КАРТИНА 5
Красная площадь. Рабочий и Рабочая. Блондинка и Брюнетка. Негоциантка. Чудачка бродит, понуря голову. Мэр, Шуйцын и Десницын стоят возле Лобного места и о чём-то переговариваются. На другом конце сцены Комиссар и Сержант. Появляются Гражданин и подходит к киоску Негоциантки.
Гражданин. Рад приветствовать прекрасную жрицу Меркурия!
Негоциантка. Что-то я Вас не припоминаю.
Гражданин. А я, напротив, всю неделю только о Вас и думал. Триста лотерейных билетов... Негоциантка. Вспомнила! С Вами еще была такая разбитная дамочка с вертлявым задком и с глазами как два замороженных ежика. Типичная сучка без задоринки.
Гражданин. Я был с супругой.
Негоциантка. О, извините. А я тогда подумала, что к Вам какая-то шлюшка приклеилась. Еще раз, извините.
Гражданин. Ничего, ничего. Это может случиться с каждым.
Негоциантка. Это вы о своем браке говорите?
Гражданин. Я говорю о досадном квипрокво.
Негоциантка. Кви... простите, что? Гражданин. Квипрокво. Ситуация, когда одно принимается за другое. Досадная ошибка в выводах при ложных посылах.
Негоциантка. Как Вы много всего знаете! Вы интересный мужчина.
Гражданин. Ну уж и интересный... Вот Вы... Скажу откровенно: весь этот разговор я затеял только для того, чтобы подольше побыть возле Вас. Ведь невостребованная красота, как и невысказанные чувства, угасшие втуне, когда-нибудь отомстят нам мучительным забвением.
Негоциантка. Как интересно Вас слушать. Будто погружаешься в ванну с шампанским. Ваша супруга, должно быть, без ума от Вас?
Гражданин. Вряд ли. Она у меня ироничная женщина. Буду с Вами откровенен: чем интеллигентнее и ироничнее женщина, тем она невыносимее. Да и быт всё сводит на жестокую прозу. Раз в неделю прелюбодействуешь по обязанности. Такое ощущение, будто против своей воли насилуешь Снегурочку. Ссоришься по пустякам. Всякие домашние повинности: купить это, привинтить то, сходить туда-то... Со скуки иногда взбодришь изрядно надоевший роман с женой своего лучшего школьного друга. Махнёшь с ней поплескаться в Понте Эвксинском или на Ессентуковские аквы желудки пополоскать... А в остальном: скука, скука... Негоциантка. Неужто и у Вас как у всех?
Гражданин. Увы, увы! Редко кто из вашей сестры укладывается в прокрустово ложе мужского представления об идеальной жене. Вот Вы, наверное, — одно из редких исключений.
Негоциантка. Как Вы красиво поете! Куда, Вы говорите, я укладываюсь?
Гражданин. На волшебную перину беспросыпного счастья в сказочных чертогах несказанных и нездешних стран, где благоуханно дуновение ветра, где птицы немолчны с утра до утра, где малиновый звон беспрестанен и где никогда не рождаются заботы, а страсть умирает последней...
Негоциантка. Ах! Последней!
(Появляется Гражданка.)
Гражданка. Слава Богу! Отыскала-таки свою булавку в стогу иголок. Ведь мы где договаривались встретиться?
Гражданин. На площади. Я уж думал, что ты не придёшь.
Гражданка. Не думай, не дождёшься. А я смотрю, эта нэпманша снова пытается тебя охмурить.
Гражданин. Ты о чем? Поверь, мы говорили с ней о вещах отнюдь не меркантильных. Если бы ты знала, сколько же невостребованных чувств таится в недрах простого народа. Кто бы мог подумать!
Гражданка. Ты что, ей стихи читал? (В сторону.) Свинья грязь найдет. Ни на минуту нельзя спускать с него глаз. (Гражданину.) Эта лотерейщица нас нажулила — и хоть бы что. Чувства свои невостребованные первому поперечно-встречному изъявляет.
Гражданин. Погоди, погоди, что значит "нажулила?"
Гражданка. А то. Все триста лотерейных билетов выиграли.
Гражданин. Быть такого не может!
Гражданка. Значит, я, по-твоему, вру?
Гражданин. Извини, дорогая. Но чтоб триста лотерейных билетов выиграли... Вот и верь в следующий раз математикам с их хваленой теорией вероятности... Поздравляю! А ты говоришь: нажулила...
Гражданка. Выиграть они выиграли, но что!
Гражданин. Так что?
Гражданка. А то! Триста билетов во МХАТ!
Гражданин. В какой из них? Их же два.
Гражданка. Хорошо, что не двадцать два. Не думаю, что между ними есть какая-нибудь разница.
Гражданин. Все равно, это — превосходно. Меня, признаюсь, уже давно тянет сходить в театр на какую-нибудь хорошую комедию "дель арте".
Гражданка. Ну чего ты несешь! Какие тебе во МХАТах "дель арте"? Сам подумай. Нынче в театры насильно затаскивают. Чуть кто зазевался — и, готовое дело, затащили. Там теперь невесть что ставят. Какие раньше были спектакли! "Дядя Ваня на дне". "Три сестры и одна чайка". "Вишневый сад Иванова".
Гражданин. Мы-то что выиграли?
Гражданка. Триста билетов на "Лобное место". Гражданин. Наверное, "Доходное место"? Гражданка. Кабы так. Именно: "Лобное". Но не беспокойся. Я все билеты живенько сплавила. Гражданин. Продала то есть? Интересно — почем?
Гражданка. По сердцу кирпичом. Сказала: сплавила. Мне самой пришлось по доллару доплачивать за каждый билет, чтоб брали бесплатно. И все равно меня дважды обозвали спекулянткой. Вот такое "дель арте". Сюда-то мы зачем притащились?
Гражданин. Сегодня здесь будут торжественно хоронить нищую старушку, ну, ту самую, которой мы безуспешно попытались помочь. Сам мэр распорядился...
(Уводит Гражданку в сторону. На передний план выходят Блондинка и Брюнетка ).
Блондинка. Ты заметила, что с тех пор как исчез велосипед и померла старуха, погода совсем испортилась: то дождь, то морось. И в воздухе — прель.
Брюнетка. А при чем тут велосипед? Велосипед сам по себе, а погода сама по себе. Старуха — так та вообще от старости окочурилась.
Блондинка. Святая ты простота! От старости... Если хочешь знать, она покрепче нас с тобой была. На ней еще можно было пахать и пахать. И вообще так не бывает: это — отдельно, а то — само по себе, а третье — ни с того, ни с сего. Все взаимосвязано. И без воли Его даже канарейка не сдохнет. А чтоб в июле целую неделю моросило — такого, как говорят старожилы, со времён всемирного потопа не было: это я тебе доложу, — знамение. Брюнетка. Знамение чего?
Блондинка. Того самого. Знак того, что велосипед был не простой.
Брюнетка. А чего в нем сложного, в велосипеде-то? Обыкновенный. Детский. Кто-то "помыл" его, и дело с концом.
Блондинка. Ты хочешь сказать, что кто-то украл трехколёсный детский велосипед, прикованный к Лобному месту?
Брюнетка. Именно. И пропил.
Блондинка. Окстись! Это у тебя от недосыпу. Сама подумай: сколько дадут за ржавый детский велосипед? Вот если бы мавзолей украли бы, тогда понятно: мавзолей в хозяйстве вещь нужная, а велосипед...
Брюнетка. Так куда же он делся?
Блондинка. Он вознесся.
Брюнетка. Куда?
Блондинка. (Указывает на небо.) Туда.
Брюнетка. Так ведь он же тяжелее воздуха!
Блондинка. Ну и что?! Ракеты — те еще тяжелее, а ведь возносятся.
Брюнетка. Сравнила, ракеты... У ракет реактивная сила. А какая может быть сила у трехколёсного велосипеда, да еще детского?
Блондинка. Транс-цен-ден-тальная.
Брюнетка. Какая, какая?
Блондинка. Всё. Во второй раз мне этого слова всё равно не выговорить. Так уж у меня устроена голова: в ней всякие хитрые слова долго не задерживаются. Мне про эту транс... транц... тьфу, окончательно вылетело, вчера рассказывал клиент каких-то там наук. Мол, когда какой-нибудь предмет охватывает эта самая сила, которая окончательно вылетела у меня из головы, то происходит как её... ну такое еврейское слово... да как же её... Вспомнила: ле-ви-та- ция. По нашему, значит, вознесение.
Брюнетка. И чего же этот велосипед на небе забыл?
Блондинка. Не забыл. Он всегда помнил. Ведь велосипед-то не простой.
Брюнетка. Реактивный? Вот оно что. То-то, я смотрю, эта чокнутая с ним так носилась. Блондинка. Н-да... Пусть она чокнутая. Но ты — тоже хороша! Прямо Софья Ковалевская. С твоим бы умом не здесь под дождем мокнуть, а мозги студентам засорять на какой-нибудь кафедре.
Брюнетка. Ну, чего ты на меня взъелась?
Блондинка. Того! Я ей, можно сказать, самое сокровенное говорю, а она как дебильная. С какого курса тебя из института выперли?
Брюнетка. С третьего.
Блондинка. Оно и видно. Заучили тебя: пробы ставить негде. Ну, да ладно. Тот самый клиент, не упомню каких наук, объяснил мне так: рама, руль, колёса и педали велосипеда — это "вещь для нас", а все остальное — "вещь в себе".
Брюнетка. А чего в нем остального?
Блондинка. Ты будешь слушать?
Брюнетка. Молчу. Рассказывай.
Блондинка. Но главное в велосипеде — трехколёсность. Я специально записала клиентовы слова. (Достает бумажку. Читает.) "Нераздельносущностные ипостаси цельнокупного единства". Это о всех трёх колёсах. Велосипед же после вознесения летает возле престола вместе с серафимами и херувимами.
Брюнетка. Понятно. Как искусственный спутник. А это что за птицы-звери — херувимы и серафимы?
Блондинка. Что-то вроде ангелов. Их по масти различают. Херувимы — розовые. Серафимы — голубые.
Брюнетка. Как?! Разве у них там тоже есть "голубые"? Вроде тех, что тут недавно с плакатами ходили "Гомосексуалисты всех стран, соединяйтесь!"?
Блондинка. Не из этих. Небесным "голубым" нечем соединяться. Они бесплотные. Без плоти, понимаешь?
Брюнетка. Кастрированные, что ли?
Блондинка. Вроде этого.
Брюнетка. А зачем их кастрировали?
Блондинка. Чтоб от веры не отвлекались. Поняла?
Брюнетка. Одно другому не помеха. Вот недавно в вендиспансере мы с одной попадьёй разговорились...
Блондинка. Кончай трепаться. Я к главному подхожу. Третьего дня, когда у тебя были критические дни, стою я здесь одна. Дождь — будто всё небесное воинство с неба на землю с вилами бросилось. И вдруг — грохот. Представь себе: взвод солдат топчет ногами ржавый лист железа. А потом — свет. Яркий — как от электросварки. Я со страху голову руками прикрыла, глаза поднять боюсь. Дождь неожиданно прекратился. Свет померк. Голову подняла: велосипеда нет. Только пустые наручники висят, позвякивая.
Брюнетка. Может, в него молния ударила?
Блондинка. Вот уж действительно: не в коня корм! До чего же ты, девка, дремучая. Велосипед ан-ни-ги-ли-ро-вал. Клиент знает что говорит. Но поехали дальше. Стою я, значит, ни жива ни мертва, и вдруг голоса. Один — приятный, нежный, вроде бы как детский. А другой — грубый, хриплый, будто бы до этого полчаса блевал колючей проволокой. Прислушиваюсь — спорят. А в это время на площади появляются рабочий и его напарница, старуха и мы с тобой...
Брюнетка. Так старуха же померла! А у меня в это время было "это дело". Откуда же я? Блондинка. Ты опять за свое?!
Брюнетка. Молчу, молчу.
Блондинка. Все мы в белых маскхалатах, а вокруг наших голов — сияние. Такое, как на иконах рисуют.
Брюнетка. И вокруг моей головы тоже?
Блондинка. И вокруг твоей. Хотя, я думаю, что по ошибке. А голоса между тем продолжают спорить. "Первой, я полагаю, надо призвать к нам усопшую",— это нежный голос говорит. — "Но у меня есть со¬мнения, — возражает хриплый, — она же и там будет стоять с протянутой рукой. Я этого не выдержу".— "Выдержишь. Ведь написано же: нищие духом у престола Его". — "Но написано: духом", — не унимается хриплый. — "Не волнуйся. С этим делом у неё полный ажур", — хлопочет нежный. И возложил нежный голос свою руку на голову старушки.
Брюнетка. Чего ты мелешь? Голос — и руку... Ты еще скажи: тень отца Гамлета возложила руку на Шаги Командора...
Блондинка. Заткнись, начитанная! И, вообще, слушая тебя, я начинаю сомневаться: а было ли вокруг твоей головы сияние или только слабенькое свечение, как от лесной гнилушки.
Брюнетка. Было! Сама говорила! Первое слово дороже второго.
Блондинка. Слушай дальше. Возложил, значит, нежный голос руку на голову старушки и говорит: "Войди первой в наше Царство. Здесь ты была последней. А у нас всё не как у людей: кто был последним — станет первым, кто был ничем — тот станет всем. А следующими пусть будут эти прекрасные девы". И указывает на нас с тобой. "Ну уж нет! — хриплый голос аж вспотел от волнения. — Только не они! Делать из Царства Небесного дом терпимости
— уволь". — "Тогда первый брось в них камень", — хитро прищурился нежный голос.
Брюнетка. Как это можно одним камнем сразу в двоих попасть?
Блондинка. Когда веруешь — всё возможно. Вера — она горы двигает. Воду превращает в вино, камни в хлебы, грехи — в добродетели. "Ну что, не хочешь брать грех на душу? — заазартничал нежный голос.— То-то и оно. Бог есть любовь — всякому понятно". — "Любовь, но не совокупление же?" — слабо отбрыкнулся хриплый. "Любовь — она без границ. Сказано же: Царство Божие внутри них".
Брюнетка. Так и сказал: внутри? Значит, и внутри меня?
Блондинка. Конечно, внутри тебя, бестолковая. У всех баб оно внутри.
Брюнетка. Верую! Верую!! Верую!!!
Блондинка. Наконец-то.
(Брюнетка, распластавшись перед наручниками, повторяет уже вполголоса: "Верую, верую, верую... " К ней подходит Сержант.)
Сержант. (Блондинке.) Чего-то ее так разбирает? Крыша поехала?
Брюнетка. Верую! Верую в нежный голос! Верую в трехколёсный велосипед! Верую во внутреннее Царство Божье!
Сержант. Веруй во что хочешь. Только орать-то зачем?
Брюнетка. Ненавижу тебя, мучитель велосипедов! Морду твою поганую ненавижу! Голос твой хриплый!
Сержант. При чём тут голос? Разве он у меня хриплый? Может, ей "скорую помощь" вызвать? Блондинка. Бесполезно. На нее благодать сошла.
Сержант. Чего на неё сошла?
Блондинка. Темнота ты серая. Благодать. Детский голос призывает её в свое Царство. Сержант. Какой еще голос? На тебя, что ль, тоже благодать сошла, и тебе тоже "скорую" вызвать?
Брюнетка. Тебе самому "скорая помощь" скоро понадобится. Спустятся с небес серафимы с херувимами, да начнут тебе руки выкручивать, да топтать тебя своими святыми ногами, — живенько спесь собьют. У них не похорохоришься: и у не таких, как ты, мужиков на их Суде яйца на поверку оказывались всмятку. Узнаешь, мусор, разницу между служебными неприятностями и вечными муками.
Сержант. Ах вы, стервы! Вздумали на Красной площади вести незаконную религиозную пропаганду?! Разве вы не знаете, что Бог у нас отделён от государства?
(Подходит Мэр.)
Мэр. Спокойнее, сержант. Бог, может быть, и отделён от государства, но государство от Бога не отделено. Эти дамы исполняют своё религиозное назначение. Ваше дело — охранять всех граждан, в том числе и верующих. Сейчас приступаем к похоронам. Обеспечь порядок. (Взбирается на Лобное место.) Дамы и господа! Граждане и товарищи! Леди и джентльмены! Когда я поднимался по десяти ступеням, ведущим сюда, меня попеременно охватывали то чувство ответственности, то благоговение, то, признаюсь, страх. Ибо редко кому выпадает честь и счастье стать первозвестником новой религии. Мне всё же выпали и честь и счастье всенародно объявить о торжестве Велосипедизма, что вызрел буквально на наших глазах. И сегодня мы хороним первую ласточку весны нашего нового отечественного верования. Проводами в последний путь виновницы торжества знаменуется заря эры разума и благочестия. Хороня ее, мы как бы хороним и свое прошлое, и, одновременно, воскрешаем светлое будущее. Притча о зерне, брошенном в землю, здесь как нельзя кстати. Будем ждать обильного урожая. Много было верований у нашего народа. Пращуры наши молились на осиновый пенек. Чуть позже приносили жертвы Перуну, Велесу, Яриле, Яровиту, Дажьбогу, Мокоше. Потом целое тысячелетие поклонялись плотничьему пасынку и его позорному кресту. Еще, по сути, вчера обожествляли всечеловеческое равенство и согласие и прикладывались к партийному билету. А затем наступил духовный вакуум. Но святость не терпит пустоты. Час пробил. Мы с вами, конечно, понимаем, что Царство Велосипеда не от мира сего, но немеркнущий свет Велосипедианства немеркнущим прожектором будет освещать наш земной путь. Почему Велосипед призвал к себе первой именно ее? Богатства не стяжала. Разумом не блистала. Я уж не говорю о красоте. За долготерпение! Терпите — и обрящете! Она свое отходила и отстояла. Кротко, тихо и безропотно. И дала нам великий пример. Спи спокойно, праведница. Ныне отпущающи. Пусть Лобное место будет тебе пухом. Аминь.
(Все по очереди подходят прощаться с Нищей, Мэр подает знак, и Рабочий заколачивает крышку гроба. Звучит траурная музыка, и гроб опускают в проем на Лобном месте.)
Гражданин. (Гражданке.) Ты видела, дорогая, какая благостная у неё на лице была улыбка? Гражданка. Ты хочешь сказать, что старуха смеялась над нами?
Гражданин. Не смеялась. Улыбалась.
Гражданка. Хорошо, что не хохотала.
Гражданин. Скажу больше: она была одухотворенно прекрасна. Если бы был возможен конкурс на звание "мисс покойница", то, думаю, в своей возрастной категории она вполне могла бы претендовать на звание этой самой "мисс".
(Вокруг Лобного места бродит Чудачка и что-то бормочет себе под нос.).
Чудачка. Званы многие, но мало избранных.
Шуйцын. Я рад, коллега, что именно здесь мы с Вами нашли взаимопонимание. Это послужит добрую службу нашему отечеству.
Десницын. Еще как послужит! Мне приятен технический уклон нашей новой религии. Новое поколение выбирает велосипед!
Шуйцын. Новое поколение возвращается к отечественной основе. Надоели до чёртиков все эти варяжские и арамейские тёти-дяди. Наша исконно-посконная старушка стала первой святой и первозванкой.
Десницын. Не думаю, что бывают и вторые, как Вы выразились, первозванцы. Но это — пустяки. Главное — появилась единая, скрепляющая идея. И народ, обретя консолидирующую ментальность, уверенно отправится семимильными шагами из царства необходимости в Царство Велосипеда.
Шуйцын. Воистину так! Клянусь святыми наручниками!
Гражданка. (Гражданину.) Ну что, пошли отсюда?
Гражданин. Неудобно как-то. Все стоят. Никто не уходит. Не будем нарушать обычай. Гражданка. Какой такой обычай? Пялиться на наручники — обычай?
Гражданин. Почему пялиться? Мы просто созерцаем. И вообще, в наш скоротечный век всё, что имеет хотя бы недельную традицию, уже становится обычаем. А что сверх того — пережитком прошлого. Надо шагать в ногу со временем, дорогая. Но сам по себе обычай — не главное. Главное — это символическое наполнение его. Важна не форма, а содержание. Первичное следует отличать от вторичного.
Гражданка. Мы это еще в школе проходили: первичность материи свежезамороженной курицы очевидней духа протухшего яйца.
Гражданин. Вот именно. В обычае самодовлеющ не атрибут, но предикат.
Гражданка. Н-да... (В сторону.) Предупреждала меня мамаша. Зря я не послушалась. Поздно уже (Гражданину.) Так наручники — это что: атрибут или предикат?
Гражданин. В данном случае: символ страдания Велосипеда.
Гражданка. Страдания? Ну, знаешь...
Гражданин. И почитается здесь не изначальная святость наручников, хотя она и была предопределена, но привнесённая. А святыми они стали лишь после оплодотворения их святостью Абсолюта. Таким образом, неизреченность запредельного актуализируется в наручниках символически.
Гражданка. (В сторону.) Понесло! (Гражданину.) Значит, символически? Быстро же ты приобщился этой новой веры. А ещё вчера...
Гражданин. Всё дело в свободе воли. А вовремя поменять веру — я в этом не вижу ничего предосудительного. Люди вон политические убеждения чуть ли не каждый день меняют. И ничего. Обрати внимание: мэр и его заместители с большим энтузиазмом поддерживают эту новую религию. А ведь, казалось бы, больших атеистов и свет не видывал.
Гражданка. Лицемерят! Это же их профессиональная обязанность — лицемерить всенародно. Боюсь, что ничего другого они и делать-то не умеют. Дурачат народ. А народ... Его легко обмануть. Он даже газетам верит, не говоря уж о телевидении. Но ты же культурный человек. Стыдись!
Гражданин. Так-то оно так. Но, с другой стороны, что же получается: все идут в ногу, только мы с тобой неизвестно во что. Так нельзя. Неудобно как-то.
Гражданка. Неудобно только на кресте чесаться, потому что руки прибиты. Неудобно ему! А народ за любым великим ничтожеством готов, в ногу шагать, лишь бы самому не думать.
Гражданин. (Оглядываясь.) Потише, пожалуйста. Услышать же могут. Демократия демократией, но лучше потише. Вот, кстати, давай лучше спросим у представительницы простого народа: что она обо всем этом думает. (Указывает на Негоциантку.)
Гражданка. Правильно! Мнение какой-нибудь смазливой вертихвостки для тебя важнее мнения собственной жены. Ну, спроси, спроси...
Гражданин. (Негоциантке.). А скажите-ка, любезнейшая, вот Вы лично верите в то, что Велосипед вознесся в Эмпирей?
Негоциантка. Куда, куда?
Гражданин. В Эмпирей, или, иначе, в Элизиум. В рай. Или, если хотите, в Елисейские поля. Гражданка. (Гражданину.) Посмотри на неё. Могу спорить, что эта торговка думает, будто ты ведешь речь о Елисеевском магазине, что на Тверской.
Гражданин. Надеюсь, что о допотопном Эдеме Вы слыхали?
Негоциантка. Это где Ева с Адамом грешила?
Гражданин. Гм... Пусть так. Так верите ли Вы, что в этом самом парадизе теперь обретается Велосипед?
Негоциантка. Еще бы! Сами подумайте, разве стали бы люди зазря сочинять столько незнакомых слов для места, куда нельзя было бы вознестись? Верю как самой себе. И уверена, что в этих самых полях благоуханно дуновение ветра, птицы немолчны с утра до утра, малиновый звон беспрестанен, там никогда не рождаются заботы, а страсть умирает последней...
Гражданка. (Удивленно.) Смотри-ка, курица заговорила человеческим голосом.
Чудачка. Глупые тени... Хитрые тени... Верните мне моего сына. Сына верните. Сына!
Мэр. {Комиссару). Кто это осмеливается нарушать чинное благочестие торжественной минуты? Комиссар. Не обращайте на неё внимания. Она не в своём уме.
Мэр. Но Вы-то в своем? Разве Вы не знаете, где место сумасшедшим?
Комиссар. Знаю. Сержант!
Сержант. Слушаю Вас, господин комиссар!
Комиссар. Убери с площади эту бродяжку, чтоб не мешала людям духовно благоговеть. Сержант. Будет исполнено!
(Подходит к Чудачке и подхватывает её на руки. Чудачка пытается вырваться. Сержант уволакивает ее за пределы сцены. В это время нарастает гул, раздается грохот. Свет становится ярким до ослепительного. Среди присутствующих возникает паника. Все в ужасе разбегаются. Гул и грохот постепенно ослабевают. Свет постепенно меркнет. В полумраке, среди всеобщей тишины, раздается звон велосипедного звонка, а затем на пустую сцену сверху падает трехколёсный детский велосипед.)
КОНЕЦ
художник- Г.В.Калиновский