Котов и Митя: «обожженные солнцем»
Вероятно, именно это имел в виду режиссер, задумав историческую ленту о трагических судьбах комдива Котова, его семьи, воспитанника семьи Мити. Котов и Митя – люди, обожженные «солнцем», чьи жизни были поломаны советской властью, равно как и жизни миллионов советских людей. Из стремления к изяществу режиссером была взята в название фильма строчка из старого танго Оскара Строка – «утомленные солнцем». Теперь это танго ассоциируется у наших соотечественников и зарубежом именно с этим фильмом. Его первые аккорды каждому из нас напомнят атмосферу жаркого дачного лета, веселья, в котором ощущается уже предчувствие грядущей беды, непростые отношения героев, наконец, кошмар кровавых репрессий 1930-х гг., который обрушивается на зрителя лишь в последние минуты действия, но который был предрешен задолго до того и логикой драмы, и, очевидно, логикой советской истории. Но, как ни поэтично выбранное режиссером название, нельзя не отметить, что именно метафора «обожженные солнцем» отображает наиболее точно главный посыл фильма, раскрывающего сложную тему отношений человека с властью.
Герой Никиты Михалкова, комдив Сергей Котов проводит выходной на даче с женой, маленькой дочкой и ее родственниками – представителями старой дореволюционной интеллигенции. Сам Котов, в отличие от родных своей жены, является выходцем «из простых», и это различие социального происхождения и образа мыслей комдива и остальных обитателей дачи не раз проявит себя на протяжении фильма. Будучи человеком неглупым, советский военный пытается приспособиться к мирной жизни, поладить с этими чуждыми ему по духу людьми. Легко представить, что дается ему это с трудом. У комдива за плечами та, другая жизнь, в которой была революция и война, возвышение из низов. Сегодня это человек, уважаемый всеми, легендарный герой Гражданской войны, приближенный к товарищу Сталину и имеющий его прямой телефон. Он еще не догадывается (наверное, только потому, что не хочет этого знать), что жизнь его и его семьи может рухнуть в одночасье.
На дачу приезжает воспитанник семьи Митя, который в прошлом был в близких отношениях с женой комдива. Приезжает как гость, но с первых минут своего пребывания в доме дает понять Котову, что некогда этот дом был его родным домом. Митя в прошлом белый офицер, после войны он хотел сделать музыкальную карьеру, но его планам не суждено было сбыться. Ныне он – сотрудник НКВД, которому поручено арестовать высокопоставленного военного. Никто в доме, кроме Котова, не знает о настоящих занятиях Мити. Он говорит всем, что работает в областной филармонии и «играет» перед Марусей и остальными себя прежнего – остроумного, обаятельного, артистичного Митю, любимого ученика покойного профессора, преемником которого - и в профессии, и в качестве главы семьи – он вполне мог бы стать, если бы не перипетии истории. Обмануть детски-наивных обитателей дачи, живущих в своем замкнутом маленьком мирке, легко, им можно даже говорить напрямик, что служишь в НКВД, все равно не поверят, примут за шутку. Но игра Мити не может обмануть ни Котова (имеющего самое прямое отношение к его судьбе), ни зрителя. «Как я хочу поскорее стать пионеркой. По горну вставать, по свистку купаться», - мечтает маленькая Надя. «Под оркестр в гробу лежать», – шутит в тон ей Митя, и зритель догадывается, что ему уже стучится в подсознание мысль о самоубийстве. Она рефреном повторяется, когда Маруся замечает шрам у него на груди. «Крышкой задело, - снова как будто бы шутит Митя. – Какой крышкой? – Гроба». Как будто жутковатая, кощунственная ухмылка. Марусю этот ответ смешит; она, как и остальные, не замечает той двойственности, которая возникла в этом человеке как результат некоего страшного жизненного опыта, не ощущает в Мите ничего чуждого и опасного. Но это чувствует зритель. Другой образный момент – осколок. «Белоснежная улыбка, портреты в учреждениях – как все это рушится – одним щелчком!» - говорит Митя и отбрасывает его в сторону. И сколько в этих словах такого, что заставляет дрогнуть что-то внутри.… Здесь и его собственный порыв разрушить все «одним щелчком», всю эту жизнь, которую он считал своей, но из которой, как ему кажется, его «стерли ластиком». И витающая в воздухе тревога, предчувствие неминуемой беды, которая вот-вот обрушится на этот дом. И сам Митя – человек, потерявший все в жизни, он «разрушен», как говорил о нем актер, он сам как этот осколок…
А пока происходит этот разговор между Марусей и Митей, Котов плывет на лодке по реке с дочкой Надей и говорит ей о том, что для него, наравне с семьей, является главным в жизни: «А мы для того, Надя, и строим советскую власть, чтобы бегать ни от кого не надо было…» Комдив еще верит, что дело, которому он посвятил жизнь – правое дело, что оно стоило всех жертв, которые были во имя него принесены. Но не только служение идее придает его жизни смысл, у него есть и простое человеческое счастье – любимая женщина, хорошая семья. Правда, Котов уже догадывается, что бывший заграничный агент по кличке Пианист, которого он однажды отправил в Париж сдавать советской власти своих бывших боевых товарищей по белому движению, не мог приехать просто так, в гости, но еще гонит от себя тревожные мысли.
Вскоре Митя рассказывает всем о том, почему он уехал, оставив родных и невесту, десять лет назад, не забыв упомянуть, что «работать» за рубеж его отправил Котов, прекрасно понимавший, что грозило Мите в случае отказа: арест, расстрел. К тому же, опасность угрожала не только ему, но и его семье. Теперь судьба людей, которые когда-то были для Мити семьей, его вряд ли волнует – поздно, слишком многое пережито и содеяно, слишком многое выжжено в душе. Котов подозревает, что Митя хочет взять реванш, «по капельке, по глоточку выпить» свою обиду; возможно, он прав, и месть – единственное, что еще может иметь для Мити значение.… В его поведении с людьми, среди которых он вырос, теперь явственно чувствуется гэпэушная школа: склонности к манипулированию людьми и цинизм, пусть лишь отчасти осознанный. Но «сказка» Мити имеет и второе дно, являясь (для зрителя, прежде всего) личной историей персонажа. Оказывается, что спустя столько времени, после всех потерь, разочарований, когда кажется, что ты, настоящий, остался там, в «другой жизни», воспоминания о несбывшемся все еще причиняют такую боль. Давая согласие на сотрудничество с советской властью и отъезд за границу в 1927 году, Митя думал, что поступает правильно, что он сможет жить и вдали от родины, потеряв этот дом, любимую, профессию. Вероятно, тогда он еще не понимал, что на самом деле с утратой всего этого жизнь в настоящем смысле будет для него кончена. Во все время Митиного монолога Котов насторожен, так как ощущает его враждебность, но в какой-то момент смотрит на своего обвинителя без осуждения, даже с состраданием. Может быть потому, что чувствует свою умышленную или невольную вину. Или же он жалеет Митю в этот момент, как человек счастливый, в жизни которого есть цель и смысл, может жалеть человека, истерзанного изнутри отчаянием.
Известие об аресте Котов принимает со спокойным достоинством и старается не выдать своего беспокойства жене, чтобы это не стало для нее преждевременно ударом. Держаться так ему позволяет не только выдержка и мужество опытного красного командира, но также и уверенность в том, что при его заслугах его «никто не тронет», что с ним и его семьей ничего не случится. Митю задевает эта кажущаяся неуязвимость противника, и, когда в преддверии ареста вся компания играет в футбол, он находит возможность заговорить с Котовым наедине. Митя хочет поколебать уверенность комдива в своей неприкосновенности, увидеть его слабость. Между ними происходит разговор, который заставляет обоих «вернуться» в то прошлое, где была революция, война, предательство. «Я просто сюда рвался, вот в этот дом, мне обещали, а я, дурак, поверил! Мне говорили, сделаешь это, тогда вернем обратно, да только потом обманули и все отняли. Все! Жизнь, профессию, любовь, Марусю, родину, веру – все ты отнял!» Митя зол на Котова, на советскую власть, на судьбу, на себя самого за то, что некогда поддался на угрозы и обещания ОГПУ и слишком поздно осознал, куда его это привело. Можно представить, как все эти годы он то пытался бороться, то снова поддавался, признавая власть над собой могущественной системы, освободить от которой его могла только смерть. То испытывал муки совести, то впадал в спасительную апатию, механически выполняя очередное «задание». Должно быть, пытался убедить себя в том, что выхода нет, но в иные минуты явственно ощущал, что ничто не может оправдать того постепенного нравственного самоубийства, которое означало для него многолетнее служение античеловечному режиму, сущность которого он-то, в отличие от Котова, вполне понимал. В этом разговоре с Мити слетает весь его интеллигентский лоск, стремление держать лицо, и он предстает собой теперешним – уставшим от жизни, обреченным, презирающим самого себя за малодушие человеком. Он уже очень глубоко увяз и слишком хорошо это понимает. В чем-то понимает его и зритель, быть может, ставит себя на место персонажа. Задает себе вопрос: а как бы я поступил, окажись я в таких же обстоятельствах? Хватило бы у меня порядочности и воли в самом начале жизни пожертвовать ею ради того, чтобы не запятнать свою честь предательством? Или же я так же, как и Митя, поверив в то, что ценой компромисса с совестью смогу вернуть дом, любимую, детские воспоминания, замарал бы руки кровью, предал бы людей, за которых я прежде воевал?
Такие мысли могут возникнуть у зрителя, но не у Котова, честного человека, несгибаемого военачальника, который скорее застрелился бы, чем предал своих. Он презирает Митю за этот выбор и отчасти имеет на это право. Но в то же время в его поведении легко усмотреть то, что называют сегодня двойной моралью. Котов говорит, что у человека всегда есть два пути, и он прав, но ведь он понимал, перед каким выбором ставит Митю – перед выбором между низостью и смертью. Очевидно, на тот момент интересы дела оказались важнее принципов морали. Люди, обладавшие властью, большой или малой, те, что вершили историю, никогда не бывали полностью чисты…
После разговора с Митей на футболе уверенность Котова в благополучном исходе дела поколеблена. Сидя в кресле в незастегнутом мундире, комдив смотрит на портрет, где он с семьей, а с ними, в центре, товарищ Сталин, и это не единственная его фотография с вождем из всех, что есть в доме. Котов выпил, и глаза его выглядят осоловелыми не то от спиртного, не то от тоски. А между тем такая близость к вождю и на него, жертву, бросает тень ответственности.… Так не лежит ли и на нем доля вины за то, что видел несправедливость, но продолжал служить советской системе, веря, что лично его это не коснется? Не тот ли это случай, когда вполне справедливо утверждение, что «наказания без вины не бывает»?.. И наконец, чему же все-таки служит комдив: идее или власти, делу или же лицам? Но, быть может, не стоит эти понятия так жестко разделять. Для Котова он и товарищ Сталин одинаково служат своей стране, общему делу. Вождь для него не кумир и не некто, стоящий неизмеримо выше него самого, а близкий соратник, и сейчас комдив отказывается верить в то, что он низложен и предан.
Тем временем Митя, как и комдив, проводит в доме своего детства последние минуты. Он уже посмотрел в глаза человеку, которого считает виновным в своей исковерканной жизни, и который, как он думает, занял его законное место. Горечь, обиды, его мстительный порыв – сейчас все отступило, и уступило место, пусть ненадолго, в ожесточившейся зачерствевшей душе самому главному… «Знаешь, я как-то сидел у постели твоего отца… Он тогда уже был очень болен, был в забытьи. Потом вдруг открыл глаза и говорит: «Как странно. Я прожил такую долгую интересную жизнь. Господи, что же я вижу перед смертью? Какие-то поезда с гусями. Как обидно, глупо». «А почему ты мне это никогда не рассказывал?» - спрашивает Маруся. Ее слова возвращают Митю к суровой реальности, и взгляд его снова становится чужим и жестким: «Я много что тебе не рассказывал».
Вот и все. Время, отведенное на то, чтобы предпринять последнюю, заведомо обреченную попытку вернуть свой потерянный рай – утраченные мечты, убитую невинность, несбывшуюся любовь, - вышло. Впереди лишь неизбежная кровавая развязка. Остается только в нужный момент перевоплотиться в безликого палача режима, допустив жестокое избиение арестованного в машине, отдав приказ убить невинного человека, ставшего свидетелем совершающегося беззакония. Затем снять страшную маску и в последний раз в жизни до физической боли ощутить тот ад, который вокруг, и тот, который внутри. Глядя из-под пелены, застилающей глаза, на того, кого считал своим врагом, окровавленного и униженного, понять: месть, если это было именно местью, свершилась, и теперь уже впереди нет ничего. Вернувшись домой на рассвете, Митя сводит с жизнью счеты от стыда и опустошенности, избавляясь от себя самого, каким он стал за годы компромиссов с совестью. И лишь акцентирование режиссером внимания зрителя на фотографиях на стенах комнаты, раскрытых нотах на фортепиано на время возвращает нас к тому человеку, которым Митя когда-то был, но, увы…
Между тем кошмар, предстоящий Котову, еще впереди. Пройдя через допросы и пытки, рано или поздно он задумается и о том, так чему же все-таки он отдал жизнь? Не он ли сам, глубоко и подчас слепо веруя в свою светлую цель, в то, что он стоит на пути построения лучшего, более справедливого общества, в итоге поспособствовал установлению той тиранической власти, которая уничтожила и его, и затем несколько миллионов советских людей? Режиссер фильма говорит о своем герое: «Котов, отдав свою жизнь идее ложной, встал на путь скользкий, рано или поздно уводящий его в бездну». Поймет ли это сам комдив? Если поймет, это станет для него откровением страшным, опустошающим и уничтожающим. Но, к счастью для себя, он может и не понять: подчас какая-то сила внутри нас защищает нас от прозрения, которое невозможно будет вынести.
В фильме «Утомленные солнцем» Никита Михалков на примере двух своих героев показал две модели взаимоотношений человека с советской властью. «Это фильм о том, что виноватых нет, и невиноватых нет», - говорит режиссер. И добавляет, может быть, несколько пафосно: «Однажды, отдав на поругание историю и культуру нашей страны, мы все оказались в заложниках у дьявола». Поэтому трагедии Котова и Мити вполне можно понимать как их расплату за то, что оба они, так или иначе, поспособствовали революции и установлению нового порядка, обернувшегося деспотией. И, как верно подмечено в одном англоязычном анонсе к фильму, оба в итоге были «сожжены солнцем революции». В зависимости от личного отношения к событиям советской истории далеко не каждый зритель разделит такой взгляд режиссера, но истории «утомленных», рассказанные с любовью и талантом, до сих пор вызывают в обществе живой интерес.