Крест

Татьяна Юношева
- Хорошо,- голос Судьи был терпеливым и спокойным. – Пусть это будет не покаяние, а попытка смягчить свою участь. Я верю, что ты готова сделать маленький шажок, сказать всего два слова: мне жаль.
Высокая,  красивая Мериам стояла и смотрела в глаза Судьи ничего не выражающим взглядом.
- Трудно побороть привычку? Настолько трудно, что не дрогнут ресницы, выдавая тайное желание пойти навстречу? Не мне - себе. Все, что сейчас происходит, делается для тебя. Я могу не выуживать у тебя проявления чувств, но я знаю, что человек не так плох, как думает о себе он и окружающие его люди. Заложенное человеческое никуда не девается, просто подавляется упорным «я».  Согласись, просто кивни.
Ответом было молчание.
Судья встал, подошел к Мериам и по-отечески погладил ее по голове.
- Бедная девочка, как же ты виновна.
Мериам отбросила Его руку.
- Я – виновна? Нет, это Вы виновны. Я прожила ничтожно мало. Что я могла сделать за двадцать семь лет? Только научиться гордиться, а времени понять обратное мне не дали. Вину не признаю, раскаиваться не буду.
Судья отошел к столу, постоял спиной к Мериам, перебирая бумаги. Вздохнул.
- Я вижу, что наши беседы в течение этих сорока дней ни к чему не привели. Что ж, мы дадим тебе времени столько, что его хватит на раздумье.  Вместе с ним ты получишь щедрый подарок: возможность однажды сделать доброе дело на самом высоком уровне тогда, когда захочешь сама, когда почувствуешь, что пора приблизиться к светлому хоть на шаг, когда потянет приклонить голову в знак смирения. Это будет твой крест – уметь и желать помочь, зная, что начинаешь путь к покаянию. Выстоит ли тогда твоя гордость?
- Это смахивает на месть.
Судья устало прикрыл глаза рукой.
- Мы не мстим, мы учим для вашего же блага. Ты против этого? Договоримся о смягчении?
 Мериам улыбнулась.
- Мне не нужны поблажки, подарки тоже. Я все равно ими не воспользуюсь. Я так решила.
- Как знаешь. Живи и помни: твое покаяние я приму в любое время. Тебе отпущено триста лет. Неси свой крест. Лети!


Междугородный автобус с трудом выбирался из села. Таким был этот рейс – сворачивать с трассы на неудобную дорогу среди полей, плестись, пошатываясь, километр к низенькому зданию с вывеской из прошлого «Автостанция». Пассажиров здесь садилось мало или не было вовсе, но раз в сутки несуразный для этой местности красный «Икарус» открывал сельчанам двери в цивилизацию.
В этот раз пассажиров было трое: необъятная тетка с огромными сумками и молодая женщина с мальчиком лет пяти. Ребенок первым заскочил в автобус и юркнул на свободное место у окна.
- Мама, мама, иди ко мне,- он высунул голову в проход и энергично махал рукой.
Увидев, что мама не потерялась и направляется к нему, улыбнулся сидевшей через проход женщине.
- А мы к папе в больницу едем. Он пил и заболел.
Краешком рта женщина обозначила улыбку и отвернулась, словно говоря: да-а, приятной будет дорога!
- Васенька,- молодая женщина укоризненно покачала головой.- Подвигайся к окошку и не прыгай. В автобусе шуметь нельзя.
Васенька послушно переместился на свое место и прильнул к окну.
Дверь закрылась, автобус тронулся.
- Чух - чух,- запыхтел мальчик, вдавливая нос в стекло.- Мам, давай, как будто мы на паровозе едем. Чух - чух.
Автобус вырулил на дорогу, ведущую к трассе. В окно, сколько хватает взора, просматривалось поле, перепаханное крупными пластами, местами покрытое щеточкой первой весенней травы. У самой дороги на небольшом природном возвышении был воздвигнут бетонный крест. Такие сейчас стоят почти у каждого населенного пункта, призывая надписью хранить сей град или поселение. Крест наплывал панорамой, увеличивался по мере приближения автобуса, казался лежащим на фоне пасмурного неба. И не просто лежал, а, раскинув перекладины, как руки, пытался обнять темное небо вместе с рваными в клочья тучами, темными и светлыми, нависшими и прячущимися в вышине.
Впечатление пустоты и покоя нарушила большая черная ворона. Сорвавшись с росших у дороги деревьев, она плавно облетела крест, опустилась на вершину и замерла, глядя в одну ей известную точку.
- Мама, смотри, это ворона, видишь?-  мальчик с сияющей улыбкой повернулся к маме.- Там ворона!
- Васенька, тише, не шуми, это не хорошо. Видишь, дедушка глаза закрыл, хочет в дороге поспать, а ты ему мешаешь. Смотри в окошко, потом  расскажешь, что видел.
Мальчик вновь повернулся к окну.
- Мама,- это он постарался произнести шепотом.- Она смотрит на меня, ура, она смотрит.
Васенька заулыбался во весь рот и замахал рукой в знак приветствия. Автобус начал разворачиваться, крест исчезал из виду.
- Я люблю тебя, ворона,- прошептал мальчик.- Люблю.

Я испытывала необычайное облегчение от того, что не умела смеяться. Вполне достаточно было моего мысленного хихиканья, когда я размышляла: как бы люди восприняли то, что в природе существует сентиментальная ворона? И не белая, когда любую придурь можно списать на цвет, а обыкновенная, привычная, но съедавшая себя изнутри за непреодолимое желание вновь и вновь возвращаться на это место. Лечу, делая самой себе вид, что без цели, крылья есть – чего ж не полетать? Лениво облетаю поле, нахально отмечаю свою великолепную память, когда вспоминаю, что и как было на этом поле в прошлый раз. Мало что менялось: так же уныло, те же сорняки, только подросшие кусты и засохшие деревья говорят о том, что время  на месте не стоит. Моя цель - огромный каменный крест. Опускаюсь на самый верх, на миг торжественно замираю: опять я - выше, а он – подо мной! Жаль только, что эта мысль не доставляет такого удовольствия, как прежде. Скорее, думаю так по привычке, потому что уже через мгновение расслабляюсь и вздыхаю: зачем неслась в такую даль? До чего живучи оказались воспоминания! Мало я бродила по свету за прожитые двести лет? Недостаточно видела? А, вот, смотри же, сижу и, закрыв глаза, вспоминаю то, что произошло тридцать лет назад. Ну, и что произошло? Маленький вертлявый мальчик сумел пробить гордое сердце искренними словами, брошенными с наивной чистотой: я тебя люблю! Три десятка лет не гаснет теплый луч, ударивший из автобуса в мою душу. Тогда я потеряла контроль, сорвалась с места и полетела вслед за автобусом, купаясь в потоке теплоты. Хорошо, что быстро одумалась и вернулась, застыла изваянием, задрав голову вверх: эй, где Ты? Не видно. Но Твоя часть – ниже меня. И я не сдам позиции.
И, вот, сдаю? Старею? Двести лет – еще пустяковый возраст. Почему же я возвращаюсь и возвращаюсь сюда, а мысль о том, что я могу сделать доброе дело, упорно лезет в голову? И твердит: ты должна! Никому и ничего я не должна. Просто…просто плохо бывшему маленькому мальчику, но не настолько, чтобы я нарушила слово. Да, в этом я и хочу убедиться, когда лечу в село с надеждой, что все позади, я зря волнуюсь. А, разве, бывает – позади? Сколько лет прошло с первой попытки признать свое поражение? Сто, не меньше. Но мыслями я все там и давно подозреваю, что в память о давнем событии я допускаю мысль… Нет, не допускаю! Я продержусь, еще есть надежда. Она была и тогда…

- Мари, не уходи далеко, просто посиди на солнышке, а я буду поглядывать в окошко, чем занимается моя доченька.
Мари, маленькая бледная девочка, покорно села на скамейку и замерла, безучастно глядя вокруг. Ей все равно, что делать: сидеть, лежать, мама знает лучше, нужно поступать так, как говорит она.
Возня братьев и сестер во дворе давно стала привычной, их игры не вызывали интереса. Чтобы участвовать в них, нужны резвость и сила,  а Мари еле ходила, слабенькие ножки с трудом держали хилое тело. Лишь иногда громкий визг или плач отвлекали ее от созерцания предметов напротив. Да и видела ли она хоть что-то, погруженная в себя? И что она видела в себе, если время от времени ласково улыбалась и тихонько шептала?
- Мари,- позвал ее брат,- побежим  с нами! В пруду вывелись головастики, мы хотим посмотреть.
Детишки сорвались с места и помчались в сторону сада.
Мари слезла со скамейки и поковыляла вслед за ними. Она семенила по дорожке, внимательно глядя под ноги. Вдруг остановилась и прислушалась, пытаясь определить направление необычного звука, словно кто-то громко шипел и бил крыльями. В стороне от дорожки она увидела кошку, которая, прижав уши к голове и приняв охотничью стойку, крадущимися шагами двигалась к кустам. Мари проследила за ее взглядом и в зарослях старого крыжовника среди засохших обломанных ветвей увидела большую черную ворону. Неловко вывернутое крыло зацепилось за колючки, запуталось в сплетении веток, ворона не могла двигаться и с ужасом смотрела на приближавшуюся кошку. Как только та делала шаг в ее направлении, ворона громко шипела, хрипящий звук был страшен, на время останавливал кошку, но оставлять свою затею она не собиралась.
- Уходи,- махнула Мари рукой в сторону кошки, но та никак не прореагировала на присутствие человека, поглощенная предстоящей схваткой.
Мари это напугало, ей казалось, что она не сможет защитить птичку, а идти за подмогой далеко, да и уходить нельзя, было видно, что ворона выбилась из сил, все могло плохо закончиться.
Мари подняла хворостину, помахала издалека, боясь подходить. Кошка в своей отрешенности казалась ей  незнакомой и опасной, плохо державшие ножки тряслись от страха.
Ворона с присутствием неожиданной защиты получила передышку, перестала дергаться, словно экономя силы, но глаз от противника не отводила. На очередной шаг в ее сторону не зашипела, а пронзительно закричала из последних сил. Мари заплакала от страха, но ринулась с дорожки, крича:
- Не тронь, плохая! Не буду тебя любить!
Кошку она ударила совсем легонько, но та, наконец, вернулась из страны мечты об охоте и шарахнулась в сторону, но далеко не ушла, все так же прижимая уши.
Мари добралась до вороны, дрожащими ручками, опасливо поглядывая на ее огромный клюв, раздвинула ветки, освобождая крыло. Обессиленная птица сидела без движения, крыло свободно свисало вдоль тела.
- Иди ко мне,- девочка взяла ворону на руки и осторожненько прижала к себе, а ощутив, как испуганно бьется сердечко, погладила:- не бойся, у тебя теперь есть я.
 Словно поняв ее слова, птица замерла в руках спасительницы и отдалась в ее власть.
Мари огляделась и направилась к сараю – небольшому деревянному строению для хранения садового инвентаря. Дверь легко поддалась, Мари зашла вовнутрь и опасливо оглянулась: не следит ли за ними кошка? Облегченно вздохнула, когда, не выпуская ворону и неловко придерживая ее одной рукой, притянула дверь на себя.
 Ворону она бережно опустила на пол в угол сарая. Ворона напыжилась, отчего перья на голове приподнялись и шапкой надвинулись на глаза.
Мари, сидя на корточках, склонила голову к самой земле, пытаясь заглянуть вороне в глаза.
- Болеешь?- вкрадчиво спросила она и вздохнула:- Я тоже.
Посидела молча, потом спохватилась.
- Теперь я буду за тобой ухаживать, пока поправишься, кормить, поить. Ты меня жди, я сейчас приду.
Мари плотно прикрыла двери сарая, вновь огляделась в поисках кошки и пошла к дому. Ее глаза горели, щечки раскраснелись! Еще бы, она ощущала себя очень нужной живому существу, которое без нее просто пропадет!
Мари вошла в дом, остановилась у порога и оглядела стол. Увидела большую тарелку, куда мама продолжала снимать со сковороды пирожки.
- Что, доченька, нагулялась? Или что-то хочешь?
- Пирожки.
- Возьми, возьми, моя умница. Да ты у меня просто красавица, вон как на солнышке загорела, розовенькая вся. Бери снизу, там уже не горячие.- Она протянула тарелку дочке, вопросительно поглядывая на нее.
Мари взяла пирожок, подумала, другой рукой потянулась за вторым, но остановилась, глядя на маму.
Мама, улыбаясь, закивала.
- Неужели проголодалась? Вот так новости. Будешь хорошо кушать – поправишься. Нужно будет, прибегай еще.
Свой пирожок Мари начала есть по пути к сараю, он так вкусно пах, что удержаться было невозможно.
- Кушай, - протянула она второй вороне.- Будешь хорошо кушать – поправишься. Так сказала мама, а она знает все на свете.
Ворона сидела, не шевелясь, хмуро уставившись в угол.
Мари подносила пирожок и так, и эдак, уговаривая:
- Он еще теплый, вкусный-вкусный. Не веришь, смотри.
Она откусила кусочек.
- Ой, вкусный, ой, сейчас весь съем, не оставлю ни крошки. Нет, нет, не съем, ворона тоже хочет.
Не дождавшись никакого ответного движения на свои попытки, Мари в очередной раз вздохнула, уселась рядом и с аппетитом съела почти половину, а вторую все-таки положила на пол.
С вороной она обращалась, как с куклой, радовалась, что кто-то оказался слабее ее, и все заботы ребенка выливала на живую игрушку.
- Маленькая, испуганная,- она гладила ворону по голове,- не бойся, я не пущу сюда кошку. А тебя скоро выпущу, вон крылышко стало на место. Только позабочусь о тебе и выпущу. Честно-честно!
Вскоре у вороны появилась баночка с водой, а еще через время Мари положила к ее ногам небольшой кочанчик кукурузы.
Ворона оценила старания своей няньки, повеселела и уже вовсю работала сильным клювом, расщепляя кукурузные зерна. Она словно понимала восторг девочки, вновь и вновь долбила кочан с каким-то хвастовством: вот как я умею!
В течение дня Мари много раз забегала в сарайчик, всегда принося какой-нибудь гостинчик, и даже спрашивала:
- Тебе бы червячков, да? Я их ужасно боюсь, даже смотреть страшно. Как зашевелятся, у меня ноги дрожат и дышать тяжело. Но если очень надо, я как-нибудь палочкой запихну их в банку и принесу.
Под вечер Мари долго сидела молча, потом заговорила.
- Ночью в сарае темно, тебе будет страшно одной. И кошка может пробраться в дырку на крыше. Или я не приду, заболею, я почти все время болею, кто тебя будет кормить?
 Она взяла ворону на руки, прижалась к ней щекой, гладила и приговаривала:
- Ты моя крошка, ты мое сокровище. Мы будем с тобой дружить. Ты же меня не бросишь? Я всегда-всегда буду ждать тебя.
Мари вынесла ворону на улицу, вытянула ручки, осторожно подбросила:
- Лети!

Я взлетела, сначала невысоко, пробуя работу крыла. Кажется, обошлось, ничего страшного, потренируюсь и быстренько восстановлюсь. Я полетела в ту сторону, где уже несколько дней был мой ночлег. Не вытерпела, оглянулась. Мари стояла, задрав личико вверх, а от нее прямо ко мне тянулся лучик теплоты. И такая у нее была улыбка, такая вера и ожидание, что я развернулась, спланировала над ней, полетала туда-сюда и, нарезая большие круги, потихоньку улетела. Я успела заметить необыкновенную радость ребенка, услышать смех облегчения и увидеть, как она машет мне вслед, долго-долго, пока я совсем не скрылась из виду.
Я ничего не могла поделать с собой, каждый день мне хотелось видеть девочку. Она обычно выходила в полдень, когда теплело, садилась где-нибудь в сторонке, я подлетала и каркала с ветки, здороваясь с ней. Мари сияла, протягивала руку с тем, что ей удалось припасти для меня. Я пользовалась моментом, когда рядом никого не было, подлетала и осторожно брала гостинец. Если же рядом все время крутились другие дети или с ней сидела мама, то, уходя, Мари оставляла принесенное под скамейкой, а через время выходила посмотреть, удалось ли мне полакомиться.
Потом начались дожди. Девочка не выходила, я мокла под дожем, сидя на дереве напротив двери и не спускала с нее глаз. Наверное, так кошка караулит мышку у норки, боясь отвлечься хоть на миг и упустить юркую добычу.
Мари не появлялась, даже когда  распогодилось. Двор казался мне пустым, я с надеждой каждое утро занимала свой пост и ждала. Однажды счастье улыбнулось мне. Мама вынесла Мари на руках, посидела с ней на скамейке, потом что-то сказала детям. Они сбегали в дом, принесли небольшое одеяльце и все вместе отправились в сад. Мари усадили на полянке среди цветов. Мама ушла по своим делам, дети, поначалу находившиеся рядом, постепенно отдалились, играя в прятки, Мари осталась одна. Я ринулась к ней, как только появилась возможность! Не зная, как показать, насколько я рада видеть ее, я, как сумасшедшая, летала над ее головой. Мари протянула ко мне руки, я опустилась рядом. Она взяла меня и прижала к себе. Как билось мое сердце, как хотелось в ответ обнять ее, рассказать, что я скучала, что буду всегда прилетать, что бы ни случилось! К счастью, нас долго не тревожили, мы так и сидели, молча, слушая биение сердец друг друга.
Когда послышался голос мамы, я нехотя отстранилась, не больно клюнула ее в руку и поднялась на дерево. Мари унесли в дом.
Это был последний раз, когда я общалась с ней.
Вновь потянулись длинные дни ожидания. Поначалу в доме было все, как обычно, но однажды мама выбежала в слезах, отец хмуро запряг лошадь и вернулся со священником.
Я обмерла, поняв, что случилась нехорошее. После недолгих раздумий, я подлетела к окну, уселась на край подоконника и осторожно заглянула в комнату. Мари, бледная, лежала на кровати с закрытыми глазами, священник что-то неразборчиво бормотал, от его слов веяло холодным покоем. Я была ошарашена. С моей Мари беда! Почему я раньше об этом не задумывалась? Я ведь могу… Или?.. Да! Да! Могу! У меня есть возможность помочь очень дорогому человеку. А обещание? Какое обещание? Прочь, мысли, у меня есть шанс сделать доброе дело. Я хочу его сделать!
Почему, почему я не вспомнила раньше о щедром подарке? Потому что думала только о себе, упивалась теплом, исходившим от девочки, сердце трепыхалось, когда я видела, как мне рады. Ошиблась, как тогда, давно, в прошлой жизни.
Ах, ну, почему Габриель не думал, что его невеста – первая гордячка в округе, когда приглашал на танец губернаторскую дочку? Это потом я узнала, что был сиюминутный спор, всего лишь хвастовство молодого офицера, а я никогда ему не простила. Как же: предать меня, красавицу Мериам, на одну секунду подумав о другой! Родственники кричали мне в лицо, что я дура, а я ни с кем не разговаривала и пожелала больше никогда не видеть Габриеля. От отчаяния он застрелился, а я просто зачахла без него и умерла от тоски. Мне не нужен был мир, в котором нет любимого. Я не вошла в его положение, не захотела понять, как важно для молодого человека выглядеть в глазах товарищей бравым и бесстрашным, даже если это требовалось проявить вне поля боя. Вот и в этот раз я думала лишь о себе. Слава Богу (я думала это с упоением!), что еще не поздно. Мне нужно только одно – дотронуться до Мари и произнести слово, которое я прятала далеко в памяти, думая, что никогда не вытащу его на свет.
Усевшись на крыше, я поглядывала на вход. Отец часто выходил курить, оставляя дверь приоткрытой. Нужно умудриться попасть вовнутрь, секунду побыть возле Мари.
Время шло, никто не выходил, дети, присмирев, сидели во дворе и играли во что-то вялое, неторопливое.
Сердце сжималось, я чувствовала, как тает теплый лучик, идущий ко мне. Ждать нельзя, нужно действовать!
Я полетела к окну, но форточки не обнаружила. Оставалось одно – разбить стекло! С разлету я ударила по нему.
В комнате закричала мама.
- Птица в окне! Плохой знак.
Окошко было маленьким, стекло не поддавалось. И вторая попытка результата не дала.
- Пустите, пустите!- кричала я во весь голос.- Я могу помочь. Пустите!
Хлопанье крыльев и карканье разносились далеко по округе.
Мари очнулась, огляделась и увидела меня. Как засветилось ее личико, сколько радости было в угасающих глазах! Она засмеялась и потянула руки к окну.
- Нет, нет, не уходи!- мать перехватила руки и покрывала их поцелуями.- Не поддавайся, доченька! Кто-нибудь, помогите же!
К окну бросился священник, загородив собой обзор. Обеими руками он держал крест и зычно кричал:
- Изыди! Изыди!
В его голосе слышался страх.
Я замерла, не спуская с него глаз, мысленно крича:
«Ты же ближе всех к Нему, должен понимать, что я делаю!».
Священник зажмурился, крест в руке трясся, слова молитвы от нечистой силы меня нисколько не задевали.
Я взлетела выше, в просвете плеча священника мне удалось увидеть кровать и улыбку Мари. Не услышала, угадала по губам, обращенное ко мне:
- Я тебя люблю, ворона.
И Мари не стало.
Моя жизнь потеряла всякий смысл. Так бывает, когда долго решаешься пожертвовать тем, что лелеял в себе, протягиваешь: возьмите, а оно, оказывается, никому не нужно. Я наплевала на свои убеждения, отбросила прочь мысль о Его торжествующих глазах, я почти склонилась пред Великим, но вы, глупые люди со смешными предрассудками, сами накликали себе горе. Это вы не позволили жить Мари!
Во мне все клокотало, но ярость – не лучший советчик…как и гордость. Кое-чему я все- таки научилась.
Я улетела в наш сарай, забилась в угол и (плакала?), понимая, что больше никогда меня не прижмут к себе чистые ручки. Во мне поселилось раскаяние, но не перед Тем, Который ждет. Я винила себя за то, что поступала с Мари не так, как хотелось ей. Ну, почему я тогда не стала клевать протянутый пирожок? Мне бы это не составило труда, а моя девочка получила бы огромное удовольствие.
Я сидела в углу всю ночь и все несчастное утро, когда отец Мари в горе выбежал с ружьем и перестрелял попадавшихся на глаза ворон.
Сколько в этом моей вины?
Мари похоронили в саду. Проведывать ее я могла только ночью, чтобы никому не попадаться на глаза. Вы, наверное, знаете, что вороны любят таскать блестящие вещи? Я таскала другое – пирожки или булочки, приносила это Мари, половину склевывала, остальное оставляла ей. Я понимала, что повторяющаяся картина могла показаться жуткой: как только наступала темнота, слышался шум крыльев, и на могилку под дубом в конце сада опускалась черная ворона. Я не хотела такой жути для моей светлой девочки, она не любила темноту, но улететь я решилась только после сорока дней с момента ухода Мари. Еще сидя на маленьком холмике, я подавляла в себе некоторые мысли, не хотела предаваться тяжелым размышлениям в этом месте. И лишь когда сделала над могилкой прощальный круг, когда каркнула, что не забуду свою маленькую подругу, я позволила себе с сарказмом бросить вверх:
- Спасибо за щедрый подарок!

Если бы какой-нибудь орнитолог взялся наблюдать за передвижением отдельно взятой вороны, он бы решил, что стоит на пороге переворота в науке. Мои путешествия длились годы и годы. Я просто летела, останавливаясь там, где была пища. Одним словом – существовала и находила в этом удовлетворение. Убить, убить в себе любое проявление жалости, не поддаваться, не привязываться! Только так я сдержу слово, которое сейчас нужно сдержать, как никогда раньше!
На этом поле вместе с другими воронами я прожила довольно долго. Поле для нас было удобным, от ближайшего села его отделяла лесополоса из высоких густых акаций. Переплетенные ветви служили прекрасной защитой в непогоду, и устраивать там гнезда было милым делом. Почва на поле жирная, урожайная, так что питание хватало и в земле и на ней. Но и отсюда я срывалась и улетала, когда чувствовала подбирающуюся тоску, а сердце начинало сжиматься. В дорогу, в неустроенность, чтобы охладить пыл и помнить, кто меня обрек на это. Нашли учение во благо! Разве злость – хороший учитель? И, покидая место, к которому привязывалась, я повторяла, как клятву:
- Я сдержу слово, данное Тому, Кто не позволил жить Мари!
Когда судьба привела меня на это поле в очередной раз, я еще издали почувствовала изменения, но его природу определить не могла. Облетая знакомую территорию, у дороги, на небольшой возвышенности, я увидела крест. Вот как, поставили у села, да еще с такой любовью, с чистыми мыслями! Это невозможно было не заметить по сиянию, которым наполнялась округа. НАСТОЯЩИЙ крест! И – на моем поле… Стоило мне опуститься на землю, как я невольно становилась бы вроде как коленопреклоненной. Мною опять пытались управлять? Хотят незаметно, обыденно приучит к тому, что я могу быть у основания креста, чтоб это вошло в привычку? Нет, меня так просто не взять! Я никому не прощу Мари, без нее мне не надо никакой милости. И что же вы сделаете со мной в наказание после этой жизни? Засунете в камень, в песчинку под толщей бархана? Мне все равно. И не стоит меня манить стаями пирующих на поле собратьев, отныне на поле я буду смотреть только сверху!
С такими мыслями я опустилась на крест.
Это стало своеобразным ритуалом: начинать утро и заканчивать день в горделивой позе наверху.
А потом был Васенька и очень знакомая волна тепла, взбудоражившая меня и пробудившая желание быть нужной. Стараясь заглушить в себе это, пытаясь доказать Ему, что он не победит, я просиживала на кресте сутками. И очень долго считала, что возвращалась лишь затем, чтобы в очередной раз продемонстрировать свой бунт, а сама…сама не могла надолго оторваться от мальчика. Я не показывалась ему на глаза, наблюдая издали. Обыкновенный мальчик с обыкновенной судьбой сельской глубинки в неблагоприятное время.
Вася пил, и поначалу это не задевало его сияния, даже пьяный он начинал мечтать о светлом, правде, любви. Это казалось странным, обычно человека в таком состоянии обуревают темные силы, его тянет все вокруг крушить или затемнить страшными словами. Я удивлялась этому, не могла разобраться, когда, наконец, поняла, что Васенька был не очень умным мальчиком, таким и остался. Недалекие – они всю жизнь дети, в них сохраняется чистота и непосредственность. Думаю, меня поэтому и тянуло к нему, я надеялась, что в этот раз теплоты мне хватит надолго. Правда, мелькала еще одна мысль: если б у меня был ум человека, я бы попыталась найти связь между Габриелем, Мари и Васей, как это делается в новомодных рассказах. Поэтому ли я тянулась к ним, а они – ко мне, что один из них переходил в другого? Я об этом не задумывалась, в маленькой вороньей голове не хватало места для таких размышлений, их и за триста лет не переворошить.
Вася долго не поддавался надвигающемуся мраку, а когда его душа забеспокоилась, попыталась сама выкарабкаться из тянувшей пропасти, и он в почти беспамятственном состоянии стал ходить к кресту, пытаясь таким образом найти защиту. Пока доходил – темные силы полностью  опутывали его, и Вася намертво засыпал у креста, необычайно тревожа меня этим. Я кружила вокруг, отгоняя других ворон, злобно каркая на них: это моя добыча! Иногда очень хотелось опуститься к нему на плечо, расшевелить клювом, чтобы он не лежал так безвольно, позволяя мраку довершать черные дела. Нет, не могла я опуститься на поле: выработанное годами убеждение побеждало, отвергая любые доводы.
Вот, и сейчас он идет сюда. Зачем? Теперь не время для ночевок под открытым небом. Эй, вы, две бездушные старушки, мимо которых он проходит, остановите его, отведите домой! Ведь сами болтаете, что он идет на погибель.


- О, смотри – Васька. Куда прется? Ночь на дворе, не сидится ему дома.
- Зальют шары и море по колено. Ну, если в поле подался – все, накрыло, допился. У него не все, как у людей.
- Не говори, Тимофеевна. Мой, царствие ему небесное,  бывало, напьется и за мной всю ночь вокруг дома с топором гоняется. А Ленкин Петька? Заляжет в яму и обстреливает машины из палки, да так похоже: та-та-та, как из пулемета. Ясно и понятно - выпил человек. А этот че удумал? Каяться ходит. Я, говорит, стану возле креста на колени и буду просить счастья для человечества, мол, в чудо верю.
-  Выпросился бы лучше не пить, вот это  было бы чудо, я бы тогда точно верить начала, прости, Господи.
- Кто ж его, алкаша, послушает?
- Ты думаешь, он просит? Видела я ни раз, когда корову искала. Доползет, завалится и спит, пока чуть не протрезвеет. А потом уж не до покаяния, нужно бежать добавлять.
- Сейчас разве можно спать? Ладно, летом, а теперь к утру подмораживает. Пропадет.
- Да кому он нужен? Пока мать жива была – возилась с ним, а теперь ему одна дорога.- она махнула рукой.
- Точно, никому такие не нужны. Вспомни Люську, пропала и не кинулись, пока в лесополосе не наткнулись. Еле узнали, собаки все лицо объели.
- Тьфу, тьфу, не поминай, на ночь глядя. Ну их, этих алкашей. Ты видала, какой сюрприз Мотькин Иван привез? Городскую жену! Ну, задаст она Мотьке жару, вот похохочем!

Я летала и летала вокруг лежащего не земле Василия. Продрогла, морозец к утру осмелел, показывая свою сущность все ярче. Чтобы отдохнуть, я садилась на крест, а сердце болело от страшной правды: Вася тоже уходит от меня туда, где Габриель и Мари, мои дорогие люди. Впервые мысль прошила током: значит, он не так плох, тот мир, если в нем обитают светлые души? А создал его Он! Я так была шокирована, что чудом не свалилась вниз. Значит, чтобы попасть к ним, нужно это заслужить! Стоп, опять я о себе. Потом, потом я додумаю эту мысль. Сейчас нужно, чтобы Васенька остался в этом мире, которому так не достает тепла и светлой радости, в котором спокойно существуют бездушные вороны, думающие только о еде и о себе. Разве можно оставить без доброго сердца эту чистую утреннюю дымку, небо, готовящееся принять солнце, поле, покорно кормившее тысячи людей? И все потому, что никому не известная гордая птица, оплакивая маленькую Мари, не отважится допустить мысль, что девочка была бы рада, если б ее любимая ворона оказалась доброй и попыталась обязательно пробиться к ней. Ради Габриеля, Мари, Васеньки, ради того, что нам дали шанс понять, на что нужно тратить жизнь, я наплюю на себя и верну жизни щедрый подарок. Отпущенные мне годы пригодились для того, чтобы понять: к покаянию не склонить уговорами или страхом наказания, к нему открывает путь искренность любящего сердца. Крылья мои, не отучились ли вы спускаться вниз? Это не страшно, главное, сломать в мозгу извилину, застопорившуюся на глупом: я дала слово! Давайте попробуем вместе, виток за витком… Нет, лучше сразу! Вот это сборы! Да, оказывается, и доброе дело дается с трудом. О, еще ничего не сделала, а уже начинаю гордиться собой, но эта гордость – иного рода.

Василий стоял на краю пропасти. Не было ни раздумий, ни страха перед будущим. На месте его удерживала одна мысль: что там, внизу? Хорошо бы – ничего. Шагнуть и просто лететь долго, бесконечно, знать, что это навсегда. А если там дно, острые камни? Плевать. Утренний морозец сковал ноги, руки, мозг постепенно превращался в ледяные кристаллы, отчего мысль не задерживалась и не проникала глубоко. Все это Василий принимал, как неизбежное. Край земли неуклонно осыпался, с каждой минутой приближая его к последнему шагу. Можно чуть отступить назад, попытаться изменить предназначенное, но что такое – назад? Что там – за гранью пропасти? Он не пытался вспомнить, сплошная стена из густого темного тумана перекрыла дорогу к отступлению.
Какая-то юркая, не желающая сдаваться, мысль попыталась внушить ему: нужно попробовать отступить, найти силы пошевелиться, чтобы стряхнуть оцепенение. А, зачем?
«Вот и все»,- эта мысль была четкой. Иначе, почему вся проходившая жизнь предстала, как на ладони? Сначала – темнота, состоящая из безразличия, друзей, согревающих принесенной бутылкой с разговорами о скотской жизни, которые были просто заполнением времени между разлитием и распитием. И – все, провал. Не за что зацепиться, а так хочется настоящего тепла в противовес этому, который наступает среди холода, подавляя последнюю волю организма жить. Тепло было только в детстве, когда мама – неловкая, забитая жизнью - пыталась поучать: Васенька, нельзя так! Не понимал, надеялся, что она всегда будет оберегать его. Сейчас бы чуточку тепла из детства, чтобы кто-то пожалел, проявил простое человеческое участие. Этого давно не хватало и уже никогда не будет, как не бывает чудес. Так смелее же вперед, к последнему шагу!
- Вася, подожди.
Кто-то тихонько дотронулся до его руки.
От неожиданности Василий вздрогнул, чтобы не упасть, для упора одной ногой шагнул назад, уперся, замер. В голове посветлело, он ощутил холод, который упорно пытался забрать его в свои мерзлые лапы.
- Холодно, - выговорил Василий заледеневшими губами.
- Потерпи, все будет хорошо.
В тело потоком хлынуло живительное тепло, проникая в самые дальние клеточки.
Василий не понимал, что с ним такое. Наверное, он уже шагнул вперед и ощущает состояние полета, которое виделось и манило. Чтобы убедиться, так ли это, он подался вперед, проверить: существует ли его край или уже пройден?
- Остановись, теперь это не твой путь.
Василий, наконец, оглянулся. Сзади стояла высокая красивая девушка, смотрела на него спокойно, ласково, как мама.
- Пойдем,- она потянула его за руку.
- Куда?
- Назад, к мечте. Смотри.- она показала рукой вверх.
Василий поднял голову. Над ними возвышался крест, упирался в небо, четко вырисовываясь на фоне красного восходящего солнца.
- Почему он такой огромный?
- Ты смотришь на него, лежа. Да и крест сам по себе велик!
-Это мой крест.
- И мой.
Они помолчали, осознавая каждый свою истину.
- Ворона…- проговорил Василий,- наверху всегда сидела ворона. Когда я видел ее, на сердце теплело, она связывала меня с чем-то хорошим.
- С детством?
- Не помню, я ничего не помню, только темноту.
- Теперь все будет по-другому. Ты больше не будешь пить, вернешься домой, соберешься и уедешь в город. Найдешь хорошую работу, встретишь женщину, которая  ждет тебя. Давно ждет, и если б ты не пришел, так бы и осталась одна, не понимая, почему ей не повезло в жизни. А сейчас… Помнишь свое желание стать у креста на колени и просить Его о чем-то? Становись, проси, сегодня твой день. Покайся и вымаливай прощение за себя и за меня. Я виновна, ты даже не представляешь, как я виновна!

Красное утреннее солнце, извещающее мир о приходе ветра, осторожно отодвинуло темную тучку, всмотрелось. Нет, показалось - внизу, у креста только двое: коленопреклоненный мужчина и ворона, сидевшая с низко опущенной головой. А маленькая сияющая девочка рядом  – это, скорее всего, причудливо сотканный узор из развеивающейся утренней дымки. Что ж, пора за работу. И – никакого ветра! Пусть сегодняшний день будет ясным и солнечным!