Н.А.
Морщинка неба оказалась летящей птицей.
Нет, морщинка неба – это неправильно. Но далекое облачко на светлом небе очень похоже на темную морщинку. И еще – на размах крыльев. Птица летела. За ней – другая. Третья. Целая стая темных птиц. И все равно морщинка неба – это слабая метафора. Неживая.
Права была эта дерзкая студентка, которая выкрикивала сегодня про архитектонику. Я поняла, что она проверяет меня. И я хорошо знала, конечно, ответ. Но студентка смотрела на меня с таким вызовом, с такой насмешкой… Я растерялась. Стала толковать о композиции, об образе, об этой самой морщинке, которая могла бы быть тоже образом. Или – компонентом образа.
«Архитектоника! – капризно и громко произнесла студентка. – Я об архитектонике спрашиваю».
И она вышла из аудитории. А я стояла со своей морщинкой. И птицы все летели, летели.
Я принесла на следующее занятие стихотворение Анны Ахматовой. Я хотела на этом примере раскрыть понятие «архитектоника». Но той студентки не было. Она не пришла на занятие. Мое косвенное педагогическое воздействие ушло в пустоту. Я читала сама себе поэтические строчки – и они летели, летели… Словно темные птицы на светлом небе.
А тот, кого учителем считаю,
Как тень прошел и тени не оставил,
Весь яд впитал, всю эту одурь выпил,
И славы ждал, и славы не дождался,
Кто был предвестьем,
предзнаменованьем,
Всех пожалел, во всех вдохнул
томленье -
И задохнулся...
***
Бывшая студентка позвонила мне по телефону спустя тридцать лет. Она позвонила – и словно слетелись все птицы мира. Они слетелись, шумели крыльями, кричали что-то.
Был день рождения. И она прочитала мне стихи Анны Ахматовой. И еще сказала, что защитила докторскую диссертацию по теории композиции.
Она звонила потом часто. Мы говорили с ней о литературе, о новых стихах, о новых книгах. Мы говорили – и морщинка, мучившая меня, разглаживалась, светлела, уходила в прошлое.
***
Они поговорили последний раз в Новый год. А потом бывшая студентка узнала, что нет больше преподавателя литературы. Скончалась. Скончалась в самые жуткие морозы. Даже на прощание никто почти не пришел. А на кладбище они поехали вдвоем с подругой, тоже бывшей студенткой.
У открытого гроба стояли родственники. И они.
Мороз был совершенно аномальный. А она лежала в легком платье. Она всегда была сдержанной. И никто из студентов не знал, что она с золотой медалью окончила школу, потом – московский вуз, а потом поехала учительствовать на край света, бросив родных, бросив теплую свою родину – грузинскую землю.
Она лежала уже неузнаваемая, уже – ТАМ, уже за чертой. Она не чувствовала мороза. Ее не было уже.
Бывшая студентка только в холодном автобусе поняла, что не чувствует пальцев на ногах. Совсем не чувствует. Не зная, что так делать нельзя, она стянула сапоги и стала растирать пальцы. Они тут же превратились в ледяные бесчувственные култышки. Она еще хотела сравнить их с компонентами поэтической композиции…
Родственники умершей проводили ее до машины. В теплой машине можно было снять сапоги. Она растирала и растирала почти мертвые пальцы, пока, наконец, они не откликнулись слабой болью. А потом – все более сильной. Она плакала молча и никак не могла вспомнить вторую строчку стихотворения: «А тот, кого учителем считаю… А тот, кого учителем считаю…» Твердила – словно молитву, словно некое заклятие.
Строчка явилась поздно вечером. А за ней – и другие строчки. Она повторяла их, ощущая горячие свои, живые свои пальцы. Она шевелила ими, она трогала их руками. А строчки лились, повторялись. И единое целое – стихи – было частью Мира, на челе которого застыла выдуманная тонкая морщинка. И птицы-строки летели.
Она встала и записала в своем дневнике: «Мне кажется, Душа ее уже начала свое путешествие по неведомому для нас миру и послала оттуда робкое послание – в виде серебрящейся сквозь дымку буквы «Н»…
Вы простили меня.
Но все равно – простите…»