Я не стану в этой главе рассказывать о тех, на ком Сталин поставил это страшное клеймо, кто был расстрелян, кто многие годы провел в лагерях, кто коротал свои дни в пожизненной ссылке. Я не стану рассказывать об этих людях не потому, что мне нечего о них рассказать, или они не достойны этого. Они-то достойны, вот только не был никто из них врагом народа, а, следовательно, и главу о них так нельзя называть. Мы поговорим сегодня о вещах более обыденных и менее трагичных – о языке. Пословицу «язык мой – враг мой» знают все. И любой из нас бывал в ситуации, когда что-то «ляпнул», не подумав, а потом сто раз пожалел об этом. Но это только один аспект, и не самый, на мой взгляд, печальный. Понятно, что «слово – не воробей», но ведь еще и слово слову рознь. Сколь ни «велик и могуч русский язык», а некоторым все равно не хватает его, чтобы выразить свои чувства и мысли. И если хоть как-то еще, может быть, и можно оправдать человека, который в запале чересчур крепко выразился, то уж когда повседневную спокойную речь пересыпают «для связки слов» всякой гадостью – принять совершенно невозможно.
Был в моей взрослой жизни просто анекдотический случай. Расскажу сейчас. В Латвии жили мы несколько лет в небольшой деревне, и была у нас машина, а вот заправляться нужно было ездить в город. Но муж у меня предусмотрительный, на всякий случай держал в гараже небольшую бочку с бензином. Об этом, конечно же, в деревне знали. Там всё всегда знают. Однажды, когда мужа дома не было, приходят ко мне двое – горючим разжиться. Мотоцикл у них за деревней заглох. Пока бензин наливают, рассказывает один другому (Простите меня, Бога ради, но я вынуждена привести его монолог):
-- У меня уже есть б…, а он мне еще б… предлагает. Я и говорю ему: «На кой х… мне еще одна б…?». – И обращаясь уже ко мне: Правильно я говорю, хозяйка?
У меня сначала глаза на лоб от этой тирады полезли, но через мгновение в голове моей весь этот пассаж быстренько с непечатного на печатный перевелся и я ему отвечаю:
-- Разумеется, Вы правы. И в самом деле, ну зачем Вам еще одна проституирующая женщина, если у Вас уже есть одна.
Тут уж пришло время его глазонькам на лоб пожаловать.
-- Какая пр… пр… пра… баба у меня есть?
-- Ну, асоциальная, – пытаюсь объяснить ему я. – Действительно, даже с одной такой женщиной жить проблематично: трудное детство, ошибки в воспитании…, – развиваю я мысль дальше.
-- Не понял, – посерьезнел враз мой визави. – Я тебя про телегу спрашиваю, а ты мне про какую-то бабу талдычишь.
Оказывается и он в свою очередь тоже пытался мою речь на свой язык перевести, но знакомым оказалось только слово «женщина». Вот я и задумалась: отчего это так? Почему, разговаривая (теоретически) на одном и том же языке, мы (практически) совершенно не понимаем друг друга. Конечно же, мне известно, что внутри каждого языка существуют малопонятные непосвященному человеку диалекты, говоры, профессиональные арго и жаргоны. Но ведь речь моего собеседника ничего подобного не содержала. Почему же мой мозг категорически отказался воспринимать весь этот нецензурный мусор? Думаю, что «ноги» у этого явления растут тоже из моего сибирского детства.
Вам ведь механизм аллергии известен? Тысячи людей вокруг вдыхают запахи цветущего луга и млеют от удовольствия, а один из них тут же хватается за носовой платок и больную голову. Это значит, что организм этого бедолаги пыльцу воспринимает, как нечто чужеродное, как врага, и реагирует соответственно. Вот так и у меня. Матерную брань дети послевоенного поколения слышали в огромных дозах, ведь взрослые, окружавшие нас, пережили поистине страшные времена: войну, репрессии, голод, потерю близких, унижения. Я не оправдываю этого явления, а просто констатирую факт и его психологическую причину.
Многие мои сверстники относились к матерщине как к неотъемлемой части речи и жизни. Кто-то пассивно пропускал ее мимо ушей, кто-то сам стал активно использовать подобную лексику. А мой мозг запротестовал, его корежило от этой скверны. Я буквально на физическом уровне ощущала лязг и скрежет в моей голове. И организм придумал свой иммунитет против этого «аллергена» – воспринимать матерные слова как иностранные (в те времена, кстати, существовала, опровергнутая позже, теория монголо-татарского происхождения мата) и автоматом переводить их на русский язык. Нет «чужака» – нет и скрежета. Но это тоже не вдруг произошло. Одно драматическое события предшествовало.
Мы учились в восьмом классе. Учителем литературы тогда у нас уже был Евгений Миронович Нисневич, и проходили мы как раз «Евгения Онегина». Надо сказать, что на переменках, когда учителей в классе не было, мои одноклассницы при разговорах между собой в выражениях не стеснялись. Матерные слова слетали у них с языка с невероятной легкостью. Мне же они так резали слух, что однажды я не выдержала и попросила девочек не материться. Одна из них (кстати, дочь учительницы начальных классов нашей же школы), зло сверкнув глазами, тут же ответила:
-- Если тебе не нравится, мы с тобой вообще разговаривать не будем.
И полкласса перестало со мной общаться. Вы можете себе представить, что значит для подростка быть подвергнутым остракизму? Настоящая катастрофа. Если в школе я еще как-то держалась, то дома часами плакала. Родителям-то все рассказала, но чем они могли мне помочь? Молчание продолжалось уже целую неделю, и классная руководительница, которая сразу же поняла, что в классе что-то не так, забила тревогу. Она пыталась разговаривать с каждым индивидуально – никто, в том числе и я, ничего ей не сказал. Я – чтобы не прослыть ябедой, девчонки – потому что вряд ли ощущали себя правыми. Наконец, это каким-то образом все-таки вышло наружу (может быть один из тех, кто разговаривал со мной и был в курсе происходящего, "проболтался"). Через пару лет, после этого события мне стало известно от моего отца, как повела себя тогда наша Нина Александровна. Оказывается, срочно был созван педсовет, главной темой которого было прямо-таки гиппократовское «не навреди». Думали, как разрядить обстановку, не указывая ни на кого пальцем, но чтобы сквернословившие при этом осознали свою ошибку. С колокольни своего теперешнего возраста, я понимаю, как же мудро это было – изначально не ставить во главу угла наказание кого бы то ни было. Учителя посовещались и решили, что коль «собака зарыта» в языке, значит и разбираться в этом деле «сподручнее» всего учителю языка и литературы, т.е. Евгению Мироновичу.
На следующий же день у нас произошел на первый взгляд обычный урок литературы. «На повестке» было письмо Татьяны к Онегину и его «отповедь» ей. Впрочем, до нее на том уроке дело так и не дошло и вот почему. Учитель «случайно» пришел с чужим классным журналом, но поскольку он всех нас знал, то тут же вызвал меня к доске читать наизусть заданное на дом письмо Татьяны. После этого, сказав, что «пятерку» ему ставить некуда, вручил мне журнал 3-его «б» класса и попросил отнести его в другой корпус ( см. фото), где училась начальная школа, затем зайти в учительскую, взять наш журнал и доставить его в класс. При этом он напомнил мне, что на улице холодно, и я не должна идти в старый корпус без пальто, и вообще не стоит туда спешить, чтобы не поскользнуться, потому что дорожки сегодня еще не чищены. Я «отбыла» и отсутствовала минут пятнадцать, потому что сначала искала уборщицу, у которой был ключ от раздевалки, потом учительница 3-его «б» меня долго о чем-то расспрашивала. Дорого дала бы я за то, чтобы вообще не выполнять этого поручения, потому что когда я вернулась, половина одноклассников буквально держалась за животы от смеха. Оказалось, что как только за мною закрылась дверь, учитель, сказав пару слов об особенностях языка Пушкина вообще и его героев в частности, предложил послушать, как бы звучало это же письмо, если бы его писали Онегину некоторые наши современницы. При этом Евгений Миронович тоже не стал «пачкать» свои уста матерными словами, заменив их первой буквой и выдохами для соблюдения рифмы. По рассказам слышавших, получилось приблизительно так (покорно прошу меня простить):
Я к вам пишу – чего же боле?
Что я, б…, могу еще сказать?
Теперь я знаю, в вашей воле
Меня на х.. (два выдоха для рифмы) послать.
И далее в том же духе.
Наконец народ отсмеялся и разогнулся, но не все. Виртуозно матерившиеся девчонки продолжали сидеть, опустив головы, а учитель стал рассказывать о том, что на Руси уже в пятнадцатом столетии наказывали людей за матерную брань. А в начале семнадцатого и вовсе был издан указ «бить за грязное слово розгами». Да и сейчас за это можно «схлопотать» пятнадцать суток ареста. Но дело вовсе не в наказании, а в том, что оскверняется богатейший и прекраснейший в мире язык и оскорбляется слух людей. Он говорил о том, что язык – это отражение образа мышления человека. Что в русском языке достаточно слов, чтобы выразить любой нюанс наших мыслей и чувств. Что люди, подменяющие достойные слова на «налипший на язык матерный мусор», идут не по пути поиска нужного выражения и, следовательно, своего развития, а по пути наименьшего сопротивления, и в результате не отличаются высоким интеллектом.
Урок подошел к концу. Мы получили домашнее задание в духе Евгения Мироновича: девочкам предстояло написать Онегину письмо с признанием в своих чувствах, а мальчикам – «отповедь» пушкинской Татьяне. «Язык должен быть современным, но с учетом того, о чем мы говорили сегодня на уроке», -- заключил учитель и, попрощавшись, покинул класс. Душа моя сжалась от страха. Я уже поняла педагогический ход учителя, но могла ли тогда знать, какое действие он возымеет? С минуту в классе стояла тишина, потом, бойкотировавшие меня девчонки, вышли из кабинета и, возвратившись к концу перемены, подошли ко мне и о чем-то со мной заговорили. С тех пор мата в классе я больше не слышала, но и во мне тоже произошли перемены: в мозгу включился тот самый переводчик, который спасает меня от «врага» и сегодня.
Еще долго после этого происшествия мне не давал покоя вопрос: почему учитель удалил меня из класса на время чтения «обновленного» варианта письма Татьяны? Ответа на него я так и не нашла, а спросить об этом у Евгения Мироновича постеснялась. Может быть, его мозгу тоже был знаком лязг и скрежет?
Здесь я должна была бы поставить точку, если бы не пресловутая «оборотная сторона медали». Преградив мату дорогу к своему сознанию, я совершенно не заметила, как из моего поля зрения выпал один важный слой лексики. Я говорю об эвфемизмах. Прореха обнаружилась недавно, когда в одном юмористическом опусе я позволила себе «вольность» употребить глагол «долбануть». На меня тут же посыпались упреки и требования заменить это слово на «более пристойное». Я схватилась за голову: «О, ужас! Как я могла так отстать!» Кинулась к словарям Ожегова и Ушакова. Там все «спокойно»: никаких изменений значения. Стоит, как и прежде, помета, что слово просторечное, но ведь и я же его не в оде использовала. Тут даже великому Ломоносову с его учением «о трех штилях» не к чему придраться. Всемогущий и всезнающий Интернет тоже ничего не прояснил. И тогда меня осенило: эвфемизация тому причиной. Народ, чтобы, якобы, не сквернословить, откровенно матерные слова заменил вполне безобидными, превратив их этим в «обидные». Открыла я список эвфемизмов и была шокирована: сколько же благопристойной лексики туда перекочевало! Стала я думать, как же мне с этим-то врагом бороться? Слуха не режет, в мозгу тишина… И вот что решила: засуну-ка я…, нет, не туда, куда подумали упрекавшие меня в употреблении неприличного слова, а на самую верхнюю полку толстенные тома Владимира Ивановича Даля и Ожегова с Ушаковым, куплю себе словарь эвфемизмов и буду о каждом слове там справляться. Чтобы, не дай Бог, снова…, нет-нет, опять не туда… чтобы впросак не попасть.