Вот стоите вы,
Тонко светясь.
Вы похожи
На доброе «Здравствуй!»
Если вы так прекрасны сейчас,
Видно, предки
Были прекрасны...
Дондок Улзытуев
Пятиэтажка наша была последней в ровной череде новых жилых строений. Дальше начинались, вернее ещё оставались, частные дома, ожидающие сноса. В одном из них, прямо напротив моего балкона жила многодетная семья.
Невысокого роста худощавая хозяйка в платочке, завязанном концами назад под хвостиком, в цветастом халате, в шлёпанцах – внешне ничем особенным не отличалась. И было непонятно, почему именно о ней любили шушукаться соседки.
Во дворе я обычно гуляла с внуком. И этот маленький непоседа не позволял мне задерживаться на одном месте, а уж посидеть с соседками и вовсе не получалось. Расспрашивать специально считала неудобным, да и не хотелось, но встретить её и увидеть вблизи не отказалась бы.
- Женщина как женщина, - думала я, - и почему милые дамы не могут успокоиться? Ну, и что, что муж пьёт. Немало сейчас пьющих мужей, которые не сумели или не успели сориентироваться, пока общество перестраивалось на новый рыночно-экономичный лад. Безработица и неопределённость многих загнала в беззаботное состояние алкогольного забытья.
Молва считала её беспечной и даже глупой, родившей в эдакое нестабильное время четверых детей.
- Уж, последних двоих могла бы и подождать, - делали свой вывод любительницы потеребить чужую жизнь.
Иногда женщина приходила в наш двор в поисках заигравшегося сына, и крепко держа его за руку, уводила домой. Мне казалось, что она чересчур спокойно относится к его старательному нытью и упорным попыткам отцепить её пальцы. Но через пару минут они шли, улыбаясь друг другу, а мамина рука лежала на плече сына, и он снизу вверх поглядывал на неё и теперь уже сам ладошкой придерживал её руку. Я много отдала бы, чтобы узнать, что же такого она могла говорить сынишке, что за короткое время он преображался и трогательно прижимался к маме.
По словам всезнающих соседок, в дни, когда муж вручал ей заработок, она устраивала детям праздник. Покупала сладости, мороженое, фрукты. Всё, что удавалось добыть, он приносил домой. В безработных промежутках пил, но никак не покушаясь при этом на семейную, и без того худую, кассу.
Рождением сыновей был доволен и очень их любил. Растопырив четыре пальца, горделиво подчёркивал их количество.
Добрый по натуре, возвращаясь домой в подпитии, мог прихватить чужого мальчонку, держа его как брёвнышко под мышкой, отчаянно орущего, считая соседским долгом покормить и его, заодно со своими.
С балкона просматривалась часть их двора. Я никогда не видела женщину недовольной или раздражённой. Четверо малышей наверняка доставляли немало хлопот. Но голос она ни на кого не повышала, шлепки детям не раздавала. И как только выходила на крыльцо, мальчишки бежали к ней, и наперебой что-то рассказывали. Так же радостно бежали встречать отца, и он, обвешанный сыновьями, пошатываясь, виновато подходил к жене. Самый маленький, протягивая ручки, широко улыбаясь, тоже тянулся к отцу. Он брал его на руки, высоко подкидывал, робко обнимал жену, пытаясь чмокнуть, а она, смеясь, отмахивалась.
Смешно было видеть как мальчишки старались помочь родителям: то подметали свой маленький дворик, оставляя островки мусора, то поливали огородик, обливая заодно друг друга и устраивая потоп.
Наблюдая не без удовольствия за этой семьёй издали, я не могла разгадать причину не утихающих разговоров о ней. Но поняла одно, что для себя они выработали ту систему семейных отношений, пусть незатейливую, неприметную, но с которой не страшны трудности бытия.
Увидев как-то её, присевшую передохнуть на скамейке у нашего подъезда, я не преминула воспользоваться и опустилась рядом. Наклонившись, она поправляла пакеты с продуктами. На моё приветствие подняла голову и кивнула.
Невпопад поддерживая начатый ею разговор о подскочивших ценах, я смотрела на её лицо. Не просто смотрела, буквально уставилась. Не могла отвести глаз. Она смутилась, то и дело поправляла пряди волос, выпадавшие из-под платка, глубже запахивала халат, прятала ноги под скамейку. А я продолжала бессовестно её разглядывать. Я была бессильна перед собой, начисто забыв о рамках приличия. Нет, она не была яркой. Наоборот, она была красива той красотой, которая ненавязчива, но которая щедро, как бы изнутри, отливает мягкий, спокойный, притягивающий свет. Большие чёрные продолговатые глаза таили тревожно-искрящуюся загадку, как далёкие, мерцающие звёзды в ночи, и очаровательным контрастом прилагались к открытому, ясному выражению лица, к нежному его овалу и плавным очертаниям губ.
В изящном повороте головы виделось что-то от Натали, что-то пушкинское, что-то такое далёкое, прошлое, но жившее, спрятанное в ней, выдаваемое движением шеи, рук, глаз…
- С ума сойти, - думала я, - как же я раньше не разглядела. Так вот почему любили посудачить о ней соседушки. Может они завидовали? Или жалели её и считали, что она достойна другой, лучшей жизни?
Меня тоже одолела эта мысль, и, будто заблудившуюся во времени, я перенесла её в девятнадцатый век. Именно в нём, с его обходительными манерами, со шляпками и кружевами, с пелеринами и манто, и непременными балами, с галантными кавалерами, она виделась мне. Именно в нём она должна была быть признана, восхвалена и оценена. Почему? Не знаю.
Разнообразная современная косметика делает женщин одинаково красивыми. А такую вот, природную естественную красоту, не видела я давно. Привыкли мы к определению «красивая», награждая всех, кто удачно наложил на лицо макияж.
- Как Вас зовут? – полюбопытствовала я.
- Аида.
- Вы очень красивы, Аида.
- Не знаю. Может быть, - ответила она, устремляя задумчивый взгляд в пространство. Затем вдруг спохватилась:
- Извините, мне бежать надо. Сын, наверно, проснулся.