподвижно.
- Ну, отдыхай, - Ганс положил ему руку на плечо. – А я нужен в лагере. Будь осторожен, смотри, чтобы тебя не убили; видишь, война началась.
     Подозвав к себе Харварда, он вскочил на него и стрелой полетел в лагерь.
     Там уже стояли кареты, а возле них сидели жены, дети и слуги «шпажников». Раненых и пленных по приказу императора отправляли к озеру Эванса. Дамы были насмерть перепуганы произошедшим сражением; почти всех их без труда удалось уговорить вернуться к озеру Эванса, берега которого стали первым тылом гвардии. Только Одэтта, Сантина, жена Леона Флери и сестра Дорке отказались вернуться. Грэм непременно хотел отправить в тыл Тима с его няней, но мальчик умолил дядю не разлучать его с сестрой. Одэтта просила его согласиться на недолгую разлуку, Тим был непреклонен, и Грэм с тяжелым сердцем оставил его при своей племяннице.
     Увидев, что Ганс жив, Сантина вся затрепетала от счастья. Ей хотелось броситься ему на шею, но она понимала, что пока этого лучше не делать: Ганс сам придет к ней, и придет скоро – теперь она верила в это. Он издали поклонился ей и Одэтте; они поспешили ответить на его поклон, Одэтта – с сияющей улыбкой, Сантина с особенной легкой грацией, с надеждой и нежностью в лице. Он с трудом заставил себя отвернуться от них. Вся его душа рвалась туда, к ней… но он превозмог себя и не подошел ближе.
     Когда дам отправили в тыл вместе с детьми и ранеными (пленных вели отдельно), Альфред велел сниматься с места; он хотел сегодня же окружить стены столицы. На месте брошенного лагеря он оставил небольшие отряды гвардейцев, а сам двинулся к Городу Трех Дождей. Дойдя до него, он велел замкнуть его в кольцо – и ждать.
- Будем надеяться, - сказал он, - что утром с нами соединятся Мэрджиты, и нас снова будет неполные двадцать пять тысяч человек.
     Вскоре после того, как гвардейцы окружили город, все улеглись спать – улеглись очень усталые, раньше обыкновенного. Вскоре в лагере всё затихло, лишь часовые переговаривались у маленьких костров – единственных источников света в эту безлунную ночь.
     Ганс не спал. Он сидел неподалеку от крепко спящего Тэо, рядом со своим костром, когда вдруг перед ним появился Гильом Маст. Он неожиданно вынырнул из темноты, и Ганс сразу увидел, что у него теперь совсем другое лицо: мягкое, спокойное и торжественное. Рукав его камзола был разорван, а в руке он держал обломки хлыста. Подойдя к костру, он широким жестом бросил обломки в огонь, а затем, приблизившись к Гансу, медленно опустился перед ним на колени и склонил голову.
- Ганс, ты великий человек, - сказал он. – Знай это и не забывай: ты великий человек. Прошу тебя, прости мне всё то зло, которое я тебе причинил.
     Несмотря на то, что Ганс умел предугадывать многие вещи, он был захвачен врасплох таким поступком Гильома и его словами. Ничего подобного он от него не хотел и не ожидал, поэтому очень смутился, но, чтобы не показать этого, сказал первое, что пришло ему в голову:
- Гильом… у тебя синяк на скуле.
- Да, это сегодня, во время сражения, - ответил коленопреклоненный Гильом. – Кто-то мне хорошо врезал, не помню, кто… Бог с ним. Ты меня прощаешь?
- Встань, - попросил Ганс, вставая сам, и, когда Маст поднялся с колен, протянул ему руку. Гильом почтительно пожал ее.
- Я давно простил тебя, - сказал ему Ганс, - и я тебя отпускаю. Ты больше не мой оруженосец. Ты мой друг, как любят выражаться дворяне. Можешь теперь просить у государя назначение в какой хочешь отряд, он пойдет тебе навстречу.
- Я хочу остаться при тебе, - был ответ. – До самого захвата столицы. Пожалуйста, позволь мне это.
     Ганс взглянул в глаза Гильома, благодарно и преданно устремленные на него, и улыбнулся:
- Я рад. Будем вместе. Но неужели ты согласен находиться в подчинении у карлика?
- При чем тут карлик? Я уже сказал тебе: ты великий человек, - отозвался Гильом, и взгляд его вспыхнул любовью и преклонением. – Я буду исполнять всё, что ты мне прикажешь, мало того, для меня будет честью подчиняться тебе: честью, которой я не достоин.
- Если так, хорошо, - Ганс решительно сел на место. – Тогда садись. И выпьем. Без вина в такие минуты невозможно, слишком много эмоций. Ради Бога, стань проще, иначе мне будет трудно с тобой разговаривать.
- Постараюсь, - ответил Гильом, разливая вино по бокалам и подавая один из них Гансу. – Просто сегодня первый день моего освобождения от тебя, вернее, от меня самого, - он засмеялся. – И первый день моего настоящего служения тебе и императору.
- Выпьем за это, - Ганс коснулся его бокала своим. – Я имею в виду твое освобождение. Не бойся, с великими людьми можно дружить, говорю тебе это как лицо, приближенное к его величеству.
     Тут же он рассмеялся.
- А здорово ты меня тряс сегодня за плечи, – впору было по-настоящему умереть…

                3.

     Следующий день начинается с появления парламентеров с белым флагом. Это придворные эрцгерцога, и они смертельно трусят. Их десять человек, они приближаются к шатру Альфреда очень осторожно и нерешительно, всё время переглядываясь друг с другом. Альфред ожидает их, сидя в своем складном кресле красного дерева. Рядом с ним на траве сидят Тэо и Ганс, чуть поодаль – Гильом, а за спиной императора – вся остальная его свита, человек в пятнадцать.
     Главный парламентер всем хорошо известен. Его зовут Джон Айт. Он среднего роста, коренастый, с жесткими волосами неопределенного цвета. Он кланяется Альфреду, за ним кланяются все остальные. Альфред сдержанным кивком отвечает на их поклон. В тишине звучит его спокойный низкий голос:
- Я слушаю вас.
- Сударь, - слегка осмелев, начинает Джон Айт. – Мы пришли сюда от имени его светлости Герхарта Клинчского, эрцгерцога и правителя Асталии, просить вас об отсрочке штурма. Его светлость хотел бы, чтобы вы повременили неделю. Может, он примет решение сдать город без боя.
     Альфред на минуту задумывается, потом неторопливо отвечает:
- Я не могу ждать неделю. Я даю вашему господину пять дней. На шестой день с утра мы начнем штурм столицы. Я прекрасно понимаю, что его светлость хочет выиграть время, надеясь на помощь Курта Хаггеля. Мы тоже ожидаем генерала и поэтому не штурмуем столицу уже сегодня; ибо невозможно одновременно брать город и отражать атаку с тыла. Я разумею тыл, который пока что еще остается за генералом. Кроме того, я намерен дождаться моих людей; они вот-вот будут здесь. Они взяли для меня несколько городов и, конечно, устали, им надо отдохнуть. Поэтому я и иду навстречу пожеланиям эрцгерцога: эти пожелания пока что совпадают с моими собственными планами.
     Парламентеры снова боязливо переглядываются между собой. Потом Джон Айт нерешительно спрашивает:
- Сударь… Его светлость хотел бы знать, как вам будет угодно поступить с ним в случае его поражения?
- Скрывать мне нечего, - очень красивые прозрачные глаза императора благожелательно смотрят на Джона Айта. – Если я захвачу Город Трех Дождей, я повешу его светлость на главной площади, равно как и всех его приближенных.
     Айт бледнеет.
- Но если эрцгерцог сдаст мне город без борьбы, - продолжает Альфред задумчиво, - я обещаю заменить ему смертную казнь пожизненным тюремным заключением. Это самая большая милость, которую я могу позволить себе оказать мятежнику и узурпатору. В этом случае я также дарую жизнь всем придворным эрцгерцога.
     Айта начинает бить легкая дрожь.
- И последнее, - говорит он прерывающимся голосом. – Мы просим вас перед началом штурма принять и выслушать наших министров: господ Арсанда и Бернара.
     Альфред удивлен.
- Министров? Но это же астролог и палач…
- Так точно, - Айт смущен. – Они были ими еще три дня назад. – Но позавчера его светлость возвел их в звание министров. Господин Арсанд теперь министр по внешним связям, а Бернар – по внутренним.
- Связям с кем? – Альфред еле заметно улыбается.
- Внешние связи – это связи политические, как известно вашей милости, - с достоинством отвечает Айт. – А внутренние – с населением.
- Понятно, - Альфред пытается сохранить серьезность. – Всё это очень мило, хотя и недолговечно. Мне придется в скором времени прервать связи ваших новых министров. Но я согласен принять их накануне штурма: вечером пятого дня, считая сегодняшнее число: стало быть, в понедельник. У вас всё, господа?
     Айт молча кланяется ему, потом поворачивается и уходит. За ним, чуть ли не наступая друг другу на пятки, спешат его люди.
     Свита его величества облегченно вздыхает, Альфред дает им знак разойтись и запросто, не по-императорски, подсаживается на траву, к Тэо и Гансу.
- Ну что, господа? – говорит он им сердечно. – Вот мы и выслушали вражескую сторону. Теперь неплохо было бы позавтракать. Прошу вас составить мне компанию. Давно я не сидел с вами за одним столом: целых три дня. Для меня это вечность.
     Али подает им завтрак. Гильом подходит к Гансу и о чем-то тихо спрашивает его. Тот отвечает ему. Они обмениваются улыбками, и Гильом уходит.
- Что это с Гильомом? – говорит удивленный Альфред. – У него же совсем другое лицо сегодня. Он просто сияет. И смотрит на тебя, Ганс, так, словно влюблен в тебя. Прости мне эти странные слова, но я говорю то, что вижу. Да и Тэо это заметил. Верно, Тэо? Ганс, не томи нас, расскажи, что произошло, иначе мы умрем от любопытства, точно кошка из поговорки *.
     Ганс немного смущен, но все же рассказывает, и довольно красноречиво, о своем вчерашнем падении с Харварда, об «исцелении» Гильома Маста и о вечерней сцене у костра.
     Выслушав его, Тэо и Альфред некоторое время молчат, потом Тэо в порыве восхищения протягивает Гансу руку и говорит:
- Ганс, я преклоняюсь перед тобой; ты действительно великий человек!
     Ганс отвечает на его рукопожатие.
- А теперь моя очередь, - Альфред тоже протягивает руку. – Да, Ганс, ты великий человек, я согласен с Гильомом и Тэо.
     Рука Ганса совершенно тонет в бронзовой руке Альфреда. Ганс не может удержаться.
- Ну и здоровый же ты все-таки, - вырывается у него.
- Это мне в компенсацию, что я не так велик духом, как ты, - смеется Альфред.  – Надо же мне хоть в чем-то превосходить тебя. Ты уже похитил у меня одного подданного, не забывай (я говорю о Гильоме).
* От любопытства кошка сдохла (поговорка).
   
     Он становится серьезным.
- В самом деле, Ганс, ты достоин преклонения и любви, - говорит он. – И если бы я не был императором, я вёл бы себя так же, как Гильом и Тэо: ходил бы за тобой и восхищался. А так я бесконечно горжусь тем, что ты мой друг и служишь мне.
- Ладно тебе, - Ганс розовеет и отворачивается. – Не перехвали меня, а то я нарочно изменюсь: стану злым и вредным, только чтобы вы с Тэо молчали.
     Альфред подмигивает Тэо:
- Смутился, а? Ну всё, всё, Ганс, мы больше не будем, извини. А Сантина…
- Что Сантина? – Ганс кидает на него предостерегающий взгляд.
- Ничего, - с невинным видом отвечает Альфред. – Просто я велел поставить для нее отдельную палатку, а то им там тесновато в карете Райнера. Кстати, Ганс, женщин надо бы спрятать где-нибудь поблизости, им не место на поле брани. Я всё время чувствую себя ответственным за них. Где бы их поселить, как ты думаешь? Мне не приходит в голову ни одно безопасное место.
    Ганс задумывается и почти тут же отвечает:
- Пусть живут у здешнего кузнеца Людвига Ларса. У него большой дом с флигелем и небольшая семья; если что, он всегда сумеет защитить их.
- Но его дом открыт всем ветрам, - тревожится Тэо. – А если его подожгут?
- Там отличный подпол с выходом к реке, - успокаивает его Ганс. – У кузнеца им будет хорошо. Я его знаю, он человек надежный. Я ему как-то помог, когда еще служил у эрцгерцога; он будет рад оказать мне услугу. И ты сможешь видеться там с Одэттой и Тимом, как и Грэм, - он посмотрел на Тэо. – А Флери и Дорке – со своими женой и сестрой. А я… - он сделал над собой усилие, - я, возможно, зайду как-нибудь к Сантине.
- Что ж, действуй, - соглашается Альфред. – Это будет лучше всего, женщинам сейчас нельзя оставаться с нами. Но примет ли кузнец сразу шесть человек?
- Примет, - говорит Ганс. – У него много места, к тому же, это ненадолго.
- Прекрасно, - отзывается Альфред. – Еще хочу сказать вам, Ганс, Тэо: вы будете с этого дня жить в моем императорском шатре. Али и Гильом Маст будут жить в палатке рядом. Ваше присутствие в эти дни может понадобиться мне в любую минуту. Так что устраивайтесь, а после вы оба на два часа свободны. Ты, Ганс, поедешь договариваться к кузнецу насчет дам; ты, Тэо, делай, что хочешь… Смотрите, Элиас! Едут! Давайте встретим их.
     Они быстро вскакивают на лошадей и едут навстречу Элиасу и Йолису Мэрджитам, которые приближаются к лагерю, возглавляя свои отряды. Император и оба капитана спешиваются. Альфред обнимает их и целует, они весело отвечают на его вопросы. Шесть городов взяты ими почти без потерь, десять человек легко ранено. Тэо тоже здоровается с друзьями и поздравляет их. Здоровается и поздравляет и Ганс, но более сдержанно. Почти сразу после этого он поворачивает Харварда и гонит его за ближайшую рощу, к реке, туда, где живет кузнец.
     Людвиг Ларс сразу соглашается принять женщин.
- Трех вместе с мальчиком я помещу в доме, - говорит он, - а двух во флигеле. Они нас не стеснят.
     В самом деле, дом у кузнеца большой, но там живет только три человека: хозяин, его жена и их внук, мальчик лет тринадцати.
     Договорившись с кузнецом, Ганс возвращается в лагерь, подъезжает к палатке, которую Альфред распорядился поставить для Сантины, и соскакивает с коня. Сантина выглядывает из палатки и видит его. Она вся вспыхивает и тут же оказывается рядом с ним, взволнованная, ожидающая.
- Здравствуй, - говорит ей Ганс, глядя немного в сторону. – Государь дал мне задание переселить всех оставшихся с нами женщин к Людвигу Ларсу, помнишь его? Вы с Одэттой будете жить в доме в разных комнатах, Нэл с Тимом в одной, а сестра Дорке и госпожа Флери поселятся во флигеле. Скажи им, пожалуйста, пусть собираются. Здесь им оставаться нельзя, их могут убить во время боя. Я даю им на сборы полчаса.
- Ганс, - она умоляюще берет его за руку. – Я не могу уехать. Я хочу хотя бы издали видеть тебя. Разреши мне остаться, я буду очень осторожна.
- Нельзя, - отвечает он, не отбирая у нее руки. Потом вдруг смотрит ей в глаза и говорит:
- Я к тебе приеду туда, обязательно, слышишь? Но сейчас ты должна уехать.
- Ганс… - она заливается счастливыми слезами, падает на колени и прижимается губами к его руке. Ее глаза полны глубокой бесконечной любви. Он мягко отнимает у нее руку и наклоняется к ней. Их губы встречаются, они замирают, держась за руки.
- Спасибо… спасибо, что ты меня простил, - шепчет Сантина. – Я уеду, куда велишь, и буду ждать тебя – и днем, и ночью. Господь уже не разлучит нас, мы слишком долго жили друг без друга. Я люблю тебя!
     Слезы обжигают ему глаза, как полтора месяца назад, в саду у Мартиаса Грэма, когда он помог Одэтте бежать. Сантина тоже плачет.
- Я приеду, - отвечает он, прижимая ее к себе. – Приеду, жди. Потому что я люблю тебя еще больше, чем ты меня.
     Спустя полчаса он уже едет впереди двух экипажей, показывая дорогу. На его лице отсвет нежного внутреннего сияния, взгляд утратил обычную легкую настороженность и смягчился, смягчились и потеплели все черты. Лицо его вдруг становится не просто красивым, а прекрасным, озаренное силой глубокого духовного чувства. Он об этом даже не подозревает, но Одэтта это видит. Видит она, что и Сантина вся лучится радостью. «Они помирились, - думает Одэтта, любуясь ими обоими и радуясь за них.  – Как хорошо!»
     «Он придет ко мне завтра вечером, если не будет сражения, - говорит себе Сантина. – Какое счастье, уже завтра вечером!»

                4.

     Спустя два дня Тэо и Ганс сталкиваются на втором этаже дома Людвига Ларса, выходя каждый от своей возлюбленной. Тэо при этом слегка смущается, Ганс даже бровью не ведет. Они вместе выходят из дома, и оба бросают взгляд на окна, откуда им улыбаются два нежных девичьих лица: одно счастливое (Сантины), другое (Одэтты) – упоенное постоянным предчувствием скорого счастья. Затем оба вскакивают в седла и выезжают со двора.
- Спасибо, что ты принес Одэтте цветы, - наконец, говорит Тэо.
     Ганс пожимает плечами.
- Пожалуйста. Я подумал, что Сантине я дарю их всё время, а Одэтте еще ни разу не подарил. А ведь я ей стольким обязан.
- Сантина выглядит очень счастливой, - тихо говорит Тэо.
- А что? – Ганс проницательно смотрит на него. – Ты удивлен, что я могу дать женщине счастье? Но я могу, не сомневайся.
     Тэо краснеет.
- Да нет, я просто так сказал, - он смотрит вниз. – Извини, если тебе показалось, что я в чем-то сомневаюсь.
- Мне никогда ничего не кажется, - спокойно отвечает Ганс. – К тому же, ты не одинок. Во мне многие сомневаются, потому что мой рост для всех камень преткновения. Но эта маска обманчива, и вы с Альфредом знаете это лучше других.
     Тэо хочет горячо подтвердить ему, что да, его рост – маска, и никто не смеет сомневаться в нем, Гансе, потому что – сам Альфред это признал – он великий человек и достоин преклонения!.. но тут взгляд Тэо падает на горизонт, и он с удивлением говорит:
- Смотри, кажется, собирается хорошая гроза!
     Ганс зорко смотрит туда же, куда и Тэо, и поправляет его:
- Не гроза – буря. Видишь, горизонт сверху свинцовый, а снизу желтый? Это примета, что скоро начнется буря – и не слабая. Но мы успеем доехать до лагеря.
     Они скачут к лагерю во весь опор, то и дело бросая тревожные взгляды на вспышки зарниц, озаряющие клубящиеся вдали черные желтобрюхие облака. Эта грозовая тьма постепенно приближается к ним. Всё более сильные порывы ветра долетают с северо-востока. Наконец, из первых туч начинает сыпаться дождь. Почти тут же он превращается в ливень, но Ганс и Тэо, поставив лошадей под навес, успевают забраться в шатер императора – в ту его часть, что отделил для них Альфред. Шатер очень обширен. Кожаные, набитые соломой ложа адъютанта и оруженосца отделены от такого же ложа Альфреда темным пологом. Ганс зажигает свечу. Почти тут же Альфред весело окликает их со своей половины:
- Идите ко мне, переждем бурю вместе.
     Они поднимают полог и оказываются на его половине. У Альфреда тоже горят свечи. Он приглашает друзей сесть на кожаные подушки и разливает вино по серебряным кубкам вместо бокалов: он иногда пьет из кубка, говоря, что чувствует себя в такие моменты Ричардом Львиное Сердце. Затем он подает кубки Гансу и Тэо и дает каждому из них ветчины с хлебом (это блюдо недавно принес ему Али). За крепко прилаженной кожаной полостью шатра, заменяющей дверь, зловеще ревет и стонет ветер, яростно клокочет ливень, гремит гром. Издали доносится отчаянный треск ломающихся деревьев. Но ни одна капля дождя не проникает в убежище императора, и ветер даже слегка не колеблет свечей в серебряном подсвечнике.
- За скорое взятие столицы! – гулко говорит Альфред; они пьют.
- Ну, как там наши дамы? – он улыбается им. Тэо улыбается ему в ответ и вдруг спрашивает:
- А ты сам, Альфред? Ты всё знаешь о наших дамах, а мы о твоих не знаем ничего. Это даже как-то несправедливо.
- Я о своих дамах сам давно ничего не слышал, - смеется Альфред. – У меня их было столько, что мы устали друг от друга, так что я теперь веду скромный образ жизни. Кроме того, я связан словом, - таинственно добавляет он. – Я обещал будущей императрице Асталии быть ей верным, и вот я ей верен.
- У тебя есть невеста? – Тэо очень доволен и заинтересован. – Кто же она?
- Испанская инфанта, - отвечает Альфред, и взгляд его становится мечтательным. – Ее зовут Анна. Вот…
     Он снимает с шеи золотой медальон, усыпанный бриллиантами, и открывает его, а затем протягивает Тэо.
     Тэо и Ганс смотрят на акварельную миниатюру. На круглой пластинке из слоновой кости – портрет прелестной девушки: темноволосой, голубоглазой, с мягкими живыми чертами. На голове ее маленькая алмазная коронка, а кожа бела и нежна, как шелк, - художник сумел передать это.
- Мы с ней обручены, - говорит Альфред, снова надевая цепочку с медальоном на шею. – Кстати, Ганс, я узнал, что завтра ваше с Сантиной венчание; мне сказал его высокопреосвященство.
- Да, - подтверждает Ганс. – Простите, что не приглашаю вас с Тэо в свидетели; просто не хочу.
- Прощаем, - великодушно говорит Альфред. – Правда, Тэо? Кстати, я тут получил послание от Эльдживы. Слушайте.
     Он раскрывает письмо и читает:
- « Благословенный мессере Рэдо! Всё никак не удавалось передать Вам письмо, но теперь помог счастливый случай. Я уже видела Вас в телескоп, мой дорогой, мой обожаемый император. Видела я также многих ваших людей: и капитанов, и гвардейцев. Ах, какие все они красавцы и молодцы! Синьор Герхарт Клинч тоже уже видел в телескоп мессере Кроннеберга – и аж затрясся от злости (или от радости; у него теперь ничего не поймешь, потому что его настроение меняется чуть ли не каждую минуту). Синьоры Арсанд и Бернар теперь министры по внешним и внутренним связям. Эрцгерцог сулит им золотые горы, только бы они не оставляли его. Курт Хаггель прислал к его светлости гонца. Я видела письмо и всё запомнила. Генерал во главе с десятью тысячами спешно собранного войска собирается атаковать вас через восемь дней с северо-запада. Мессере Рэдо! Его светлость нипочем не сдаст вам столицы без боя. Но и ваш штурм ничего не даст. Пушки не пробьют стен и ворот, приступ тоже может не получиться. Так считают все Ваши люди, оставленные Вами в Городе Трех Дождей. Для вас готовят кипящую смолу, кипяток, камни и мешки с песком. Гонцы от синьора Хаггеля попадают в город через какой-то подземный ход, который Бог знает, где начинается, а заканчивается у ворот Элизиума. О нем знают только Арсанд и Бернар и те, кто у них в непосредственном подчинении. Министры окружили себя и эрцгерцога усиленной охраной, просто так их не взять. Но вот что, мессере Рэдо: когда вы всё же начнете приступ к городу, стреляйте, прежде всего, в обсерваторию, в телескоп; пусть никто больше не наблюдает за вами на таком близком расстоянии. Если я сломаю телескоп, то сейчас же окажусь на подозрении у его светлости, а особенно у господина Бернара, который стал брать на себя слишком много власти (в последнее время). Есть, конечно, подзорные трубы, но телескоп гораздо хуже, он дает просто изумительное приближение. Я с его помощью увидела царапину на Вашем ухе, а ведь она всего-то с четверть дюйма величиной! Прощайте, мой бесценный друг детства, мы все за Вас молимся. 
                Неизменно Ваша Эльджива Джильотто».
- Вот так, - говорит задумчиво Альфред. – Похоже, Эльджива и мои ребята в столице правы, штурм нам мало что даст, но мы не можем не штурмовать. Правда, придется быть очень осторожными. Хорошо бы, конечно, узнать, где начинается подземный ход, о котором упоминает Эльджива. Я впервые узнал о нем из этого письма. Ни Рональд Галс, ни архиепископ ничего о нем не слышали, император Генрих и принц Георг никогда не упоминали о нем.
     Тэо с Гансом не успевают что-либо ответить ему. Кто-то стучится в «дверь» шатра. Альфред снимает кожаную полость с крюков, и в шатер, сопровождаемый ветром, ливнем и стоном бури, входит Гильом Маст. Он весь мокрый, его лицо залито дождем. Он поспешно закрепляет полость на крюках и говорит, кланяясь:
- Добрый вечер, ваше величество! – он немного смущен, но продолжает. – Я тут кое-что вспомнил об одном городском лазе. Можно, расскажу?
- Конечно, - Альфред подает ему полотенце и наливает вина. – Садитесь. Рассказывайте.
     Маст садится рядом с Гансом, вытирает волосы и лицо и обращается к Гансу:
- Ганс, помнишь, мы как-то выступали в столице… ну, тогда, шестнадцать лет назад… И один старый дрессировщик рассказал нам о Лестнице Гномов.
- Лестница Гномов? – Ганс вспоминает. – Да, точно. Я совершенно забыл об этом. У тебя хорошая память, Гильом. Эта лестница где-то внутри городской стены – и ведет в город. Да?
- Да, - подтвердил Маст. – Тот дрессировщик рассказал мне, что когда-то на месте Города Трех Дождей жили гномы. Жили они под землей, и вокруг их поселения была высокая стена. Часть ее – со ступенями – осталась в теперешней городской стене и ведет в Кривой переулок. Говорят, там есть двери, с обеих сторон стены, но они очень малы, и где они, никто не знает. Внутри стены идет лестница – снизу вверх, а потом снова вниз. Но по этой лестнице никому не пройти, кроме… - он смущается, - кроме тебя, Ганс. И еще, может, Тэо. Словом, там могут пройти только самые невысокие и худенькие… прости меня, Тэо.
- Ничего, - Тэо великодушно улыбнулся ему.
- Мы найдем эту лестницу, – глаза Ганса вспыхнули. – Я найду. Но Тэо мне будет мало. Вот что, Альфред: мне нужны люди невысокого роста, чем ниже, тем лучше. У меня будет свой отряд разведчиков, и если они будут неукоснительно повиноваться мне, я найду и Лестницу Гномов, и подземный ход.
- Браво! – Альфред пожал ему руку. – Спасибо, Ганс! Спасибо, Гильом! Ганс, у тебя будут нужные тебе люди, ты сам выберешь их. В таком случае подходить к стенам города мы пока не будем; ограничимся обстрелом. Направим свои силы на защиту от Хаггеля. А ты, Ганс, тем временем, будешь искать Лестницу и ход.
     Ганс кивнул, потом заметил:
- Но там придется искать у самой стены. Мы будем делать это ночью, днем слишком опасно.
- Я помогу тебе, - сказал Гильом, глядя на него с глубоким уважением и преданностью. - Я буду следить, чтобы всё было в порядке. И вообще, хочешь, я сам разыщу Лестницу Гномов? Только я, наверно, не смогу зайти туда…
- Нет, ты будешь нас прикрывать, - принял решение Ганс. – Меня и Тэо. А те люди, которых я наберу, они должны быть всё время под рукой, но пусть не подходят близко, пока я не подам знак им и тебе. Итак, в общих чертах всё ясно. Стало быть, завтра же ночью, если ничто не помешает, мы приступим к поискам.
- У тебя же венчание, - тихо сказал Тэо.
Ганс улыбнулся ему.
- Ну и что? Венчание будет утром, а работать мы начнем вечером. Ну как, Альфред?
- У меня нет слов, - признался император. – Могу только повторить: я горжусь дружбой с вами, господа.

                5.

     На следующий день, вскоре после венчания с Сантиной (оно проходит очень тихо и незаметно, единственные его свидетели – Одэтта и Гильом Маст) Ганс объезжает ряды Райнера Дорке и Элиаса Мэрджита. У них больше всего набрано эссингийских горцев, низкорослых от природы. Райнер и Элиас сопровождают Ганса.
- Тебе нужны совсем низенькие? – почтительно уточняет у него Дорке.
- Да, желательно немного ниже Тэо, - отвечает Ганс.
- Таких, конечно, мало, - Дорке скребет подбородок. – Может, возьмешь моих подростков лет двенадцати (среди них есть коротыш… я хотел сказать, невысокие)?
- Нет, детей мне не надо, - Ганс качает головой. – Что я с ними буду делать? С кем я никогда не находил общего языка, так это с детьми.
- Ты, наверно, и не пробовал, - возражает Элиас, дружески глядя на Ганса.
- И пробовать не хочу, - тот пожимает плечами. – Я не могу сейчас тратить время на то, чтобы доказывать детям, что я взрослый человек, и внушать им уважение к себе. Может, в мирное время я и занялся бы этим, но сейчас мне нужны люди зрелые, хотя и молодые – от восемнадцати до тридцати лет.
- Тебя и так все уважают, Ганс, - уверенно заявляет Дорке. – Ты лихой малый, кто же будет с этим спорить!
- Спасибо, Райнер, - Ганс улыбается. – Я рад, что ты обо мне такого мнения.
- Я согласен с Райнером, - говорит Элиас. - Ты заставил себя уважать, Ганс.
- Благодарю, - Ганс приветливо смотрит на Элиаса и Дорке. – Вы тоже мне очень нравитесь, и я рад, что мы с вами служим одному императору. Но всё-таки мне нужны взрослые люди, и немного. Пяти человек будет более, чем достаточно.
     Наконец, он находит нужных ему людей: двух у Дорке и трех у Элиаса. Их зовут Йокел Янг, Отто Хилл, Поль Степ, Рамон Дени и Рихард Рох. Самому младшему из них, Полю, девятнадцать лет, самому старшему, Рихарду, тридцать два, и все они ниже Тэо настолько, что Ганс приходится им по плечо. Они худощавы, хорошо сложены и проворны – именно то, что нужно Гансу. Самый смышленый из них Йокел Янг, двадцати трех лет – смуглый, черноволосый, как цыган, очень живой, с быстрыми черными глазами. Ганс сразу назначает его главным после себя, а остальным говорит:
- Вы теперь разведчики его величества и подчиняетесь непосредственно мне. Йокела я назначаю своим заместителем, слушайтесь его. Йокел, приведешь людей в десять часов вечера к шатру его величества.
- Слушаю, сударь, - отвечает Йокел Янг.
- Не «сударь», - поправляет его Ганс. – Называйте меня по имени, как называете друг друга, но помните, что я среди вас главный.
     В десять часов вечера люди Йокела, Тэо и Гильом Маст уже стоят у императорского шатра и слушают Ганса, а тот объясняет им их сегодняшнюю задачу.
- Мы с господином Чарком будем искать секретную дверь в городской стене, - говорит он, - а вы и мой оруженосец Гильом Маст будете двигаться вдоль стены параллельно нам. Господин Маст будет прикрывать нас, то есть, смотреть, чтобы ни один из охранников, охраняющих гребень стены, не выстрелил в нас. Вы будете помогать ему; постоянно держите мушкеты заряженными. Огня не зажигайте. Время от времени господин Чарк будет зажигать свечу в знак того, что всё с нами в порядке. В ответ один из вас, кого назначит Йокел, пусть тоже зажигает свечу: всего лишь на две-три секунды, и так, чтобы мы ее видели. Если господин Чарк зажжет сразу несколько лучин, не отвечайте ему, но тут же подходите к нам. Всё ли вам понятно?
- Всё, Ганс, - отвечает Йокел.
- Тогда начнем, - Ганс кивает Гильому и Тэо.
     В полном молчании они идут к городской стене. Гильом и разведчики останавливаются шагах в десяти от нее, Ганс и Тэо вплотную подходят к стене, бесшумные и осторожные, как тени.
- Ганс, мы же ничего не увидим в этой тьме, - шепотом говорит Тэо.
- Нам и не надо видеть, мы услышим, тоже шепотом отвечает Ганс. – Иди за мной.
     Они движутся вдоль стены, холодной и серой. Ганс то и дело осторожно ударяет по стене чем-то металлическим. Видимо, звук получается не такой, какой ему нужен; он делает несколько шагов и снова ударяет. Звук от удара чрезвычайно тих, и Тэо про себя недоумевает, как с его помощью можно что-либо определить. Но Гансу, должно быть, чужды подобные сомнения; он уверен в себе, как и всегда. Через каждый определенный промежуток времени Тэо зажигает свечу, прикрывая ее ладонью, чтобы сверху, со стены не увидели света. В ответ во тьме, со стороны лагеря, тоже вспыхивает огонек – и почти тут же гаснет. Так проходит два или три часа. Большая часть города уже обойдена, когда вдруг, ударив очередной раз по стене, Ганс останавливается.
- Кажется, здесь, - шепчет он, быстро и осторожно ощупывая руками стену. – Да, вот дверь, она вся заросла мхом. Подожди, Тэо, не зажигай лучины, пока я тебе не скажу.
     Он проводит по двери рукой и натыкается на маленькую круглую ручку и на замочную скважину. Тогда он вынимает несколько ключей и пытается открыть дверь. Только пятый ключ, самый старинный из всех, подходит. Дверь поддается и бесшумно отворяется. Тэо понимает, что она очень мала. Чтобы пройти в нее, ему придется слегка наклониться.
- Огня, - коротко говорит ему Ганс. Тэо тотчас зажигает лучины. Спустя минуту разведчики оказываются рядом с ними.
- Берите каждый по одной лучине, - приказывает им Ганс, - и вперед. Йокел, ты первый.
     Они действуют безмолвно и быстро, беря у Тэо лучины и один за другим исчезая в толще стены. Ганс и Тэо входят последними. Их лучины озаряют высокую лестницу с небольшими ступенями и таким низким сводом, что Тэо едва может выпрямиться в полный рост. Они поднимаются вслед за разведчиками. Дойдя до самой высокой точки лестницы, они оказываются на плоской каменной площадке. Отсюда лестница снова идет вниз. Разведчики уже там.
- Ганс, здесь еще одна дверь, - шепотом докладывает снизу Йокел.
- Сейчас, - тихо отвечает ему Ганс. Он спускается вниз (Тэо – за ним) и действительно видит дверь. Он еще меньше той, которая с внешней стороны стены, но зато сразу поддается одному из ключей Ганса. Он приоткрывает ее и смотрит в образовавшуюся щель.
- Точно, Кривой переулок, - говорит он тихо. – Гильом верно запомнил. Узнаешь, Тэо?
- Узнаю, - откликается Тэо, и сердце его начинается биться особенно сильно и легко: вот он, Город Трех Дождей, объятый тревожным сном, столица Асталии, его родина…
     Ганс закрывает дверь, запирает ее и говорит:
- Теперь все назад, на сегодня довольно. Вероятно, завтра мы снова придем сюда, сделаем вылазку в город.
     Они идут обратно. На верхней площадке Тэо вдруг останавливается и указывает Гансу на горящие в углу глаза: круглые и желтые.
- Что это? – тихо спрашивает он. Ганс наклоняется, присматривается и смеется, тоже очень тихо.
- Это совенок, - отвечает он. – Подержи-ка.
     Он отдает Тэо свою лучину, ловит совенка и, крепко держа, осматривает его.
- Крыло вывихнуто, - поясняет он и одним неуловимым движением вправляет совенку крыло.
- Ты и это умеешь, - восхищается Тэо.
- Дело нехитрое, - отвечает Ганс. - Но как он сюда попал? Йокел, подождите нас внизу.
     Он вручает Тэо птицу, берет у него лучину, внимательно осматривает площадку и вдруг видит большую дверь. Она открывается легко и бесшумно, без всяких ключей; снизу, между ею и порогом, большой зазор. Ганс догадывается, что совенок пришел оттуда. Дальше – небольшой коридор, в конце его еще одна дверь, а рядом – широкое отверстие бойницы.
- Он залетел через бойницу, - поясняет Ганс Тэо.
- А эта, другая дверь? – спрашивает Тэо.
     Ганс подходит к двери, дотрагивается до нее металлическим прутиком и сообщает:
- Там кирпичная кладка – глухо. Нет, пожалуй, Лестница Гномов сказал нам всё, что могла.
     Они возвращаются назад, к внешней стороне стены. Ганс запирает дверь на ключ, берет у Тэо совенка и выпускает его на волю. Совенок улетает прочь, радостно сверкнув глазами. Гильом шагах в десяти от них зажигает свечу, чтобы показать, где он находится. Они быстро и бесшумно перебегают к нему – все семеро.

               
- Далековата эта дверь от палатки его величества, - говорит Ганс Гильому. – Если завтра мы соберемся сюда, то возьмем с собой лошадей.
     Они едут обратно.
     … Ложась спать, Тэо спрашивает Ганса:
- Ганс, как ты думаешь, эту лестницу, правда, построили гномы?
- Похоже на то, - отвечает Ганс. – Наверно, они были ростом с меня или еще меньше.
- Может, ты их потомок? – с уважением спрашивает Тэо.
- Вряд ли, - смеется Ганс. – Акробат, которому меня продали, говорил мне, что мои родители были совершенно нормальными людьми.
     Тэо некоторое время молчит, потом снова спрашивает:
- Ганс… но ведь никто не сможет пройти по Лестнице Гномов, кроме нас семерых.
- А никому, кроме нас, туда и не нужно, - отвечает Ганс. – Мы войдем в город и постараемся осмотреть засов с внутренней стороны городских ворот, может, удастся его ослабить. Еще хорошо бы найти начало подземного хода возле Элизиума.
- И ты не боишься? – еле слышно спрашивает Тэо.
- Боюсь, - честно признается Ганс. – Сказать по правде, все мы здорово рискуем, но сейчас без этого нельзя. Нам очень повезло, что мы так быстро нашли Лестницу; это надо использовать. Расширить вход и выход мы не можем, малейший шум всё погубит. Но мы можем другое, и это другое будет сделано.
 
                6.

     Следующей ночью они пробираются через Лестницу Гномов в столицу.
     Тэо вспоминает, как доволен был Альфред, когда узнал, что потайная дверь найдена. Ганс показал ее ему и Мартиасу Грэму Грэм сказал, что Лестница упоминается в летописи Асталии всего один раз, и то ее местоположение в стене не указано, поэтому пять или шесть предыдущих императоров не имели о ней понятия. И теперь Тэо невероятно горд, что они с Гансом совершили такое историческое деяние – нашли тайный вход в город. Вернее, Ганс нашел. Но и  Тэо, и разведчиков, и Гильома Маста озарили лучи его нового подвига и славы.
     И вот сегодня они пробираются в город. Разведчики получили задание подобраться поближе к городским воротам, чтобы осмотреть запоры и засовы. Ганс и Тэо собираются пойти к Элизиуму и попытаться найти подземный ход.
     Сегодня Гансу почему-то очень не хотелось брать с собой Тэо, он отговаривал его идти с ним, но Тэо так хотелось пойти, что Гансу пришлось согласиться. В душе он остался не очень доволен своей сговорчивостью. В нем постепенно зрело, нарастая, предчувствие чего-то недоброго. То и дело он бросал на Тэо тревожные взгляды, которых тот не замечал, поглощенный разведкой и новыми впечатлениями. Когда они вдвоем с Гансом очутились возле Элизиума, Тэо долго осматривал дворцовые ворота: разумеется, стоя в тени, на приличном расстоянии от стражи. Они с Гансом не говорили между собой даже шепотом, объясняясь изредка лишь знаками; все мелочи были обговорены ими заранее. Поиски подземного хода не увенчались успехом, и Ганс около двух часов ночи подал знак возвращаться к потайной двери.
     Спустя полчаса они уже были на улице Роз, которая в конце разветвлялась и вела в несколько мелких улочек, в том числе, и в Кривой переулок. Здесь, в тени деревьев, слабо озаренных масляными фонарями, они встретились с разведчиками под предводительством Йокела Янга. Все семеро уже собирались идти назад, к Лестнице Гномов, как вдруг из-за угла ближайшего дома неожиданно появился патруль, состоящий из десяти солдат эрцгерцога.
- Йокел, уходи вместе с людьми! – быстро приказал Ганс. – Мы за вами.
     Йокел и остальные четверо очень быстро очутились в конце улицы, но тут командир патрульного отряда заметил их и велел им остановиться. Разведчики бросились бежать, патрульные – за ними. Ганс мгновенно сообразил: если хоть один солдат увидит потайную дверь, Лестница Гномов сразу и надолго потеряет свою исключительную ценность. Солдаты не должны были даже предполагать, куда исчезли разведчики; мало того, нельзя было привлекать к разведчикам внимания стражников на гребне стены. Между тем, Йокелу и его товарищам грозило сейчас и то, и другое.
     «Гори всё синим пламенем», - подумал Ганс, вытаскивая из-за пояса свернутый змеей длинный кнут и выходя из укрытия навстречу патрульным. Тэо тут же вытащил свою шпагу и встал немного позади него, решительный и напряженный, как струна.
     Ганс раскрутил над головой кнут и, зацепив им сразу пять-шесть человек, с силой дернул рукоятку на себя. Солдаты повалились друг на друга. Остальные хотели обойти Ганса, но Тэо вырос перед ними, не давая пройти. Им пришлось вытащить шпаги и принять бой. Ганс в это время поджег пороховую шашку с просмоленным шнуром, которую всегда носил при себе, и бросил ее в упавших. Порох взорвался немедленно, убил трех человек и ранил двух. Тут же Ганс услышал далекий пронзительный свист: это Йокел с той стороны стены давал ему знать, что все благополучно выбрались. У Ганса был запасной ключ от Лестницы Гномов, но пока хотя бы один его враг мог двигаться, он не имел права отступать к потайной двери. У Тэо ключа не было, да если бы таковой и оказался, он тоже не мог обнаруживать тайну секретного лаза. Отступать было некуда. К тому же, из остальных переулков, привлеченные взрывом пороха и криками, лавиной хлынули ночные патрули.
- Будем сдаваться, иначе нас убьют, - хладнокровно сказал Ганс Тэо, подсекая кнутом еще несколько человек; они повалились на землю, как кости домино.
- Может, лучше принять смерть в бою? – мужественно спросил Тэо, переводя дух.
- Нет, в данном случае, это не лучше, - возразил Ганс. – Это, конечно, будет очень смело, но почти так же глупо. А сражаться с ними бессмысленно, их слишком много. Нет, будем сдаваться. Вложи шпагу в ножны.
     И он решительно бросил на землю свой кнут.
     Их тут же взяли.
- Это же Ганс Кроннеберг и Чарк! – воскликнул один из патрульных с радостным изумлением. – Вот будет подарок его светлости!
- Точно, это же любимчики Альфреда! – подхватило несколько голосов. – Небось, теперь он отменит свое решение насчет штурма.
- Ура!
- Повезло!
- Тише! – прервал всех один из командиров. – Да, это они самые. И скажу по совести, мы еще не брали пленных более ценных, чем эти. Так что обращайтесь с ними бережно. Сохраним их в целости для господина Бернара!
     Хохот огласил тихую улицу Роз. Тэо с ненавистью посмотрел на своих врагов. В глазах у Ганса застыло вежливое, чуть коварное равнодушие. Он искренне жалел, что не взял больше пороху, хотя в то же время понимал: вряд ли бы это помогло.
     С насмешками и шутками их разоружили, провели в Грозовую Башню (тюрьму рядом с Элизиумом) и втолкнули в комнату без окон, всю уставленную какими-то мрачными сооружениями. Ганс с первого же взгляда узнал пыточную камеру Бернара, где бывал два или три раза. Дверь за ними заперли, и они остались вдвоем. Тэо с любопытством смотрел на цепи и наручники, привинченные к стене, на колодки, дыбу, огромный котел, потом спросил:
- Где это мы?
- В гостях у Бернара, - ответил Ганс.
     Тут только Тэо вполне сообразил, куда они попали, и какая участь их ожидает. Руки у него, как и у Ганса, были связаны за спиной, локоть к локтю, но он тут же забыл про боль, так как его с головы до ног пронзила дрожь предчувствия еще сильнейшей боли, которая его ожидала. Ганс в это время не терял даром ни минуты. Подойдя к станку, усеянному острыми лезвиями ножей, он встал к нему спиной и в одно мгновение избавился от ремня, сжимавшего его локти, а затем быстро освободил руки Тэо. Тэо медленно опустился на пол у стены, Ганс сел рядом с ним. Свеча, оставленная им патрульными, горела тускло, наполняя и без того спертый воздух запахом сала.
     Ужас – ледяной, беспросветный, всепоглощающий, вот, пожалуй, и всё, что ощущал в эти минуты Тэо. Он не мог пошевелиться, не мог вымолвить ни слова, – так ему вдруг стало страшно. Впрочем, грозные орудия пыток решительно никого не оставили бы равнодушными. Даже Ганс избегал смотреть на них. Но он увидел, как подавлен Тэо, и тотчас забыл, что ему самому не по себе. Он взял его руку, очень холодную, и окликнул:
- Тэо Чарк! Не отпевай сам себя раньше времени: мы с тобой еще успеем это сделать.
- Да, - безжизненным голосом отозвался Тэо. – Ты прав, Ганс. Но знаешь, - его голос понизился до шепота, - я боюсь д`о смерти.
- Вздор, - Ганс еще сильнее сжал его руку. – Мы еще не виделись с его светлостью, а до этого Бернар не тронет нас.
- Тебя не тронет, - поправил его Тэо. – И это хорошо. Если я буду думать, что мне одному умирать, то легче перенесу пытки.
- Нет, - возразил Ганс. – Если меня не тронут, то не тронут и тебя, потому что в моей власти будет добиться этого. Главное, чтобы меня не тронули. А ведь Бернару нужен прежде всего я. В общем, давай лучше отдохнем перед испытанием. 
- Отдохнем? – Тэо содрогнулся. – О Боже! Здесь?! Плохое место для отдыха, Ганс!
- Место как место, не хуже других, - Ганс завернулся в плащ и прилег у стены. – А отдохнуть надо.
     Тэо лег рядом с ним.
- Одэтта… - еле слышно произнесли его губы, и тут же он почти со страхом отогнал от себя ее лучезарный образ.
     «Сантина», - эхом откликнулось в голове Ганса. Он закрыл глаза, чтобы не думать о ней – о той, что стала вчера его женой. Но о ком бы он ни думал, все образы причиняли ему боль: и Альфред, и Гильом, и даже Элиас – все, все… Рядом с ним, томимый такой же тоской о потерянном рае, вздыхал и ворочался Тэо; он вспоминал мать и сестру, вспоминал друзей, и ему становилось еще тяжелее от дум о них. Потом он всё-таки уснул – уснул чудесным непостижимым образом, и Ганс, услышав его ровное дыхание, всем сердцем обрадовался за него. Он посмотрел на него , как когда-то смотрел на берегу озера, в царственно прекрасном прошлом, чьи лучи казались особенно ослепительными в теперешней зловещей мгле. Ганса снова, как тогда, у озера, поразило мирное, почти детское выражение лица Тэо, - и он дал себе слово погибнуть, но не позволить Бернару прикоснуться к адъютанту Альфреда. «Да палачу это и не надо, - думал он. – Ему нужен я. Вот пусть и думает обо мне, пусть жаждет убить меня, как Гильом недавно. Тогда он забудет про Тэо». Но Бернар не боялся Ганса, поэтому у Ганса не было власти над его душой. «В таком случае применим хитрость, - сказал себе Ганс. – Да, я постараюсь стать очень хитрым. И тогда, может, мы с Тэо оба спасемся».
     Он стал читать про себя молитвы и читал их до тех пор, пока не уснул, а огарок сальной свечи всё мерцал и мерцал в потемках…


     Просыпаются они одновременно: от скрипа двери и внезапно вспыхивающего во тьме яркого света. Тэо подскакивает на месте, но Ганс хватает его за руку, и Тэо замирает. Оба жмурятся. Страшная комната озаряется вся до последнего угла, и они видят Бернара с факелом в руке. Он вставляет факел в специально предназначенную для этой цели железную скобу в стене и, сложив руки на груди, с наслаждением смотрит на пленников. Затем принимается насвистывать хорошо знакомую Гансу песенку:
                …Лишь к саранче-красотке
                Он чувствовал любовь,
                А та ежа любила,
                А еж любил… морковь!
                Ах, все мы так, ах, все мы так:
                А еж любил морковь!
- Доброе утро, Бернар! – говорит Ганс, даря палачу самую ослепительную из своих давно забытых улыбок. – Как приятно начинать день со знакомых мелодий! К тому же, у тебя талант. Никогда бы не подумал, что ты так мастерски умеешь свистеть.
    Бернар обрывает свист и отвечает:
- Придержи язык, Ганс, тебе уже недолго осталось шутить. Лучше скажи мне, кого вы с Чарком прикрывали сегодня ночью?
- Мы с господином Чарком просто гуляли по столице, - с аккуратной иронией поправляет его Ганс. – Нам хотелось посмотреть на знакомые улицы, фонари, дворы-колодцы. Хотелось подышать свободным воздухом родины. Ты как министр-патриот должен это понимать.
- Ганс, - Бернар тоже улыбается ему. – Я ведь из тебя вытрясу признание, будь спокоен. У меня здесь для этого достаточно средств под рукой.
- Куда ты так торопишься? – Ганс смотрит на него почти ласково. – Продли удовольствие. Наведи порядок. Почисти дыбу известкой. Натри цепи толченым кирпичом, а то они у тебя как-то не блестят. Примерь испанский сапог…
- Хватить трепать языком, - Бернар зажигает огонь в очаге, подбрасывает туда хворосту и берет в руки палку с кожаной петлей на конце, с которой всегда начинает свою работу. – Сейчас придет мой помощник, и мы займемся и тобой, и этим щенком. Тоже мне, фавориты императора! – он презрительно глядит на пленников, поправляя толстые кожаные перчатки на руках. – Да вас обоих от земли не видно! Как он с вами здоровается за руку? Наверно, каждый раз сгибается в три погибели?
- Вот и нет, - Ганс смеется. – Просто мы тянем руки повыше. Во всяком случае, я. Не торопись, Бернар, мне ведь еще надо поздороваться с Гарри…
     При этих словах узника лицо Бернара теряет добродушное выражение и искажается яростью.
- Не смей называть его светлость «Гарри», ты, предатель! – шипит он злобно. – Он для тебя отныне «господин эрцгерцог», ты понял?!
- Бернар, да ты никак ревнуешь? – Ганс изумленно поднимает брови. – Или завидуешь. Впрочем, ревность – разновидность зависти. Не бойся, я ведь хочу поздороваться с Гарри в последний раз. Ты как палач должен знать, что последнее желание приговоренного к смерти священно.
- Только не твое, - лицо Бернара бледнеет от ненависти. Он надевает на голову шерстяной чулок с прорезями для глаз, – чтобы никто не видел его лица. – Иди сюда, Ганс, не то я сам тебя вытащу из твоего угла, это будет хуже…
- Подожди, ведь твой помощник еще не пришел, - говорит Ганс, зорко наблюдая за каждым движением палача. Если тот подойдет слишком близко, он повиснет у него на ногах, и Бернар не освободится от него, пока Ганс вконец не вымотается.
- Как зовут твоего помощника, - продолжает Ганс, - кажется, Ричард? Можно, я буду его называть просто Дик? У него такой славный цвет лица: синий с красным, прямо, как у недозрелой сливы. А потом, я совсем забыл про нашего Арсанда. Мне ведь ему тоже надо пожелать доброго утра…
     Бернар нетерпеливо делает шаг к Тэо и Гансу, но тут раздается стук в дверь, и все слышат голос Герхарта Клинча:
- Бернар! Сейчас же открой мне! Ганс, ты там живой?
- Мы с Бернаром просто беседуем, Гарри, - спокойно отзывается Ганс. – Бернар, почтенный, не заставляй твоего хозяина ждать, открой дверь!
     Бернар с досадой отшвыривает в сторону палку с кожаной петлей, которую собирался накинуть Гансу на шею, чтобы вытащить его из угла, и отпирает дверь. Эрцгерцог почти вбегает в комнату.
- Ах, Боже мой, Ганс! – он кидается к Гансу. Тот встает, они пожимают друг другу руки.
- Ты изменник и подлый пес, - говорит Герхарт Клинч своему бывшему шпильману, против своей воли сияя такой радостной улыбкой, что Ганс сам поневоле начинает радоваться встрече с ним и улыбается ему в ответ вполне искренне.
- Все мы ищем, где лучше, - отвечает он. – Гарри, может это странно прозвучит, но я действительно рад тебя видеть. Мы с Тэо хотим есть. Угости нас завтраком!
- Я не буду угощать Теодора Чарка, - резко возражает Клинч. – Тебя, подлеца, конечно, угощу… а его – нет! Его пусть Бернар угощает, он знаток французской кухни.
- Гарри, - Ганс заглядывает ему в глаза. – Будь проще, и люди потянутся к тебе. Пусть Бернар пока что побудет один, отвлечется, пойдет в обсерваторию, посмотрит в телескоп на утреннее солнце, если оно уже взошло... а мы с тобой и с Тэо пойдем к тебе в кабинет.
- С какой стати я должен угощать Чарка?! – пытается негодовать эрцгерцог.
- С такой стати, что мы в твоих руках. Так покажи себя великодушным противником, - отвечает Ганс, - и таким образом ты уподобишься великим и мудрым царям востока.
     Клинч польщен.
- Н-ну хорошо, - говорит он. – Я слишком рад тебя видеть, Ганс, чтобы с тобой спорить. Пойдем.
     Тэо пытается резко возразить, но Ганс с силой наступает ему на ногу и бросает на него взгляд, полный сурового предупреждения. Тэо неохотно повинуется ему, хотя вся его душа протестует.
- Я тоже пойду с вами, - сухо говорит Бернар, стаскивая с головы чулок. – И Арсанда позову. Ваша светлость, мы, министры, желаем присутствовать при вашей беседе с пленными!
- Ладно, мой друг, только не обижайся, - примирительно говорит ему эрцгерцог. – Зови Арсанда – и посидим все вместе, как в добрые старые времена.
     Они выходят из камеры. Впереди идет Клинч, за ним Ганс и Тэо, сопровождаемые вооруженной стражей, а следом – мрачный Бернар, недовольный тем, что ему помешали.
- Ганс, я не буду есть его завтрак, - сердится Тэо. – Я не желаю показным смирением покупать милость этого мерзавца.
- Не ешь и не покупай, только будь умнее, - еле слышно отвечает ему Ганс. Ты хочешь выйти отсюда живым? Ну, так не делай глупостей. Есть вещи гораздо тоньше твоих амбиций и принципов. Лови их и подстраивайся под них, а не становись в третью позицию. И не смешивай мне карты, потому что мы сейчас играем по-крупному. Помни, что ты разведчик.
     Эти слова отрезвляют Тэо. Он добросовестно решает молчать, слушаться Ганса и не делать поспешных выводов.
     Их выводят из Грозовой Башни; спустя несколько минут они в Элизиуме.

                7.

     Они приходят в кабинет эрцгерцога. Бернар и Арсанд, которого палач спешно попросил следовать за ними, усаживаются на диване. Ганс смотрит на картину, висящую над камином. Она называется «Два пажа». На ней изображены двое юношей в одежде пажей на фоне пышной зелени. Они протягивают друг другу розы и улыбаются загадочными улыбками, а из-за кустов в них целится Амур. Гансу известно, что прежде данное полотно украшало зал для развлечений, он видел его два или три раза, но теперь делает вид, будто эта картина для него новость.
- Гарри! – восклицает он с восхищением. – Ты это сам рисовал?
- Нет, это работа моего лучшего художника, - отвечает Клинч с самодовольной улыбкой: он очень гордится этим произведением искусства.
- Шедевр! – говорит Ганс. – Но я предлагаю повесить здесь еще одну подобную картину. Пусть художник изобразит на ней Арсанда и Бернара, тоже посреди сада. Содержание картины следующее: Бернар с чулком на голове протягивает Арсанду свою палку с петлей, а Арсанд ему в ответ – свиток с гороскопом. В другой своей руке Бернар держит раскаленный докрасна железный прут, а Арсанд – малую трубу от телескопа. Оба солнечно улыбаются друг другу. А из-за кустов вместо Амура выглядываю я, и целюсь в них из мушкета. Название картины: «Два министра и бывший шпильман».
     Эрцгерцог от души смеется этой шутке. Новые министры даже не улыбаются, только Арсанд слегка щурит свои черные глаза; в остальном его постное горбоносое лицо неподвижно.
- Вот это ты сейчас очень зря сказал, Ганс, - подает голос Бернар. – Ты сам отягчаешь свою участь.
- Да что ты, почтенный, - Ганс садится за стол возле Клинча и знаком велит Тэо тоже сесть. – Неужели я ошибся, и вы с Арсандом – кстати, Арсанд, доброе утро! – не любите друг друга? Впрочем, правильно, вы же терпеть друг друга не можете…
- Перестань, Ганс, - строго говорит эрцгерцог. – Мои министры дружат между собой.
- Сейчас мы это проверим, - глаза Ганса становятся очень коварными. – Арсанд, известно ли тебе, что три месяца назад Бернар поклялся вытрясти из тебя душу, повесив за связанные за спиной руки? Он сказал: «Тогда Арсанд увидит все звезды небесные без помощи телескопа». Я сам слышал эти слова.
     Арсанд поджал губы и с холодным подозрением в глазах медленно повернул голову в сторону Бернара. Бернар отвел глаза, облизнул губы и натянутым голосом промолвил:
- Не слушай его, Арсанд, он же известный интриган, разве ты забыл?
- Интриги интригами, а правда правдой, - продолжал Ганс. – А ты, Бернар, знаешь ли о том, что наш добрый Арсанд пообещал отравить тебя ядом? Это было в мае. Он сказал так: «Я буду не я, если этот пес Бернар не начнет корчиться, как грешник в аду после нашего с ним застолья». Правда, в целях политики роковое застолье пришлось отменить, о чем, вероятно, Арсанд жалеет и по сей день.
     На лице Арсанда отразились смятение и страх.
- Нет, нет, Бернар, - забормотал он. – Нет, ваша светлость, это навет. Может, я и говорил какую-нибудь глупость, ведь с досады чего только не скажешь! Но я никогда не желал тебе зла, Бернар…
- По-моему, ты лжешь, Арсанд, - сухо молвил Бернар, оглядывая звездочета хищным взглядом, отчего его лицо сразу утратило свойственное ему поэтическое выражение. – Давай-ка, мы с тобой выйдем и побеседуем начистоту…
- Хорошо, выйдем! – глаза Арсанда угрожающе сверкнули. – Да, выйдем, и я выскажу тебе в лицо всё, что я думаю о тебе, низкопробный льстец!
- Кто я? – удивленно переспросил Бернар. – Льстец? Арсанд, а ведь ты забывчив! Совсем недавно ты называл меня «вершителем судеб». Уж не ты ли тогда льстил мне?
- Только дураки тебе не льстят, - грубо сказал Арсанд. – Потому что умные люди тебя боятся. Но я для этого теперь слишком презираю тебя…
- А мою дыбу ты тоже презираешь? – поинтересовался палач. – Или всё-таки испытываешь к ней уважение?
- Подожди, - Арсанд прищурился, - ты еще попробуешь моего яда! Убийца…
     Они посмотрели друг на друга с недобрыми улыбками, встали и почти что одновременно покинули кабинет.
- Куда же вы? – вскричал эрцгерцог, но ему никто не ответил.
- Успокойся, Гарри, - задушевно сказал Ганс. – Пусть близкие тебе люди хотя бы раз в жизни побеседуют между собой откровенно. Не бойся, они останутся живы, потому что политика – дело бессмертных, не ведающих скорого конца. Лучше распорядись, чтобы нам подали завтрак.
- Пожалуй, мне ничего другого и не остается, - ответил несколько обескураженный эрцгерцог. Он позвонил в колокольчик. Вошла служанка.
- Эльджива, - обратился к ней Клинч. – Принеси нам вина и закуски.
     «Эльджива!» – громом прогремело в голове у Ганса. Так вот она, женщина, помогавшая Альфреду, спасшая Сантину, женщина, которой он, Ганс, обязан своим счастьем.
- Эльджива? – переспросил он вслух. – Какое необычное имя! Постойте!
     Он решительно подошел к подоконнику, сорвал пламенеющий на нем в хрустальном горшке цветок – разновидность гладиолуса – и с поклоном подал его Эльдживе.
- Что ты делаешь, Ганс? – крайне удивился Клинч.
- Неужели ты против того, чтобы я подарил цветок красивой женщине? – спросил Ганс.
- Нет, конечно, нет, - смутился эрцгерцог. – Право, ты стал очень галантен.
     Эльджива покраснела, благодарно взглянула на Ганса блестящими черными глазами, улыбнулась ему радостно и нежно и, поклонившись, исчезла. Вскоре она вернулась с подносом. Расставив жаркое и вино в бокалах, она еще раз улыбнулась Гансу и Тэо и снова ушла. Ганс увидел, что в поставленном перед ним бокале с рубиновым вином блеснул маленький напильник. Они начали пить, и спустя минуты две-три напильник совершенно неуловимо для постороннего глаза очутился сначала во рту Ганса, потом в его руке, а затем – за пазухой, и острым холодком коснулся его солнечного сплетения.
     Клинч в это время без умолку говорил о своей уверенности в том, что войска Курта Хаггеля непременно победят Альфреда; он, эрцгерцог, совершенно убежден в этом.
- Я бы даже отпустил тебя на свободу, Ганс, - продолжал он снисходительно. Но Теодора Чарка я отпустить никак не могу. Он для меня дезертир и изменник.
     И он пристально посмотрел на Тэо. Тэо тотчас вспыхнул, как порох.
- Я не присягал вам, сударь! – сказал он сурово. – А потом, вы хотели погубить мисс Сноу. Один волос на ее голове для меня дороже всего вашего Элизиума, этого змеиного гнезда!
     Эрцгерцог стремительно побагровел.
- Юноша, - молвил он, окидывая Тэо тяжелым взглядом. – Уж не думаете ли вы смутить меня вашими словами? Скажу, не хвастаясь, что я дал бы мисс Сноу гораздо больше, чем вы. В отличие от вас я человек, имеющий богатый опыт в общении с женщинами, я умею обращаться с ними, а у вас, я уверен, не было еще ни одной…
- Гарри, - прервал его Ганс. – Не будь пошлым, тебе это не идет.
- Напротив, ему не идет быть изысканным, - Тэо с холодным презрением посмотрел на Клинча. – Он ничтожество. Подумать только, сколько женщин пострадало от этого зверя! Сударь, если я порядочней вас, то это – заслуга, а не что-то позорное.
- Да что вы! – Клинч цинично рассмеялся ему в лицо. – Заслуга – не уметь обращаться с женщиной? На мой взгляд, – это слабость, не достойная мужчины, вот, что это такое!
- С чего вы взяли, что я чего-то не умею? – прищурился Тэо.
- А откуда вы взяли, что умеете? - эрцгерцог презрительно усмехнулся. – У вас ведь еще не было случая в этом убедиться…
- Господа, - вмешался Ганс. – Вы ведете себя неразумно, особенно, ты, Гарри. За что ты злишься на Тэо? За то, что сам же назвал его «приятным мальчиком» на Живых Шахматах?
- Как он меня назвал?! – Тэо угрожающе приподнялся с места. Ганс остановил его властным жестом и снова обратился к Клинчу:
- Ну, так что, Гарри?
     Клинч порозовел.
- Зачем ты это вспомнил? – спросил он. – Ну да, я тогда так сказал. А что, это неправда? Разве он не приятный? Особенно когда молчит…
- Приятный, - согласился Ганс, не спуская глаз с Клинча. – И если он тебе всё еще хоть немного приятен, не злись на него. В конце концов, ты старше и опытней, значит, должен быть мудрее, правда?
     Тэо резко встал и пересел на диван, глядя в сторону и сцепив руки между коленями. Всё в нем содрогалось от охватившей его ненависти, он боялся, что вот-вот кинется на Клинча, убьет его и этим погубит Ганса… и, конечно, себя. Но о себе он в эти минуты мало думал.
- Ты прав, - любезно ответил Гансу Клинч, начавший понемногу успокаиваться. – Господин Чарк, простите меня. Мы с вами погорячились, особенно я. Вы отменный боец, в этом вы меня превосходите. Право, не сердитесь, ведь вы первый заговорили о мисс Сноу.
     Тэо стиснул зубы и ничего не ответил.
- Ты вот всё занят пустяками, Гарри, - молвил Ганс. – Картинки с места на место перевешиваешь, министров назначаешь. А ведь тебе надо бежать отсюда сломя голову!
- Я так не думаю, - с осторожной улыбкой уронил Клинч. – Да, мне так не кажется, Ганс.Ты напрасно волнуешься за меня.
- Герхарт, - Ганс посмотрел ему в глаза. – Я тебя уверяю: Альфред скоро будет здесь. И тогда… мне будет жаль, если ты погибнешь. Какой бы ты ни был, я не желаю тебе зла, не желаю смерти. Прошу тебя, уходи из города тем путем, который тебе известен.
     Клинч побледнел. Ганс впервые назвал его полным именем, и это имя прозвучало в его устах как-то торжественно и безнадежно. Но ответить он не успел: в кабинет вошли Арсанд и Бернар. Очевидно, они помирились друг с другом и вновь объединились против общего врага.
- Ваша светлость, - с достоинством сказал Арсанд. – Если вам угодно, чтобы мы с Бернаром вели сегодня переговоры с Альфредом Граном, мы требуем: прекратите вашу беседу с пленными и отдайте их Бернару, как было заранее условлено между нами.
     Эрцгерцог с мольбой взглянул на каменные лица своих министров.
- Подождите… - вымолвил он с трудом. – Постойте... Еще немного…
- Нет, - твердо прервал его Бернар. – Мы уже очень давно ждем, ваша светлость.
- Ну хорошо, - эрцгерцог судорожно проглотил слюну. – Сделаем так. Сейчас пусть Ганса и господина Чарка отведут в камеру, а завтра, если Альфред всё-таки начнет штурм города, как обещал, они будут казнены.
- Завтра?! – Бернар резко изменился в лице.
- Конечно, мой друг, - Клинч бросился к нему и схватил его за руку. – Я прошу тебя, Бернар. Я тебя умоляю! Завтра они твои, совсем твои. Но сегодня не трогай их. Не трогай, если хоть немного дорожишь моим доверием и уважением.
- Ну… хорошо, - Бернар угрюмо отвернулся. – Стража! – крикнул он с досадой. – Уведите пленных в самую верхнюю камеру Грозовой Башни, туда, где сидел мельник Хайд. 
- Да, именно туда, - подхватил эрцгерцог с живостью. – Эта камера очень надежная, с толстыми стенами. И даже не пытайся бежать, Ганс! – добавил он строго. – В этой камере очень крепкая решетка. Да, очень крепкая!
     Ганс метнул на него быстрый, как молния, взгляд; Клинч ответил ему таким же быстрым взглядом. Никто ничего не заметил, но Ганс всё понял. «Очень крепкая, - повторил он про себя. – Это значит, что она еле держится. Правда, это мало утешает, ведь окно будет очень высоко от земли. Интересно, что именно задумал Гарри?»
     Для него было очевидно, что эрцгерцог хочет их спасения, и от этой мысли Гансу стало легче на душе. Надежда на избавление от плена и смерти с новой силой пробудилась в нем.
     Их вывели из кабинета эрцгерцога, провели в Грозовую Башню, вверх, по винтовой лестнице и заперли в мрачной камере с одним-единственным довольно большим окном, забранным решеткой.

                8.
     Весть о том, что Ганс Кроннеберг и Тэо Чарк взяты в плен и арестованы, быстро разнеслась по лагерю – и громом прогремела в сознании Альфреда. Ему доложил об этом Гильом Маст. Он вместе с разведчиками слышал взрыв и крики; потом всё стихло. Из разговоров солдат на гребне стены стали известны подробности.
     Гильом стоял перед Альфредом поникший и подавленный. Альфред на мгновение почувствовал, как земля уходит у него из-под ног. То, о чем ему сообщили, не могло быть правдой, и в то же время он ясно сознавал, что это правда, что всё именно так: его самых близких друзей больше нет с ним и, может, он их никогда больше не увидит. Он взглянул в лицо Гильому: оно казалось неживым от горя. Закончив свой отчет о неудачной разведке, Гильом еле слышно спросил:
- Разрешите идти, ваше величество?
- Нет, Гильом, - с трудом произнес Альфред. – Не уходите никуда. Я боюсь, что вы решитесь на что-нибудь отчаянное, а этого нельзя. Ложитесь и отдыхайте, но ни на шаг не отходите от своей палатки.
- Отдыхать? – Гильом медленно покачал головой. – Нет, я не могу отдыхать, когда они там.
     Он опустился на траву возле палатки и закрыл лицо руками, как тогда, когда Ганс избавил его от страха и ненависти – избавил навсегда.
- Государь, - сказал он глухо. – Я жил в жестоком мире, где выживает только тот, кто сам жесток. Я был очень плох с людьми, а они со мной, и я был уверен, что это закон, что других отношений не существует, не может существовать. Но Ганс – он показал мне, что всё может быть совсем по-другому, совершенно иначе. Он действительно освободил меня. А сам теперь…
     Он не смог продолжать. А в памяти Альфреда чистой вспышкой засияло ослепительное видение: берег Дельты, и Ганс в белой рубашке играет на флейте, а возле него на траве спит Тэо. Голос флейты зазвучал в душе императора так чисто, ясно и скорбно, что он медленно опустился рядом с Гильомом, точно внезапно лишившись и сил, и мужества. Но тут же великим усилием воли справился с собой и положил руку на плечо Гильома.
- Это тяжело, - сказал он. – Да, тяжело, но это надо выдержать. А… Одэтта и Сантина… уже знают?
- Нет, - Гильом качнул головой. – Они еще спят. Я не знаю, кто им скажет. Я – не смогу.
- Я сам скажу им, - молвил Альфред. Он увидел, что небо начинает понемногу светлеть, и подумал, что скоро рассвет, а там взойдет солнце. Увидят ли они его? Ему страстно захотелось закричать, заплакать, как в раннем детстве, но он был император, он не мог позволить себе быть слабым: не мог уже давно… Поэтому он встал и молча ушел в свой шатер.
     Наступило утро. Он говорил с Мартиасом Грэмом и с Элиасом, но они, хоть и были очень расстроены случившимся, не могли придумать, как спасти тех, кого он так любил. Он оседлал коня и в сопровождении свиты поехал к дому кузнеца, чтобы сообщить печальную весть Сантине и Одэтте.
     Услышав, что Тэо и Ганс в плену, во власти эрцгерцога, Одэтта упала в обморок, а Сантина сильно побледнела, но взяла себя в руки и привела в чувство Одэтту.
- Я попытаюсь связаться с Эльдживой, - сказал им Альфред. – Не всё еще потеряно.
- Не оставляйте нас, государь, - попросила Сантина дрожащим голосом. – Позвольте нам поехать в лагерь и подождать их в вашем шатре… Может, они вернутся?
     И задержанные слезы хлынули из ее глаз.
- Конечно, поезжайте в лагерь, - разрешил им Альфред, чье сердце разрывалось от горя и жалости к двум этим девушкам. – Сегодня у меня переговоры с людьми Клинча. Я попытаюсь выяснить, что можно сделать… и, главное, где они находятся. Нам очень важно знать, где именно их держат.
     «Если они еще живы», - добавил он про себя.
Наступил полдень, и тут его величеству принесли письмо от Эльдживы. В условленном заранее месте она переправила его через стену с помощью стрелы, выпущенной из лука.
     «Мессере Рэдо, - прочел он ее торопливый почерк, написанный секретными знаками. – Начну с добрых вестей. Ваши друзья живы и здоровы! Бернар (не желаю больше называть его синьором!) хотел еще сегодня утром пытать их, но эрцгерцог их спас и привел в Элизиум, к себе в кабинет. Мессере Кроннеберг был чудо как мил и отважен! Он подарил мне дивный цветок. Я знаю, это за то, что я спасла Сантину Бланка. И еще потому, что служу Вам. Мессере Чарк тоже держался молодцом. Они чуть не поругались с Клинчем из-за синьорины Одэтты Сноу, но мессере Кроннеберг не дал ссоре разгореться; я это слышала, хоть и не могла видеть. Я передала ему (м. К.) маленький напильник в бокале с вином. Арсанд и Бернар хотят смерти Вашим друзьям. Они сказали эрцгерцогу, что не станут вести с Вами переговоры, если он будет продолжать беседовать с пленниками. Тогда эрцгерцог согласился, чтобы их увели. Я вижу: он хотел бы спасти их, но каким образом? Не знаю. Вряд ли он успеет что-либо сделать, ибо Бернар намерен расправиться с ними завтра после штурма. Ваше величество! Их посадили в Грозовую Башню, в самую верхнюю камеру, но не над курантами, а с другой стороны; их окно выходит на реку. Из вашего лагеря этого окна не видно, но с реки его видно хорошо; оно там одно, его нельзя спутать ни с каким другим. Двери охраняются стражей, двор возле Башни тоже полон стражи. Что будет дальше, не знаю, но советую Вам штурма не откладывать: это не облегчит участи пленников. Бернар всё равно возьмется за них не позже, чем завтра; он бы занялся и сегодня, но эрцгерцог умолил его подождать до завтра. Мой огромный привет Сантине – пусть будет мужественна и не теряет надежды! И мой поклон синьорине Одэтте: пусть тоже держится! Вы также держитесь, мой дорогой император!
                Всегда Ваша Эльджива Джильотто».
     Альфред с жадностью перечитал письмо несколько раз. Затем вызвал к себе Сантину, Одэтту и Гильома и зачитал им послание Эльдживы, пропуская только те места, в которых упоминался Бернар. Сантина и Одэтта пришли в восторг. Ему было стыдно смотреть на их сияющие лица, и в то же время он был рад, что сумел их утешить. Когда девушки ушли к себе (то есть, на ту половину, которую занимали в шатре их возлюбленные), Альфред сделал Гильому знак остаться и, понизив голос, сообщил оруженосцу Ганса о намереньях Бернара. Гильом внимательно выслушал слова императора и мужественно встретил этот новый удар.
- Просто я хочу, Гильом, чтобы вы знали всю правду, - сказал ему Альфред. – А теперь пойдите и позовите сюда главнокомандующего и Элиаса Мэрджита.
     Гильом выполнил приказ. Альфред долго беседовал со своими капитанами. Оба были очень обеспокоены судьбой Ганса и Тэо, но в то же время согласились с Эльдживой: отсрочка штурма ничего не даст. Только милость Божья может спасти пленников эрцгерцога. Альфред и сам сознавал это очень ясно, но душа его не могла оставить всё, как есть, и примириться с мрачной неизвестностью.
     День тянулся долгий и вялый, как дурной нескончаемый сон. Альфред чувствовал, что живет машинально, по инерции. Все его радости и заботы вдруг отодвинулись в дальние дали. Мысленно и духовно он жил теперь рядом теми, двумя, которых не мог видеть простым глазом, но видел внутренним оком еще ясней и отчетливей, чем если бы они были сейчас возле него. Он думал о том, что Клинч может помочь Гансу, но в то же время сделал вывод, что Бернар и Арсанд вошли в силу и набрали вес, которого прежде не имели. Вряд ли они теперь будут беспрекословно слушаться эрцгерцога. Может, они и дождутся завтрашнего дня  ради скудных остатков уважения к воле его светлости, но дольше ждать не будут, это совершенно точно.
- Саид, - нарушил вечером его тягостные размышления Али. – К нам идут министры. А еще, Гильом Маст куда-то пропал, я его уже часов пять-шесть не видел.
- Бог с ним, - устало сказал император. – Не думаю, чтобы он решился на что-нибудь безрассудное.
     И он вышел из палатки, чтобы провести переговоры с теми, кого сейчас больше всего ненавидел. Но лицо его оставалось совершенно прежним, когда он сел в складное кресло, в окружении своей свиты, и посмотрел в лица своих врагов. Те сдержанно поклонились ему, он ответил кивком головы.
- Милорд, - начал спокойным голосом Бернар. – Вы, конечно, уже знаете, что ваши доверенные лица или друзья (кто они вам там) теперь у нас и, поверьте, освобождение им не грозит. Я намерен завтра пытать, а после предать казни их обоих. Но если вы отмените штурм столицы, я согласен подождать с выполнением своей миссии. Я по вашим глазам вижу: вам хочется задержать нас с Арсандом, пока мы не отдадим ваших приближенных. Но это нарушение парламентерских прав будет напрасным. Мой помощник, оставшийся в городе, такого же неуступчивого нрава, как и я: он сам займется пленными.
- Помощник – это всё-таки не вы, - возразил на это Альфред. – Но я не нарушу прав белого флага, хотя у меня есть все основания так поступить. Что касается штурма, то он будет начат тогда, когда я решил его начать, а именно завтра утром. Об отсрочке и речи быть не может.
- Вашим друзьям будет больно, милорд, - с улыбкой заметил Арсанд. – Да, очень больно, потому что Бернар всегда работает на совесть.
- Пусть, в таком случае, кровь моих друзей падет на голову Бернара, да и на вашу тоже, - ответил Альфред, стараясь, чтобы голос его не дрогнул. - Не забывайте, господа, что я законный император Асталии и с каждым сумею рассчитаться по его заслугам. Мне не впервые терять друзей; одна из моих державных обязанностей – приносить в жертву свои личные привязанности, если этого требует благо отечества. Но за каждую каплю крови тех, кто мне дорог, я после пролью море – слышите меня? – море крови.
     Эти неторопливые слова императора прозвучали столь грозно и зловеще, что Бернар и Арсанд сразу утратили свой небрежно-самодовольный вид и порядком струсили. Это отразилось на их лицах и не укрылось от глаз императора.
     - Как вам будет угодно, сударь, - нетвердым голосом произнес Бернар. – Мы тоже можем вам угрожать, и с таким же успехом; до времени всё это будут пустые слова.
     Но его ответ прозвучал довольно жалко и потонул в бездонном, неумолимом молчании императора, который смотрел на Бернара так, словно тот уже стоял перед ним на эшафоте, склонив голову под топор палача.
     Неловко и наскоро поклонившись, министры поспешили убежать от обжигающих холодом глаз его величества. А он, вернувшись в свой шатер, упал на колени и, стиснув руки, горячо прошептал:
- Господи! До сих пор Ты вел меня, не оставляя. Ты и только Ты облегчал тяжесть моего креста, Ты нес меня над землей, дабы я не замочил ног своих в безумии мира. Но теперь – что мне делать теперь? О Господи, Господи! Помоги мне, наставь меня! Будь милосерд, подай мне спасение. Если Тебе нужна моя жизнь, возьми ее, если я виновен, накажи меня. Ты был Отцом и Братом ученикам Своим, Ты любил их. И я люблю тех, кого Ты отнял у меня. Не знаю, Боже, чего Ты хочешь, пусть всё исполнится по воле Твоей, мне ли гадать о Твоих путях, они неисповедимы! Но вот что я скажу Тебе: если Ты вернешь мне Тэо и Ганса, я обещаю, что пощажу эрцгерцога. Я отдам его на милость Ганса, пусть он решает его судьбу. И еще, Боже, я обещаю Тебе, что казню лишь Бернара и Арсанда, остальные будут жить… Боже, пожалуйста…
     Он склонил голову и почувствовал слезы на своих глазах. Невыносимая скорбь сжала его сердце, и вновь в памяти возникло сияющее видение: беседка в саду, увитая плющом и виноградом, Ганс, Тэо – и флейта, флейта… Он еле слышно застонал.
     И тут появился Гильом Маст. Он вошел в палатку, решительный и спокойный, и Альфред, обративший к нему лицо, влажное от слез, услышал его слова:
- Мой государь! Позволь мне спасти их, я знаю, как это сделать.
     Альфред встрепенулся и, не вставая с колен, спросил:
- Как?
- Это надо сделать ночью, - сказал Гильом. – Позволь всё объяснить тебе.
- Садись, - Альфред указал ему на место рядом с собой. – Садись, Гильом, и рассказывай – и если я могу быть хоть немного полезен тебе, располагай мной, как тебе будет угодно. Ради них я готов на любую опасность.

                9.

     В то время, как Бернар и Арсанд шли на переговоры с Альфредом, Герхарт Клинч безуспешно пытался открыть имевшимся у него запасным ключом дверь камеры, в которой томились узники. Эрцгерцог удалил стражу и был на лестничной площадке один. Он вспотел от усилий, но замок не поддавался.
- Я не могу, Ганс, - сказал он, наконец. – Ничего не могу.
- Спокойно, Гарри, - отозвался, стоя с другой стороны двери, Ганс. – Я уверен, что ты зря стараешься: Бернар, вероятно, сменил все замк`и.
- Да, похоже на то, - эрцгерцог чуть не плакал. – Что же делать? Я был убежден, что открою эту дверь… Сейчас я позову людей, они сломают  замок.
- Не надо, не зови, - ответил Ганс. – Я помню: однажды в Грозовой Башне уже заклинило дверь вроде этой, так ее ломали часа три. За это время твои министры, конечно, уже десять раз вернутся обратно – и первым делом придут сюда. Нет, не стоит и пытаться.
- А решетка? Ты сломал ее? – с надеждой спрашивал Клинч.
- Да, я перепилил прутья и поставил ее на место, - ответил Ганс. – Никто не заметит, что она перепилена. Но что ты предлагаешь, Гарри? Мы с Тэо пока еще не умеем летать. Да если бы и умели, у тебя внизу всюду патрули; убери их, что ли.
- Не могу, - с тоской ответил эрцгерцог. – Они подчиняются только Бернару и совсем меня не слушают.
- Значит, смена власти уже произошла, - не без ехидства заметил Ганс. – Бернар теперь главная фигура в игре. Он – ферзь, а ты, Гарри, король – воплощение немощи. Живые Шахматы!
- Ганс… - голос Клинча прозвучал безжизненно. – Скажи мне, что делать, и я сделаю, по крайней мере, постараюсь.
- Сдай столицу Альфреду, - посоветовал Ганс. – Напиши ему, как проехать через подземный ход, а сам уходи. Пусть он берет город, всё равно этим кончится.
- Нет, - голос эрцгерцога обрел былую решительность. – Это невозможно. Хаггель победит Альфреда. Я не могу сдать города, Ганс… даже ради тебя!
- Тогда иди отдыхай, - отозвался Ганс. – Ты не можешь нас спасти. Доброй ночи.
- Ты прощаешь меня? – дрожащим голосом спросил Клинч.
- Прощаю, - ответил Ганс. – Ты сделал всё, что мог. А чего ты не можешь, того от тебя и ждать нечего.
     Бормоча под нос оправдания и горестно вздыхая, эрцгерцог ушел.
- Ну вот, - обратился Ганс к Тэо. – Теперь Гарри уже не поможет нам, и тебе не придется страдать от сознания того, что ты принял помощь из его нечистых рук.
- Ганс, прости, - Тэо посмотрел на него примирительно. – Я ведь тебе уже обещал: никаких больше амбиций и принципов.
- Ты ведь аристократ, - засмеялся Ганс. – Ты такой от природы. Вы, дворяне, рождаетесь с принципами и умираете с ними. Вы хотите сберечь свои принципы до конца, чтобы не споткнуться, не сломаться. Как будто на Божьем суде это будет важно: кто умер с поднятой головой, а кто с поникшей! Нет, будет важна мера страданий, выпитая чаша… и любовь. Да, только это.
- Ганс, - Тэо говорил с трудом. - Ты прав. Но не говори об этом сейчас, в последние часы, которые нам остались. Ведь мы с тобой братья. Помнишь, ты сам так сказал.
     Он поник головой.
- Кто же с тобой спорит, Ганс сел рядом с ним, его голос и взгляд тут же смягчились. – Я помню, что мы братья, и ни на минуту не забывал об этом. Ты бы поел немного. Вон сколько еды принес нам Бернар. И еда-то неплохая.
- Зачем есть, - Тэо махнул рукой. – Какой сейчас смысл в еде?
- Обыкновенный, - Ганс подал ему кусок яблочного пирога и тюремную кружку с вином. – Силы всегда нужны.
- Силы, чтобы принять смерть? – попытался улыбнуться Тэо.
- Чтобы умереть достойно, - поправил его Ганс. – А потом, рано мы с тобой начали унывать. Надежда должна умирать последней, а мы почему-то предоставили ей первую очередь; это плохо. Ешь давай.
     Тэо послушно съел пирог и выпил вина, хотя охотно отказался бы от того и другого: кусок не лез ему в горло, и он поневоле давился каждым глотком. Ганс, в отличие от него, поел с аппетитом.
- Теперь, - сказал он, - хорошо бы гитару, чтобы скоротать время. Но гитары Бернар нам не принес. Жаль.
     Тэо сидел бледный, едва слушая его. Наконец, силы его оставили, и он заплакал – молча, сжав зубы. Теперь только до него дошло то, чего он до сих пор не мог вполне осмыслить: завтра он умрет. Умрет в муках и слезах, не легко и быстро, как умер бы в бою, а тяжело и мучительно, от руки палача. Ганс не смотрел на него. Он вдруг сказал:
- Знаешь, я вспомнил стихи. Слушай.
                С ладоней стряхну песок,
                Как память минувших дней.
                Настал окаянный срок:
                Теперь я меж двух огней.

                Зачем ты боишься тьмы,
                Душа моя, вечный свет?
                С тобою сроднились мы
                На много, на много лет.
 
                Следы размывает дождь,
                И холодно голове,
                И вновь пробирает дрожь
                Того, кто уснул в траве…
     Он умолк. Тэо не мог произнести ни слова, слезы душили его.
- Лучше плачь навзрыд, - помолчав, посоветовал ему Ганс. – Меня стесняться нечего. Тебе станет легче. А я оставлю свои слезы назавтра. Для меня это капитал, и мне лучше им не разбрасываться: кто мне потом возместит убыток?
- Я не хочу, чтобы Бернар видел или слышал, что я… - Тэо не договорил.
- Какой ты щепетильный, - Ганс пожал плечами. – Слезы ведь не слабость, во всяком случае, твои и сейчас. А что подумает Бернар, на это тебе должно быть наплевать.
- Почему слезы не слабость? – Тэо был поражен этой мыслью Ганса. Тот посмотрел на него внимательно и ответил:
- Потому что слезы даны тебе свыше, как помощь, как исход. А мне вот они не даются – и тоже в помощь. Я от слез ослабну, а ты станешь сильнее, – каждому своё.
- Ты хорошо сказал, - признался Тэо. – Но я всё-таки не хочу, чтобы меня слышали. Не хочу доставлять им радости.
     Он поспешно бросился на кровать – деревянный топчан, уткнулся лицом в плоскую подушку, набитую соломой, и разрыдался с такой силой, что, казалось, сердце его вот-вот разорвется. Ганс молча сел на табурет у его изголовья и сидел, задумчивый и безмолвный, пока Тэо сам собой не затих и не заснул глубоким сном. Тогда, бросив на него внимательный взгляд, Ганс взобрался на стол и принялся смотреть в окно, на дома внизу и блестевшую в лучах заката реку.


     Он просыпается словно от легкого внутреннего толчка. В камере тьма, а за окном, возле которого он заснул, распростерлось необъятное звездное небо. Тэо спит, это слышно по его ровному дыханию. Луны нет, и Ганс задумывается о том, сколько может быть времени. Небо слишком темное для двух часов; значит, сейчас может быть около полуночи.
     Он вспоминает о предстоящей казни и пытках, которые будут ей предшествовать. Холодок пробегает внутри его сердца. Ему хочется молчать, но он против своего желания начинает молиться – беззвучно, едва шевеля губами. Эта молитва механическая, душа почти не участвует в ней – молитва для очистки совести, чтобы на пороге смерти его не мучило сознание того, что накануне казни он не обратился к Богу, забыл о Нем. Но вдруг слова молитвы вылетают у него из головы. Он видит, да, отчетливо видит в окно, как к нему, вернее, немного правее в сторону, идет по воздуху человек. Ганс протирает глаза, уверенный, что ему мерещится эта картина, но идущая по воздуху человеческая фигура не исчезает, напротив, приближается. «Я, кажется, сошел с ума в ожидании казни, - думает Ганс, как во сне. – И что мне теперь с этим делать?»
     Он не успевает найти ответ на этот вопрос. Трепещущий свет факела на крыше башни вдруг озаряет удивительное видение, и всё становится ясным: человек идет по канату! Канат заканчивается где-то правее окна, в которое смотрит Ганс, исчезает за круглой башенной стеной. В следующее мгновение свет факела озаряет и лицо человека. К своему изумлению и тут же сменившему его бесконечному ликованию, Ганс узнает Гильома Маста. Гильом не видит его. Он идет своим опасным путем, на страшной высоте, привычно ловя равновесие всем телом и раскинутыми в стороны руками. На нем легкая темная рубашка, штаны до колен и легчайшая кожаная обувь на тонкой подошве: чтобы ступни и пальцы ног лучше чувствовали канат. Взгляд Гильома сосредоточен и напряжен. Он чрезвычайно красив в эти минуты. Его лицо со слегка вытянутыми вперед чертами, кажется в блеске факела каким-то хрустально-тонким и неземным, а всё тело – изящным гибким механизмом, в четко рассчитанном движении которого участвует каждый мускул. «Если на других планетах живут люди, то они выглядят именно так», - мелькает в голове у Ганса совершенно неуместная мысль, из тех, что приходят либо в слишком страшные, либо в слишком радостные мгновения жизни. Но в следующие минуты, опомнившись, он зорко всматривается во тьму, лихорадочно размышляя, откуда и куда идет Гильом. Канат идет снизу вверх под острым углом. Должно быть, он тянется к башне от крыши противоположного дома; она расположена немного ниже окна, возле которого сидит на столе Ганс. А направляется Гильом к Грозовой Башне, к тому месту, где ему или кому-то еще удалось закрепить канат раньше. «Надеюсь, он идет вызволять нас, а не просто гуляет над городом», - шутит про себя Ганс. Он весь дрожит от волнения, но не смеет пошевелиться, не смеет издать ни звука, чтобы не отвлечь Гильома. И только когда тот скрывается за стеной башни, Ганс начинает действовать. Во мгновение ока он вскакивает на ноги, вытаскивает из окна ржавые, перепиленные им еще днем, прутья решетки, кладет их на стол, зажигает огарок свечи и выглядывает в окно. Внизу, на расстоянии футов четырех от окна – кирпичный поребрик, опоясывающий башню, кольцо, шириной не более двух футов. «По нему Гильом переберется к окну, - размышляет Ганс, силясь унять лихорадочную дрожь во всем теле. – О, только бы у него всё получилось. Господи, пусть он поможет нам!»
     Он смотрит в окно с трепетно бьющимся сердцем. Наконец, Гильом появляется из-за стены, боком ступая по поребрику и прижимаясь к стене грудью и животом. Ганс не может равнодушно видеть, как его единственный спаситель идет без всякой защиты над пропастью, а внизу – четыре патруля по шесть человек в каждом, и все часовые вооружены мушкетами. Он закрывает глаза, и только сердце его продолжает неистово стучать. Наконец, Гильом добирается до окна, подтягивается на руках и… вот он уже на столе, рядом с Гансом.
- Гильом… - Ганс крепко стискивает его руку. Гильом, еще не привыкший к дружеским изъявлениям чувств, просто смущенно улыбается и смотрит на Ганса счастливым взглядом, но ничего не отвечает: застенчивость сковывает его язык и движения.
- Ганс, - наконец, говорит он. – Как я рад, что ты живой, что вы оба живы! Сейчас мы уйдем отсюда. Полетим на канатах по крышам до самой потайной двери, там Йокел уже ждет нас. Кстати, канаты из конского волоса, по ним хорошо скользить.
     Ганс тут же усваивает его мысль.
- На палках? – деловито уточняет он.
- Да, на полированных, - подтверждает Гильом. – Помнишь, в цирке мы такие штуки называли «песочные часы»?
     Он достает из своего заплечного мешка толстую полированную короткую палку с небольшим зазором посередине, отчего она действительно немного напоминает песочные часы.
- Гильом… - Ганс чувствует, что не может больше говорить. Гильом, видимо, тоже не может. В течение нескольких минут они сидят рядом на столе и молчат. Наконец, Гильом решительно снимает с пояса деревянную фляжку с коньяком и отпивает глоток. Затем протягивает фляжку Гансу. Ганс так же решительно и молча делает два глотка и отдает фляжку обратно Гильому.
- Как ты протянул канаты? – наконец, спрашивает он. – Это же тяжело, и тебя могли увидеть…
     Гильом немного виновато смотрит на него.
- Ганс, ты меня извини… но мы с Сантиной вместе работали, - и торопливо добавляет:
- Она сама попросилась. Сказала, что не боится высоты. Знаешь, она у тебя отважная малютка – и отчаянная. Мы с ней забирались на крыши, я на одну, она на другую, по водосточным трубам и пожарным лестницам. Она привязывала свой конец каната к одной из печных труб, завязывала мертвым узлом и бросала мне другой конец, когда рядом не было патрулей. Я ловил и тоже привязывал и закреплял. А в башню я вошел изнутри, переодетый стражником. Влез на крышу, перебрался на поребрик. Она бросила мне последний канат с крыши вон того дома, а я прикрепил его к башенным курантам, к цифре «один» (она медная, в человеческий рост). Я ее проверил, прошелся по канату взад-вперед; эта медяшка нас выдержит, крепкая. А Сантина сейчас там, где и Йокел, на Лестнице Гномов; я видел в подзорную трубу, что она добралась благополучно. Прости, что я разрешил ей мне помочь.
     Ганс закусывает губу и слегка хлопает Гильома по плечу.
- Всё в порядке, - говорит он. – Но ведь ты, наверно, очень давно не ходил по канату?
- Да, с того самого дня, - соглашается Гильом. – Но я целый день тренировался после того, как Альфред прочитал письмо от Эльдживы. И вот, оказалось, могу ходить по канату не хуже, чем шестнадцать лет назад.
- Ты здорово шел, - признается Ганс. – Шел, как летел. Ладно, пора будить Тэо.
     Он подходит к Тэо и осторожно дотрагивается до его плеча. Тэо вздрагивает, открывает глаза и еле слышно спрашивает:
- Что? Уже пора?
- Пора домой, - отвечает ему Ганс. – Посмотри, кто пришел за нами.
     Тэо резко оборачивается. Через минуту он уже крепко обнимает Гильома, сам не свой от восторга, трясет его руку и не может на него наглядеться.
- Дай и ему коньяка, - просит Гильома Ганс. Тот протягивает Тэо свою фляжку. Тэо делает глоток и приходит в себя.
- Теперь поехали, - говорит Ганс. – Тэо, ты не боишься высоты?
- Нет, - мужественно отвечает Тэо, хотя на самом деле высоты он боится. Но он готов скорее умереть, чем признаться в этом.
     Они снимают башмаки и отдают их Гильому. Он прячет их в свой заплечный мешок и вылезает в окно. Следом за ним выбирается Ганс, затем Тэо. Как и его друзья, Тэо становится ногами на поребрик, спиной к пропасти, и всем телом вжимается в стену. Босые ноги ощущают холод кирпичей, но в то же время без башмаков он чувствует себя уверенней, и в какой-то степени единым целым с узким кирпичным кольцом. Вдруг взгляд Тэо случайно падает вниз. Тут же к его горлу подступает тошнота, он чувствует, как кровь отливает от его лица, - и останавливается на полпути. Ганс бросает на него внимательный тревожный взгляд и тихо приказывает:
- Тэо, дай мне руку!
     Тэо молча протягивает ему руку. Ганс сжимает его ладонь и говорит:
- Поехали дальше. Иди спокойно и медленно, я держу тебя, слышишь? Не забывай, что я сильный. Закрой глаза и иди!
     Тэо закрывает глаза и движется ощупью. Так действительно легче. Наконец, они добираются до исполинского циферблата, к медной единице которого прикреплен конец каната. Все трое осторожно садятся на поребрик.
- Открой глаза, - приказывает Ганс Тэо. – Бери вот эту деревяшку и смотри, что будет делать Гильом. Я держу тебя, не дрожи. Смотри внимательно.
    Тэо открывает глаза и, боясь пошевелиться, наблюдает за Гильомом. Тот устанавливает палку так, чтобы зазор посередине приходился на канат, продевает под канат одну руку, берется за палку обеими руками – и ныряет с поребрика в пропасть. Он стремительно проносится над площадью, по которой, не глядя вверх, ходят взад-вперед часовые патрули, и скрывается где-то во тьме, на крыше ближайшего дома.
- Теперь ты, - говорит Ганс Тэо. Тэо, полузакрыв глаза, устанавливает «песочные часы» на канате так же, как Гильом, так же берется за палку руками и… застывает в ужасе. Глаза его широко раскрыты, он не может заставить себя нырнуть в пропасть, как сделал это Гильом.
- Не застывай, - шепчет Ганс. – Ну? Пошел!
- Сейчас, - с трудом отвечает Тэо, судорожно сжимая «песочные часы» и застывшим взглядом глядя вниз.
- Закрой глаза и держись крепче, - велит ему Ганс. Тэо слушается. Тогда Ганс с силой сталкивает его с поребрика, и Тэо летит куда-то вниз, в бездну, с трудом подавляя крик, летит стремительно, с чудовищной скоростью.
Не успевает он перевести дыхание, как под ногами его оказывается черепица крыши, и сильная рука Гильома ловит его за пояс. Тэо открывает
глаза. Он почти что на гребне крыши, возле трубы, и Гильом поддерживает его.
- Держись за трубу, - приказывает он. – И отодвинься немного, дай Гансу место.
     Ганс в одно мгновение оказывается возле них. Он не нуждается ни в какой помощи. Едва его ноги обретают сцепление с крышей, как он тут же хватается за канат и трубу так ловко, будто отроду не делал ничего другого. И в первую очередь смотрит на Тэо:
- Ну, как ты?
- Кажется, нормально, - отвечает Тэо.
- Ну, а теперь всё очень просто, - говорит Гильом. Не сходя с гребня крыши, он устанавливает «песочные часы» на следующем канате, ведущем от этой же трубы к другой крыше, которая гораздо правее и немного ниже, и снова бросается в пропасть, озаренную снизу масляными фонарями. Тэо видит, как его силуэт едва заметной тенью опускается на гребень следующей крыши и замирает у трубы. Тотчас Тэо захлестывает азарт и какая-то пьяная радость. Он гораздо уверенней, чем в первый раз, прилаживает свои «песочные часы» к канату и на этот раз без всякой посторонней помощи кидается в пропасть с раскрытыми глазами. Три секунды следующего за этим полета кажутся ему настоящим откровением, восторженным и вдохновенным. Под ним город, над ним ночное небо, а сам он, точно душа, освобожденная от тела, летит куда-то прочь от гибели и страданий, летит, трепеща и ликуя, в пространстве, напоенном ароматом цветов, под прекрасными вечными звездами.
- Ох ты! – вырывается у него упоенное. Гильом снова ловит его за пояс, но в этот раз Тэо сам хватается за трубу и освобождает место для Ганса. Тот перелетает к ним в один миг. Они смотрят друг на друга. Лица их сияют вдохновением полета и какой-то особой внутренней красотой. Теперь они, все трое, пьяны высотой и движением, этим кратким освобождением от всего суетного и земного.
- Что, понравилось? – подмигивает Тэо Гильом. – Сейчас полетим над площадью: самый длинный канат. Наверно, здорово будет!
     И он с самозабвенным упоением снова кидается вниз, пролетает над спящей площадью со старым памятником, императором на коне, над частью парка, над театром… Тэо кидается вслед за ним, как в воду, и чувство безбрежного счастья заполняет всё его существо. Он видит, как под ним пролетают деревья, словно темное озеро, как проносится памятник, как светится окошко театрального сторожа, как сияют масляные фонари. Вдали мелькает крыша его родного дома. А наверху звезды, звезды, звезды, и нет им числа. И вот он снова рядом с Гильомом. Тот смеется, глядя на его сияющее лицо.
- Как хорошо, Гильом, - признается Тэо.
- Хэй! – Ганс оказывается рядом с ними. Его глаза горят, словно он гонит Харварда, в них жизнь, свет, сила, они полны задора. – Сколько нам еще так летать, Гильом? Я согласен хоть всю оставшуюся ночь!
- Я тоже, - смеется Тэо.
- Еще два каната, - отвечает Гильом. - В самом деле, жаль, что так мало.
     И они снова летят, постепенно снижаясь. Тэо успевает бросить сверху взгляд за городскую стену. Он видит несколько костров в лагере Альфреда. Там Одэтта, он скоро увидит ее, он будет жить!..
     Последний полет, и они на земле, совсем рядом с потайной дверью. Как дети, они берутся за руки, и тут их разбирает смех – тоже, как детей, которые не всегда знают, отчего им весело. Минуты три они смеются, и с этим смехом словно уходит вся печаль и душевное напряжение минувших суток. Потом, справившись с собой, Гильом несколько раз стучит в таинственную дверь. Она тут же открывается; Йокел встречает их с крохотной свечой в руке.

                10.
     Гвардия Альфреда отдыхает. Три часа назад были разбиты и частично уничтожены отряды генерала Курта Хаггеля. Оставшиеся в живых, в том числе и сам генерал, бежали на север, а гвардейцы императора гнали их до самого леса: не ближнего, ведущего к озеру Эванса, а до самого дальнего, большого – прочь от столицы.
     Теперь Альфред, главнокомандующий, капитаны и гвардейцы придаются блаженному ничегонеделанию. Тэо Чарк тоже отдыхает. Кисть его руки сильно оцарапана шпагой. Врач перевязал ее, и Тэо дремлет. Картины прошлого окружают его…
     Он вспоминает, как несколько дней, вернее, ночей назад, спасшись из плена с помощью Гильома, они с Гансом очутились сначала на Лестнице Гномов, а затем по ту сторону стены. Там их уже ждал Альфред. Он крепко обнял и поцеловал их обоих, а также смущенного Гильома, причем, с такой горячностью, будто сам только что избавился от смерти.
- Господи, слава Тебе! – воскликнул он и тихо добавил:
- Спасибо!
     Альфреда сменила Сантина. Сначала она кинулась на шею Гансу, потом расцеловала Тэо, а затем со слезами на глазах – Гильома, отчего он окончательно смутился и поскорее ушел. Сантина шепнула, что Одэтта уже спит в их шатре, а Альфред сказал:
- Я хотел сам идти с Гильомом освобождать вас, но он не позволил. «Если что-нибудь случится с тобой, государь, - сказал он, - Ганс мне этого никогда не простит». Я остался, а Гильома в это время начала уговаривать Сантина – и с гораздо б`ольшим успехом, чем я. Я узнал, что они уже оба в городе, только от разведчиков. И я решил, что не уйду от Лестницы Гномов, пока не узнаю, чем всё кончится.
    Почти весь остаток ночи они просидели вместе с Альфредом, Сантиной и Гильомом у костра возле палатки. Ганс и Тэо рассказывали им о том, что видели, слышали и пережили в плену, и о своем освобождении. Сантина и Альфред самозабвенно слушали их и отчасти Гильома, который со своей стороны добавил к последней части рассказа две-три подробности. Затем Альфред ушел в шатер «вздремнуть перед штурмом», как он выразился, Гильом тоже. Тэо пошел на их с Гансом половину шатра - взглянуть на спящую Одэтту, да так и заснул возле нее. Ганс и Сантина вернулись в шатер на рассвете. Увидев Тэо, спящего рядом с Одэттой, они тоже легли рядом друг с другом и заснули, взявшись за руки. Никто, кроме на мгновение проснувшегося Тэо, не увидел этого. Через два часа Ганс проснулся первым и осторожно сел возле своей жены со своим обычным философски-отстраненным видом. Он не желал, чтобы даже самые близкие его друзья были свидетелями хотя бы малой части его личной жизни.
     После завтрака они с Тэо проводили Сантину и Одэтту к дому кузнеца, а сами вернулись как раз к началу штурма.
     Теперь, когда его друзья вернулись, Альфред стал таким же веселым, жизнерадостным и уверенным в себе, каким был до их пленения. Он отдал приказ стрелять из пушек по Элизиуму, вернее, по обсерватории с телескопом, а также по Грозовой Башне и ратуше. Обсерватория была разрушена со второго или третьего выстрела: был также открыт огонь из мушкетов по вражеским защитникам городской стены. Завязалась перестрелка, но враги были неуязвимы. Они спрятались внутрь стены и начали палить из бойниц. Впрочем, люди Альфреда не слишком пострадали: весь город снаружи опоясывала траншея, выкопанная заранее на расстоянии мушкетного выстрела. Пушек же в городе было мало, да и те не удавалось установить на стене, потому что стена постоянно держалась на прицеле гвардейцами Альфреда.
     С тех пор штурм повторялся каждое утро и прекращался днем: обе стороны вывешивали в полдень белый флаг. Штурм был пока что почти формальным. Император готовился к бою с войском генерала Хаггеля.
     И вот сегодня Хаггель вторично потерпел поражение, был разбит наголову; Тэо с удовольствием вспоминает об этом. Но тут же им овладевает мысль, никогда не оставляющая его надолго: где же всё-таки подземный ход, который связывает Город Трех Дождей с остальным миром?


- «Мессере Рэдо! – читал на следующий день Альфред послание от Эльдживы; Ганс и Тэо сидели рядом и слушали его. – Простите, что долго не писала; в последнее время стало очень трудно передавать вам письма.
     Прежде всего, хочу сказать, что телескопа больше не существует: ваши пушки уничтожили его, мой император. А теперь позволю себе вернуться немного назад.
     В ту ночь, когда мессере Кроннеберг и мессере Чарк избавились от плена столь чудесным образом – иначе и не скажешь! – в ту же ночь, ближе к рассвету, за ними пришел Бернар со своим помощником, но уже не застал узников в застенке! О, до чего же палач разгневался! Он прилетел в Элизиум и так ругался, что, право, стены дрожали; я такой ругани отроду не слыхала. Потом явились эрцгерцог и Арсанд. Арсанд тоже стал ругаться, а Герхарт Клинч просиял от радости (я не лгу) и крикнул: «Есть Бог!» И стал утешать Бернара, но к тому было не подступиться. Он стал, как дикий зверь: всё швырял вокруг себя, чуть не убил эрцгерцога, но Арсанд его успокоил, сказал: «Мы их выкрадем из лагеря и казним». Это Бернара немного утешило; он даже извинился перед эрцгерцогом. И совсем успокоился, когда Арсанд добавил: «Мы попросим Стайка нам помочь». Я не знаю, кто такой Стайк, и эрцгерцог тоже не знает, потому что он спросил Бернара, кто это? Бернар ему ответил: «Это наш новый друг, ваша светлость» – и всё! Министры, конечно, догадались, что синьор Маст участвовал в спасении пленных, потому что увидели канаты над улицами. Бернар казнил нескольких стражников, за то, что они упустили пленных. Я всё слежу за Бернаром и Арсандом и все ваши люди тоже. Мы пытаемся выяснить, где подземный ход, но пока что ничего не узнали. А между тем, через этот ход нам доставляют порох, оружие, продукты, масло для фонарей – решительно всё! И господин Хаггель два раза навещал эрцгерцога и говорил, что «прошел под землей». Он, конечно, имел в виду подземный ход.
     Вот пока что и всё, дорогой мессере Рэдо! Передайте сердечный привет нашим друзьям, любящая Вас
                Эльджива Джильотто».
- Вот так, - молвил Альфред. – Бернар тяжело пережил ваше исчезновение, господа! И даже принес в жертву своей ярости несколько стражников. Но меня волнует подземный ход. И потом, кто такой Стайк? Я впервые слышу это имя. А вы?
     Тэо ничего не знал про Стайка, он вопросительно посмотрел на Ганса. Ганс покачал головой и ответил:
- Нет, я не знаю этого человека, но постараюсь узнать о нем. Что же касается подземного хода, то нам с разведчиками нужно снова попасть в город…
- Нет, - решительно прервал его Альфред. – Как хочешь, Ганс, но в город я тебя больше не пущу: ни тебя, ни Тэо. Я не могу терять столь близких мне людей, я это хорошо понял. Для меня это будет хуже, чем умереть самому.
- Хорошо, - согласился Ганс. – Я не буду входить в город и Тэо не позволю, но ты должен разрешить мне руководить разведчиками с Лестницы Гномов, Альфред.
- Ладно, - сказал император. – Будь по-твоему. Кстати, Ганс, я дал обет отдать тебе в руки Клинча. Ты сам решишь его судьбу.
    Глаза Ганса блеснули, и он пожал Альфреду руку.
- Ты не пожалеешь, что принял такое решение, государь, - сказал он. – И не бойся, никакой Стайк не украдет нас с Тэо, как бы ловок он ни был.
     После этого разговора Альфред вызвал к себе капитанов, показал им письмо Эльдживы и спросил, известно ли им, кто такой Стайк? Капитаны переглянулись между собой и покачали головами, но Мартиас Грэм вдруг встрепенулся и промолвил:
- Государь! Я знаю одного человека по фамилии Стайк. Если это тот, о ком я сейчас думаю, то он весьма опасен. Он провел десять лет в тюрьме, его заключил туда покойный император Генрих, ваш дядя. Но он бежал оттуда.
     Взгляд Альфреда тут же стал очень напряженным и внимательным.
- Расскажите всё, что знаете, Мартиас, - попросил он. – Как его полное имя? Почему он оказался в тюрьме? Сколько ему лет, какова его внешность?
- Его полное имя Антонио Стайк, - ответил Грэм, - но его никто так не называл. У него было прозвище «Жасмин», потому что ходили слухи, будто он убил своего старшего брата из-за наследства и посадил на его могиле куст жасмина… впрочем, не знаю, насколько эти слухи справедливы. Он мелкий дворянин, ему сейчас около пятидесяти лет, но выглядел он всегда молодо. А в тюрьму попал за мятеж, который пытался поднять в столице. Мало того, он покушался на жизнь его величества и даже успел убить несколько человек придворных. Он непременно был бы казнен, но его спасла случайность. Когда он стоял на эшафоте с петлей на шее, к нему на плечо вдруг спустился белый голубь, и палач не смог прогнать его, птица не улетала. Его величество был поражен этим зрелищем и заменил осужденному казнь тридцатилетним тюремным заключением. Напрасно его убеждали, что голубь – ручная птица Стайка, и вся эта сцена была подстроена нарочно самим преступником. Отсидев десять лет из тридцати, Жасмин убил своего сторожа и бежал. В его пустой камере нашли надпись углем на стене: «Император погибнет, но я буду жить». С тех пор никто о нем ничего не знал и не слышал. Ему было около тридцати пяти лет, когда он бежал из тюрьмы; стало быть, это было пятнадцать лет назад. Описать же его внешность я вряд ли смогу, у меня неважная память на лица.
- Это мы проверим, - Альфред повеселел. – Я сердечно благодарю вас за помощь, Мартиас, и вас, господа. Вы можете быть свободны. Господин Грэм, пожалуйста, останьтесь.
     Когда все капитаны ушли, Альфред пригласил в шатер Ганса и сказал ему:
- Ганс, я знаю, ты отлично рисуешь. Мне нужен портрет человека, о котором только что рассказал нам господин Грэм.
     Он выдал Гансу несколько листов бумаги, перо, чернила и вышел. Грэм растерянно взглянул на Ганса:
- Ганс, но я совершенно не способен описывать лица, я только что сказал об этом его величеству.
- Не страшно, господин Грэм, - успокоил его Ганс. – Мы просто попробуем. Не помните ли вы, какие у этого человека были глаза?
- Большие, серые, - тотчас ответил Грэм. - И такой особенной формы, как у кошки…
- Хорошо, - Ганс тут же нарисовал глаза и показал их Грэму. – Похоже?
- Да, - согласился тот, постепенно увлекаясь. – А нос был прямой, но немного опущен книзу… да, да, вы верно рисуете… Скулы низкие. Лоб высокий. У вас талант, Ганс; кажется, выходит очень похоже. Я даже не ожидал, что по моим описаниям можно создать портрет, хоть сколько-нибудь похожий на оригинал. Нет, уши немного пониже, и они торчали в разные стороны. Эти уши, конечно, сильно портили его… Губы, кажется, тонкие, и верхняя коротковата… Да, да, похоже! Вы замечательный художник! Подбородок квадратный, но не грубый, а волосы, Ганс, вроде ваших: кудрявые и не мелкими локонами, а крупными, совсем, как у вас. И не длинные, тоже, как у вас. Но цвет другой: светло-русый. Впрочем, чернилами этого не изобразить. Еще могу добавить, что роста он был среднего и здоровый, крепкий, коренастый. Правда, это тоже трудно изобразить…
- Ничего, я запомню, - отозвался Ганс, продолжая рисовать. Он трудился над портретом долго, три раза перерисовывал его заново, пока, наконец, не добился такого сходства, что Грэм невольно всплеснул руками.
- Это он, действительно, как живой! – вскричал главнокомандующий. – Ганс, вашу руку! Вы настоящий художник.
- Иногда у меня кое-что получается, - скоромно признался Ганс, втайне очень довольный похвалой обычно сдержанного и скупого на эмоции Грэма.
     Портрет был показан всем капитанам, но они так и не вспомнили мятежника, хотя сам мятеж помнили хорошо. Грэм объяснил, что император Генрих не желал, чтобы Стайк приобрел славу, пусть даже дурную, поэтому сообщники его были частью казнены, частью сосланы, а суд над Стайком и его так и не состоявшаяся казнь происходили при закрытых дверях.
     Альфред, Тэо и Гильом долго изучали лицо, изображенное Гансом. Это лицо было колоритным, к тому же, жестким и надменным. На нем застыло беспощадно-зловещее выражение.
- Интересная личность, - задумчиво молвил Альфред. – Опасная и незаурядная. Жасмин – слишком нежное прозвище для такого человека. Вероятно, он знает, где подземный ход. Может даже, это он рассказал о ходе Бернару и Арсанду. А на этот ход у нас теперь вся надежда.
- Да, - согласился Ганс. – К воротам уже не подступиться, их охраняют проверенные Бернаром люди – и в большом количестве. Но я распоряжусь, чтобы мои разведчики следили за Бернаром.
     «Хотя вряд ли это нам поможет, - в то же время думал он. – Эльджива и те, что оставлены в столице Альфредом, конечно, тоже следят за Бернаром, но до сих пор ничего не выяснили. Даже нашим пленным, людям того же Бернара, ничего не известно о подземном ходе. Вполне может статься, что и сам Гарри не знает, где он находится, знает только о его существовании. Ход открыт только избранным и существует только для них».
     Гильом Маст преданно смотрел на Ганса, стараясь уловить течение его мыслей. С тех пор, как Гильом спас его и Тэо, все дворяне и гвардейцы стали с ним необыкновенно почтительны и приветливы. Сам император каждое утро очень ласково здоровался с ним, а иногда даже расспрашивал о его прошлом. Беседовать с Гильомом стало теперь честью для каждого, и Ганс радовался, видя, как его оруженосец постепенно приобретает всеобщее уважение и любовь: точно так же, как недавно сам Ганс приобрел их.
     Шел август – щедрый, мягкий, солнечный…

                11.

     Жаркий полдень.
     Тэо и Гильом неторопливо едут верхом по дороге между холмов к речному берегу, чтобы ожидать там Ганса; так он приказал им. Сам Ганс с разведчиками осматривает ту часть леса, где вполне может начинаться или продолжаться подземный ход. До сих пор поиски подземелья остаются тщетными, даже следов его не удается обнаружить.
     Легкий ветерок ласкает лица путников. Пахнет скошенным сеном, вянущими на жарком солнце цветами. Трещат кузнечики, порхают бабочки: пестрые, легкие, безмятежные. Птицы поют в кронах деревьев на опушке леса. Небо синее, и на нем ни облака.
     Они доезжают до реки, где растет небольшой, но пышный кустарник, и привязывают там лошадей. Река в этом месте довольно широкая, противоположный берег немного выдается в воду небольшим зеленым полуостровом.
- Искупаемся? – предлагает Гильом. Тэо соглашается. Они внимательно оглядываются по сторонам (нет ли кого-нибудь подозрительного поблизости), раздеваются и бросаются в воду: манящую, прохладную, сверкающую в солнечных лучах. Довольно быстро – Гильом первый – они достигают зеленого «полуострова» и выбираются на берег, освеженные и довольные.
- Ты похож на мокрый одуванчик! – смеется Гильом, глядя на Тэо.
     Тэо готов уязвиться этим сравнением, но Гильом смотрит на него так дружелюбно-весело, что он тут же остывает, и его внутренняя вспышка сменяется безмерным удивлением. До сих пор Гильом еще ни разу не говорил никому подобных слов, а с ним, Тэо, был довольно сдержан и краток. «Он становится мягче к людям», - с радостью думает Тэо. Сам Гильом, конечно, не похож на одуванчик. Он - растение более сложное. Высокий, загорелый, худощавый, мускулистый, но не слишком, с короткими рыжими волосами,
он похож на молодой дубок, в котором сочетаются сила и пластичность. «Интересно, - думает Тэо, - если с ним схватиться в шутку, кто из нас победит?» Только сейчас он вспоминает, что Гильом старше его на целых двадцать лет, и удивляется этому: так молодо тот выглядит – и держится с ним, Тэо, как с равным себе по возрасту.
     Они садятся на берегу в теплой полутени.
- Немного отдохнем – и назад, - говорит Гильом. – Чтобы Ганс не искал нас.
- Гильом, - спрашивает Тэо, - а каким был Ганс в четырнадцать лет?
- Ростом – такой же, как сейчас, - отвечает Гильом, - но совсем худенький, забитый; всех боялся.
     Он вдруг темнее лицом и цедит сквозь зубы:
- А я… ну и скот же я был! Даже хуже…
     Тэо охватывает мгновенное чувство вины.
- Не надо, не вспоминай, - просит он. – Прости, что я заговорил с тобой об этом.
- Ничего, - лицо Гильома снова светлеет. – Хорошо, что сейчас всё иначе! И дай Бог, чтобы так было впредь.
     Тэо смотрит по сторонам, чтобы избавиться от легкого чувства неловкости. Вдруг его внимание привлекает огромный старый пень шагах в пятнадцати от того места, где они сидят. «Интересно, что это было за дерево? – думает он. – Такое здоровенное». Он подходит к пню, заросшему диким виноградом, и в изумлении останавливается. В центре пня – круглая чугунная крышка с грубой витой ручкой. «Что это, колодец?» – спрашивает себя Тэо и с любопытством дергает за ручку крышки. Она поддается. Напрягая силы, он поднимает ее; она откидывается вправо на чугунных петлях. Он заглядывает вниз, в «колодец», и видит, что в нем нет дна. Нет также и воды. Ничего нет, сплошная тьма. От начала колодца тянутся вниз чугунные скобы лестницы – и пропадают во мраке.
- Гильом! – тихонько окликает Тэо. Гильом быстро подходит к нему. На его лице тут же отражаются одновременно недоверие, радость, надежда, и всё это сменяется безудержным торжеством. Он бросает на Тэо быстрый взгляд, говорящий о том, что он думает и испытывает, лучше всяких слов. Тэо отвечает ему таким же взглядом. Его пробирает дрожь, хищная, охотничья, дрожь ловца, поймавшего редчайшего зверя.
     Гильом осторожно опускает крышку «колодца» и хриплым от волнения голосом говорит:
- Это не начало, а продолжение хода, скорее всего, так. Поплыли обратно, Тэо. Ганс приедет, мы покажем ему эту штуку.
- Гильом, - Тэо полон вдохновенного азарта. – Давай я хотя бы взгляну, что там…
- Нет, - Гильом качает головой. – Ганс нам этого не разрешал.
- Да мы не полезем до конца, только немного спустимся вниз, или я один спущусь…
- Есть такое слово «нельзя», - внушительно отвечает ему на это Гильом. – Пошли отсюда. Или сиди здесь, жди нас с Гансом, только не вздумай ничего трогать без нас.
- Ладно, - Тэо вздыхает. – Поплыли вместе.
     Они бросаются в воду и вплавь добираются до берега, где оставили лошадей.
     Вскоре появляется Ганс. Он соскакивает с Харварда и, привязав его, подходит к Тэо и Гильому.
- Ну что, нашли что-нибудь? – спрашивает он Тэо.
- Пока что нет, - отвечает Ганс. – Я велел Йокелу с остальными возвращаться в лагерь. А вы, я вижу, купались. Как вода?
- Подходящая, - отвечает Гильом, сияя против воли безудержной улыбкой. – Особенно возле того берега.
     Они с Тэо переглядываются, затем смотрят на Ганса такими глазами, что его ум мгновенно озаряет догадка. Тут же взгляд его становится взволнованным, глаза то вспыхивают, то гаснут, как всегда, когда он полон переживаний и надежд. Он сглатывает слюну, не спуская с них глаз:
- Стойте, не рассказывайте мне ничего! Сейчас поплывем вместе. Одежду возьмем с собой.
     Он быстро раздевается. Они складывают одежду в просмоленный заплечный мешок, который закидывает себе за спину Гильом, и вновь, на этот раз втроем, переплывают реку. Очутившись на берегу, Гильом торжественно объявляет:
- Это Тэо нашел, пусть он и показывает. Мне чужой славы не надо.
- С тебя и твоей довольно, - Ганс весело смотрит на него. – Ты ведь нам жизнь спас.
- Мы ее друг другу спасли, - смущенно поправляет его Гильом. – Тэо, показывай.
     Они идут к пню-колодцу, и Тэо, дрожа от волнения, поднимает заветную крышку. Ганс заглядывает внутрь, потом говорит очень тихо:
- Опускай. Сейчас мы спустимся туда. Только сначала оденемся и поедим, чтобы нам не голодать там, внизу. А теперь дайте мне вас поздравить, - он пожимает им руки. – Вы сами не знаете, что вы сделали.
     Они одеваются, едят – неторопливо, скрывая волнение, потом снова возвращаются к входу в подземелье.
- Я пойду первым, - заявляет Ганс, зажигая лучину. – За мной!
     И он быстро и осторожно начинает спускаться вниз. Следом спускается Тэо, затем Гильом. Они спускаются долго, минуты три-четыре, пока, наконец, не оказываются внизу, на широкой темной подземной дороге. Дорога идет между стен, выложенных грубым булыжником. Сама дорога ничем не выложена. Ее ширина около семнадцати футов.
- Настоящая подземная улица, - шепчет Тэо. Ганс кивает, соглашаясь. Потом тихо говорит:
- Теперь погасим лучины и пойдем вправо, чтобы узнать, где кончается подземный ход. Мы, конечно, пойдем в столицу, но, думаю, Альфред простит нам это.
- А если кто-нибудь, тот же Стайк или Хаггель, поедет этой дорогой? – размышляет Тэо. – Нас же увидят.
- Здесь в стенах много ниш, - возражает Ганс, - в них и спрячемся. Я иду впереди. Гильом, ты за мной. Тэо – за Гильомом.
     Так они и делают – гасят свои лучины и идут друг за другом вдоль стены, слегка касаясь ее рукой. Их окружают непроницаемая тьма и безмолвие. От влажных холодных стен веет сыростью. Время от времени Ганс зажигает лучину, чтобы проверить, не изменилась ли дорога. Вдруг он останавливается, потому что путь разветвляется надвое, образуя перекресток. Ганс минуты две размышляет, затем выбирает путь, который левее. Так, почти в полном молчании, они идут еще часа два. Но вдруг впереди начинает светлеть. Это не дневной свет, а, скорее, свет от какого-то огня, небольшого пламени. Такое впечатление, что он горит где-то сбоку, в одной из стенных ниш. Оттуда доносится чей-то голос, монотонно объясняющий что-то. Ганс делает знак своим спутникам затаиться в ближайшей нише, а сам подкрадывается к тому месту, откуда исходит свет и слышится голос. Он осторожно заглядывает в стенной проем и видит небольшую подземную комнату, озаренную свечами. Она ниже уровня пола, в нее ведут три ступени. Двери в комнате-пещере нет. За столом сидит сам Курт Хаггель, лысый, носатый, похожий на журавля, возле него в кресле Бернар, а рядом, тоже в кресле, боком к Гансу, - какой-то незнакомец. Миг – и Ганс вдруг догадывается, кто это; совсем недавно он рисовал его портрет. «Стайк-Жасмин!» – мелькает в голове у Ганса. 
     -… в общем, теперь вся надежда на наших южных наемников, - продолжает свою речь генерал сиплым голосом. – Их на следующей неделе приведет ко мне капитан Хэнк. На этот раз мы должны побить Альфреда. Что вы на это скажете, Тони? – обращается он к Стайку.
- Скажу, что давно пора, - отвечает тот. – Альфред на последних Живых Шахматах побился об заклад, что победит «шпажников» в течение часа – и выиграл большое имение. Он его дорого продал, получил деньги и теперь на эти деньги содержит свою гвардию. Но ведь деньги у него скоро выйдут. Правда, у него, вероятно, есть в запасе какой-нибудь вариант, не знаю. Но пока он доберется до императорской казны, ему будет трудно выплачивать гвардейцам жалованье.
- Он не должен добраться до казны, - угрюмо говорит Бернар. – Жасмин, вы так мне и не ответили: беретесь вы доставить мне живым Кроннеберга и Чарка?
- Попробую, - неохотно отвечает Жасмин. – Я видел их издали. Чарка не трудно будет захватить, только зачем он вам, Бернар? Он ведь ничего собой не представляет.
- Он адъютант Альфреда, - напоминает Бернар. – А Ганс – его оруженосец. Хорошо бы еще выкрасть корону Асталийских императоров. Она наверняка у них. Пусть не дурачат народ. Ведь надень Альфред эту корону сегодня или завтра, камень цвета не изменит. Этот цвет меняется только с фазами луны, не помню, с какими именно. Я когда-то случайно узнал эту тайну, и вот теперь сообщаю вам ее.
- На что нам корона, даже с тайнами? – пожимает плечами Жасмин. – Короновать эрцгерцога? Надо сначала разделаться с Альфредом. А с Гансом, Бернар, дело потруднее, потому что он очень ловок, умен и хитер. Его похищение будет вам стоить огромных денег.
- Мне всё равно, - Бернар нетерпеливо повел плечом. -  Я заплачу вам любую цену, Тони. Но он мне нужен. Я страстно хочу его гибели; в настоящий момент это мое самое заветное желание.
- Как странно, - невольно вырывается у Курта Хаггеля. – Ну что такое Ганс Кроннеберг? Не спорю, он человек отважный, хотя и карлик. Но почему такое поразительное везение? Какой-то безродный мальчишка, акробат из бродячего цирка, а смотрите: в двадцать семь лет он становится фаворитом Герхарта Клинча, влиятельнейшей фигурой при дворе его светлости, а в тридцать он без всякого труда превращается в оруженосца императора, - мнимого или настоящего Альфреда Третьего, и также становится его приближенным лицом. Он несколько дней общается с Гильомом Мастом, который люто ненавидел его на протяжении шестнадцати лет, и вот этот же Маст ходит теперь за ним по пятам, как, вероятно, не ходил в детстве за родной матерью, выполняет его приказы, рискуя жизнью, избавляет его из плена. А сам Ганс Кроннеберг ростом с семилетнего мальчика, и сложения почти такого же, только лицо взрослое. И такое влияние на людей, более того, власть над ними! Прошу объяснить мне подобный феномен!
- Он колдун, вот и всё, - угрюмо ворчит Бернар. – Какой там феномен! Небось, кричал бы у меня на дыбе не хуже других… Я бы его сломал; о, я сломал бы его!
- Видите? – Хаггель разводит руками. – И вас, Бернар, он задел за живое! В чем же сила этого молодого человека? Почему одни смертельно ненавидят его, а другие так же сильно любят?
- Может, всё дело в том, что он вовсе не безродный, - лениво и довольно равнодушно роняет вдруг Антонио Стайк. – Вот вы, генерал, сказали «акробат из бродячего цирка». Но я-то прекрасно знаю, кто он на самом деле! Поэтому у него надо мной власти нет, и никогда не будет. Я человек циничный.   
- Вы знаете, кто такой Ганс? – фыркает Бернар. – Я тоже знаю! Он карлик и бывший шпильман, а строит из себя аристократа, властителя душ. Тоже мне, белая кость!
- Строит из себя? – переспрашивает Жасмин. – Зачем ему строить? У него это в крови. Только обещайте молчать о том, что вы сейчас узнаете, господа!
- Обещаем, - в один голос клянутся Хаггель и Бернар. Сердце у Ганса замирает и падает почти так же, как если бы он летел сейчас на канате над городом; он с трудом переводит дыхание.
- Ну так вот, - продолжает Жасмин внушительно. – Этот парень – вовсе не безродный акробат, а сын португальца, принявшего наше подданство, барона Кристобаля ди Фонте и родной сестры Эдгара и Генриха, принцессы Рут, разумеется, незаконный. Барон служил при дворе его императорского величества Генриха тридцать лет назад, и у них с принцессой был роман. Потом он поехал погостить в Португалию, где вскоре заболел и умер. Рут сумела скрыть свое положение и тоже на время уехала в Кроннебергское княжество. Там она родила сына и отдала его чете бездетных крестьян, обещав платить за его содержание, а сама вернулась в столицу. Она не могла открыто признать своего сына, но не собиралась забывать о нем, поэтому намеревалась, едва он подрастет, отдать ему в лен принадлежащее ей Арамское княжество… но спустя два года она умерла, не успев составить завещание. Крестьяне перестали получать деньги за ребенка – и продали его в бродячий цирк.
- Так что же выходит, - спросил, помолчав, потрясенный Бернар, - что Ганс – племянник покойного императора Генриха?
- Да, - подтвердил Стайк. – И двоюродный брат Альфреда Грана. И, к тому же, двоюродный племянник эрцгерцога Клинчского, - он засмеялся. – Ну, как вам такое сборище родственников, господа?
- Это удивительно! – вскричал Хаггель. – Но откуда вы всё это знаете?
     Жасмин пожал плечами.
- Я был доверенным пажом принцессы и возил деньги в Кроннебергское княжество, приемным родителям Ганса. Возил, а сам злился на него. Этот бастард, к тому же, карлик, должен был унаследовать огромное княжество, а мне, прирожденному дворянину, было суждено весь свой век сидеть в крохотном имении, без титула, довольствуясь самыми скромными средствами. Поэтому я был рад, что Ганс Кроннеберг не стал князем. Я буду прилагать все усилия, чтобы он и впредь не стал им.
     Бернар тихонько и злобно рассмеялся.
- Тони, - молвил он. – Не скрытничайте. Может, вам известна тайна еще чьего-нибудь рождения? Может, Чарк или Гильом тоже чьи-нибудь побочные дети?
- Нет, - Жасмин покачал головой. – Родословной Гильома я не знаю, но он не породистей дворовой собаки. А Чарк – потомственный трехсотлетний дворянин, никак не связанный родством с императорским домом.
- Всё это очень интересно и поучительно, - признался Хаггель, - но всё-таки происхождение Ганса мне ничего не объяснило. Конечно, для меня открытие, что он аристократ и родня императорам, но всё же откуда в нем такая внутренняя сила? Сила, которой позавидует любой прирожденный дворянин…
- Просто он родился под счастливой звездой и с должным характером, - снова пожал плечами Стайк. – Но мне скучно говорить о нем; давайте сменим тему, господа.
- Вы ему здорово завидуете, - прищурившись, заметил Бернар.
- Сменим тему, - повторил Жасмин, и в голосе его прозвучал металл. – Скажите мне лучше, господа, где наша третья копия схемы подземного хода? Я не нашел ее, но не взволновался, будучи уверен, что она у одного из вас.
- Да, она у меня, - откликнулся Хаггель.
- Дайте мне ее, - попросил Жасмин. – Я передам ее новому начальнику снабжения: ни он, ни его люди еще не знакомы с подземным ходом, а со слов он, конечно, ничего не запомнит, он туповат.
- Но он надежен? – спросил генерал.
- Конечно, - ответил Стайк. – Ненадежные ничего не знают о подземелье, а если вдруг начинают знать, я отправляю их туда, где их знания никому не могут повредить.
- Возьмите, - генерал протягивает ему план.
     Стайк берет его и прячет себе за пазуху. Ганс делает три шага назад, к нише, где прячутся Тэо и Гильом, и шепотом отдает им четкие краткие приказания.
     Спустя пять минут Жасмин прощается с генералом и Бернаром и с факелом в руке покидает подземный штаб. Он быстро направляется в сторону, обратную пути, ведущему в столицу. Приблизительно через четверть часа после своего выхода из штаба Стайк вдруг получает сильный удар по голове. Он падает без малейшего звука и роняет факел, который тут же гаснет, очевидно, с чьей-то посторонней помощью. В следующую минуту схема подземного хода оказывается за пазухой у Ганса. Жасмина связывают по рукам и ногам. Гильом и Тэо несут его, а Ганс идет впереди и озаряет им путь лучиной. Они добираются до лестницы, ведущей на поверхность, на берег реки. Сперва похитители поднимаются сами, а затем поднимают своего пленника за несколько заранее привязанных веревок. Потом разведчики переплывают реку вместе со своим бесчувственным пленным, голову которого поддерживают над водой. На другом берегу они одеваются, перекидывают Стайка через спину лошади Гильома, сами вскакивают  в седла – и во весь опор стремительно мчатся к лагерю…


     В лагере Ганс передает Альфреду схему подземного хода. Выясняется, что его начало – за тридцать миль к юго-востоку от столицы, в подвале замка Эклтон, а конец – у ворот Элизиума, но с их внутренней стороны, в одной из сторожевых будок. Другие входы и выходы, в том числе, вход у реки, на схеме не обозначены.
     Ганс очень краток и лаконичен в своем донесении. Он выслушивает вместе с Тэо и Гильомом горячую благодарность и поздравления Альфреда и тут же куда-то исчезает, сославшись на усталость.
- Что это с Гансом? – удивляется Альфред. – Он какой-то сегодня скованный и отчужденный. Уж не обидел ли я его чем-нибудь?
    Тэо переглядывается с Гильомом, затем, собравшись с духом, они рассказывают Альфреду то, что слышали сегодня в подземелье от самого Антонио Стайка: о происхождении Ганса и о тайне его рождения. Альфред слушает их с глубочайшим вниманием, широко раскрыв глаза; он потрясен и не скрывает этого. Потом говорит:
- Благодарю, что вы не скрыли от меня такие важные сведения. То, что я только что услышал, просто удивительно. Но больше пока никому ни слова об этом.
     Они обещают молчать.
     … Ганс появляется только поздно вечером. Он надеется, что все уже спят, и тихонько подсаживается к догорающему костру. Но почти в ту же минуту рядом с ним оказывается Альфред. Увидев его, Ганс весь сжимается. У него только одно желание – стать еще меньше, чем он есть, и провалиться сквозь землю. Альфред садится рядом с ним и говорит:
- Ганс…
- Ну что? – Ганс смотрит на него, готовый в любую минуту встать и уйти. – Я вижу, ты всё уже знаешь. Если это так, прошу тебя, не говори ничего.
- Но почему? – голос у Альфреда самый мягкий. – Разве ты не рад, что мы с тобой братья?
- Рад, - отвечает Ганс. – Но я не желаю никаких объяснений; это мне будет тяжело, поэтому, пожалуйста, избавь меня от этого.
- У меня есть альбом с миниатюрами, - роняет Альфред. – Там портреты нашей семьи. Показать тебе?
- Да, - еле слышно отвечает Ганс.
     Альфред приносит из шатра альбом. Ганс смотрит на портреты и находит среди них темноглазую девушку с ясным взглядом и темными шелковистыми волосами – серьезную и красивую. Под портретом подпись: «Принцесса Рут Мария Гран, герцогиня Эмберская, княгиня Арамская, сестра его императорского величества Генриха Второго». Дальше стоят год и число. Ганс мгновенно высчитывает: портрет сделан года за полтора до его рождения, значит, его матери здесь всего двадцать лет… Он смотрит дальше. Видит лицо принца Эдгара, герцога и графа, отца Альфреда, видит портрет самог`о покойного императора Генриха.
- Боже мой… - срывается с его губ.
     Альфред с пониманием протягивает ему бокал вина и наливает себе тоже; они в молчании чокаются.
- За твое здоровье, Ганс Кроннеберг, будущий князь Арамский, - торжественно говорит его величество.
- Сначала за твое здоровье, государь, - отвечает Ганс.
- - Будем здоровы, - смеется Альфред и сердечно кладет руку на плечо Ганса. – Знаешь, я страшно рад за тебя и за себя тоже: у меня ведь больше нет братьев, ты один. А портрет твоего отца, Кристобаля ди Фонте, конечно, есть в его родовом имении.
- У законных наследников? – уточняет Ганс.
- Их нет. Ты последний представитель этого рода, - задумчиво говорит Альфред.
- Но я бастард, - напоминает ему Ганс.
     Альфред с укором качает головой.
- Не называй себя так, Ганс. Да, ты рожден вне брака, но ты прямой потомок барона, сын принцессы. У тебя не кружится голова от всего этого?
- Нет, - честно отвечает Ганс. – Потому что пока я никто, и если с тобой, не дай Бог, что-нибудь случится, я останусь никем.
- Вот и нет, - возражает Альфред. – У его высокопреосвященства и Рональда Галса, моего душеприказчика, уже лежит в особом тайнике завещание, написанное мной сегодня. Ты в нем – будущий князь Арамский и барон ди Фонте, слышишь?
- Молчи, - Ганс собирает все свои силы и стискивает его руку. – Молчи, пожалуйста, я не хочу думать об этом до конца войны.
- Ты прав, - соглашается Альфред. – Прости меня. Уж слишком мне не терпится возвеличить тебя перед людьми.
     Он улыбается.
- Ты, Гильом и Тэо совершили сегодня невозможное: нашли подземный ход, похитили схему этого хода да еще привезли мне Антонио Стайка, который был убежден, что сам похитит и Тэо и тебя! Через два дня мы отправимся к замку Эклтон, в подвале которого начинается подземный ход, а там – столица наша! Господи, веди и впредь меня и мое воинство!
- А то, что я узнал правду о короне императоров, - тихо говорит Ганс, - это ничего?
- Это к лучшему, - признается Альфред и рассказывает Гансу о лунных фазах и о чудесном камне в центре короны – Скарабее Фараона.
     Они еще некоторое время видят у костра, потом отправляются спать.

                12.

     Через два дня они уезжают прочь от осажденной столицы, но не все, а только император, Тэо Чарк, Гильом Маст, Ганс и Мартиас Грэм со своим отрядом в тысячу человек. Осада столицы и временное общее командование передано Грэмом Элиасу Мэрджиту. Вместе с его величеством уезжают в карете Одэтта, Сантина, Тим и Нэл. Пленного Антонио Стайка император также берет с собой.
     Жасмин чрезвычайно молчалив. На все вопросы, обращенные к нему, он отвечает односложно и уклончиво, а когда Альфред напоминает ему, что схема подземного хода теперь у него, Жасмин почему-то очень искренне и очень зловеще улыбается в ответ. Эта улыбка не ускользает от внимания Ганса, который присутствует при беседе императора с пленным. Тут же тревога змеей заползает в сердце оруженосца его величества. Наедине он говорит своему государю, другу и двоюродному брату:
- Альфред, мы ничего не знаем о тайнах подземного хода, а Жасмин знает, но ничего нам не скажет. Я боюсь, нас ожидает ловушка или еще что-нибудь похуже. Нам следует быть очень осторожными.
- Как же мы будем осторожными, не зная, где ловушка, в чем она заключается? – резонно замечает Альфред. – Мы сможем быть осторожными лишь в пределах своей обычной бдительности.
- Хорошо бы оставить женщин в замке после того, как мы возьмем его, - говорит Ганс.
- С этим я согласен, - вздыхает Альфред. – Только ведь они очень упрямы; не знаю, кто может с ними сговориться.
     Ганс долго убеждает Одэтту и Сантину остаться в замке Эклтон – и, наконец, добивается успеха. Обе соглашаются остаться, хотя и очень недовольны этим решением.
- Вас могут отрезать от нас, - говорит Сантина Гансу.
- Не спорю, могут, - отвечает он. – Но в подземелье может произойти нечто худшее. И для нас, и для вас будет лучше, если вы останетесь наверху.
     Замок Эклтон защищен плохо, поэтому отряд Мартиаса Грэма берет его почти что без всяких усилий. На следующий день Альфред и Мартиас Грэм ведут своих людей в подземелье.


     Пока они ехали (а им предстояло заночевать под землей), Ганс присматривался к окружавшим их стенам из булыжника и к угрюмой мрачной дороге, которой, казалось, не может быть конца. Им попадались бесконечные переходы, развилки, перекрестки, но Альфред уверенно гнал коня туда, куда указывала схема подземелья, к Городу Трех Дождей. Факелы сверкали во тьме. «Мы похожи на троллей или гномов, а Альфред – на горного короля», - думал Ганс, стараясь отогнать от себя тревогу и полностью отдаться сказочному, хотя и суровому очарованию их необычайного пути. Он подумал, что хорошо сделал, оставив Зильбера Одэтте – для Тима. Малыш и в Рэдэрхолле любил кататься на нем; Ганс охотно ему это позволял. Вообще Тим был славный мальчик, но Ганс никогда не заговаривал с ним первый, а на его вопросы отвечал кратко и спешил уйти. Так он поступал со всеми детьми. Он невольно тяготился обществом тех, кто был с него ростом или чуть ниже, но при этом гораздо моложе. «Не хочу, чтобы однажды меня перепутали с каким-нибудь ребенком, - объяснил он как-то Тэо. – Довольно того, что мне приходится всё время доказывать взрослым, что я не хуже их. Доказывать то же самое еще и детям – задача для меня непосильная». Да, серебристому пони пришлось бы нелегко при бешеной теперешней скачке. От стен веяло сыростью и холодом, в воздухе стоял запах просмоленного горящего дерева, плесени и земли. «Неважный у нас будет ночлег, - думал Ганс, - всё равно, что в погребе. Ну да ничего, завтра мы возьмем столицу и увидим солнце…» Но эти его бодрые мысли всё время перебивало, вплетаясь в них, смутное и глубокое беспокойство. Он чувствовал, что Жасмин-Стайк неспроста улыбался накануне. Когда остановились передохнуть и поесть, Ганс снова заметил осторожную зловещую улыбку на жестком лице Стайка. Тот, увидев, что Ганс смотрит на него, отвесил ему издевательский поклон. Ганс решил не выяснять с ним отношений. Этот человек бесспорно завидовал ему и ненавидел его. Он был старше Ганса на двадцать лет, но этого совсем не чувствовалось. Он вел себя с Гансом да и с прочими, точно озорной мальчишка. Невозможно было поверить в то, что этот человек – ровесник генерала Хаггеля, что ему, как и Хаггелю, пятьдесят лет. Его жестокая озорная игривость казалась Гансу неприятней недавней злости Гильома, страшнее ощущения близкой смерти, тогда, в плену у Бернара. Там всё было просто; безобразно, дико, но просто. А здесь, в лице этого кряжистого седеющего мужчины с поведением подростка, Ганс видел нечто грозное, неотвратимое, гибельное, изощренное, и душа его настораживалась, сталкиваясь с этим совершенно новым для него воплощением зла. Такое он видел впервые и не мог не раздумывать: кроется за этим поведением предвкушение чего-либо дурного для Альфреда и его людей, или это просто поза, маска. Но глядя в серые кошачьи глаза Жасмина, он понимал, что тот совершенно не боится ни Ганса, ни Альфреда – никого из своих врагов. Значит, ему нечего прятать за своей улыбкой. Очевидно, Стайк просто жестоко развлекался, забавлял сам себя. Рассчитывал ли он на большее развлечение, сулящее гибель людям Альфреда? Ганс этого не знал, поэтому продолжал неустанно исподтишка наблюдать за человеком, который когда-то возил деньги его приемным родителям, который был доверенным пажом принцессы Рут… За последние два месяца Ганс настолько отвык от зла и так привык к любви, что был даже избалован ею. Теперь, вновь столкнувшись со злом и коварством, он ощутил страх и печаль, как ощутил бы их, снова став акробатом в бродячем цирке. Лицо Жасмина улыбалось ему улыбкой прошлого – насмешливого, циничного, безжалостного. Но Жасмин молчал. Заговорить с ним первому значило бы проявить слабость, да это и ни к чему бы не привело. И Гансу вспоминался другой путь под землей – путь в Кроннебергское княжество. Тогда он переводил стрелки-рычаги на часах, и всё для него только начиналось: и служение императору, и дружба, и любовь. А теперь, он и сам не знал, почему, теперь он отчетливо предчувствовал катастрофу. Она в его сознании была прочно связана со Стайком, и он пытался убедить себя, что всё это лишь его фантазия… но при этом то и дело мысленно обращался к Богу, умоляя Его охранить от бед Альфреда и тех, кто сейчас следовал за своим императором.
     Они скакали долго, наконец, доехали до того места, где был выход наружу – тот самый, что нашел Тэо. Гильом поднялся по лестнице вверх и, вернувшись, объявил, что уже темно. Судя по расположению звезд, около десяти часов вечера. Альфред объявил остановку на ночлег. Все гвардейцы сошли с лошадей. За пленным Жасмином две-три минуты никто не следил. О нем вспомнили лишь тогда, когда, освободившись от своих веревок, он вскочил на ближайшую расседланную лошадь, ухватился за ее гриву и стрелой полетел вперед, по направлению к столице. Ему вслед выстрелили несколько раз, но он исчез за поворотом. Прежде чем за ним кинулись в погоню, стены подземелья вдруг задрожали, и сверху, с высокого потолка посыпались огромные тяжелые камни, а впереди и позади отряда с грохотом выдвинулись из стен толстые чугунные перегородки – и наглухо закрыли путь в столицу и обратный путь.
     Когда пыль после камнепада слегка рассеялась, выяснилось, что часть отряда (около пятисот человек) убита и ранена камнями. Еще сотня оказалась отрезанной от своих заживо замурованных товарищей, главнокомандующего и государя. Чугунная перегородка разъединила их: ее было невозможно ни выбить, ни сдвинуть с места. Мартиас Грэм был тяжело ранен, Альфред тоже, хотя и находился в сознании. Ганс с самого начала камнепада встал, прижавшись спиной к стене, и успел приказать Тэо и Гильому сделать то же. Подобно им, поступили многие – и не получили даже царапины. Некоторые спрятались в нишах и тоже остались целы. Те же, кто стоял далеко от стены и от ниш, сидел или лежал, - почти все оказались убиты, ранены или искалечены. Гильом поспешно поднялся к люку, ведущему к реке, но, к своему ужасу, не смог поднять чугунной крышки; она словно намертво приросла к пню, который был обшит изнутри железом. Еще несколько человек пробовали поднять крышку люка, но у них ничего не вышло.
     В это время одни воины оказывали помощь другим, вытаскивая их из-под камней и перевязывая. Тэо и Ганс подошли к Альфреду, голову которого перевязывал Рональд Галс; верный Али помогал ему.
- Два ребра сломано, - шепотом сообщил Гансу Рональд. – Серьезная рана на голове. Вывих плеча. Я с трудом остановил кровь. Но, слава Богу, всё это еще ничего, могло быть хуже.
     Он с силой дернул Альфреда за руку, вправляя плечевой сустав. Альфред застонал и открыл глаза. Увидев Ганса и Тэо, он улыбнулся им и произнес:
- Ничего. Я знаю, нас замуровало. Где Грэм?
- Ранен, без сознания, - отрывисто ответил Тэо. – Врач говорит, перлом обеих ног.
- Тогда… - Альфред взглянул на Ганса. – Принимай командование. Скажи всем, пусть слушаются тебя; это приказ императора. Ты понял?
- Да, государь, - ответил Ганс.
- Хорошо, - Альфред закрыл глаза. – Сколько погибло?
- Много. Вероятно, человек триста, - ответил Ганс. – Еще сто совершенно целы, они за чугунной стеной со стороны Эклтона. Что им делать, Альфред?
- Пусть возвращаются в замок, - ответил раненый и вдруг широко раскрыл глаза:
- А Стайк? Сбежал?
- Да, - с трудом ответил Ганс. – Это ведь он нас здесь похоронил. Наверно, нажал какой-нибудь рычаг.
- А выход через люк? Не открывается? – Альфред говорил еле слышно.
- Пока что нет, - мужественно отозвался Тэо. – Но, может, еще откроется.
- Значит, мы здесь, как в коробке… - Альфред снова приоткрыл глаза. – Ну что ж, стало быть, так Богу угодно. Будем надеяться на лучшее, готовиться к худшему… верно, Ганс? Ну, отпусти наших друзей, что по ту сторону задней стены; всё равно им нас не освободить, пусть возвращаются в Эклтон. Да пусть не заблудятся по дороге. Скажи им Ганс: следует всё время держаться стены с известняком, потому что там, где гранит, - просто переходы. Рональд, дайте мне коньяку. Благодарю вас. Ганс, дальше распоряжайся сам, я полностью тебе доверяю. Ты сильный, у тебя всё получится. Теодор, помоги Гансу, исполняй всё, что он прикажет.
- Слушаю, государь, - ответил Тэо.
- Ступайте, - Альфред опять улыбнулся им. – Со мной посидит Рональд. Но потом придите навестить меня, обязательно.
     И веки его снова опустились.
     Тэо и Ганс отошли от него, не смея взглянуть друг на друга. У обоих было невероятно тяжело на душе. Огромным усилием воли Ганс заставил себя успокоиться и велел Тэо:
- Возьми Гильома. Начните обходить людей справа, а я обойду слева, заодно отпущу тех, кто остался на свободе. Смотри и запоминай, сколько раненых и убитых, потом доложишь мне.
     Ганс зовет своих разведчиков. Они идут к чугунной перегородке, отъединившей их от Эклтонского направления. Ганс передает людям за перегородкой приказ Альфреда, а сам, с помощью разведчиков, выясняет, сколько убитых и раненых. Убито очень много людей и еще больше лошадей. Многие раненые уже при смерти. Его высокопреосвященство архиепископ Йонимский причащает их. Брошенные факелы чадят. Ганс велит погасить их все и зажечь свечи в подсвечниках: воздуха мало, его необходимо беречь.
      «Вот мы и в каменной общей могиле, - размышляет Ганс. – Что ж, это всё-таки лучше, чем умереть от руки Бернара». Он хладнокровно высчитывает, сколько им удастся протянуть здесь. Воды мало, пищи тоже, воздуха чуть больше, чем воды и пищи, а чего действительно много, так это мертвых. Если сложить тех, что он сам насчитал с разведчиками, и тех, которых отметили Тэо и Гильом – триста двадцать три человека и четыреста лошадей. Раненых около сотни; многие из них умрут сегодня и завтра. Четыреста с лишним человек остаются пока что здоровыми и невредимыми, но замурованными в камне. «Неделя, - сухо и спокойно подводит итог Ганс. – Через неделю умрет последний из нас». Ловушка, в которой они заперты наглухо, равна тринадцати футам в высоту, семнадцати футам в ширину и примерно четверти мили в длину. 
     Он ищет глазами Тэо и Гильома и видит: Тэо сидит у стены, согнув колени и опустив голову на руки, а Гильом молча обнимает его за плечи. Сердце Ганса сжимается тягостным предчувствием новой беды. Он подходит к друзьям. У ног Тэо лежит дощечка, и на ней что-то написано. Ганс поднимает дощечку и при слабом свете огарка читает: «Господа, приближенные императора! Привет вам! Не передать ли мне Одэтте и Сантине ваши прощальные поцелуи? Пожалуй, передам. Не знаю пока что, которую из них я выберу для себя, а какую отдам Бернару. Впрочем, вас это теперь не должно волновать. У вас есть дела поважнее.
                Навеки ваш Жасмин, он же Тони Стайк».
     «Это он написал перед побегом», - догадывается Ганс. Всё в нем разом умирает. Даже злобы он не испытывает, - одну только мертвящую пустоту и отчаяние, такое же глубокое, как самая глубокая из морских впадин. Мыслей в его голове нет. Он машинально поднимает глаза к потолку и видит на нем, как в тумане, сцены из Евангелия. Упавшие вниз булыжники открыли взорам эти картины, написанные в строгом классическом стиле на каменных полукруглых блоках, примыкающих друг к другу. Взгляд Ганса механически скользит по этим старинным изображениям. Вот Иоанн Креститель – почти у самой чугунной двери. Он крестит Господа на Иордане. Вот Спаситель с учениками. Вот Саломея с головой Иоанна Крестителя на блюде. Ирод, Иродиада… Ганс опускает голову и молча садится рядом с Тэо. Они молчат очень долго. Ганса приводит в чувство страшный крик.
- Не хочу больше здесь оставаться! – кричит один из гвардейцев, с силой ударяясь всем телом в чугунную перегородку, закрывшую путь в столицу. – Не могу больше, не желаю! Выпустите меня! Я хочу выйти отсюда, слышите! Я не хочу умирать!
     Среди гвардейцев начинается ропот. Несколько человек не могут сдержать слез, заражаясь этим хлещущим по нервам криком, еще двое пытаются остановить солдата. Ганс, стиснув зубы, подходит к нему и дает ему подножку так, что тот падает. Не давая ему опомниться, Ганс с силой ударяет его по голове рукояткой кинжала, как когда-то ударил Клинча. Гвардеец теряет сознание.
     Ганс поворачивается и с вызовом смотрит на окружающих.
- Ну? – спрашивает он громко. – У кого еще истерика?
     Все молчат и смотрят на Ганса с пониманием и доверчивым уважением. Эти беззащитные лица невыразимо трогают его. Его вдруг охватывает бесконечная нежность к стоящим перед ним людям.
- Господа! – говорит он с несвойственной ему глубокой сердечностью в голосе. – Наш государь ранен. Наш главнокомандующий Мартиас Грэм ранен тоже. По приказу его величества теперь я несу ответственность за вас. И я утверждаю: мы с вами выйдем отсюда. Мы будем свободны. Почему я так уверенно говорю это? Потому что я люблю вас! И моя любовь – я это знаю! – победит смерть…
     Его голос срывается, он не может больше произнести ни слова. Но удивительно: его короткая речь словно преобразила всех. Все смотрят на него не обреченно, как смотрели до сих пор, и не по-детски доверчиво, как две минуты назад, а с пламенной любовью, с преклонением. Страх и печаль ушли из сердец узников, лица их наполнились неземным сиянием и стали похожи на блистающие в полутьме лица ангелов. Ганс чувствует слезы на своих глазах и страстное желание умереть за этих людей – сейчас же, сию минуту! А они готовы умереть за него, он видит, чувствует это. И ему хочется навсегда остаться в этом благодатном мгновении. На минуту ему вдруг кажется, что и он, и все, кто сейчас смотрит на него и слушает его, - уже в Раю!

                13.

- Ты по-царски вел себя, Ганс, - тихо говорит Альфред полчаса спустя, когда большинство гвардейцев уже спит. – Да, по-царски. И какие слова нашел! Мне бы таких ни за что не найти. Правда, Тэо?
     Тэо утвердительно кивает, с благоговейным восхищением глядя на Ганса.
- Идите отдыхать, - просит их Альфред. – Мне немного лучше, рядом со мной Али; если мне что-нибудь понадобится, я разбужу его. Но вы должны, как следует, отдохнуть, особенно ты, Ганс. На тебя сейчас вся наша надежда – моя, моей армии, всей страны. Право, мне иногда кажется – и всё чаще – что судьба ошиблась, и что на самом деле император Асталии – ты. Сколько в тебе величия! Как много тебе дано! Мне не дано столько. Но в моей земной власти возвеличить тебя перед народом, насколько мой Бог позволит мне это. Если мы не выйдем отсюда, Господь Сам возвеличит тебя в своем бесконечном Свете, а если выйдем, и я выживу, клянусь: ты будешь моим советником, вторым после меня человеком в империи: и все страны, все народы, с которыми мы сообщаемся, узнают о тебе.
- Государь, не думай сейчас о моей земной славе, - ответил ему Ганс. – Каждому дню довольно своей заботы.
- Ты прав, - Альфред взял его за руку. – Иди, отдыхай. И помните, - он окинул взглядом Ганса и Тэо. – Я тоже люблю вас. Спокойной ночи.
     Они ушли туда, где лежали их вещи, и где спал Гильом. Завернувшись в плащи, они улеглись на земле и вперили глаза в потолок, где, огромные, трепетали  в блеске свечей фигуры из Библии.
     «Какая иезуитская мысль, - подумал Ганс, - так оформить ловушку, чтобы, издыхая в ней, люди смотрели на лики святых. Гильом думает, что этот подземный ход был построен инквизиторами, но вряд ли: стены слишком древние. Скорее всего… ну конечно, здесь ведь проходили римляне. Это подземелье, должно быть, создано в первое столетие христианства – и, без сомнения, язычниками…»
     Он посмотрел на Тэо: тот спал. После речи Ганса Тэо уже не так тревожила мысль об Одэтте, да и Ганса почти не волновала мысль о Сантине. Женские образы отодвинулись на второй план. Самыми близкими Гансу и Тэо стали теперь люди, которые сейчас разделяли с ними подземное заточение, люди, которые должны были либо спастись вместе с ними, либо, как и они, принять смерть.
     Прямо над Гансом шла Саломея, неся на блюде голову Крестителя. Она была написана очень выразительно. Ее красивое, бездушное, легкомысленное лицо вызывало у Ганса легкое раздражение. Оно напомнило ему лица женщин, которые жили только настоящей минутой и всегда насмехались над ним. Для них его душа ничего не значила, как и души прочих людей, а тело его они презирали – презирали настолько, что брезгали иной раз просто подать ему руку. Они были злы, убоги, ничтожны, но сейчас он почему-то жалел их: возможно, потому что сам сейчас был полон любви, полон до краев, а они не знали, что такое любовь. Они жили и умирали, как животные. Бог с ними, подумал Ганс. Ему вдруг стало интересно, чем заканчиваются здесь Евангельские сцены? Вероятно, Воскресением Христовым, решил он и, тихонько встав, прошел в противоположный конец ловушки, чтобы проверить свою догадку. Но картины заканчивались гробом Лазаря и плачущими Марией и Марфой, которые стояли возле камня, закрывшего вход в пещеру. «Как странно, - подумал Ганс. – Почему именно гроб Лазаря? Почему не Суд, не Распятие, не Воскресение?»
     Он сел под фреской с гробом Лазаря и глубоко задумался. Почему-то ему было очень важно понять смысл окончания работы художника. Что тот хотел сказать, остановив свою работу на гробе Лазаря (или не он, а велевший ему расписать эту часть подземелья)? Но Ганс не успел сделать какие-либо выводы и разобраться в замысле подземной росписи. Дали знать себя усталость и величайшие потрясения прошедшего вечера. И он заснул, привалившись к стене, заснул крепко, словно окунулся в мягкую бездну. Последняя мысль его была о гробе Лазаря и последний вопрос: почему?..


     Он проснулся часа через три-четыре. Сперва ему даже показалось, что прошло всего несколько минут, и он вовсе не засыпал, но через некоторое время отчетливо понял, что спал. Мы в этой ловушке подобны Лазарю, сказал он сам себе. Кто воскресил Лазаря? Спаситель. Кто «воскресит» нас, выведет на свет? Он же. Но что надо сделать, чтобы Бог помог? Надо отвалить камень от гроба Лазаря.
     Пораженный этой мыслью, внезапно осенившей его, Ганс вскочил на ноги, сам не свой от охватившего его лихорадочного волнения. «Лазаре, гряди вон!» – прогремело в его голове, и он задрожал, как будто этот властный призыв был обращен непосредственно к нему.
- О, да… - прошептал он. – Да, надо убрать камень, и тогда нам будет освобождение от смерти!
     Он кинул проницательный взгляд на потолок, на изображение гроба и камня. Сердце его бешено стучало. Он глотнул немного вина из фляги, чтобы успокоиться, прошептал молитву и принялся торопливо осматривать спавших ближе к нему людей. Ему нужны были двое высоких, очень высоких. Наконец, он увидел их; они спали почти что рядом. Каждый из них был только на голову ниже Альфреда. Ганс вспомнил их имена: Оскар и Оливер. Он склонился над Оскаром и тронул его за плечо. Тот открыл глаза и тут же сел, протирая их.
- Я в вашем распоряжении, господин Кроннеберг, - сказал он, как было принято отвечать начальству.
- Вы нужны мне, Оскар, - молвил Ганс. – Вставайте.
     Затем он разбудил Оливера и велел им следовать за собой. Они подошли к тому месту, где полчаса назад спал Ганс. Оба рослых гвардейца смотрели на Ганса сверху вниз преданно, с огромным уважением и надеждой: они верили ему и готовы были во всём ему повиноваться.
- Итак, ваша задача следующая, - сказал Ганс. – Видите на потолке картину, изображающую гроб Лазаря, заваленный камнем? Мне надо дотянуться до нее, и с вашей помощью я это сделаю. Оскар, посадите меня к себе на плечи и вместе со мной встаньте на плечи Оливера. Всё остальное я беру на себя.
     В глазах у гвардейцев появляется откровенное удивление и любопытство. Оскар немедленно поднимает себе на плечи Ганса и взбирается вместе с ним на плечи Оливера.
- Чуть правее, - командует Ганс. – Так, хорошо. Стойте и не шевелитесь.
     Они застывают, как единое изваяние. Ганс теперь совсем близко видит над собой гроб Лазаря. Он протягивает вверх руки и прикасается к камню. Руки его на мгновение замирают, потому что камень, закрывающий вход в нарисованную пещеру, оказывается не написанным на светлом фоне, а настоящим. «Значит, моя догадка, скорее всего, верна», - говорит себе Ганс. Под его пальцами – твердый, шершавый, круглый булыжник, наполовину вставленный в потолок. Ганс слегка нажимает на него ладонями. Булыжник тут же исчезает в нарисованной пещере. Отовсюду слышится гул, он нарастает с каждой минутой. Вдруг огромный светлый блок на потолке, рядом с гробом Лазаря, медленно начинает вращаться вправо и вращается до тех пор, пока на одной из его сторон не возникает новая фреска: Спаситель стоит перед гробом, а воскресший Лазарь, закутанный тканями, идет ему навстречу. Тут же стены, пол, потолок – всё содрогается, как при землетрясении. Огромные чугунные перегородки, превратившие подземный ход в могилу, медленно, словно нехотя, вдвигаются обратно, уходят в стены. Каменная ловушка вновь обретает вид подземного тоннеля.
     Люди, пробужденные грозным гулом и колебанием стен, в ужасе просыпаются, вскакивают с мест. Потом до них вдруг доходит, чт`о произошло. Они спасены, они свободны, они будут жить! Пьяное безудержное ликование охватывает их. Все, кто не ранен и может двигаться, в восторге кидаются друг к другу, повисают друг на друге, обнимаются, целуются, плачут, словно выиграли величайшее из сражений, пожимают друг другу руки, смеются, вытирают слезы, кричат что-то. Ганс уже давно на земле – и на него обрушивается шквал всеобщего потрясенного восторга. Он ныряет под ноги своим солдатам, предоставляя им душить друг друга в объятиях, и благополучно выныривает в стороне от ликующей толпы, но… ему не везет. Он попадает в объятия Тэо, который вне себя от восторга, крепко обнимает его и целует раз десять подряд.
- Ганс! – твердит он. – Ты герой, ты спас нас! Ты – величайший из людей!
     Ганс терпеливо переносит этот неизбежный порыв восторженной любви и благодарности; впрочем, ничего другого ему не остается. На очереди уже стоит Гильом, но от него Ганса спасает голос архиепископа Йонимского, торжественно провозглашающий среди всеобщего гула:
- Возблагодарим Господа!
     Тут же все падают на колени и искренне, с жаром молятся Богу и прославляют Его милосердие. Ганс тоже молится и прославляет. Вот, Кого действительно следует благодарить, думает он.
     После общей молитвы и благодарственного молебна все становятся спокойней, тише и мягче. Кто-то взбирается по лестнице к люку, и на этот раз люк поддается сразу. Свежий воздух и слабый свет наступающего утра врывается в подземелье.
     Ганс восстанавливает тишину выстрелом из мушкета и обращается к своим гвардейцам:
- Господа! Нас спасло чудо; о более высоких вещах я говорить не буду, вы их сами видите и чувствуете. Буду говорить о том, что нам предстоит сделать в ближайшие часы. Сейчас же после завтрака я поведу вас на Город Трех Дождей, и если на то будет воля Божья, мы возьмем столицу. Наша задача не сражаться с людьми эрцгерцога, а пробиться от Элизиума к городским воротам – и раскрыть и для тех, кто сейчас осаждает город: для нашей гвардии и ее капитанов. А теперь почтим минутой молчания память наших товарищей, павших вчера здесь, на этой подземной дороге.
     Он ставит рядом с собой карманные песочные часы, и, пока сыпется песок, смотрит на лица своих подчиненных. Они молчат. Некоторые опустили головы, другие глядят на Ганса с преклонением и обожанием, как дети смотрят на любимого старшего брата. И глубокое чувство к этим людям снова охватывает его душу.
- Я люблю вас, - опять говорит он им, когда песок перестает сыпаться. – А теперь даю вам полчаса на завтрак и на сборы. Время пошло!
     Он быстро завтракает вместе с Гильомом и Тэо. Потом они, все трое, подходят к Альфреду, чтобы проститься с ним. Ганс становится на колени и тихо говорит:
- До встречи, Альфред! Когда мы возьмем столицу, я пришлю к вам сюда гонцов на помощь.
     Он берет руку Альфреда и прижимается к ней губами.
- Не надо, Ганс, - Альфред пытается осторожно высвободить руку.
- Надо, - отвечает Ганс. – Мало ли, что может случиться со мной. Я хочу как следует проститься со своим государем.
     Альфред молча отворачивается, чтобы никто не видел его глаз и проглатывает комок. Он не может ничего сказать. Тэо и Гильом, вдохновленные примером Ганса, тоже подходят к руке Альфреда. Он смотрит на них и шепчет еле слышно:
- Я прошу вас… Тэо, Гильом… сберегите мне Ганса. Не оставляйте его, защищайте его. Пожалуйста.
     Он не может продолжать. Тэо дружески обнимает его и обещает:
- С ним всё будет в порядке, Альфред.
- Я жизнь отдам за него, - говорит Гильом. – Можешь поверить мне, государь.

                14.

     Они уезжают, благословленные на подвиг его высокопреосвященством.
     Ганс едет впереди на Харварде, который избежал гибели. За ним идут и едут на своих уцелевших лошадях воины. Рядом с ним Тэо и Гильом, тоже на лошадях.
- Как мы выберемся из подземного хода? – спрашивает Тэо Ганса. – Ведь он, наверно, заперт снаружи.
- Отопрем, - Ганс показывает ему ключ, висящий у него на шее. – Это ключ Жасмина. Вряд ли он успел сменить замок. Как только мы окажемся с внутренней стороны ворот Элизиума, отодвигайте засов – и вперед, к городским воротам. Мои разведчики поедут с вами или с нами, как получится. Я послал через верхний выход гонца к Элиасу, чтобы он готовился входить в город, едва ворота будут открыты.
- Ганс, - нерешительно начинает Гильом. – Давай я поеду впереди, а ты в толпе наших. Так с тобой ничего не случится.
- Не бойся, - успокаивает его Ганс. - Я не буду искать смерти и сделаю всё, чтобы она тоже не нашла меня. Постараемся держаться вместе; это самое лучшее.
     Они едут темными коридорами, проезжают и ту нишу, где несколько дней назад Ганс подслушал беседу Хаггеля, Бернара и Стайка. Сейчас в подземном вражеском штабе темно и пусто. В скором времени гвардейцы видят, что дорога начинает постепенно подниматься вверх. И вот, Ганс уже перед окованной железом тяжелой дверью. Он снимает с шеи ключ, взятый у Жасмина, и тихонько открывает дверь. Она поддается сразу же. Ганс, Тэо и Гильом первыми въезжают в сторожевую будку. Охрана не успевает оказать им сопротивление: ее тут же сминают. Воины Альфреда вылетают во двор Элизиума. Тотчас завязывается ожесточенная схватка с отрядами дворцовых стражников. Пока первые ряды сражаются, остальные во главе с главнокомандующим открывают ворота дворца, распахивают их и летят  через Город Трех Дождей к городским воротам. Застигнутые врасплох патрули эрцгерцога не сразу пытаются остановить их. У ворот происходит ожесточенное столкновение с противником. Но противник малочислен. Пока одни сражаются, другие отпирают ворота, сшибают замки, отодвигают засовы, ломают скрепы и запоры… миг – и ворота столицы распахиваются настежь!
- За мной! – гремит голос Элиаса Мэрджита, и он проносится во главе своих отрядов в город. За ним летят остальные гвардейцы, возглавляемые своими капитанами: Дорке, Флери, Йолисом, Вилларом, Жаном Эмоном и еще несколькими дворянами. Крик, Гвалт, выстрелы, звон шпаг и грохот пушек наполняют столицу. «Шпажники» берут площадь за площадью, перекресток за перекрестком, улицу за улицей.
     Спустя какой-нибудь час битва закончена. Элизиум занят, город взят! В плену две тысячи человек. Много убитых и раненых, еще больше сбежавших из города. «Шпажники» почти не понесли потерь. Элиас и Ганс поздравляют свои войска. Городские ворота закрываются, их начинают чинить: делать новые запоры, засовы и скрепы. За императором, ранеными и убитыми в подземелье посылают пятьсот человек с носилками и лошадьми.
    Гансу докладывают: эрцгерцог Клинч и Курт Хаггель взяты в плен, Арсанд и Бернар бежали (не вместе, а в разное время), а Жасмин-Стайк и вовсе не появлялся в городе с тех пор, как был захвачен в плен.
     Эльджива, счастливая и сияющая, приветствует Тэо, Ганса и Гильома. Она сама приносит им еды и просит их быть, как дома. Гильом посматривает на нее очень благосклонно; ему кажется, что он видит ее впервые.
- Какая женщина! – шепчет он Гансу. Ганс скрывает улыбку. Он наскоро съедает поделенного с Тэо жареного фазана, запивает его вином и уходит взглянуть на пленных.
     Курт Хаггель заперт в покоях без окон. Увидев Ганса, он встает. Голубые глаза его тревожны и сумрачны.
- Здравствуйте, генерал, - говорит ему Ганс.
- Здравствуйте, господин Кроннеберг, - сипло отвечает Хаггель. – Надо признать, вы достойнейший противник. До сих пор я не встречал никого достойнее вас.
     Помолчав, он спрашивает:
- Что будет со мной?
- Вероятно, вас отпустят, - отвечает Ганс. – Государь ранен. Когда он поправится, он решит вашу судьбу. Полагаю, вам будет предоставлен выбор: уехать за границу или принять присягу и служить его императорскому величеству. Подумайте пока об этом.
     Он кивает головой генералу (честь имею!) и выходит. Теперь следует навестить Клинча, и Ганс идет в Грозовую Башню, где в одной из нижних камер заключен эрцгерцог.
     Увидев Ганса, Герхарт Клинч поспешно поднимается ему навстречу с жесткого тюфяка кровати и робко говорит:
- Ганс, ты? Здравствуй.
- Привет тебе, Гарри, - Ганс пожимает ему руку. – Ну, как ты здесь? Всем доволен?
     Эрцгерцога передергивает от этих слов.
- Что значит «доволен»? Ганс, мне же грозит смерть, виселица! И быть может, уже сегодня! Зачем ты издеваешься надо мной?
- Кто же над тобой издевается, - Ганс качает головой. – Ты не прав. И не думай больше о виселице; государь помилует тебя.
- Альфред помилует? Этого быть не может, - убежденно отвечает Клинч. – Нет, Ганс, он человек беспощадный, он не помилует меня. Ох, почему же я не послушался тебя и не ушел из столицы…
     Он закрывает лицо руками и стонет.
- «А после ах да ох! но было поздно…» – цитирует Ганс строки из песенки про трех поросят. – Гарри, успокойся, ты будешь жить. Я, твой двоюродный племянник, обещаю тебе это.
- Ты – мой племянник? – с бесконечным изумлением в голосе переспрашивает его светлость.
- Да, - подтверждает Ганс, глядя ему в глаза. – Я сын принцессы Рут и барона ди Фонте; правда, незаконный.
- Ты – сын Рут?! – эрцгерцог поражен. – О Боже мой! Я был когда-то влюблен в нее, в мою кузину Рут. А ди Фонте… его звали Кристобаль… да, он служил при дворе. Ты действительно похож на него, Ганс: такой же смуглый и глаза карие. Он был красавец, любимец женщин. Боюсь, ты у него не единственный незаконный сын.
     Он ласково улыбнулся, глядя на Ганса, и на ту минуту совершенно позабыл о своем положении пленного.
- Но у Рут я, кажется, единственный, - говорит ему Ганс.
- У Рут? Да, у Рут, конечно, - соглашается эрцгерцог. – Она была совсем юной и очень скромной. Если она решилась на связь с ди Фонте, то, безусловно, потому, что любила его. У нее была чистейшая душа. Я всегда чувствовал родство с тобой, Ганс. Ты мне чем-то всегда был очень близок.
- Ты мне тоже, Гарри, - признается Ганс задумчиво.
     Но тут Клинч приходит в себя и вспоминает всё, что произошло сегодня, и белеет, как мел.
- Всё кончено, Ганс, - шепчет он, опускаясь на стул. – Ох, всё кончено…
     Ганс кладет ему руку на плечо и заглядывает в глаза.
- Гарри, - говорит он сердечно. – Я обещаю тебе жизнь, слышишь? Я теперь наделен властью и намерен употребить эту власть тебе на пользу.
- Да, да, - эрцгерцог пытается улыбнуться. – У тебя всегда было доброе сердце. Я благодарю тебя.
     Он опускает голову.
- Я пришлю тебе еды и вина, - говорит Ганс. – Очень хорошего вина, Герхарт. И ростбиф. Хочешь?
- Хочу… - еле слышно отвечает Клинч.
- Ну вот, - Ганс идет к двери и оборачивается у порога. – Мне пора. Я зайду к тебе на днях. Жди, я приду обязательно. Договорились?
     Клинч молча кивает ему головой. Ганс выходит из камеры и возвращается в Элизиум. Когда привозят Альфреда, они с Тэо заходят к нему на полчаса. Он счастлив видеть их живыми и здоровыми. Они разговаривают немного, потом посетители уходят. Ганс показывает Тэо и Гильому свою комнату в Элизиуме. Но всё в ней теперь становится вдруг чужим и нежеланным его сердцу. Эти стены словно отталкивают его от себя.
- Тэо, - обращается он к своему другу. – Можно ли нам временно остановиться в твоем доме, мне и Гильому? 
- Вы этого хотите? – Тэо приходит в восторг. – Господи, как же я рад! Конечно, Ганс, будь там, как дома. И ты, Гильом. Мы сейчас же туда поедем. Вы будете жить на втором этаже, в комнатах Альфреда. Вам там будет очень удобно.
- Спасибо, - Ганс пожимает ему руку. Он глубоко тронут таким бескорыстным радушием, но старается не показывать этого. Гильом тоже тронут, он благодарит Тэо и смущенно улыбается. Ганс тут же уведомляет Элиаса о том, где будет находиться, поручает ему временное всеобщее командование гвардией как заместитель главнокомандующего, и все трое отправляются в особняк Чарков.
    

     В особняке их встречает пожилой слуга Берт и Рина, его жена, почтенная служанка. Тэо провожает Ганса и Гильома наверх, в те пять комнат, которые в начале лета занимал Альфред. Гильом поражен богатством, размерами и благородством особняка. Впервые до его сознания вдруг доходит, что Тэо не просто славный малый и боевой товарищ, но и потомственный дворянин, не чета ему, цирковому канатоходцу. Он робеет, становится скованным. Ему неловко, что до сих пор он обращался с Тэо так запросто. А Ганс смотрит на кровать и вспоминает, как на ней спал Альфред в ту ночь, когда он, Ганс, едва не убил его кинжалом. Вся душа Ганса содрогается при том воспоминании. Как же всё-таки хорошо, как прекрасно, что Альфред тогда проснулся и схватил его за руку!
- Сейчас нам подадут вниз, в прачечную много горячей воды, - говорит Тэо, - и мы вымоемся. А потом я должен буду оставить вас. Я поеду в Эклтон за Одэттой, Сантиной, Тимом…
     Ганс мгновенно пробуждается от воспоминаний.
- Нет, Тэо, - возражает он. – Я уже отправил за ними гонцов. Если гонцы вернутся с недоброй вестью, мы поедем завтра все вместе с тобой. Еще я в этом случае захвачу своих разведчиков и Оскара с Оливером. Они ловкие ребята и могут быть нам полезны.
- Но Ганс… - лицо Тэо становится очень встревоженным. – Ведь Жасмин может опередить гонцов и добраться до Эклтона…
- Если он действительно собирался до него добраться, то уже сделал это, - ответил Ганс. – А если не собирался, а только дразнил нас, то, тем более, нам некуда торопиться.
     Тэо побледнел.
- Этого не может быть, - сказал он, глядя на Ганса. – Не может быть, чтобы он взял их в плен… Правда?
- Нет, это вполне может быть, - мягко возразил Ганс. – Но мы с тобой узнаем об этом не сейчас, а завтра.
- Завтра? Ганс, это невозможно, - Тэо чуть не плакал. – Поехали сегодня, ну что тебе стоит! Или отпусти меня одного, пожалуйста.
- Слушай меня внимательно, - Ганс пристально посмотрел ему в глаза. – Ты должен отдохнуть и выспаться, и я тоже. Что бы ни случилось с Одэттой и Сантиной, Сантина не даст в обиду ни Одэтту, ни Тима, ни Нэл, ни саму себя, слышишь? Мы их найдем и привезем сюда, но только в том случае, если как следует отдохнем. Сейчас я бы и ломаного гроша не дал за каждого из нас. Мы же не способны спать в седлах, как некоторые из воинов, покрепче, вроде Дорке. Прошу тебя, верь мне, как верил до сих пор. Ведь я еще ни разу не обманул и не подвел тебя.
- Хорошо, Ганс, - Тэо тяжело вздохнул. – Другого я ни за что бы не послушался, даже господина Грэма. И, может даже, Альфреда. Но тебе должны повиноваться все люди на свете, я убежден в этом. Ты настаиваешь на чем-либо не из упрямства или каприза, а ко благу людей, исходя из того, что тебе подсказывают интуиция и жизненный опыт: и оказываешься прав!
- Отлично сказано, - похвалил Ганс. – Правда, я не заслуживаю того, чтобы, как ты выразился, мне повиновались «все люди на свете». Я не ангел и не святой. Но повиновения некоторой части людей я вполне достоин, а уж ты точно не прогадаешь, если будешь слушаться меня.
     Он обернулся к Гильому:
- Гильом, ты поедешь завтра с нами, если что? Или хочешь ближе познакомиться с Эльдживой?
     Гильом покраснел и ответил:
- С Эльдживой я успею познакомиться. А вас я не брошу. Если тебя кто-нибудь обидит, Ганс, я себе этого никогда не прощу.
     Ганс засмеялся.
- Обидят! Ты так говоришь, будто я десятилетняя девочка, а не заместитель главнокомандующего императорской гвардии! Ладно, - он весело посмотрел на Гильома. – Я буду очень рад, если ты поедешь с нами.
     Они спускаются в прачечную, куда им приносят несколько кувшинов с горячей водой и мыло, и долго, с наслаждением моются среди ослепительно белых кафельных стен, а после бреются перед длинным зеркалом. Затем одеваются во всё чистое и идут в столовую обедать. Ганс и Тэо, привыкшие к аристократическому комфорту, чувствуют себя очень непринужденно, но бедный Гильом не знает, какую вилку взять и чем есть мясо. Он с тоской оглядывает стол, заставленный устрашающе хрупким фарфором, покрытый белейшей скатертью с вышитыми салфеточками, потом нерешительно тянется вилкой к куску мяса, но тут же отдергивает руку, словно позволил себе какой-то безумный жест. Видя его замешательство, Ганс сам накладывает ему в ближайшие тарелки всего, что повкуснее, наливает вина, забирает у него все ложки, ножи и вилки, оставив только по одному экземпляру вышеназванных предметов, и шепчет ему:
- Готово. Дерзай.
     Гильом облегченно вздыхает и принимается «дерзать» – уничтожать блюдо за блюдом. Они пьют рейнвейн, мадеру, бордо. Их души исполняются покоя, радости и благодарности – насколько это возможно при постоянных мыслях о двух любимых ими девушках (что теперь с ними?), о раненых и убитых товарищах, особенно об Альфреде и Грэме, которому грозит пожизненная хромота…
     Потом, где-то в три часа дня, ими овладевает дремота. Они расходятся по своим спальням. У Тэо спальня на первом этаже, у Ганса и Гильома – на втором. Ганс решает занять ту комнату, где ночевал в свое время Альфред, а Гильом – комнату, смежную с ней, справа. Там отличный мягкий диван. На нем слуги стелят Гильому постель, и он засыпает, едва прикоснувшись лицом к подушке.
     Ганс некоторое время лежит на своей огромной кровати в раздумье, но потом и он погружается в сон – спокойный, крепкий, целительный.

                15.

     Он просыпается часа через три. Гильом и Тэо всё еще спят, за окном сумерки. Ганс одевается, сходит вниз, седлает Харварда и едет туда, где расквартировались его гвардейцы. Улицы полны восторженного гула. Мало того, за несколько часов солдат и дворян облетели вести о том, как вел себя Ганс в подземной ловушке, как он спас императора и его отряд. Все очень почтительно кланяются Гансу. Дамы, уже успевшие вернуться в столицу от озера Дельта, улыбаются ему самыми нежными улыбками, со слезами умиления на глазах. Они жадно ловят его взгляд, они кланяются ему! Его друзья-дворяне, те, что встречаются ему на пути, тоже смотрят на Ганса, точно видят впервые: с глубочайшим почтением и благоговением. Сам Элиас Мэрджит встречает его поклоном и, как-то особенно глядя на него, пожимает ему руку и говорит:
- Господин Кроннеберг, для меня честь служить вместе с вами.
     Затем, чуть понизив голос, добавляет:
- Ганс, мы всё знаем. Ты великий человек. Все мы глубоко уважаем и любим тебя, помни об этом.
- Спасибо, Элиас, - отвечает Ганс. – Я тоже… ну, ты понимаешь. Я рад, что мы служим вместе.
     Он чувствует себя очень смущенным. Чувство неловкости проходит только тогда, когда он встречается со своими гвардейцами. Едва завидев его, они окружают его и кричат «ура!» так весело и искренне, что к его горлу подкатывает комок. Он страшно рад видеть их, и они тоже рады – нет, счастливы, видеть его. Он спас их от смерти, он сказал им, что любит их, и теперь при виде его у них такие лица, как будто в них заново вдохнули жизнь. Ганс вдруг чувствует себя единым целым с ними. Эти люди – его руки, ноги, артерии, вены. Он улыбается им в ответ.
- Здорово, молодцы! – говорит он. – Строиться не надо, отдыхайте. Я тоже вам очень рад. А теперь слушайте. Временно вашим начальником будет господин Элиас Мэрджит, вы должны подчиняться ему, как мне или как господину Грэму. Возможно, мне придется ненадолго уехать. Где Оливер и Оскар?
- Здесь! – раздаются голоса; оба высоких гвардейца выходят вперед.
- Завтра на рассвете вы оба будете нужны мне, - говорит им Ганс. Встретимся на площади, у памятника императору Людвигу. Я беру вас с собой на важную военную операцию. Всё ли вам ясно?
- Так точно, - отвечает за них обоих Оскар, очень довольный и гордый, как и Оливер, оказанным ему доверием заместителя главнокомандующего.
- Хорошо. Теперь другой вопрос: кто из вас знает, где мои разведчики?
- Они в особняке господина Дорке, господин Кроннеберг, - отвечает один из воинов.
- Благодарю, - говорит Ганс. – Отдыхайте. На днях я вернусь к вам.
     Он едет в особняк Дорке, где хозяин оказывает ему самый восторженный и радушный прием. Но Ганс, смеясь, отказывается войти в дом.
- Нет, нет, Райнер, - говорит он. – Я тебе очень благодарен и рад тебя видеть, но сейчас я спешу. Мне нужен Йокел Янг и его люди.
     Дорке тотчас вызывает разведчиков. Ганс договаривается и с ними об утренней встрече на площади, у памятника императору, и едет домой, в особняк Тэо. Его встречает на пороге растерянный Берт.
- Господин Кроннеберг, - говорит он. – Тут пять минут тому назад приехали на пони няня с маленьким мальчиком. Я провел их пока что в вашу комнату.
     Сердце Ганса невольно сжимается, томимое предчувствием недобрых известий.
- Спасибо, Берт, - кратко говорит он и взлетает вверх по лестнице. Заходит в свою комнату и видит Нэл и Тима Сноу. Они сидят на краешке дивана, все в пыли, удрученные, измученные дальней дорогой. Увидев Ганса, Тим кидается к нему со слезами и хватает за руки:
- Господин Ганс! Сестрицу и Сантину увез какой-то человек. Сантина велела нам спрятаться в кладовой, а сама вышла ему навстречу. Потом подошла Одэтта. И я видел в замочную скважину, как он велел им молчать и куда-то увел. У него было очень злое лицо и мушкет в руках. А потом в окно я увидел, как они едут по дороге. Этот человек правил лошадьми, а сестрицу и Сантину стерег другой человек. Они уехали. А мы с Нэл взяли Зильбера и тоже уехали из Эклтона.
     Он снова горько заплакал. Заплакала и Нэл. Ее полное грубоватое простое лицо стало очень несчастным, а по щекам покатились слезы.
     Ганс почувствовал ужас, леденящий, глубокий, бесконечный. Но он преодолел его, осторожно высвободил руки из пальцев Тима и посадил его рядом с собой в кресло; мальчик был на голову ниже его, и в кресле они вдвоем отлично умещались.
- Нэл, - обратился он к Леоноре. – Когда это произошло?
- Нынче рано утром, ваша милость, - ответила Нэл, утирая глаза шейным платком. – Солнце едва показалось. Эклтон охраняли шесть человек; они  убили их. Мы проснулись от выстрелов. Мастер Тимми начал плакать. Потом прибежала госпожа Кроннеберг, ваша жена. Она велела нам спрятаться в кладовой и молчать. Мы так и сделали. Там две замочных скважины, так мы в них смотрели: мастер Тимми и я. Мы видели, как появился этот злодей с мушкетом, кудрявый, коренастый  такой. Он хотел зайти в кладовую, но тут появилась госпожа Кроннеберг и сказала: «Если вы, сударь, меня ищите, то вот я». Он сказал? «Не только вас, еще и мисс Сноу». Тут выбежала мисс Сноу и тоже говорит: «Вот я, не трогайте Сантину, оставьте ее!» А госпожа Сантина загородила ее собой (маленькая, а отваги в ней – хоть бы и мужчине) и стоит, бледная, выпрямилась, глаза большие, так и сверкают. А этот злодей наставил на них мушкет и говорит: «Ваши любимые, говорит, мертвы. А если, мол, вы не будете меня слушаться, то умрете тоже, потому что мушкет заряжен. Ступайте, говорит, вниз, и если какая попытается бежать, я ее остановлю!» Ох, горе! Ну, он их обеих и увел. А потом мы увидели в окошечко (маленькое такое), как они уже едут по дороге. Этот злодей на козлах нахлестывал лошадей, а рядом с нашими ласточками был еще второй мужчина, только мы его лица не разглядели. Они, сударь, поехали прямехонько на север. А мы с мастером Тимми вышли из кладовой. Он и говорит мне, мой голубчик: «Поедем, няня, к дяде Мартиасу, к Тэо и Альфреду, они спасут сестрицу и Санти» – так он называет госпожу Кроннеберг. Сели мы на Зильбера и поехали к столице. С раннего утра до сих пор ехали. Ох, горе, ох, горе…
     Она снова заплакала. Зарыдал и Тим. 
- Так, - решительно сказал Ганс, вставая. – А ну, давайте успокаиваться. Тим, посмотри сюда! Ты сумел бы так?
     Он взял из вазы несколько золотистых слив-мирабель и принялся легко подкидывать их одну за другой – и тут же ловить, и снова подкидывать. Слезы высохли на глазах Тима. Сперва с изумлением, а затем с восторгом он следил, как маленький тоненький человек, стоя в изящно-небрежной позе, жонглирует сливами, и они переливаются из одной его руки в другую, точно беспрерывный золотой фонтан. В эту минуту во всём существе Ганса было нечто неизъяснимо притягательное, самозабвенное и властное одновременно. Он невольно завораживал взгляд, пленял, захватывал ум и сердце. Нэл тоже перестала плакать и восхищенно следила за движениями Ганса. В блеске свечей сливы казались хрустальными прозрачными шариками золотистого цвета; Тиму даже на мгновение почудилось, что они звенят, точно колокольчики. Так продолжалось минуты три. Потом Ганс поймал все сливы, часть из них подал Нэл, а часть – Тиму.
- Спасибо, сэр, - сказал Тим.
- Не «сэр», - Ганс мягко улыбнулся ему. – Просто Ганс.
     Он заглянул Тиму в глаза:
- Не плачь больше, ладно? Скоро ты увидишь свою сестру, а я увижу Санти, и все мы будем довольны.
     Тим доверчиво улыбнулся ему, такой же сероглазый и золотистоволосый, как Одэтта.
- А где Тэо? – спросил он. – И мой дядя Мартиас? Его почему-то нет дома…
- Он во дворце, - серьезно, как взрослому, ответил ему Ганс. – Он очень устал, ему надо отдохнуть после взятия столицы. И Альфред устал, и Тэо. Их нельзя беспокоить. Так что тебе пока придется беседовать только со мной.
     Тим просиял открытой и ласковой улыбкой, на мгновение позабыв свои горести.
- Как хорошо! – воскликнул он. – Мне все говорили, что вы очень сильный: и Тэо, и Альфред, и Одэтта. и Санти… И я сам сколько раз видел, как вы скачете на Харварде! Сестрица сказала мне, что вы герой и ее названный брат. Вы…
- «Ты», - поправил его Ганс.
- Ты здорово подкидывал сливы, - признался Тим. – Я никогда-никогда так не смогу. Но ведь тебе легко: ты уже взрослый, а я нет.
     Ганс рассмеялся.
- Всё верно, - сказал он. – Раз нет сомнений, что я взрослый, поступим так. Сейчас девять часов вечера. Нэл, спуститесь в прачечную, вам подадут туда воду. Потом возвращайтесь сюда, мы поужинаем. Ты, Тим, сейчас пойдешь с Нэл. Договорились?
- Да, - сказал Тим и уточнил:
- Мы с Нэл будем мыться?
- Твоя догадка не лишена логики, - подтвердил Ганс. – Я подожду вас здесь. Нэл, насчет белья и чистой одежды посоветуйтесь с Риной, у нее, вероятно, найдутся вещи для вас и для Тима. Если нет, я постараюсь что-нибудь придумать.
- Не беспокойтесь, сударь, - Нэл благодарно взглянула на него. – Мы сами справимся.
     … Через час они уже сидели в комнате Ганса за небольшим столом и ужинали. Горели свечи в серебряных подсвечниках. Нэл впервые сидела за одним столом с «господином» и очень смущалась. Ганс держался непринужденно, Тим тоже. Про себя он решил, что Ганс – это великий могущественный король гномов, который всё-всё может, даже спасти сестрицу и Санти, которая была так добра к нему… Но вдруг сомнение овладело его сердцем.
- Ганс, - он внимательно посмотрел на Ганса. – А разбойники не убьют их?
- Не успеют, - ответил Ганс. – Они нужны им живыми.
- Зачем? – с надеждой спросил Тим.
- Они любят играть, эти разбойники, - пояснил Ганс, пристально глядя на мальчика. - А играть можно только с живыми существами, иначе неинтересно, правда?
- Да.
- Ну вот, значит, и твоя сестра, и моя жена – они будут жить. А мы с Тэо скоро найдем их, отберем у разбойников и привезем домой.
     Тима совершенно утешили такие слова, и он лег спать со спокойной душой. Когда он уснул в комнате рядом с комнатой Гильома, Ганс еще около получаса беседовал с Нэл, выясняя подробности похищения. Тэо спал, как всегда, мирно и безмятежно. Ганс некоторое время задумчиво всматривался в его лицо, наконец, решил не будить его и ничего не рассказывать ему до самого рассвета. Он быстро вышел из дома, оседлал Харварда и поехал в Элизиум.
     Альфред уже знал о похищении Одэтты и Сантины и о смерти тех, кого оставил охранять замок. Оттуда вернулись несколько человек из той сотни, которую Ганс от имени Альфреда отослал прошлой ночью обратно в Эклтон. Воины приехали туда уже после восхода солнца, нашли там четырех убитых, и ни следа Сантины и Одэтты. Альфред был уверен, что Тим и Нэл тоже похищены, и обрадовался, узнав от Ганса, что они спаслись и в столице.
- Поезжайте выручать своих женщин, Ганс, - дал свое согласие Альфред будущему советнику императора. – Знаешь, с тех пор, как с твоей помощью была взята столица, я как-то перестал бояться за тебя и за тех, кто рядом с тобой. Нам, правда, через дав дня предстоит бой с людьми Хэнка, но я убежден, что мы сумеем за себя постоять. И всё-таки будь осторожен.
- Я буду осторожен, государь, - улыбнулся Ганс.
- Руки не дам, - Альфред быстро спрятал руку. – Расстраивают меня все эти торжественные расставания.
- Хорошо, - Ганс коснулся губами его лба.
- Так-то лучше, - Альфред осторожно обнял его, чтобы не потревожить своих сломанных ребер. – Я желаю вам всем удачи, Ганс; возвращайтесь скорее!
     Ганс вернулся в особняк около полуночи. Он лег в постель, размышляя: «Их похитили сегодня утром, в то самое время, когда мы ехали через подземный ход в столицу. И повезли на север. Что у нас на севере от Эклтона? Замок Синджен… город Нейзер-Энд… несколько деревень, лес, река, замок Вольфенпарк… город Хорбери, замок Блэкфилд… лес, озеро… город Лемминг, граница… вот и всё. Итого: триста миль, если ехать прямо. Правда, это пока еще не наш тыл, но уже и не вражеский; нейтральная территория. Кто был в карете, кроме Жасмина? Скорее всего, Бернар. Чего они хотят? Соединиться с отрядами Хэнка? Может быть, но это слишком глупый ход для Стайка. Они ведь понимают, что Хэнк проиграет, если вообще не откажется от наступления. Вряд ли они вернутся теперь в подземный ход: там повсюду наши посты. Нет, лучше буду спать, чем гадать на кофейной гуще! Провидение до сих пор не оставляло нас, не оставит и теперь, я верю в это. Моя Сантина…»
     При этой мысли глубокая тоска, любовь и отчаяние разом овладели им. Но он решил быть мудрее, подавил в себе опасные чувства, «возложил заботы свои» на Того, Кто вывел его прошлой ночью из каменного гроба – и крепко заснул.

                16.

     За окнами еще довольно темно, когда Ганс будит Гильома, а потом Тэо. Он рассказывает им всё, что узнал от Тима и Нэл. Гильом сочувственно вздыхает, Тэо становится очень бледным и немеет от обрушившегося на него горя. Они сидят в комнате Ганса, на диване, за столом, который уже накрыл для завтрака Берт. Он приносит господам молоко, поджаренный хлеб, мармелад и овсяную кашу – завтрак по-английски. Ганс и Гильом принимаются за еду. Тэо не может есть; неумолимые тиски сжимают ему горло.
- Ешь, пожалуйста, - говорит ему Ганс. – Мы их найдем и отобьем, вот увидишь; может даже, уже сегодня.
- Ты не понимаешь… - с трудом произносит Тэо. – Они ведь совсем беззащитные. Ведь каждую минуту они могут… их могут…
     Он сжимает зубы и кулаки так, что косточки на руках белеют.
- Ну что ты зря себя изводишь? – Ганс качает головой. – Говорю тебе, пока Сантина рядом с Одэттой (а она рядом, я убежден в этом), они обе в относительной безопасности.
- Они маленькие девочки, - Тэо смотрит в пространство остановившимся взглядом. – А те двое… Я не знаю людей хуже, чем они. Ох, Ганс! – восклицает он, как Клинч вчера. – Что ты мне ни говори, но не могут две хрупких девушки, одна другой меньше, защититься от этих скотов.
- Знаешь, Тэо, - Ганс кладет руку ему на колено. – Моя Сантина всю жизнь защищала себя от людей, которые были ничуть не лучше этих. У нее – характер; мы с тобой можем только мечтать о таком! И других она защищала. А потом, я не знаю человека который смог бы обвести ее вокруг пальца, она сама кого хочешь обведет.
- Она - может быть, - нерешительно соглашается Тэо. – Но Одэтта ведь совсем ребенок. Вдруг их разлучат.
- Сантина не даст их разлучить, - решительно возражает Ганс. – Обещаю тебе, всё будет в порядке: их не убьют, и вообще… Словом, ешь как следует и не причитай. Что я тебе, нянька?
     Тэо не выдерживает. Как ему ни тревожно, он поневоле начинает смеяться:
- А ты, правда, как нянька, Ганс: вот-вот начнешь кормить меня с ложки – за маму, за папу… Как будто я Тим, а ты Нэл.
- Тим гораздо взрослее тебя, - сухо замечает Ганс. – Он очень мужественный и самостоятельный. Со вчерашнего дня я стал очень уважать его. Никак не скажешь, что ему всего пять лет. А вот тебе иногда никак не дашь твоих двадцати; в лучшем случае, двенадцать…
- Ладно, я ем, не пили меня, - Тэо принимается за завтрак. – Я тебе верю, я тебя слушаюсь, я с тобой соглашаюсь.
- Наконец-то, - Ганс смягчается. – Вон, смотри, Гильом уже расправился с едой и готов в путь, я тоже, а ты еще нет… Гильом, собирай вещи, а я спущусь вниз, поговорю с Бертом.
     Ганс спускается вниз, просит Берта и Рину исполнять все просьбы Нэл и следить, чтобы она ни в чем не нуждалась, пока господ не будет дома, потом седлает Харварда и вновь поднимается наверх.
     Перед тем, как покинуть дом, Тэо навещает спящего Тима и осторожно целует его в щеку. Ему хочется, чтобы малыш знал, чувствовал: он скоро увидит Одэтту, и Тэо тоже увидит ее… Да, увидит, освободит, привезет назад!
     Через несколько минут они выезжают со двора, забирают с площади пятерых разведчиков и двух гвардейцев Ганса и все вместе покидают столицу. У ворот они встречают гонцов, посланных Гансом вчера в Эклтон. Ганс говорит им, что всё уже знает и велит отдыхать. Гонцы въезжают в город, а маленький отряд в десять человек держит свой путь к большой Нейзер-Эндской дороге.


    В это время Сантина и Одэтта сидят в комнате одного из удаленных от дороги старинных поместий. Замок окружен каменным мощеным двором и рвом с водой. Вниз со двора ко рву ведут три ступеньки. Такие же три ступеньки ведут к воде с другой стороны рва. Замок стоит на пустом месте, только огромное дерево, разновидность смоковницы, растет напротив окон, где заключены две девушки.
   У них в комнате всё очень просто, только самое необходимое: две кровати, стол,  два стула, кувшин для умывания, таз, два простых полотенца – и всё.
     Одэтта подавленно молчит, сидя на своей кровати. Слезы то и дело набегают ей на глаза. Сантина, нахмурив свои красивые темные брови, сидит рядом на стуле и вышивает гладью салфетку, чтобы хоть чем-нибудь занять руки и немного успокоить полную отчаяния, горя и страха душу.
     Ключ в замке поворачивается снаружи, в комнату входит Антонио Стайк. Он останавливается у дверей и с минуту пристально разглядывает девушек. Потом говорит не без сарказма:
- Ну что, принцессы? Может, вы теперь стали сговорчивей?
     Девушки молчат.
- Госпожа Кроннеберг, - с издевательской почтительностью обращается он к Сантине. – Как я уже имел честь вам сообщить, ваш муж лежит сейчас мертвый в обвалившемся подземелье, и ваши жених и дядя тоже, мисс Сноу. Альфреда больше нет в живых. Вы никого не интересуете, и никто вам не поможет, кроме нас с Бернаром. Сантина, вы должны согласиться стать моей подругой, а у вас, Одэтта, только один выход – стать подругой Бернара. Я не люблю вас, Сантина, но я не хочу вашей смерти, а Бернар ее хочет, потому что вы – вдова Ганса. Связь со мной может спасти вашу жизнь. А связь с Бернаром будет выгодна для вас, Одэтта, иначе вы достанетесь Герхарду Клинчу; вы же этого не хотите? Время не ждет, госпожа Кроннеберг, потому что Бернар жаждет вашей крови. Он сказал мне так: «Раз уж Ганс ускользнул от моей мести, я хочу рассчитаться с его девчонкой, а с Чарком я рассчитаюсь, взяв в подруги его невесту: и пусть они с Гансом оба перевернутся в своем каменном гробу!» Как видите, дамы, я не шучу. Ну, так что же, Сантина?
     Сантина поднимает голову и решительно смотрит ему в глаза своими большими ярко-синими глазами, гордая и величественная, несмотря на свой маленький рост.
- Мы пойдем гулять сегодня? – спрашивает она ледяным тоном. – Или вы решили уморить нас в этой комнате?
- Вы не ответили мне, - он складывает руки на груди, поневоле любуясь ею. – Вы малы ростом, но храбры. И до чего же хорошенькая! Сначала я не имел намеренья заводить с вами серьезную интрижку. Я собирался лишь немного развлечься, а после отдать вас Бернару. Но теперь мои намеренья изменились. Вы слишком очаровательны, чтобы я мог так небрежно обойтись с вами. Кстати, почему вы противитесь? Всё еще носите в сердце траур по своему Гансу? Меня это крайне удивляет. Ведь он карлик. Разве может женщине, особенно такой разборчивой, как вы, быть хорошо с карликом? Наверно, это странное чувство: что-то там ползает в вашей постели, вроде кошки или собачонки, вот и вся радость.
     Сантина удивленно поднимает брови, потом вдруг начинает смеяться. Она смеется так искренне и чистосердечно, что Жасмин в недоумении смотрит на нее.
- Простите, - Сантина вытирает платком глаза, - но вы сами виноваты. Сказать такую несусветную чушь! Как же мне жаль вас, какой вы глупый! Да ведь Ганс даст сто очков вперед любому. Не знаю, жив он или мертв, но скажу одно:  он давал мне то счастье, полнее которого на земле просто не существует. Он чувствовал меня, как самого себя. Знаете, насколько редко это бывает? Ну, вот и всё, больше я вам ничего не скажу.
     Жасмин сначала невольно бледнеет от унижения и гнева, потом вдруг, опомнившись, начинает смеяться.
- Ну и где он теперь, ваш Казанова? – победоносно спрашивает он. Его больше нет! И потом, откуда вы знаете, может, я оказался бы не хуже, чем он?..
     Но тут за окном слышится цокот копыт и голоса. Жасмин быстро выходит из комнаты и наскоро запирает ее. Сантина бросается к окну и прислушивается. До нее долетают слова спешно прискакавшего гонца: «Альфред жив! Кроннеберг открыл ворота «шпажникам»… Столица пала… Многие живы, они вышли из ловушки… Эрцгерцог в плену, Хаггель тоже…»
     Глаза Сантины становятся счастливыми. Она с сияющим лицом бросается к разом встрепенувшейся Одэтте, которая тоже услышала слова гонца, и осыпает ее лицо поцелуями.
- Дорогая! – шепчет она. – Мой Ганс жив, значит, и твой Тэо тоже! Император жив, Клинч и Хаггель в плену! Одэтта, милая, мы теперь спасемся! Знаешь, что? Тебе надо бежать отсюда в столицу!
- В столицу? – Одэтта обнимает ее и прижимается к ней. - Но как же я убегу, Санти?
- Очень просто, - лицо Сантины горит торжеством и вдохновением. - Ты же умеешь плавать! Когда нас выведут гулять, переплыви ров к тем ступенькам, что ведут к воде с противоположного берега. И беги, беги в лес! Я бы тоже так сделала, но я совсем не умею плавать. Когда окажешься в лесу, пробирайся к дороге… ну, поняла?
- Я боюсь, - в глазах Одэтты одновременно страх и надежда. – А вдруг меня убьют?
-    Не убьют, нет! – с жаром заверяет ее Сантина.
- Но мое платье намокнет и потянет меня вниз…
- Вздор, - мягко возражает Сантина. – Оно у тебя легкое, летнее и быстро высохнет, а туфли я переброшу тебе через ров. Давай, дорогая, попытайся. Я убеждена, что у тебя всё получится.
- Хорошо, - взволнованно обещает Одэтта. – Я попытаюсь.
     Через некоторое время за ними приходит мрачный Жасмин и выводит их на прогулку. Они садятся на ступеньках у воды, а Стайк отлучается, чтобы задать гонцу еще два-три вопроса о взятии столицы. Во мгновение ока Одэтта скидывает туфли и бесшумно сползает в воду. Вскоре она уже по ту сторону рва.  Сантина кидает ей туфли, связанные между собой ленточками. Одэтта обувается и, что есть силы, бежит к лесу; даже не бежит, а летит стремительно, точно птица, едва касаясь ногами земли.
     Когда спустя несколько минут Жасмин возвращается к своим пленницам, он обнаруживает, что одна из них бесследно исчезла. Он принимается допрашивать Сантину, но тут появляется Бернар. Бросая на Сантину злобные взгляды, он заявляет, что Стайку следовало бы быть умнее.
- Девчонка где-нибудь здесь, в лесу! – рычит он. – Она не успела далеко убежать. Не стойте, как пень, Тони, поехали искать ее. Какого черта вы ее прозевали!
- Откуда я знал, что Одэтта умеет плавать, - Стайк начинает злиться. – Да еще эти дурацкие ступеньки, ведущие к воде. Не я же их сделал, Бернар, не будь ослом!
- В погоню! Нечего тут рассуждать! – Бернар вне себя от бешенства. – Ты меня разочаровал, Жасмин. Ты же клялся памятью своей матери, висельник, что из подземной ловушки нет выхода!
- Но я был уверен, что его нет, - Жасмин разводит руками. – Я не знаю, как они выбрались, Бернар. Этот Ганс просто черт, а не человек. Я убежден, что это он всех спас! Нам с тобой надо уходить к границе, да поживее, и не тратить времени на девчонку.
- Нет, надо ее найти, - возражает Бернар. – Иначе она наведет на наш след гвардейцев Альфреда. К тому же, мы еще должны дождаться Арсанда.
     Жасмин качает головой, не соглашаясь с Бернаром, но решает не спорить с ним. Они быстро седлают лошадей, велят гонцу, принесшему весть о взятии столицы, опустить мост и уезжают. Предварительно Жасмин запирает Сантину в комнате.
- Почему я не убил его тогда? – бормочет он себе под нос, летя к лесу вместе с Бернаром. – Почему не убил, когда он был еще младенцем и жил у крестьян? Ведь я уже тогда его ненавидел! А Сантину терять нельзя. Может, хотя бы с ее помощью мне удастся удержать Ганса на расстоянии. Она будет моей заложницей, пока я не доберусь до границы!

                17.

     Ганс и те девять человек, что сопровождают его, останавливаются на ночлег в лесу рядом с рекой. Йокел Янг ведет своих людей на разведку. Ганс приказал им побывать в окрестных деревнях и выяснить, если возможно, что-нибудь о Сантине с Одэттой. Двое гвардейцев, Оливер и Оскар, поставив для своего командира палатку на поляне, уходят к реке, чтобы попытаться узнать о похищенных девушках на другом берегу. Им запрещено кого-либо расспрашивать о них. Задача гвардейцев смотреть, слушать, запоминать.
     Тэо слишком удручен, чтобы предпринимать что-либо. Он безмолвно сидит у костра, с глубокой тоской глядя в огонь. Ганс и Гильом отправляются собирать хворост. Уже почти совсем темно, только на западе краснеет вишневый закат, и загораются в темном небе звезды.
     Гансу тоже тревожно на душе – тревожно, тяжело и… страшно. Страх лишиться Сантины то и дело липким противным холодом обволакивает душу. ему больно за нее; он трепещет за ее жизнь. О, пусть только с ней ничего не случится! Её образ неотступно преследует его, а на сердце словно лежит свинцовый камень, который не скинуть и не сбросить, от которого не избавиться. Если бы он был сейчас один, он позволил бы себе ненадолго стать слабым. Он упал бы в траву и дал волю слезам, и пусть ему стало бы от них еще тяжелее, он бы потом справился с собой. Но он не может заплакать – рядом с ним Гильом, у костра Тэо, а скоро вернутся разведчики и гвардейцы… И Ганс молча собирает хворост, сосредоточив глубоко в себе всю свою бесконечную скорбь и надежду – такую же неистребимую, как скорбь.
     Гильом чувствует, как тяжело сейчас Гансу, и изнемогает от желания помочь ему. Он долго не решается заговорить с ним, потом, наконец, не выдерживает.
- Ганс, - он осторожно касается его плеча. – Позволь мне попробовать найти их. Мне кажется, мы не очень хорошо осмотрели Нейзер-Энд. Может, мне стоило бы вернуться туда?
     Ганс отвечает:
- Спасибо, Гильом, но возвращаться в город не надо. Поверь мне, их там нет. Я это знаю, чувствую.
- Тогда я поищу в другом месте, – не сдается Гильом. – Разреши мне.
     Гансу очень тяжело, но всё-таки он не может сдержать улыбки.
- Не разрешаю, - дружески говорит он Гильому. – Ты должен сейчас отдыхать, а не ездить в темноте по дорогам. Но я очень благодарен тебе за твои намеренья.
- Мне не твоя благодарность нужна, - Гильом чуть не плачет. – Я хочу видеть тебя счастливым, потому что ты достоин счастья. И Сантина тоже…
     Ганс сжимает его руку:
- Тише, не произноси ее имени.
     Больше он ничего не может сказать. Гильом рядом шмыгает носом. Ему хочется непременно вернуть Гансу Сантину, хотя бы ценой собственной жизни. Ему хочется взять на себя все страдания того, кто вылечил его душу… Но он не смеет с ним спорить. Для него Ганс – существо священное, высшее, чья воля – закон, что-то вроде ангела, хотя сам Гильом этого не осознает, и удивился бы, если бы кто-нибудь сказал ему об этом. 
     Вдруг где-то рядом слышится тихий стон. Ганс вздрагивает и выпускает руку Гильома. Оба чутко прислушиваются. Затем обмениваются быстрым взглядом, вернее, блеском глаз, который едва различают в полутьме. Гильом молча высекает огонь и подает Гансу зажженную лучину. Ганс берет ее и тихонько идет на звук, к ближайшим можжевеловым кустам. Он раздвигает их, бесшумно, точно дух ночи, и застывает на месте, не смея поверить своим глазам. Прямо в кустах, одетая в порванное летнее платье и туфли на босу ногу, спит Одэтта. Лицо ее слегка светится в полумраке, точно побледневшая розовая жемчужина, волосы, золотистые, как мед, спутались и рассыпались по груди и плечам, маленькие руки исцарапаны ветками, ноги, обнаженные почти  до колен, тоже. Сердце Ганса мгновенно исполняется восторга, благодарности и трепетной надежды. Но как разбудить Одэтту? Он боится испугать ее. Подумав с минуту, он срывает растущий вблизи пушистый одуванчик и осторожно проводит им по раскрытой неподвижной ладони Одэтты. Она нетерпеливо сжимает ладонь, но продолжает спать. Тогда он касается одуванчиком ее щеки. Она невольно подносит руку к щеке, слегка приподнимает веки… и тут же широко раскрывает глаза, сияя внезапными слезами и улыбкой.
- Ганс! – она порывисто вскакивает и, прежде, чем он успевает опомниться, крепко обнимает его и целует несколько раз подряд. Он машинально целует ее в ответ. Они упоенно смотрят друг на друга с минуту. Потом Одэтта замечает Гильома и обнимает и его, но поцеловать уже не решается: к ней возвращается ее застенчивость и скромность.
- Ох, как я рада, как я рада! – повторяет она. – Теперь надо спасти Санти. Она совсем рядом, в Вольфенпарке. Жасмин почему-то сказал, что это имение твоего отца, Ганс.
- Отца? – Ганс удивлен, но тут же решительно встряхивает головой, отгоняя посторонние мысли, и обращается к Одэтте:
- Как ты попала сюда? Сбежала?
- Да, Сантина помогла мне, - Одэтта улыбается. – С ней всё хорошо, Ганс, она такая умница! Это она заставила меня бежать. Но я потом всё расскажу. Где Тэо, Тим, дядя? Они живы?
- Пойдем, - говорит Ганс, и, пока они возвращаются к костру, кратко рассказывает ей о приключениях в подземелье и о взятии столицы. Она опирается на руку Гильома и слушает. Печаль по поводу ранения Мартиаса Грэма постепенно вытесняется в ней чувствами более светлыми. Когда она видит сидящего у костра Тэо, то кидается в его объятия, и оба они сидят так неподвижно несколько минут, оцепенев от восхищения. Затем Одэтта торопливо ест и пьет; за день ей всего раз удалось поесть хлеба и ягод. Насытившись, она начинает рассказывать всю историю их с Сантиной похищения. Дойдя до последней беседы  Сантины с Жасмином, она становится очень краткой, говорит только, что он предложил Сантине стать его подругой, а она, Одэтта, должна была стать подругой Бернара: не по любви последнего, но исключительно из чувства мести.
     Затем она рассказывает о прибытии гонца, о радости Сантины, о прогулке и о своем побеге.
- Я видела, как они искали меня, - говорит Одэтта, дрожа от одного воспоминания. – Бернар страшно ругался, а Жасмин уговаривал его скорее бежать к границе, говорил, что Сантина будет их заложницей. А Бернар сказал, что они уедут через два дня, не раньше, потому что непременно надо дождаться Арсанда. «Хоть мы и ненавидим друг друга, - сказал Бернар, - но Арсанда надо взять с собой. Он обещал мне, что если я переведу его через границу в случае поражения эрцгерцога, он отдаст мне часть сокровищ, которые скопил за восемь лет правления Клинча, спрятал и вывез в Лемминг, пограничный город». Жасмин добавил, что Арсанд с ним тоже еще не расплатился. В общем, они решили рискнуть и подождать в Вольфенпарке еще два дня, потому что убеждены: Арсанд должен перейти границу только с их помощью.
- Понятно, только с их помощью, - засмеялся Ганс. – Потому что у Бернара компромат против Арсанда. Наверняка они договорились, что на границе Арсанд купит у него этот документ за большие деньги, чтобы палач не дал им хода там, где поселится астролог; они всю жизнь шантажировали друг друга.
- Ты не бойся за Сантину, Ганс, - твердо сказала Одэтта. – Она не даст им и близко к себе подойти, к тому же Жасмин защитит ее от Бернара. Мне кажется… мне кажется… она ему действительно нравится…
- Я удивился бы, если б было иначе, - пожал плечами Ганс. – Главное, чтобы он не понравился ей.
- Этого не будет, - решительно, даже торжественно возразила Одэтта. – И знаешь, почему? Пойдем со мной в палатку, я кое-что скажу тебе.
     Они ушли в палатку, и там Одэтта шепотом посвятила Ганса во все подробности сегодняшней беседы Стайка и Сантины. Ганс слушал, затаив дыхание, краснея, бледнея и радуясь, что ночная темнота скрывает от Одэтты его лицо. Душа его во мраке леса вдруг наполнилась солнечным светом и теплом. Он действительно чувствовал Сантину, как самого себя, и не сомневался, что она с ним счастлива. Но ведь она была счастлива с ним и тогда, когда сбежала с антрепренером… И только теперь он до конца, безоговорочно поверил в ее любовь и верность.
     … Когда вернулись Оскар, Оливер и разведчики, в лагере уже все спали, кроме Ганса, который, сидя у костра, поджидал своих людей.
- Завтра утром вы поедете в ближайшую к Вольфенпарку деревню, - сказал Ганс разведчикам и гвардейцам, - и будете там ждать вестей от меня.
     Одэтта спала в палатке, поэтому Ганс просто завернулся в плащ и лег неподалеку от Тэо, на траве. Заснул он не сразу; он долгое время думал о том, как пойдет завтра с Гильомом к замку Вольфенпарк и хорошенько осмотрит дом и местность в подзорную трубу. Им предстоит изучить всё до мелочей, чтобы поскорее спасти ту, без которой ему не жить на свете…


     Утро, напоенное солнечными лучами, встает над землей. Дневные птицы сменяют коростелей и соловьев. Спрятавшись в листве, они приветствуют рождающийся день и славят солнце. Цветы раскрывают свои сомкнувшиеся на ночь лепестки, насекомые и мелкие животные, пробуждаясь, принимаются за свои повседневные труды. Маленькая пестрая ящерица скользит по руке Тэо и будит его. Он садится, протирая глаза. Бока и всё тело немного постанывают, как всегда от жесткого ложа, но в сердце и дыхании – необыкновенная легкость от чистоты свежего утра и от невыразимо прекрасной мысли: Одэтта вернулась к нему!
     Он видит, что Ганса и Гильома уже нет. Видимо, они проснулись и ушли еще затемно. Гвардейцев и разведчиков нет тоже. Но, может быть, они и не приходили ночевать; ведь он вчера заснул, так и не дождавшись их возвращения.
     Он наскоро ополаскивает лицо из стоящего возле палатки бурдюка с водой, разводит огонь, жарит нанизанные с вечера на можжевеловые прутики куски копченой грудинки, достает хлеб и завтракает. Потом тихонько заглядывает в палатку, где на охапке травы и листьев спит Одэтта, накрытая его запасным плащом. Вскоре она просыпается и, ежась от утренней свежести, выбирается на свет Божий. Тэо встречает ее поцелуем. Она долго умывается и причесывается за палаткой, где никто не может ее видеть, потом, наконец, подходит к костру и тоже завтракает. Он смотрит на нее с обожанием, чувствуя себя сказочно богатым и царственно щедрым. Ему хочется поделиться своими лучшими чувствами со всем миром, раствориться в теплом дыхании позднего лета. Одэтта испытывает то же самое; они то и дело обмениваются нежными улыбками и взглядами.
     Часа через полтора возвращаются Ганс и Гильом. Они тоже веселы в это замечательное утро. Их лица полны какой-то вызывающей загадочности, и они тоже улыбаются, но с каким-то затаенным предвкушением риска и успеха. Конечно, они голодны и набрасываются на хлеб и грудинку, как волки. Впрочем, Ганс даже здесь, в лесу, безукоризнен в своих манерах. Гильом же забывает о подобных пустяках, которые (он убежден в этом) созданы для того, чтобы мешать людям наслаждаться жизнью.
- Ну, видели вы Сантину? – спрашивает Тэо.
- Видели, - отвечает Ганс. – Ее перевели на самый верхний этаж замка и гулять больше не выводят. Она сидит у раскрытого окна и читает книгу – да так спокойно, будто в собственном имении.
- Она молодец, - подтверждает Гильом. – Характер что надо. У вас тоже, мисс Сноу, - добавляет он поспешно.
- Куда мне до Сантины, - смеется Одэтта. – И что же вы сделали?
- Я послал ей сообщение по способу Эльдживы, - молвил Ганс. – То есть, взял арбалет и стрелу, привязал к стреле два желтых одуванчика и одну лилию и выстрелил в сторону ее окна. Стрела влетела в ее комнату. Она бросила читать, исчезла, а через мгновение вновь появилась у окна и помахала нам стрелой, хотя не видела нас.
- И что означает два желтых одуванчика и лилия? – спросил Тэо, сгорая от любопытства.
- Она должна открыть ставни сегодня в полночь, - пояснил Ганс. – Потому что мы с Гильомом решили вспомнить старые забавы. Верно, Гильом?
- Точно, - подтверждает Гильом.
- Потренируемся? – Ганс подмигивает ему.
- Еще как, - смеется Гильом. – «Повертим солнце»!
- Вы похожи на заговорщиков, - весело говорит Одэтта.
- А мы и есть заговорщики, - отзывается Ганс таинственным голосом.
     После завтрака они с Гильомом мастерят небольшой канат, к одному концу которого привязывают в поперечном положении деревяшку-«песочные часы», а другой конец укрепляют на толстом, невысоко расположенном суку ближайшего ясеня, предварительно обрезав несколько веток и сучков, растущих выше. Тэо и Одэтта следят за ними с большим интересом.
- Нам придется снять рубашки, - предупреждает Ганс. – Одэтта, тебе не полагается смотреть на нас.
- Но я хочу увидеть, что будет дальше! – возражает Одэтта. – Неужели вы такие застенчивые?
- Нет, - смеется Ганс. – Просто мы стараемся соблюдать этикет.
- Давайте забудем про него в лесу, - просит Одэтта. – Не обращайте на меня внимания, будто меня нет. Ладно? Мне очень хочется посмотреть, как вы будете тренироваться.
     Ганс слегка кланяется ей, затем решительно снимает рубашку, подходит к канату с «песочными часами», хватается обеими руками за палку и начинает раскачиваться, как на качелях. Его стройное подтянутое тело, смуглое от природы и от загара, движется вперед и назад с равномерностью маятника, раскачивается над землей всё сильнее и сильнее, пока, наконец, не описывает полный круг над суком, к которому привязан противоположный конец каната. Теперь Ганс вращается, как спица в колесе, круг за кругом: раз, другой, третий, четвертый… Он, точно гибкий механизм, в каждом движении которого всё четко рассчитано. Вдруг, очередной раз взлетая ввысь, он отпускает «песочные часы», перелетает к ветке соседнего дерева, цепляется за нее руками и тут же упирается ногами в ветку пониже. Затем, изогнувшись, как ящерица, оборачивается к Гильому:
- Ну, как? Мне бы не отпустить эту штуку там, на окне.
- Не отпустишь, - возражает Гильом со знанием дела. – Ты же видел, там какой-то крюк над ставнями. Как схватишься за раму, так и зацепляй за него «песочные часы».
- Это-то понятно, - Ганс во мгновение ока, проворно, как белка, оказывается на земле. Глаза его горят. Быстрое движение всегда слегка опьяняет его, как вино. – В общем, это не сложно. Теперь ты, Гильом.
     Гильом тоже скидывает рубашку и охотно берется за песочные часы, предварительно закрепив их повыше, на уровне своих вытянутых рук. Он тоже начинает раскачиваться, как маятник, до тех пор, пока не начинает вращаться вокруг сука, к которому прикреплен противоположный конец каната, - точно так же, как это делал только что Ганс. Его тело, такое же загорелое и стройное, тоже становится похоже на механизм. Совершив несколько оборотов, он точно так же, как недавно Ганс, перелетает к соседней ветке и ухватывается за нее руками, а ногами обхватывает ствол.
- Может, вместе попробуем, Ганс? – предлагает он, не спускаясь вниз.
- Давай. Надо проверить, выдержит ли двоих, - соглашается Ганс. Он очень быстро взбирается на дерево к Гильому и просит:
- Тэо, кинь нам эту штуку.
     Тэо бросает им конец каната с «песочными часами», Гильом ловит его. Они с Гансом вдвоем хватаются за полированную палку, летят с дерева вниз… и одновременно разжимают руки, и падают на заранее сложенный близ ясеня огромный ворох сена. Затем, смеясь, встают. Одэтта в восторге хлопает в ладоши. Тэо, очарованный и восхищенный таким акробатическим мастерством, говорит, охваченный духом соревнования:
- Я тоже хочу попробовать.
     Гильом недоверчиво оглядывает его, потом говорит:
- Видишь ли, здесь нужна сноровка. Мы с Гансом с детства это умеем. А ты не привык, еще убьешься.
     Одэтта пугается, но в то же время ей хочется, чтобы ее Тэо в самом деле хотя бы попробовал раскачаться на этих ручных качелях.
- Попытайся, - говорит Ганс, внимательно глядя на Тэо. – Но помни: ни за что не разжимай рук, слышишь? Даже если тебе станет плохо.
- Если он начнет терять сознание, то руки сами собой разожмутся, - решается возразить Гансу Гильом.
- Я не знаю человека, у которого бы они сами собой разжались, - замечает Ганс с улыбкой. – Жить-то ведь хочется, Гильом. Когда «вертишь солнце», работаешь на инстинкте, на «мертвой хватке».
- А ведь верно, - задумчиво подтверждает Гильом. – Помирать будешь, а деревяшки из рук не выпустишь, так с ней и подохнешь…
     Тэо смеется:
- Вы умеете ободрить человека перед испытанием!
     Они тоже от души смеются в ответ:
- А ты чего хотел! Акробаты всегда рискуют. Со смертью в обнимку ходят…
     Тэо не решается снять рубашку, только закатывает рукава. Он стесняется Одэтты, а потом, он не такой загорелый, как Гильом и Ганс. Он хватается за «песочные часы» и начинает раскачиваться.
- Если станет не по себе, скажи нам, - быстро и тихо предупреждает его Ганс. – И сразу переставай раскачиваться.
     Тэо кивает и продолжает взлетать: взад-вперед, вверх-вниз, всё сильнее и сильнее. Душа замирает и уходит в пятки. Он уже очень высоко, над ним вспыхивает солнце, под ним листав деревьев, земля то стремительно несется навстречу, то совершенно исчезает из виду. Тошнота действительно вскоре подкатывает к его горлу. Да, это не канатная дорога, говорит он себе. Удовольствие раскачиваться, как шарик на веревочке, небольшое: видишь только мелькание каких-то светлых и темных пятен, да чувствуешь сумасшедший темп полета – такой, что ветер гудит в ушах. Какая-то мощная сила несет тебя то вниз, то вверх, и самое лучшее было бы остановиться, не раскачиваться больше, как сказал ему Ганс… Но Тэо упрям и горд, ему хочется довести начатое до конца; и сцепив зубы и закрыв глаза, он механически движется к намеченной цели. И вот, его переворачивает вниз головой и несет вниз с такой скоростью, что сердце внутри обрывается. Он больше не раскачивается, только намертво вцепляется в «песочные часы», а канат по инерции то несет его вверх, то швыряет вниз…
- Он совсем побелел, - говорит Ганс Гильому. – Останови-ка его.
     Гильом очень охотно «останавливает». Он быстро взбирается на ясень и дубинкой придерживает канат, постепенно замедляя его движение, а Ганс зорко наблюдает за лицом Тэо. Когда канат в достаточной степени замедляет ход, Ганс ловит Тэо за ноги над ворохом сена:
- Отпускай руки!
     Тэо с трудом разжимает пальцы, которые словно приклеились к деревяшке, и падает на сено. Лицо его бескровно, губы побелели, глаза закрыты. Пересиливая слабость, он садится, переводит дыхание и, приоткрывая глаза, с усилием говорит:
- Как вы можете?.. Это же тяжело…
     Гильом дает ему коньяку из фляжки.
- Голова кружится? – спрашивает Ганс. Одэтта, трепеща от волнения, тоже стоит рядом.
- Ничего, сейчас пройдет, - отвечает Тэо. – Но как же вам удается так летать?
- Гильом тебе уже ответил на этот вопрос: мы с детства летаем, - замечает Ганс. – Нельзя же уметь всё на свете. Я вот, например, не умею держать в руках шпагу, даже если она будет мне по росту. А ты той же шпагой едва не победил Альфреда на Живых Шахматах. Всякий умеет то, чему его учили. Гильом умеет ходить по канату, а мы с тобой нет. И что же, мне теперь умереть? Ну не умею я ходить по канату – и всё тут!
- Ты легко всему учишься, - возражает Тэо, растирая виски ладонями. – Я уверен, научи тебя фехтовать, ты бы через год дрался лучше меня. И с канатом так же…
- Нет, - смеется Ганс. – Ты ошибаешься. Гильом ходит по канату с семи лет, и если я сейчас, в свои тридцать, возьмусь у него учиться, я ничему не выучусь ни через год, ни через два. Если ты, который с девяти лет умеет обращаться со шпагой, начнешь учит меня фехтовать, я через год буду, в лучшем случае, способен победить Гильома, который владеет шпагой раза в три хуже тебя. И мы с Гильомом никогда не сможем превзойти в этом деле тебя, Элиаса или Альфреда, если только не случится чудо.
- Да, я понимаю, - вздохнул Тэо с сожалением; он постепенно приходил в себя. – Ты прав, Ганс. Каждый силен в своем деле и слаб в чужом. Но всё-таки я вам завидую, по-хорошему завидую. А теперь, может, вы расскажете, наконец, что затеяли?
- Расскажем, - сказал Ганс. – Слушай.
     И он рассказал Тэо и Одэтте, чт`о они с Гильомом намерены предпринять для спасения Сантины.

                18.

     Сантина сидит в своей уединенной комнатке под самой крышей, у окна. Ни читать, ни вышивать она не может. Под тюфяком ее кровати – стрела, присланная Гансом, счастливая вестница, а за корсажем – два желтых одуванчика и лилия, присланные вместе со стрелой, вестники еще более счастливые. Вся душа ее трепещет при мысли, что скоро она увидит Ганса; на щеках румянец, в глазах – вдохновенный блеск, такой сильный, что эти глаза становятся похожи на два синих солнца. В эти минуты она бесподобно хороша, но даже не подозревает об этом. Сердце ее бьется частыми ударами, вся она взволнованная, тревожная, счастливая. Внутри нее бушуют вихрь и пламя, похожие на живые соцветия тысяч лилий и одуванчиков. «Я увижу его сегодня в полночь, - думает она с наслаждением. – Какое блаженство: уже сегодня в полночь!» Губы ее против воли улыбаются нежно и вдохновенно. Она то и дело касается их рукой, чтобы стереть с лица невольную улыбку: нельзя радоваться заранее! Вдруг что-то помешает Гансу спасти ее? Но улыбка снова и снова побеждает все ее тревоги и опасения.
     Вдруг за дверью раздаются шаги, в замке поворачивается ключ. Сантина тотчас овладевает собой и становится серьезной. Входит Жасмин. Его лицо мрачно, на губах зловещая улыбка. Сантина невольно настораживается. Он останавливается в трех шагах от нее; она встает и смотрит на него.
- Сударыня, - начинает Стайк. – Всё в мире изменилось, и я тоже вынужден измениться. До сих пор у меня было время, я рассчитывал уговорить вас стать моей. Я желал действовать миром. Но теперь мне придется быть решительным; ведь рано или поздно вы можете сбежать от меня к тому, кого действительно любите. К мертвецу не сбежишь, но к живому – отчего же! Тем не менее, мне очень нравится ваша внешность и мне по душе ваш характер. Я не хочу ни отпускать вас, ни отдавать Бернару. Вам суждено другое: вы немедленно станете моей подругой, а заодно и заложницей, пока мы не доберемся до границы; а там посмотрим.
- Вашей подругой? – Сантина произносит эти слова, не смущаясь, лишь слегка щуря глаза. Их взгляд почти сразу же становится дерзким и вызывающим. – Каким же способом, сударь, вы намерены осуществлять свои намеренья относительно меня? Неужели силой?
- Да, силой, - он не спускает с нее глаз, полных угрюмой страсти и злобы. – Вы же не дадитесь мне в руки добром. Так вот, не сомневайся, Сантина, ты станешь моей, потому что я так хочу, и ничто меня не остановит. Когда я убил своего старшего брата, то посадил на его могиле жасмин, потому что он ненавидел эти цветы. Так я утвердил свою власть над ним, смирил его. А теперь я смирю Ганса, взяв себе его жену, а заодно смирю и тебя, чтобы ты не думала, что имеешь хоть малейшую власть помешать мне.
     Сантина быстро оценивает ситуацию и отвечает, пожимая плечами:
- Мне, конечно, не осилить вас, я слаба и беззащитна. Но почему бы нам не поговорить по-человечески? Хотя бы для начала выпить вина? Ведь я совершенно в вашей власти, вам некуда торопиться.
- О нет, - его улыбка становится желчной. – Я не дам тебе оттянуть время, красавица. Ты хитра, но, поверь, я еще хитрее. Ты мне нужна теперь, сию же минуту. И мне, право, жаль, что Ганс Кроннеберг не будет свидетелем того, что сейчас произойдет. С каким бы наслаждением я заставил его смотреть на это!
     Он кидается к Сантине и хватает ее за руку, но она ловко высвобождает ее, ныряет ему за спину и, прежде, чем он успевает обернуться, повисает на его ногах, крепко обхватив их руками возле щиколоток. Теперь он не может двинуться  ни вперед, ни назад. Поняв это, он резко опускается на колени, намереваясь высвободиться, но тут Сантина с быстротой молнии обхватывает его сзади за шею так, что он начинает задыхаться. Он пытается сбросить ее, действуя плечами и локтями, впивается пальцами в ее руки, пытаясь их разомкнуть, но она все больше душит его. Ему приходится перестать сопротивляться.
- Слезь с меня, чертовка! – наконец, сдавленно и хрипло приказывает он. – Слезь, я тебя не трону!
- Я тебе не верю, - отвечает Сантина. – И вообще: прошу говорить со мной вежливо!
- Тебе повезло, что я не с Бернаром пришел, - хрипит он. – Да не души ты меня! Довольно!
- Если довольно, то вези меня к камину на спине, мерзавец, - приказывает Сантина, не разжимая рук, в кровь исцарапанных его ногтями. Слава Богу, у него нет с собой никакого оружия, даже простого ножа (он не предполагал, что оно ему понадобится). Он покорно подходит к камину вместе с ней, повисшей на его шее.
- На колени! – командует она. Он покорно опускается на колени. Она отпускает его горло, он порывается вскочить на ноги, но не успевает. Сильный удар кочерги обрушивается на его голову. Он тут же лишается чувств и растягивается на полу.
- Да, ты прав, жаль, что Ганс не видел этого! – победоносно восклицает Сантина.
     Ее охватывает искушение забрать у Стайка ключи от комнаты и входной двери и сбежать, но она вспоминает, что вокруг замка ров, ей через него всё равно не перебраться. Тем более, что после побега Одэтты его изнутри и снаружи обнесли частоколом, а рычаг подъемного моста находится в комнате Бернара. «Ключи заберу, а пытаться бежать не буду», - решает она. Ей очень жаль, что нельзя выбросить бесчувственного Стайка за окно. Может, у нее и хватило бы сил на это, но она не чувствует себя вправе убивать его. Поэтому она забирает у него ключи, связывает ему обрывками простыни руки и ноги и с величайшим трудом дотаскивает его, связанного, до двери. Потом вытаскивает его в коридор, а сама запирается к комнате, вспотевшая и обессилевшая. Около получаса она отдыхает, приходя в себя. Мысли ее лихорадочны. Одного Стайка или Бернара она может одолеть, но с двумя сражаться будет немыслимо, да и с одним она не справилась бы, окажись он вооружен. Что теперь ожидает ее? Жасмин без сознания. Бернар может выбить дверь и забрать ее в свою комнату, и тогда Ганс не найдет ее; или найдет уже опозоренной и мертвой.
- Ах, Боже мой! – в тоске шепчет Сантина, кусая губы, чтобы не заплакать. – Ведь так теперь всё и будет. Бернар меня одолеет, закует в цепи и… как же всё не вовремя! Ганс…
     Она бросается на колени и, устремив жадный взор в окно, на небо, принимается с жаром молиться. И тут вдруг светлая мысль озаряет ее голову.
- Какая я глупая! – восклицает она, встряхивая черными волосами. – Разве я достойна Ганса после того, как оказалась такой дурочкой! И сколько сил зря потратила. Когда я всё расскажу Гансу, вот он посмеется надо мной. Господи, спасибо, что Ты вразумил меня!
     Она во мгновение ока пододвигает к раскрытому окну стол, снова открывает дверь, втаскивает в комнату бесчувственного связанного Стайка, опять запирается изнутри, с нечеловеческими усилиями взваливает Стайка на стол у окна, затем еще раз для верности крепко связывает его руки и ноги. На это уходят ее последние силы. Она в изнеможении опускается прямо на пол и долго полулежит, прислонясь к стене в полуобморочном состоянии. Наконец, на дрожащих ногах добирается до графина с водой и долго пьет воду жадными глотками. Руки ее тоже дрожат от перенесенного напряжения, но на душе становится гораздо спокойней. 
     Наконец, часа два спустя, она слышит стук в дверь и голос Бернара:
- Стайк, ты здесь?
- Его здесь нет, - громко говорит Сантина.
     Бернар, ругаясь, уходит искать Стайка. Спустя полчаса он возвращается и холодно окликает Сантину через дверь:
- Госпожа Кроннеберг! Откройте дверь, потому что я знаю: ключ у вас. И Жасмин, по-видимому, тоже у вас.
- Я не открою, - так же холодно отзывается Сантина.
- Тогда я выбью дверь, - предупреждает палач.
- Выбивайте! – с вызовом говорит Сантина. – Но помните: как только вы начнете выбивать дверь или ломать замок, я выброшу вашего Жасмина в окно, и он разобьется вдребезги.
     За дверью на несколько мгновений воцаряется озадаченное молчание. Затем снова раздается неуверенный голос Бернара:
- Сантина, на что вы надеетесь? Сбежать вам не удастся. Вы умрете в этой комнате от голода и жажды. Да и потом, не может быть, чтобы вы одолели Тони.
     Но Стайк, уже пришедший в себя, злобно подтверждает:
- Всё так и есть, черт возьми! Она чуть не проломила мне голову, связала и положила возле открытого окна. Не знаю, какие силы ей помогали! Ей стоит лишь слегка поднапрячься, и я окажусь на том свете, Бернар. Оставь эту ведьму в покое, не то она убьет меня.
- Но, Жасмин… Арсанд приехал, - растерянно говорит Бернар. – Нам надо уходить к границе.
- Черт вас дери! – Стайк скрежещет зубами от ярости. – Вы что, решили меня здесь бросить?! Возьмите ее измором, эту идиотку! Она же захочет есть и пить рано или поздно. Подождите дня три. Всего три дня…
     За дверью слышится негромкое перешептыванье, потом раздается голос Арсанда:
- Мы готовы ждать, почтенный, но что нам за это будет? Ведь всё случилось из-за вас! Если бы вы сразу отдали эту красотку Бернару, а не разыгрывали тут любовную пастораль, мы бы уехали сегодня – и без малейших проблем. И мы так и сделаем, если не услышим, ради чего мы должны остаться.
- Ради чего? – Жасмин переводит дыхание. – Ради миллиона золотых! Ну, как вам это?
- Миллиона? – Бернар иронически свистит. – Слышишь, Арсанд, какой Тони у нас богатый! Просто крез, а? Жасмин, откуда же у тебя миллион, приятель? Ты ведь совсем недавно просил у меня денег за работу! За похищение Ганса и Чарка… а, Жасмин? И с Арсанда ты хотел стрясти свою долю…
- Я притворялся, - Жасмин закрывает глаза. – Деньги в подземном ходе, и только я знаю, где именно. Ганса и Чарка я готов был украсть из принципа, потому что желаю смерти всем, кто служит императору. Особенно я желаю ее самому Альфреду и Кроннебергу, и буду желать, пока жив. А деньги – говорю вам, есть деньги!
     За дверью наступает молчание. Наконец, Бернар говорит изменившимся голосом:
- Хорошо, мы готовы ждать. Но если ты нас обманешь, Тони, пеняй на себя!
- Я вас не обманываю, - был ответ. – Я бы дал за свою жизнь и больше миллиона, если бы располагал таким количеством денег.
     Бернар и Арсанд, поверив Жасмину, уходят посоветоваться между собой.
- Ну что? – Жасмин пристально смотрит на Сантину. – Ты думаешь, победа за тобой и за твоим Гансом? Нет, на самом деле победитель – я. Будущий победитель.
- А я настоящий победитель, - Сантина смотрит ему в глаза. – Ты не можешь этого не признать.
- Тебе просто повезло, - он отводит глаза. Сантине, не смотря ни на что, всё-таки жаль его. Она приносит ему воды и помогает напиться. Он пьет, но в сердце его нет благодарности: одна только угрюмая злость и разочарование. Он никак не ожидал, что эта маленькая девушка, которая доходит ему только до груди, и чьи руки кажутся такими слабыми и тонкими, одолела его, пусть невысокого, но крепкого, сильного, проворного мужчину. И даже когда она промывает и перевязывает небольшую рану от кочерги на его голове, он не благодарен ей. Он ненавидит ее за то, что ей удалось восторжествовать над ним. И в то же время его еще сильнее, чем прежде, тянет к ней: тянет, как ловца к опасному, красивому, редкому животному, которое он жаждет поймать, и упорство которого стремиться сломить хотя бы ценой собственной жизни.      

                19.

     В одиннадцать вечера этого же дня Ганс и Гильом тихонько приближаются к огромной смоковнице, растущей напротив замка Вольфенпарк. С середины одной из ее самых крепких верхних веток свешивается канат с закрепленными на нем «песочными часами». Его повесил Гильом, едва только как следует стемнело.
     Они по очереди смотрят в подзорную трубу на окно Сантины. Ставни окна распахнуты, внутри комнаты горит слабый огонек; вероятно, это свеча. Во дворе нет стражи. Ее не было и утром. Частокол вокруг рва ставили крестьяне ближайшей деревни по приказу Бернара; потом он отпустил их.
- Их в доме четверо, - тихо говорит Гансу Гильом. – Сантина, Жасмин, Бернар и Арсанд.
- Да, я знаю, - отвечает Ганс. – Йокел мне докладывал. Они даже гонца отправили куда-то: ни с кем не хотят делиться деньгами Арсанда. Все ли мои люди там, где я приказал им быть?
- Все на месте, – отзывается Гильом. – Я проверял.
- Ну, тогда я пошел, - Ганс осеняет себя крестом, берется за «песочные часы» и начинает раскачиваться. Луна еще не добралась до замка, он пока что весь в тени, в тени и смоковница; во тьме ее листья кажутся черными. Ганс взлетает всё выше и выше, с каждым разом его всё ближе подносит к замку, к заветному мерцающему окну. Над ним раскачивается небо звездной бесконечной бездной, под ногами у него тьма и звезды, поблескивающие в черной, как смола, воде рва. Он видит луну, но не смотрит на нее. Его интересует окошко, в котором мерцает свеча. Еще миг – и ноги его оказываются на широком подоконнике. Он хватается рукой за доску верхней оконной рамы и подвешивает «песочные часы» к крюку, предназначенному для праздничного флага. После этого он в один миг оказывается на столе у окна, перешагивает через ноги связанного Стайка и бесшумно соскакивает на пол.
- Ганс! – Сантина, сияя улыбкой, полной торжества и любви, подлетает к нему, как вихрь, и они замирают, крепко обняв друг друга. Но Ганс, едва поцеловав ее, уже зорко всматривается в человека, лежащего на столе. Сантина ловит его взгляд и торопливо поясняет:
- Это Антонио Стайк, мой заложник. Мне пришлось оглушить его и связать. В общем, я тебе потом всё объясню.
- Ты взяла в заложники Стайка? – Ганс смотрит на нее с нескрываемой гордостью и восхищением.
- Да, - она смущена. – Я этого совсем не хотела, но он вынудил меня. Вот ключи от комнаты и нижней двери; я заперлась изнутри.
     Ганс целует ее с глубоким почтением и нежностью.
- Сколько же в тебе отваги! – говорит он. – Таких, как ты, больше нет на свете, ты одна, одна-единственная…
- Я так ждала тебя, - шепчет она. – Они говорили, что ты умер, но я не верила. Если бы ты умер, мне тоже незачем было бы жить. А Одэтта, она с вами?
- Да, - он не может насмотреться на нее. В тусклом мерцании свечи ее лицо кажется по-неземному прекрасным, она похожа на фею ночи, королеву ночных цветов…
- Какая трогательная встреча, - раздается вдруг со стола неторопливый насмешливый голос Стайка. – Прямо до слез пробирает. Интересно, какие у вас будут дети, тоже карлики? Хотел бы я на них посмотреть!
     Ганс в одно мгновение оказывается на столе рядом со связанным Жасмином. Тот улыбается, глядя ему в глаза со злобным насмешливым вызовом:
- Ну что же ты, князь Арамский, сын Кристобаля ди Фонте, выброси меня из окна, покончи со мной! Тебе же этого хочется, по глазам вижу! Если бы не глупая случайность, твоя жена стала бы сегодня моей и вряд ли дождалась бы тебя здесь. Мы бы с ней заперлись в кабинете твоего отца. Этот дом принадлежал ему, и внизу даже висит его портрет. Конечно, она любит тебя, а меня ненавидит, но я привык добиваться своего даже от бешеных собак, начисто лишенных лицеприятия. А уж от вас обоих, если останусь жив, я добьюсь чего угодно, дайте мне только срок.
- Тебе вредно много разговаривать, - сказал Ганс. – Поэтому я сейчас заткну тебе рот, Тони Стайк.
     И он достал из кармана два платка.
- Постой, - Жасмин нетерпеливо облизнул губы. – Почему ты меня не убиваешь, вот что мне интересно знать? И ведь не убьешь. У тебя нет ко мне злости, я это чувствую. Почему, Ганс? Ты ведь меня терпеть не можешь, ты едва переносишь меня… но не убьешь. Что, ты такой нравственный? Я хочу понять.
- Да нет, - Ганс задумался. – Я не очень нравственный, грехов на мне достаточно. Просто убивать тебя нет смысла, хотя ты прав: мне иногда этого очень хочется, особенно сейчас. Но я не убью тебя. Так что, если желаешь умереть, на меня не рассчитывай, обратись к Бернару.
- Ты еще смеешь шутить со мной! – щурится Стайк. – Ты думаешь, я склонюсь перед твоим великодушием, как этот твой идиот Маст? Ведь он мечтал убить тебя, а теперь ест у тебя с ладони! Ты меня своим христианским милосердием не купишь, я родного брата похоронил! И был уверен, что и тебя похоронил вместе с Альфредом и всеми вашими гвардейцами!
- Знаешь, - задушевно молвил Ганс, - мне становится с тобой скучно. Мне плевать на то, что ты сделал когда-то, и на то, что собираешься сделать в будущем. Ты мне неинтересен со всеми твоими преступлениями, пороками и с манией величия. Ты никто и ничто для меня. Ты вовсе не хочешь умирать, ты просто добиваешься моего внимания, но ты его не стоишь. Мне даже жаль тебя.
     В глазах Жасмина сверкнула ярость, такая свирепая, что будь она молнией, Ганс был бы немедленно сожжен на месте. Стайк раскрыл было рот, чтобы ответить Гансу, но тот, не дожидаясь ответа, запихал ему в рот платок и быстро завязал ему рот другим платком, чтобы Стайк не выплюнул кляпа. Жасмин побагровел, но не мог произнести больше ни слова, только мычал, то и дело содрогаясь всем телом от обуревавшего его бешенства.
    Ганс тем временем спрыгнул со стола и очутился возле Сантины. Она смотрела на него виновато, сердясь на себя, что сама не догадалась заткнуть рот Жасмину: ведь тогда Гансу не пришлось бы услышать столько неприятного! Но Ганс улыбнулся ей и поцеловал с еще большей нежностью, чем несколько минут назад. Сердце ее успокоилось, она засмеялась, ободренная и счастливая.
- Поехали! – шепнул ей Ганс.
     Они взобрались на подоконник, не обращая ни малейшего внимания на Стайка, и вместе схватились за «песочные часы».
- Хэй! – еле слышно сказал Ганс, и они сорвались с подоконника в пропасть, вниз… Звезды засияли над их лицами опрокинутой бездной, потом их вновь отнесло к стене замка, и они опять полетели к темной земле, к смоковнице… Там, наверху, сидя на ветке, точно лесной сатир, Гильом потихоньку тормозил дубинкой ручные качели. Наконец, канат остановился. Ганс спрыгнул на землю первый и помог спрыгнуть Сантине. Тут же рядом с ними очутился Гильом.
- Отведи Сантину в наш лагерь! – шепнул ему Ганс. – А я возвращаюсь обратно…
     Гильом и Сантина исчезли во тьме, а Ганс снова раскачался на канате и через несколько минут опять очутился в комнате, где лежал связанный Жасмин. Ганс не смотрел в его сторону, не обращал внимания на его отчаянные попытки освободиться от веревок и на тяжелое сдавленное дыхание. Он открыл дверь комнаты, выскользнул в коридор, захватив с собой подсвечник со свечой, и стал спускаться вниз по красивой лестнице с ковровой дорожкой и широкими перилами из резного дуба. Внизу, в холле, на стене, он увидел портрет и озарил его свечой. Лицо барона ди Фонте глянуло на него из темноты: темноглазое, властное, красивое, полное тонкого обаяния и мужественности. Темные волосы небрежными крупными завитками падали на высокий смуглый лоб, насмешливые губы слегка улыбались, а в глазах выражение силы сочеталось с кротким достоинством. Сердце Ганса замерло от волнения. Ему вдруг страстно захотелось услышать его голос, ощутить пожатие его руки. Чувство глубокого сиротства и одиночества на мгновение овладело Гансом. Ему, как тогда, в глубине медных рудников, снова вдруг показалось, что он маленький брошенный мальчик, о котором все забыли. Но тут же его тоска сменилась решительным спокойствием. Он отвернулся от портрета, подошел к входной двери, быстро отпер ее и тихонько свистнул. Почти тут же из мрака появился Йокел Янг.
- Мы перебросили свой мост через частокол, Ганс, - объявил он.
- Все ли здесь?
- Да.
- А Оскар с Оливером?
- Тоже.
- Давай всех сюда, - приказал Ганс.
     Тотчас все они явились перед ним: Оливер, Оскар, Поль, Рамон, Рихард, Отто: семь человек вместе с Йокелом. Ганс впустил их в холл и сказал очень тихо:
- Рамон, Отто и Оскар, берите Бернара. Он должен быть где-то на третьем этаже, я видел его в подзорную трубу. Заодно опустите нам настоящий мост. Поль, Рихард и Оливер, ваше дело захватить Арсанда. Он тоже на третьем этаже, где-нибудь рядом с Бернаром. Йокел, ты пойдешь со мной. Мы с тобой привяжем к канату Жасмина и спустим его вниз, чтобы облегчить себе работу. Встретимся у смоковницы!
     Они разошлись. В скором времени Ганс уже крепко привязывал к канату бледного Жасмина, который понял, какой опасный спуск ему предстоит. Его обвязали концом каната под мышками, так что узел пришелся посередине груди. Йокел втащил Жасмина на подоконник.
- Поехал! – хладнокровно сказал Ганс, сталкивая Стайка вниз. Привязанный к канату человек не сумел сдержать глухого вскрика, ныряя в бездну, затем его снова отнесло к стене; потом опять повлекло к смоковнице – и обратно…
- Пусть развлечется немного, - не без некоторой желчи сказал Ганс Йокелу. - Он у нас любит острые ощущения. Братьев хоронит, людей убивает, на женщин кидается, бешеных собак дрессирует… Ну, а теперь пусть полетает для разнообразия, подышит ночным воздухом, посмотрит на звезды. Пошли, Йокел!
     Они спустились вниз, подняли мост, заперли пустой замок и, перейдя ров по деревянному настилу, сделанному разведчиками, сбросили его в воду. Потом направились к смоковнице, отвязывать от каната Стайка. В том же направлении уже двигались их товарищи, ведя двух связанных пленников, Арсанда и Бернара.

                20.

     Они переночевали в лесу, на территории Вольфенпарка, а рано утром двинулись в обратный путь. Теперь, с пленниками и девушками, приходилось ехать медленней, но всё равно они непременно вернулись бы в столицу этим же вечером, если бы не разбитые Элиасом отряды Хэнка, бегущие прочь от столицы. Вражеские солдаты остановились на отдых, растянувшись цепью и перекрыв все основные дороги к Городу Трех Дождей. Пока небольшой отряд Ганса обогнул один из концов этой цепи и оказался в безопасном месте, около реки, уже основательно стемнело. Ганс решил переночевать близ реки, на опушке леса, и дал приказ остановиться на отдых.
     Все мужчины, включая пленных, расположились на траве. Единственная палатка была предоставлена в распоряжение Одэтты и Сантины. Утомленная Одэтта очень скоро заснула, а Ганс, взглянув на пленных (они угрюмо молчали, сидя у огня), куда-то ушел вместе с Сантиной. Вернулись они, когда все уже спали; только Оливер и Гильом сторожили пленных, также спящих. Сантина украдкой поцеловала Ганса и исчезла в палатке, а Ганс, чувствуя себя счастливым и полным какой-то ясной тишины и покоя, отправился на берег реки, лениво катившей свои воды в ночную даль. Было очень тепло, воздух казался едва ощутимым. Он разделся и плавал около часа, наслаждаясь торжественным безмолвием ночи, ее величественной строгой красотой. Вся природа словно замерла в ожидании чуда, и Ганс был единым целым с нею – с водой, деревьями, травами, и тоже чего-то ожидал, но без волнения, а смирно и спокойно, как и всё вокруг него. Он еще с час сидел на берегу, обсыхая в сонном теплом воздухе, потом оделся, но в лагерь возвращаться не захотел: сегодня его особенно тянуло к одиночеству. Он растянулся прямо в траве, под звездным небом, и крепко заснул.


     … Проснулся он ранним утром. Солнце едва поднялось над землей, и теплый воздух стал прохладным и свежим. Поеживаясь, Ганс нетерпеливо шевельнулся, и вдруг краем глаза увидел рядом со своим лицом воткнутый в землю нож. Он тут же порывисто вскочил на ноги, затем опустился на колени, разглядывая свою находку. Глаза его не обманывали: это был небольшой острый охотничий нож, вонзенный в землю с такой злобной силой, что костяная рукоятка его сломалась. Рядом с ножом валялась сломанная пополам ветка жасмина без цветов, – Ганс узнал листья. Его пробрала дрожь и охватила мгновенная слабость. «Жасмин сбежал», - как во сне, подумал он.
- Ганс! – крикнул кто-то. Он обернулся и увидел Гильома, который бежал к нему.
- Ты жив, слава Богу! – Гильом схватил его за плечи и потряс, сияя  безудержной улыбкой. – Мы с Тэо тут ищем тебя. Они ведь сбежали, все трое. Мы с Оливером чуть вздремнули на рассвете, а они и давай Бог ноги. Веревки чем-то перерезали…
- Наверно, ножом, - Ганс показал Гильому сломанный нож, воткнутый в землю. Гильом ахнул:
- Это же нож Оливера; вот скоты! У него из-за голенища вытащили! Да так, что он даже не проснулся.
- Я тоже не проснулся, - пожал плечами Ганс, - когда они воткнули его в землю возле моего уха.
     Гильом побледнел.
- Они же могли убить тебя, - сказал он с усилием.
- Могли, но не убили, - улыбнулся Ганс. – И это очень странно.
- Ничего странного, - Гильом начал сосредоточенно растирать пальцем ладонь, как делал всегда, когда сильно смущался. – Тебя нельзя убить, когда ты спишь. Я совсем об этом позабыл, теперь только вспомнил.
- Почему? – крайне удивился Ганс. – По-моему, это самое удобное: убить человека, когда он спит. Они так и собирались поступить, но почему-то не поступили.
- Тебя могут убить только в бою, - продолжал настаивать Гильом, растирая ладонь. – Или во время драки. А когда ты спишь, это невозможно.
- Да почему, чудак ты? – не выдержал Ганс. – Помнишь, я рассказывал тебе, что едва не убил Альфреда, когда он спал? Он просто вовремя проснулся и схватил меня за руку. А так бы я убил его, не сомневайся.
     Гильом перестал растирать ладонь и мягко улыбнулся Гансу – впервые, как старший младшему.
- Ты и сейчас мог бы убить спящего? – спросил он.
- Нет, - ответил Ганс. – Потому что я изменился. Но я не о себе говорю, а о них. Смотри: они убийцы, они меня ненавидят и не боятся, особенно Жасмин и Бернар. Они рады были бы убить меня. Они собирались меня убить. Но не убили. Ты говоришь, меня нельзя убить, когда я сплю. Еще раз спрашиваю тебя, почему ты так считаешь?
     Гильом порозовел и снова отвел глаза.
- Ты меня не спрашивай, - попросил он. – Я не могу ответить. Пойдем в наш лагерь, а то там все с ног сбились, ищут тебя…
     Они вернулись в лагерь, захватив с собой сломанный нож. Сантина и Одэтта всё еще мирно спали. Остальные были счастливы, что видят Ганса живым, особенно Тэо. Он так крепко его обнял, что у Ганса затрещали кости, и он мысленно возблагодарил Небеса за то, что Тэо не обладает силой Альфреда. Оливер виновато смотрел на Ганса, ожидая наказания за то, что уснул на посту, но Ганс объявил прощение ему и Гильому. Он не испытывал большой досады по поводу того, что пленные сбежали, так как его не оставляла уверенность, что в скором времени они снова попадутся ему в руки. Эта уверенность была интуитивной, но Ганс доверял своей интуиции, так как она еще ни разу не подвела его. К тому же, его продолжал мучить вопрос, почему Жасмин не убил его во сне, и Бернар тоже. Арсанд, конечно, не был способен вонзить в кого-либо нож, но Жасмин и Бернар были людьми, опытными в убийствах, и они желали Гансу смерти. Что помешало им покончить с ним? Ганс попытался узнать мнение Тэо на этот счет, но Тэо вел себя точно так же, как Гильом: краснел, глядел в сторону и упрямо повторял, что его, Ганса, никак нельзя убить во сне, но почему – не объяснял. Ганс пожал плечами, решив не ломать больше себе голову понапрасну. Он уже готов был отдать приказ отправляться в путь, как вдруг возле него очутилась Одэтта. У нее был таинственный вид.
- Ганс, - негромко сказала она. – Пойдем, я кое-что скажу тебе.
     Они отошли за деревья, и Одэтта принялась объяснять:
- Прости, я случайно услышала твой разговор с Тэо. Тэо прав, тебя нельзя убить, когда ты спишь. И я это понимаю и чувствую лучше других. Знаешь, - смущенно призналась она. – Я однажды увидела, как ты спишь, еще когда мы жили в Рэдэрхолле. Ты как-то уснул в саду днем. А я зарисовала тебя карандашом; ведь я хорошо рисую. А потом я подарила этот портрет Сантине. Она зашила его в подол своего платья, чтобы не потерять, потому что он ей очень понравился. Попроси, она даст тебе его, и может тогда ты поймешь, почему тебя не убили…
     Ганс засмеялся.
- Вот, когда открываются тайны! - сказал он. – Спасибо, Одэтта, я бесконечно тебе благодарен. Но почему ты решила меня зарисовать?
- Не знаю, - честно ответила она. – Просто… ты так хорошо спал, что на меня нахлынуло вдохновение. Я потом хотела отдать тебе этот рисунок, но постеснялась…
     Он поцеловал ее руку и пошел к Сантине. Сантина обрадовалась, что может помочь тому, кого глубоко любит, только попросила вернуть ей потом рисунок назад. Ганс обещал. Тогда Сантина, слегка распоров подол платья спереди, аккуратно достала свернутый вчетверо листок бумаги и подала его Гансу. Ганс взял его и отошел к пышным кустам боярышника, чтобы «взглянуть на себя со стороны».
     Он сел на траву, развернул лист бумаги, и тут же закусил губу, медленно заливаясь краской.
     Рисунок изображал его до пояса, лежащим на спине. Руки были заложены за голову, верхняя пуговица рубашки расстегнута. Он увидел свое лицо, и сразу понял, что сходство удивительное. Да, это был он, но совсем иной, чем тот двойник, что смотрел на него порой из глубины зеркала. Ни одна черта его лица не была приукрашена или смягчена, но этот облик был теперь нежным, невыразимо нежным и очаровательным в своем беззащитном и ясном покое. Лицо было словно омыто изнутри, в нем, точно в хрустале, отражались и сила, и смирение, и любовь, и мужественность. Тени от ресниц лежали на щеках, и он вдруг отчетливо увидел, как сквозь маску взрослого человека  проступает лик ребенка, целомудренного и невинного. Ему ярко представилось его детство. Он, точно со стороны, увидел на экране своей памяти маленького мальчика, задумчиво созерцающего ручей, что бежал неподалеку от циркового обоза. Обоз остановился в лесу, чтобы люди и лошади отдохнули. Волосы мальчика вьются крупными завитками, глаза следят за движением воды, и сам он, как вода: зыбкий, хрупкий, переменчивый, стремительный, чистый…
     На потрете было запечатлено удивительное: стремление души навстречу всем заблудшим и несчастным. Эта душа раскрывалась людям, точно цветок навстречу солнцу. В спящем лице отражалась чудесным образом причастность к великому братскому соединению, в нем трепетала искра Божья. Это был лик совершенной, безусловной внутренней красоты, подтверждение ее торжества над всем земным и тленным.
     «Так вот, почему у них ничего не вышло, - подумал Ганс, сам не свой от волнения. – Жасмин не смог убить меня, потому что вспомнил собственное детство, увидел себя ребенком. Он узнал во мне свою детскую душу и не посмел уничтожить то, что осталось для него святым. Это, конечно, разозлило его. Он даже сломал нож. Но убить не смог… И Бернару не дал. Бернара бы этот образ не остановил: он давно задушил в себе всё святое и всё человеческое. Ему некогда было спорить с Жасмином, надо было убегать. Если бы он был один, он бы, конечно, убил меня или взял бы в плен, чтобы убить позже. Но Жасмин не позволил, теперь мне это ясно. Что ж, ему это зачтется. А я… никогда не думал, что я могу быть таким привлекательным. Просто глаз не отвести. Теперь понятно, почему Сантина так дорожит этим портретом. Надо вернуть ей его поскорее, не то я превращусь в Нарцисса. Нарцисс и Жасмин – сплошные цветы!»
     Усмехнувшись, он сложил рисунок и, подождав, пока лицо перестанет пламенеть, вернул портрет Сантине. Она поняла, чт`о он чувствует и не стала смущать его комментариями, хотя ей очень хотелось наговорить ему комплиментов: ведь он и не подозревает, как бывает хорош собой! Но она поняла, что сейчас надо сдержаться. Ведь Ганс так чуток к любому слову, сказанному в его адрес, поэтому он избегает слушать и похвалу, и ругань. Они тяготят его, он не переносит чувствительных откровений, даже если они исходят от нее, Сантины…
- Собираемся и уезжаем, - сказал Ганс своим обычным голосом, обращаясь к Тэо, Гильому и остальным. – Город Трех Дождей ждет нас…

                21.

     Столица встретила их радушно. Повсюду развивались праздничные флаги с гербом династии Гранов. Прибывшим всадникам кланялись, как самым почетным гостям. Они проводили Одэтту и Сантину в особняк Чарков. Разведчиков и Оскара с Оливером Ганс тут же отпустил, а сам вместе с Тэо и Гильомом отправился в Элизиум.
     Альфред был счастлив видеть их снова, и даже бегство пленных, о котором они ему доложили, не огорчило его.
- Они свое получат, - уверенно сказал император, пожимая руки всем троим. – Как же мне вас не хватало! Я бесконечно скучал, просто пропадал без вас. Приходите сегодня ко мне обедать – и ты, Гильом. Берите своих дам, Тима – и ко мне! Договорились?
- Договорились, - засмеялся Тэо. – Нам нужно еще навестить Мартиаса Грэма, Альфред.
- Ну, идите. – Альфред улыбнулся. – За обедом я кое-что сообщу вам, останетесь довольны… Ганс, задержись ненадолго.
     Когда Тэо и Гильом вышли, Альфред жестом пригласил Ганса сесть рядом с собой на диван, где полулежал, обложенный с одной стороны подушками. Вид у него сразу стал немного виноватый.
- Ганс, - сказал он нерешительно, глядя в сторону. – Видишь ли, какое дело… Герхарт Клинч принял яд. Врач едва спас его. Это мой недосмотр, прости меня, пожалуйста. Он был уверен, что его казнят. Никто не мог убедить его в том, что я помиловал его. Он, вероятно, даже мне бы не поверил, но я не мог пойти к нему, а теперь он не в состоянии придти ко мне.
- Ты не виноват, Альфред, - Ганс внимательно посмотрел на него. – Не проси у меня прощения. Когда это случилось?
- Вчера утром, - ответил император. – Теперь он ничего не ест и ни с кем не разговаривает. Он в твоей власти, Ганс, делай с ним, что хочешь.
     Лицо его просветлело.
- А людей Хэнка мы славно отделали. Элиас Мэрджит превосходный главнокомандующий. Я решил оставить ему армию, Ганс. А ты будешь моим советником и капитаном дворцовой гвардии, чтобы все, кого ты спас, там, в подземелье, остались при тебе. Ну как, согласен?
- Согласен, - засмеялся Ганс, пожимая руку Альфреда. – Ты не мог рассудить лучше, государь. Но теперь я должен идти – навестить Грэма и… Гарри.
     Последнее имя он произнес очень тихо.
- Иди-иди, - подтвердил Альфред. – Я тебя не задерживаю, но к обеду буду очень ждать.
- Ты не сможешь сидеть за столом, - заметил Ганс. – Значит, будешь возлежать за трапезой, как римский император. Ну, до встречи!
     Он навестил Мартиаса Грэма, у постели которого сидели Тэо и Гильом, а после отправился в Грозовую Башню, где был заключен эрцгерцог.
     Когда он вошел в камеру, Клинч, лежавший на кровати, даже не повернул головы. Ганс подошел к нему и тронул его за плечо. Клинч не пошевелился.
     - Гарри, - тихо позвал Ганс. Эрцгерцог рывком вскочил на кровати и, глухим голосом вскричав «Ганс!», крепко обнял его. За прошедшие три дня он неузнаваемо изменился: осунулся, похудел, стал мрачным; лицо его покрылось морщинами, глаза погасли.   
- Как же я тебя ждал, - шептал он, - как ждал. Скажи мне правду: меня повесят или отрубят голову? Только правду скажи, а то, - он понизил голос, -  они правды не скажут! Они обманывают меня!
- Вставай, Герхарт, - Ганс заглянул ему в глаза. - Вставай, и пойдем отсюда. Ты помилован, тебя никто не тронет. Пойдем.
- Отсюда? – Клинч съежился и в страхе посмотрел на Ганса. – И куда мы пойдем? В другую тюрьму? Но там будет темно, холодно… страшно!
     Последние слова он произнес тоскливым шепотом.
- Гарри, - Ганс взял его за руку. – Прости, вероятно, я виноват, что не вызволил тебя отсюда раньше. Я сделал это в твоих же интересах и даже не предполагал, что ты окажешься таким малодушным. Пойдем со мной, я устрою тебя в своей бывшей комнате Элизиума.
- Элизиума? – эрцгерцог задрожал. – Нет, Ганс. Там меня найдут. И убьют, убьют непременно. Голову – долой! А всё по моим грехам, Ганс, всё по грехам. Ты – сын Рут, ты поймешь меня. Потому что я любил ее, Ганс. Целых два года сходил по ней с ума.
- Два года – большой срок, - с уважением молвил Ганс. – Но если ты и теперь продолжишь сходить с ума, Гарри, я встану и уйду. Скажи мне, ты способен рассуждать здраво?
- Способен, - покорно ответил эрцгерцог. – Только не покидай меня.
- Ты веришь, что ты помилован? – продолжал Ганс. – Никто не будет ни судить, ни казнить тебя, государь отдал тебя в мои руки. Ну?
- Верю, - Клинч судорожно сглотнул слюну. - Но неужели это правда, Ганс?
- Я клянусь тебе памятью моей матери, - торжественно сказал Ганс. Ты свободен, тебя никто не тронет.
- Значит… значит, они мне не лгали? – слабая улыбка появилась на губах эрцгерцога, и щеки его порозовели.
- Не лгали, нет! – заверил его Ганс. - И если ты не хочешь временно остановиться в Элизиуме, ты будешь жить там, где я. Ладно?
- Да, да, - торопливо сказал эрцгерцог. – Я хочу быть поблизости от тебя, только не бросай меня. Мне ничего на свете не надо, кроме покоя, - и чтобы ты был иногда рядом… Ты веришь мне, Ганс?
- Верю, - сказал Ганс. – Вставай, поедем к Тэо Чарку.
- К Чарку? – Клинч снова побледнел. – О, нет, Ганс. Он убьет меня. Этот юноша меня ненавидит, и поделом: ведь я так виноват перед ним…
- Другие тебя еще больше не переносят, - честно сообщил ему Ганс. – Если ты будешь тих и вежлив, всё обойдется. Там Одэтта, Гильом…
- Одэтта? Одэтта Сноу? – вскричал эрцгерцог, дрожа, как в лихорадке. – Откуда она взялась? Она же была в Англии.
- Она не уезжала в Англию, ее спрятали, - признался Ганс. – Потом увезли в Кроннебергское княжество. А теперь она вернулась вместе с гвардией Альфреда. Кстати, Гарри, в тот вечер тебя ударил по голове я, а вовсе не Одэтта.
- Ты ударил? – удивился Клинч и вдруг разрыдался, твердя:
- Ох, Ганс, почему ты не бил меня каждый день? Может, я тогда стал бы умнее, и не сидел бы сейчас здесь, ненавидимый всеми, кроме тебя, бесценный мой друг... О, Господи, помоги мне!
- Вот и Одэтта сказала в тот вечер те же слова, - засмеялся Ганс. - И Бог помог ей. И тебе поможет. Поедем, Гарри.
- Да, да, - эрцгерцог поспешно утер слезы. – Поедем, куда хочешь. Самое мудрое в жизни – это слушать свое сердце, а оно велит мне сейчас идти за тобой и во всём тебе повиноваться. Но у меня дрожат ноги… Они еще не очень хорошо действуют после яда. Ведь я хотел убить себя, Ганс, чтобы не ждать казни…
- Я знаю, - Ганс задумался. – Я велю подать карету; тебя загрузят туда.
     … Через несколько минут эрцгерцога действительно «загрузили» в карету и повезли в особняк Тэо Чарка. Ганс успел всех предупредить о состоянии и настроении Клинча, и, когда тот приехал, его встретили без всякой неприязни. Всем без исключения было его жаль. Берт помог ему вымыться и переодеться и отвел его на второй этаж, в комнату рядом с комнатой Ганса. Постепенно начавший приходить в себя эрцгерцог выпил вина и поел в обществе Ганса, после чего робко попросил его:
- Мне бы слугу, Ганс… найми мне, пожалуйста, слугу… И знаешь, у тебя прелестная жена. Я поздравляю тебя. Сантина. Красивое имя, и чудо, как хороша!
     Тут же он испугался.
- Только ты, пожалуйста, не подумай ничего! Я теперь совсем другой… ты поверь мне… Позови сюда господина Чарка и мисс Сноу, будь так добр; я должен кое-что сказать им.
     Ганс невольно улыбнулся и исполнил его просьбу. Тэо и Одэтта поднялись к Клинчу. Увидев их, он с трудом поднялся на дрожащие ноги, опираясь на палку, и торжественно молвил:
- Господин Чарк! Мисс Сноу! Я прошу вас простить меня, если вы можете это сделать. Дела мои были безумны, слова, мысли и помыслы – также. Может, и теперь еще я не до конца такой, каким хотел бы стать. Но я прошу вас: простите мне всё то зло, которое я вам причинил и…
     Он не смог продолжать и опустил голову. Одэтта и Тэо переглянулись между собой.
- Мы прощаем вас, - сказал Тэо, подавая ему руку.
- Да, прощаем, - эхом откликнулась Одэтта.
     Эрцгерцог пожал руку Тэо и с трудом произнес:
- Благодарю вас. А Ганс… Это золотой человек, господа. Он мой племянник. Я теперь буду слушаться только Ганса; он ведь так умен. И какое у него сердце!
     Он махнул рукой.
- Все слова ничто по сравнению с его сердцем! Правда, господа?
- Правда, - засмеялся Тэо. Он испытывал облегчение и радость оттого, что не нужно было отныне ненавидеть стоящего перед ним человека. Тот перестал быть врагом. Тэо увидел в нем просто Герхарда Клинча – слабого, одинокого, беспомощного, больного, чьи глаза были теперь полны смирения, раскаяния и доверия.


   
     Тихое утро, не раннее и прекрасное. Ганс сидит в саду один. Обитатели особняка Чарков еще спят. Позавчера они с Тэо, Гильомом, Одэттой и Сантиной обедали у императора. На этот раз Гильому не пришлось страдать, - с улыбкой думает Ганс. Альфред с подобающей его высокому происхождению любезностью и тактом заранее распорядился поставить перед Гильомом как можно меньше тарелок, вилок и ножей – и был вознагражден доверчивым признательным взглядом своего несветского гостя. Сантина и Одэтта блистали в своих великолепных платьях и украшениях. Улыбки не сходили с их лиц. Альфред был очень прост и мил с ними. Он весело разговаривал с Тимом, примостившимся возле его ложа за отдельным детским столиком. А в конце обеда был вызван нотариус, зачитавший документы о новых награждениях. Теодору Чарку государь жаловал титул графа Хорберийского, дарил ему два богатых поместья и деньги, причитающиеся его новому положению. Также ему присуждалось звание капитана и доверенного лица его величества. Гильом Маст, согласно императорскому указу, возводился в дворянское звание и получал в дар замок Годвин, земли и деньги. Ганс Кроннеберг должен был теперь полностью величаться так: князь Арамский, барон ди Фонте, герцог Гластонский, капитан дворцовой гвардии и тайный советник его императорского величества. Указ гласил, что ему теперь отходят все угодья, земли и замки покойного барона ди Фонте и половина угодий и замков эрцгерцога Клинчского, а также три города, кроме деревень: Арам, Гластон и Синджен. Таким образом, Ганс становился самым богатым и знатным лицом в Асталии после императора и его будущих наследников.
      Сантина сидела, бледная и потрясенная, не сводя с Ганса взволнованных глаз. Она теперь стала леди Кроннеберг, баронессой ди Фонте, герцогиней Гластонской, но сейчас она не думала об этом. Она думала о том, сколь многого достиг Ганс, и не лестью и искательством, а честным служением императору, которого искренне любил. Всё происходящее казалось ей волшебным сном, как и Одэтте, в восторге глядевшей то на Тэо, то на Альфреда. А трое приближенных к королю лиц, коленопреклоненные, целовали ему руку и торжественно благодарили его величество за титулы, звания, поместья и деньги, которыми он так щедро и от души одаривал их. 
- Мартиасу Грэму будут подарены два замка близ Флаушена, - весело сообщил Альфред. – Он выйдет в отставку графом и капитаном, а Элиас Мэрджит станет у меня виконтом де Маром, главнокомандующим асталийской армии, которая с этого дня уже не гвардия, прошу запомнить. Гвардия останется лишь при дворце, и ты, Ганс – ее капитан. Кстати, генерал Курт Хаггель признал, что был не прав, сражаясь против меня, и выразил желание служить под началом Элиаса; я согласился. Хаггель достойный воин и неплохой человек. А бывшего эрцгерцога Клинчского я высылаю из столицы без права возвращаться в ее пределы. Он будет получать небольшую пожизненную ренту со своего бывшего северного поместья. Это самая большая милость по отношению к нему, на которую я способен.
- Но ты позволяешь мне поселить его у меня, государь? – спросил Ганс.
- Позволяю, - великодушно махнул рукой Альфред. – Он твой, обойдись с ним, как знаешь, только убери его с глаз моих, долой из столицы.
     И вот, пользуясь милостивым разрешением императора, Ганс вчера отправил эрцгерцога под охраной своих разведчиков в Арамское поместье. Клинч уже окончательно пришел в себя, но навсегда остался кротким и задумчивым. Ганс нанял ему в услужение двух человек, мужа и жену, людей почтенных и усердных. Герхарт Клинч был очень признателен ему за это. Он обнял Ганса на прощание и сказал ему:
- Друг мой, я буду ждать твоего приезда. Я чувствую себя всё лучше, здоровье возвращается ко мне, и этим я обязан тебе, Ганс. Я ведь буду видеть тебя иногда, правда? 
- Правда, - Ганс пожал ему руку. – Жди, я приеду через месяц. Если начнешь скучать, пиши мне письма.
- Напишу, - улыбнулся Клинч. – Но я не буду скучать, обещаю тебе. Я буду отдыхать. Отдыхать от суеты.
- Только не устраивай у меня в поместье зала для развлечений, - пошутил Ганс. – И не вешай картин с влюбленными пажами.
     Бывший эрцгерцог даже изменился в лице при этих словах Ганса.
- Пожалуйста, не напоминай мне, - брезгливо морщась, попросил он. – Всё это было мерзко, я хочу забыть об этом, потому что знаю теперь, что такое близость смерти, Суда Божьего. А твой дом для меня свят так же, как ты сам; даже в припадке безумия я не осквернил бы его.
- Да, - согласился Ганс. – Даже в ту пору, когда ты почти не покидал зала для развлечений, ты никогда не звал меня туда.
- Вот-вот, - кивнул головой Клинч. – Я ведь знал, что это грязь, и знал, что ты чист. Я был развращен и несчастен, но я не хотел, чтобы ты, мой единственный настоящий друг, стал таким же. Нет, Ганс, я бы этого не допустил. Ты ведь всё знаешь; знаешь, как я был ничтожен и убог. Так будь же великодушен, забудь о том, что я делал, и прости меня.
- Да ладно тебе, Гарри, - Ганс улыбнулся. – Если бы ты был так плох, как говоришь, я не стал бы тебя спасать. Поверь, ты достоин моей дружбы. Поезжай, встретимся в Араме.
     И вот бывший эрцгерцог уехал. «Ты изменился, Гарри, - думает Ганс, лежа теперь в саду, на траве. – Думаю, что отныне я буду радоваться тебе больше, чем прежде».
     Он закидывает руки за голову и смотрит на яблоки, зреющие над его головой, на листву, которой играет легкий ветерок. Веки сами собой смыкаются, ленивая дрема охватывает всё тело…
     И вдруг:
- Господин капитан! – перед ним вырастает высокая крепкая фигура Оскара.
- Слушаю вас, - Ганс садится в траве и снизу вверх смотрит на своего старшего офицера. Тот взволнован.
- Доброе утро, господин капитан, - говорит он. – Тут такое дело… Видите ли, гонец прибыл из подземного хода. Там снова опустилась ловушка в одном из переходов. А внутри этой ловушки господа Стайк и Арсанд. С ними был еще господин Бернар, но его насмерть раздавило стеной, которая опустилась с потолка и закрыла им выход. Так сказал господин Арсанд. Он от страха кричит, не умолкая, уже вторые сутки, но его услышали только недавно. А Стайк молчит. Но Арсанд утверждает, что он жив.
     Ганс быстро встает на ноги.
- Вот как, – говорит он. – И где это, Оскар?
- В пяти милях отсюда, к северу, - быстро отвечает офицер. – Возле деревни Заячий Лог; там еще один вход в подземелье. Вы поедете туда?
- Да, – отвечает Ганс. – Но чуть позже. Мы вместе поедем, а сейчас мне срочно надо в Элизиум. Ждите меня с Оливером у городских ворот.
     Оскар отдает честь и уходит, а Ганс очень быстро седлает Харварда и стрелой летит в Элизиум. Через несколько минут он уже в покоях Альфреда. Кратко обрисовав ему ситуацию, Ганс просит:
- Государь! Если я твой советник, вот тебе мой первый совет с тех пор, как ты воцарился в Элизиуме. Даже не совет, а просьба: напиши помилование Жасмину и Арсанду. Первого помилуй полностью, второго вышли из страны.
     Альфред поднимает брови.
- Как можно выслать того, кто сидит в подземной ловушке? Их ведь надо сначала вызволить, этих мерзавцев.
- Я постараюсь сделать это, - отвечает Ганс.
- И ты хочешь, чтобы я отпустил с миром этих висельников, если они останутся живы?! – глаза Альфреда загораются гневом. – Даже не проси об этом! Они отправятся в Грозовую Башню на всю жизнь, да и то мне придется идти на сделку с собственной совестью. Потому что по справедливости их обоих следовало бы казнить.
- Альфред, - Ганс подходит к нему и смотрит ему в глаза. – Я прошу тебя.
- Нет, - глаза Альфреда становятся холодными и отстраненными, как тогда, когда он был еще Германом Россом. – Всему на свете есть предел.
- Альфред, - Ганс садится рядом с ним и берет его за руку. Альфред резко высвобождает руку и отворачивается.
- Я не понимаю тебя, - говорит он глухо. – Сейчас не понимаю.
- А если я встану на колени? - задумчиво спрашивает Ганс.
- Этим ты ничего не добьешься, - Альфред краснеет от раздражения. – Можешь хоть год стоять на коленях. Оставь меня, пожалуйста, в покое. Этот чертов Стайк едва не похоронил всех нас: и меня, и вас, кого я так люблю!
- Неужели ты нас любишь? – на губах Ганса появляется коварная улыбка. – По-моему, ты сейчас нас ненавидишь, и меня в первую очередь.
- Ты прав, - ворчит Альфред, невольно смягчаясь. – Так бы и убил тебя сейчас. Есть ли предел твоему ненасытному человеколюбию?!
- Нет, - Ганс разводит руками. – Его и не должно быть. Есть пределы разумного и неразумного. Жасмин не убил меня, когда мог убить…
- И что, - перебивает Альфред, - может, дать ему за это титул? В ноги поклониться? Розу ему сунуть за воротник, усыновить его?
- Хорошо шутишь, - Ганс кладет ему руку на плечо, благо это плечо теперь близко от него. – Но разве ты забыл, что я всегда знаю, чего хочу? Разве ты забыл, что я до сих пор не подводил тебя, был верен тебе, любил тебя – и люблю сейчас? Ты когда-то просил моей дружбы; не возвращай мне ее назад, мой император.
     Альфред совершенно побежден этими словами, но отступает с честью.
- Не приманивай меня, как сказал бы Гильом, - смеется он. – Не приручай! Ладно уж. Давай сюда перо, чернила и бумагу, я напишу всё, что ты хочешь, хоть дарственную этим скотам… И почему я вечно иду тебе навстречу?
- Потому что ты справедливый и мудрый правитель, помазанник Божий, - отвечает Ганс, подавая императору перо, бумагу и чернила. – Ты милостив к несчастным, ты возвышаешь униженных; слава тебе, государь!
- Прекрати издеваться и льстить, - Альфред улыбается, его глаза теплеют. – Не приписывай мне своих собственных достоинств. Никто за целую жизнь не добился бы от меня того, чего ты добиваешься за несколько минут. Но я почему-то верю тебе во всём, верю безоговорочно. А спорю с тобой, потому что забываю, насколько это бесполезно.
     Спустя несколько минут Ганс уже скачет на Харварде к городским воротам, где его ожидают офицеры.

                22.

     Еще через некоторое время они оказываются у входа в подземелье возле деревни Заячий Лог. Стражники, охраняющие этот участок подземелья, провожают Ганса по длинному коридору, туда, где путь преграждает каменная стена. Из-за стены доносятся приглушенные всхлипывающие вопли Арсанда:
- Выпустите меня отсюда! Я озолочу вас, все свои деньги отдам! Выпустите, Христом-Богом прошу, умоляю! Люди вы или звери!
     Он замолкает, чтобы перевести дух. Ганс немедленно пользуется этим.
- Арсанд! – окликает он громко.
- Ганс!!! – в голосе Арсанда ликование. – Выпусти меня отсюда! Я всё готов сделать для тебя, слышишь? Всё!
- Где Стайк? – спрашивает Ганс.
- Он ближе к тебе, только молчит, подлец, хотя и живой, - озлобленно отзывается приглушенный голос Арсанда. – Мы с Бернаром освободили его. Он еще в замке обещал нам за это миллион! Он привел нас сюда за этим миллионом, да и опустил стену. Вернее, три стены, но про третью он не знал. Две стены опустились, отделив нас с Бернаром от выхода и от Стайка, а третья преградила ему выход, этому убийце. В общем, он хотел похоронить нас, а похоронил заодно и себя. Бернар хотел перекатиться под стеной, когда она опускалась, но не успел: его прижало и раздавило. Как мне выйти отсюда, Ганс? Ты ведь должен знать, ты был в такой переделке!
- Слушай меня! – громко говорит Ганс. – Есть ли у тебя рисунки на потолке или на стенах, в твоей части ловушки?
- Нет, - уныло отзывается Арсанд. – Ничего нет…
- Хорошо, подожди, - Ганс с минуту молчит, раздумывая, потом торжественно окликает:
- Стайк!
     Услышав свое имя, Стайк, заживо замурованный в ловушке уже вторые сутки, томящийся от жажды и голода, вздрагивает и упирает взор в каменную стену, из-за которой позвал его Ганс. Он начинает дрожать всем телом, но молчит. Слабый огарок сальной свечи озаряет ловушку, похожую на одиночную тюремную камеру без дверей и окон. Тень Стайка на одной из булыжных стен кажется огромной и безобразной.
- Жасмин, ты живой? – снова спрашивает Ганс.
     Стайк начинает дрожать еще сильнее, потом делает над собой усилие и сдавленно отвечает:
- Да. Живой.
- Скажи, - продолжает Ганс. – Видишь ли ты рисунки на стенах или на потолке?
- Вижу, - мертвым голосом отвечает Стайк.
- Что там изображено?
- Там… - Стайк окидывает взглядом потолок, потом вдруг начинает дрожать, словно дикий зверь, попавший в ловушку. Он бросается к стене за которой стоит Ганс, и рычит:
- Нет, ты не спасешь меня! Я от тебя не приму спасения, я лучше умру здесь! Да кто ты такой, чтобы помогать мне! Я тебя ненавижу, я желаю тебе смерти, разве ты забыл?! Будь ты проклят! Слышишь?
- Слышу, - отвечает Ганс. – Но почему же ты не убил меня там, на берегу реки? А, Тони? Ты даже сломал нож - так разозлился на самого себя. Но убить меня не смог и Бернару не позволил. Так что, я всё-таки попытаюсь спасти тебя и Арсанда; долг платежом красен.
- Не слушай его, Ганс! – крикнул Арсанд в смятении; он до смерти боялся, что Ганс оскорбится словами Стайка и уйдет. Астролог готов был убить Стайка.
- Ты, скотина! – озлобленно обратился он к виновнику своих бед. – Лучше молчи, заткни свою чертову глотку! И ответь, как человек, Гансу, что там у тебя за рисунок!
- А вот не отвечу, - Жасмин прислонился к стене. – Он сказал, что я его не интересую, что я никто и ничто. Ты поздно начал интересоваться мной, Ганс Кроннеберг!
     Ганс вздохнул и сел возле стены.
- Тони Стайк, - молвил он. – Мне снова становится с тобой скучно. Ты слишком полон противоречий, это меня утомляет. Если ты будешь продолжать нести вздор, я просто уйду. У меня, в отличие от тебя, много дел. Отвечай, что у тебя за рисунок, и где он расположен? Я спрашиваю тебя в последний раз.
     Стайк сглотнул слюну, помолчал, превозмогая себя, и, наконец, ответил:
- Рисунок на потолке. Саул. Он сидит на троне и держит в руке копье, а позади него стоит злой дух. Напротив Саула – Давид с арфой. Вот и всё.
- Давид с арфой… - Ганс, соображая, помолчал с минуту, потом, встрепенувшись, приказал:
- Дотронься до арфы, Тони.
     Стайк горько и зло рассмеялся.
- Чем я тебе дотронусь? – крикнул он. – Волшебной палочкой? Тут до потолка футов десять, не меньше. Твой Альфред, и тот бы не дотянулся!
- Жасмин, - Ганс еще раз вздохнул. – Ты не самый плохой человек, но соображаешь иногда с трудом. У тебя под ногами щебень и мелкие камни; попади одним из них в арфу!
     Лицо Стайка немедленно проясняется. Он хватает с земли камешки и один за другим начинает швырять их в арфу, изображенную на потолке. Он швыряет до тех пор, пока не попадает прямо по струнам. К его изумлению, они звенят громко и гулко, как настоящие. Тут же потолочный каменный блок рядом с Давидом начинает медленно вращаться, и вращается до тех пор, пока не открывается новая картина, которой до сих пор не было видно: Саул бросает копье, которое собирался метнуть в Давида, на пол, а злой дух в страхе и горе бежит прочь от царского трона. Тут же все три каменных стены ловушки начинают, трепеща и дрожа, подниматься вверх.
     Жасмин и Арсанд выходят на свободу, в ту часть пещеры, где Ганс и стражники. Их тут же уводят наверх. Ганс видит раздавленное тело Бернара и, отворачиваясь, приказывает стражникам:
- Похороните это… И пусть его отпоют.
     Он тоже поднимается на поверхность, туда, где солнце, лето, листва. Арсанд и Стайк стоят перед ним с опущенными головами. Руки их связаны за спиной, подбородки мокрые: им только что дали напиться. У ног Жасмина – тяжелый мешок. Ганс зачитывает им приказ императора о помиловании, потом говорит стражникам:
- Пусть господина Арсанда проводят до границы. А господина Стайка отпустите, пусть идет, куда хочет, только не в столицу. Дайте им обоим поесть.
     Арсанд всхлипывает и кидается к ногам Ганса. Жасмин молчит. Его отпускают, дают ему еды. Он ест торопливо и мало, словно куски застревают у него в горле. Потом угрюмо подходит к Гансу, который собирается уезжать, и бросает к ногам Харварда гремящий мешок.
- Здесь миллион золотых, - глухо говорит он, пряча глаза. – Он твой.
- Мне не надо, - отвечает Ганс. – Но всё равно спасибо. Прощай!
- Ганс, - Жасмин хватает его за стремя. – Подожди…
     Он говорит с усилием, потом поднимает на Ганса тяжелые глаза, в которых блестят слезы.
- Я буду в своем имении, - тихо говорит он. – Прошу тебя: пусть его высокопреосвященство ко мне заедет. Я… мне надо сказать ему… многое сказать… и тебе… понимаешь, тебе тоже…
- Что, еще одну тайну моего рождения? - спрашивает Ганс. Он старается шутить, но горло у него сжимается. Он понимает, чт`о сейчас должен испытывать этот человек, только что вышедший живым из каменной могилы.
- Нет, не совсем тайну, - Стайк держится за его стремя и снова опускает голову. – Приезжайте ко мне в имение завтра. Приедете?
- Приедем, - обещает Ганс и обращается к Оскару и Оливеру:
- Господа офицеры, довезите господина Стайка до его имения вместе с его золотом.
    

     На следующий день Ганс вместе с архиепископом Йонимским приезжают в небольшой дом Антонио Стайка неподалеку от столицы. Он встречает их и ведет в дом: сдержанный, молчаливый, не похожий сам на себя. Он и архиепископ удаляются в уединенную комнату в конце коридора, где Стайк долго исповедуется в своих грехах и преступлениях. Архиепископ отпускает ему грехи и накладывает епитимью. Стайк принимает ее с благодарным смирением. У его высокопреосвященства есть еще дела в округе, и он уезжает. Стайк ведет Ганса в сад и показывает ему безымянную могилу среди кустов и цветов.
- Это могила моего брата, которого я убил, - говорит он. – Я вчера освободил ее от кустов жасмина; брат не любил этих цветов, я уже говорил Сантине…. Пусть они больше не тревожат его покой. А это тебе.
    Он достает из-за пазухи серебряный медальон на цепочке.
- Это мне передала принцесса Рут перед смертью… - голос Стайка глух и печален. – Я должен был отдать его императору Генриху, брату Рут, после ее смерти, чтобы он восстановил тебя в твоих правах. После медальон должен был перейти к тебе. Я не исполнил этого, Ганс. Но теперь это твое. Прости меня, если можешь…
     Ганс раскрывает медальон и видит портрет Рут, немного другой, чем в альбоме у Альфреда, но такой же прекрасный. Под ним надпись: «Ее высочество Рут Гран. Моему возлюбленному и единственному сыну Гансу Кроннебергу, в случае моей смерти».
     Стайк опускает голову и отворачивается. Ганс закрывает медальон, прижимает его к губам, надевает на шею и, немного помолчав, дружелюбно говорит Стайку:
- Всё в порядке, Тони, лучше поздно, чем никогда. Давай, что ли, руку.
     Стайк порывисто оборачивается к нему со слезами на глазах и пожимает ему руку – молча, сильно и бережно.

                23.

     Проходит несколько дней, наступает сентябрь. Из Ниццы возвращаются к Тэо его мать и сестра Марианна, из Англии приезжает отец Одэтты и Тима. Он дает согласие на брак Тэо со своей дочерью. Их венчают, и вот они должны ехать в свадебное путешествие в Англию. Их отъезд назначен на завтра. А сегодня они в последний раз вместе: Альфред, Тэо, Ганс и Гильом – в новых покоях Ганса, отведенных ему Альфредом в Элизиуме. Это самые уютные и тихие комнаты, лучшие комнаты во дворце. Лакей уже унес подносы с блюдами. Перед императором и его приближенными дворянами только бокалы с вином.
- Вчера я принял присягу от Антонио Стайка, - торжественно сообщает Альфред. – Его высокопреосвященство сказал, что Стайк готов был пожертвовать свой скопленный за всю жизнь миллион церкви, но наш архиепископ взял только двести тысяч золотых. Да и то сто из них он положил в свою сокровищницу для самого Стайка, сказав: «Кто знает, вдруг этот блудный сын когда-нибудь станет беден; я верну ему хотя бы часть того, что взял у него».
     Он улыбнулся и посмотрел на Гильома:
- А ты как, новый дворянин? Скоро ли твоя свадьба с Эльдживой?
- Мы подождем возвращения Тэо, ваше величество, - ответил Гильом.
- Но когда Тэо вернется, уедет Ганс, - засмеялся Альфред. – В свое Арамское княжество, к нашему общему бедному родственнику.
- Нет, - Ганс улыбнулся в ответ. – Мы с Сантиной к тому времени уже вернемся. Так что, Гильом, все мы будем к твоим услугам.
- Верно, - подтвердил Тэо. – Жди нас!
     Он взглянул в окно, за которым светились, точно омытые недавно прошедшим ливнем, яркие огни столицы.
- Прощай, Город Трех Дождей! – тихо сказал он. – Нет, до свидания. А знаете, – он обернулся к друзьям. – Я был на Шахматном Поле. Оно всё заросло травой, и трибуны тоже. Даже не верится, что весной мы сражались там с тобой, Альфред… И были совсем другими.
- Да, в ту пору всё было иначе, - лицо Альфреда стало задумчивым. – Гильом был тогда цирковым акробатом, я – Германом Россом, Тэо – просто славным молодым дворянином, а наш князь Арамский – шпильманом эрцгерцога. И мы ничего не знали друг о друге.
- Шпильман Ганс… - Ганс усмехнулся. – В самом деле, мы теперь сказочно преобразились. Это лето сделало нас такими мудрыми, какими мы не стали бы, даже если прожили бы целую жизнь.
- Это всё ты, Ганс, - Альфред устремил на него взгляд. – Ты оказался преобразователем наших душ, наставником умов и сердец, и заодно преобразился сам. Теперь мы твои вечные должники и поклонники. Скажи, с тобой ли твоя флейта?
- Сегодня я взял ее, - Ганс вынул флейту из кармана камзола. – Ради ратных дел я забросил искусство; это не очень хорошо. Что же вам сыграть?
- «Назови меня по имени…» – тихонько подсказал Гильом.
- Да будет так, - Ганс поднес к губам флейту и заиграл, и она полилась: вечная, прекрасная, неистребимая мелодия:
                Назови меня по имени,
                За собою позови.
                Уведи иль унеси меня
                В вечную страну любви…
 
                Тихо за руку возьми меня.
                И надеясь, и любя,
                Назови меня по имени -
                Так, как я зову тебя…


                К О Н Е Ц

Начало: 17 апреля 2008 г.;
Конец: 5 июня 2008 г.