Кирилл Вешкин, мужчина навскидку лет сорока или около, возвращался со службы домой. Конфигурацией туловища Кирилл обладал не то чтобы заурядной, однако, не редкой для служащих офисной сферы: покатые плечи, торс в виде сплюснутого в передне-заднем направлении цилиндра — без одежд обнаруживалась мягкая вислая грудь первого размера — перетекающий без намека на талию в округлые женские бедра. Картину довершали Х-образная кривизна коротеньких ножек и сплюснутый от долгого сиденья на жестком деревянном стуле зад. На большеротом лице с выкаченными глазами застыло удивленно-восторженное выражение лягушки, испытавшей оргазм.
Шел Вешкин по тротуару, словно альпинист, восходящий на пик Коммунизма в горах Памира. Придерживая одной рукой заляпанные высохшей грязью стены домов, мужчина осторожными шажками обходил мелкий мусор на тротуаре: окурки, плевки, обрывки бумаги, оброненные мелкие монетки. На монетки Вешкин поглядывал с вялым интересом, но наклониться и поднять не решался. Проходил мимо.
На перекрестке, дойдя до угла дома, долго стоял, не решаясь отнять от стены руку. Наконец, собрался с духом, подошел к краю тротуара и, склонив по-птичьи голову на бок, посмотрел на светофор. Выражение лица при этом не изменилось. Все тот же удивленный восторг окружающей действительностью. Дождавшись третьей смены светофора на зеленый, Кирилл еще раз убедился в отсутствии транспорта, желающего совершить на него наезд и, предварительно подпрыгнув на месте, быстро побежал через улицу, широко, по-девчоночьи, раскидывая в стороны ноги. Ступив на тротуар, долго переводил дух, придерживая ладонью левую сторону груди. Он почти добрался до дома.
…Открыв дверь, втянул тело в темную, стойко провонявшую мочой вагину подъезда. С уверенностью живчика, знающего цель и направление движения, на ощупь поднялся по ступенькам лестницы на площадку между первым и вторым этажами. Здесь было заметно светлее, грязная серость проникала через пыльное стекло. Поднялся на второй этаж, привычно отпер ключом дверь квартиры. Вошел и, придавив спиной дверное полотно, постоял, приходя в себя. Здесь он чувствовал себя почти уверенно. Почти, потому что полной уверенности в этом мире, готовом вот-вот обрушиться в себя и погибнуть, не было.
Кирилл о скорой гибели мира знал наверняка и часто пытался предупредить об этом друзей.
— Замрите, — говорил он с восторженно-удивленным выражением лица друзьям, — замрите и прислушайтесь. И оглянитесь вокруг. Мы доживаем последние миги этого мира. Он уже покинут всеми разумными и предусмотрительными. Остались лишь мы, невосприимчивые к пока незаметным колебаниям пространства. Бог поддался искусу и проиграл бытие в карты Лукавому. Всмотритесь в глаза Бога. И увидите вертикальные зрачки и желтую радужку. Лишь я мог бы спасти вас, но сил не достает, и крылья мои надломлены.
Друзья лишь улыбались внутрь себя и хитро переглядывались. Кирилл чувствовал, что нет способа достучаться до их умов. Только одна Люда, его сожительница, все знала и понимала. И это не удивительно, Люда работала санитаркой в прозекторской и ежедневно видела смерть. Более того, держа каждый день смерть в руках, Люда и сама давно уже стала мертвой. Кирилл очень этому завидовал и прислушивался к словам сожительницы, когда речь заходила о потусторонних удовольствиях.
Вешкин разулся и прошел в кухню. Включил свет, устало опустился на трехногий табурет с сиденьем, оклеенным пластиком бледно-салатного цвета. По столу, пересекая по диагонали из угла в угол, промчался большой рыжий таракан, быстро перебирая суставчатыми лапками. Кирилл со стуком накрыл бегуна кулаком, посмотрел на измазанную тараканьей мерзостью руку, вытер о штаны.
— И даже такая бесполезная тварь обладает крыльями, а у меня исчезли.
Щелчком отправил трупик таракана в последний полет на пол, прошел к холодильнику, достал початую бутылку самопальной водки, из шкафчика стакан, сел снова к столу. Плеснул в стакан на два пальца, понюхал, с отвращением передернулся и, зажав нос двумя пальцами, залпом опрокинул в себя водку. Насколько хватило сил, задержал дыхание. Отщипнув кусочек хлеба, зажевал. Взглянул на часы. Скоро вернется с работы Люда.
В последнее время Кирилл вливал в себя только низкопробное пойло. Если не самопальную ханку, то политуру или жидкость для омывания стекол. Даже принимая гостей, или ходя по приглашению сам, пил только это.
— Не могу я пить качественные напитки, — объяснял Кирилл. — Как только подумаю о БОМЖах, так и не могу. Эти святые, светлые души, что на помойках и теплоцентралях травят себя, чем придется, и спазм в горле происходит. Совестно становиться: я вот тут пью с вами водку «Кристалл» или текилу, а они, бедняжки, растворителем для краски давятся. Солидарность проявлять надо. Иные-то из них получше нас будут.
Вешкин поднял бутылку, посмотрел на просвет и поставил опять на стол.
— Нет, погожу. Скоро Люда придет, с нею вместе и посидим чинно. А пока возьму-ка вот сюрприз сделаю, ужин сготовлю.
Налил в кастрюльку воду, поставил на газ. Когда вода закипела, вытащил из упаковки «Макфа» пучок длинной тонкой вермишели и, ухватив его за один конец, второй принялся медленно погружать в бурлящую воду. Твердые бледно-желтые палочки, попадая в вар отмякали и начинали извиваться. Когда Кирилл отпустил их целиком, в кастрюле кружилась, словно играла в салочки, вермишель, похожая на стайку молодых глистов.
Услышав звук открываемой входной двери, поспешил в прихожую. Люда с работы пришла нагруженная сумками — зашла в супермаркет, затоварилась продуктами.
Пока выкладывала на стол и в холодильник покупки, рассказывала о работе.
— Сегодня, Кирюша, казус случился. Молодежь шалила и одному прохожему на голову сбросили презерватив, наполненный водой. С пятого, не то с шестого этажа. А в презерватив кроме воды еще и самодельное взрывное устройство сунули. Оно возьми и взорвись. Прохожему мужику полбашки начисто — как и не было. «Скорая» решила, что у пострадавшего сотрясение головного мозга и привезла его прямиком в травмпункт. А там, когда анамнез собирать начали и обнаружили, что у мужика не то что рта, рожи целиком нет. Только затылок с одним ухом остался, и мозги текут на костюм. Ну, вот его тогда на каталку, да и к нам в прозекторскую. А костюм хороший, парадно-выходной, жалко. Уж потом выяснилось — новоиспеченная вдова прибежала, рассказала — она его оказывается, в ЗАГС послала, на развод подавать, вот он и принарядился в лучшее.
— А шалунов тех поймали?
— Да кто ж их ловить будет? Вдова рукой махнула. Не надо, говорит, дело заводить. Я все равно с им разводиться собиралась, так и так из жизни своей вычеркивать.
— Люсь…
— Кирюша, ты меня сегодня Люсьен зови, — в зависимости от настроения, жена просила называть ее то Люсьен, то Люси, то Люсьендой, а когда и попросту — Людой.
— Люсьен, — покладисто согласился Вешкин, хотя так до сих пор и не понял зависимость имени от настроения. — Я сегодня вот чего про себя понял: у меня вот тут, — он постучал себя пальцем по голове, — в черепной коробке, вырос мозговой зуб сверхмудрости. Большой, на все пространство черепное. Коренной, и корнями глубоко уходит, до самого сердца достает. А на работе почувствовал, кариесный он. Дупло образовалось, глубокое, до нерва. И сижу за столом, бумажки перекладываю, а в голове ноет и ноет, и в сердце дергает. Не могу больше глядеть на тупость людскую.
— Тяжело тебе, Киря, ой тяжело! — сочувственно покивала головой Люда. — Это же страшно подумать, одни мертвые вокруг тебя. Как есть трупы. Иные и рождаются мертвыми, только мышечные сокращения и подергивания телами движут. А разума-то и нету. Сознание и понятие Высшего отсутствуют. Мне куда как легче. У моих мертвых мышцы устали сокращаться, вот и лежат тела, как трупы, спокойно. А давай-ка поужинаем, милый, — Люда принялась сервировать стол.
Кирилл достал из холодильника вмиг запотевшую бутылку “Finlandia” — для жены. Себе — вонючую самопальную ханку. Разлил по стаканам.
— Ну, за твои крылья, ангел мой!
— Эх, Люсьен, да не утрать я крылья, разве болел бы мой мозговой зуб? Распахнул бы я их, укрыл крылами своими мир, оборонил от грядущего конца. Но нет крыл, обрубили мне их, и ползаю, как последняя тварь в грязи среди ходячих мертвецов.
Выпив, Кирилл подцепил вилкой несколько вермишелин-глистов и звучно всосал их в рот. Последняя, словно прощаясь, вильнула хвостиком и мазнула Вешкина по ноздрям.
Людмила, подперев щеку рукой и оплыв на табурете рыхлым, тестообразным телом затянула свою любимую песню:
«Ох, надоел мне, надокучил,
Вот этот самый мир вонючий…»
Тухлый взгляд ее при этом был обращен в себя и куда-то дальше, за спину.
— Люсьен, а вот разъясни мне, как это можно девять месяцев вынашивать в утробе мертвое, а потом это мертвое и родить. Как женщина объясни.
— А и ничего странного в этом нет. Женщины сами мертвые. И понесли от мертвых. Что можно взрастить в себе и выпустить в этот мертвый мир? Только такое же мертвое. Мертвизна расползается все шире. Уже и ничего живого не осталось в этом мире. Только воздух. Только воздух. Еще живой пока, но и он скоро умрет. И мы с тобой, Кирюша, живые. Потому что ты — ангел, а у меня иммунитет. И боле ничего живого вокруг. А пойдем-ка, милый, в постель.
…И они лежали на супружеском ложе и яростно, апокалиптически любили друг друга. Мокрые, потные тела с чмокающим звуком отлипали и снова приникали. Раз за разом. А вокруг лежал мертвый мир.