«Летающий заяц».
Знойное лето в степи. Подстанция «Кротовка». Гудят, как шмели, натруженные трансформаторы. Ровное поле, заросшее колючками, кустиками чахлой травы, чубчиками полыни, пышет пылью и раскалённым песком. Тонкий запах донника грубо перебивает тяжелый, мутный запах засыхающего, растрескавшегося на неравные, рваные куски дна болота. Хмарь и муть. Вдалеке, где-то у Муханово, полыхают и чадят факелы сопутствующего Отрадненскому месторождению нефти, газа. Запах тягучий, едучий метана, к которому на удивление быстро привыкаешь и дня через четыре не ощущаешь. А если, что и ощущаешь, то не запах, а тяжесть в теле, как будто ты плотно со всех сторон укупорен в тяжёлую одежду. Факелов так много, что спервоначала, кажется, будто какой-то одноглазый великан задумал охватить изгородью большую болотистую низину кривобокой изгородью. Задумка широка. Но сил на исполнение не хватило. И он, оставив никому не нужную затею, направился в другие более привлекательные места. Колья засохли и раскалившись от невыносимой жары, подпалённые солнцем, задымили.
Марево покрывает далекую равнину и далеко к северу, где под призрачными купами вётел и осокорей прячется пряными водами чистая, тихая речушка Кинель. Спаситель и отрада близ живущего люда. Зелёные купола дерёв в зыбком видении на атласе ярко-голубого неба кажутся водорослями в речных струях быстротекучей воды. Посмотришь и от одного взгляда чувствуешь манящую прохладу. Желание добежать и с головой устремиться в обволакивающую свежесть.
Впереди, на запад, за невысоким откосом железнодорожной ветки, идущей на Серноводск, утопает в зелени станция. Сонная, изредка вспарываемая гудками поездов, тишина тянет сонную одурь, кажется, века. А тяжесть и лень, укрывающая здания, представляется, будут длиться вечно. Тишь и неторопливое спокойствие внушают ощущение бесконечной незыблемости сложившегося уклада. Что там бури и войны. Пролетели воронкообразными вихрями по неизвестно откуда и куда тянущейся просёлочной пустынной дороге. Фу! И нет их. Одна вековечная с седыми ковылями мгла бесконечна, тягуча и нескончаема, как и эта лента пыльной, серой, пустынной тропки-дороги.
К югу – редкие, колючие из карагача, канадского клёна, облепихи и лоха, буреломника, акации и зарослей, немногочисленной китайской смородины, змейки лесополос. Сколько энергии, воли и мудрости произвёл на свет тот, чьими заботами приукрасилась эта болотистая степь. Смотришь на прыгающие по равнине клубки колючего «перекати- поля», на седые пряди ковыля и явно представляешь: некогда, незапамятные времена, ленивые волны расстилающегося здесь моря - «аки…яна». Но далеко не «буяна». А так мель-перемель - ширь неохватную, неглубокую перепревшую «тарелку супа», на горящем глубоко, под платформой гранитной плиты, костре. Явно видишь, как по этому тино-растительнуму «супцу» бродят диковинные великаны (почему-то лохматые, ибо, откуда колючие шары перекати-поля, бородавки-плешины седого ковыля – явные очёсы лохмотьев доисторической шерсти) неторопливых животных. Погибло древнее «болото». Занесло его донными песками времён. И остались останки под осадочными породами, перепрели, в укрытой крышкой-землёй, вековой посуде: и вот вам беспокойные бактерии-потомки на прожиток, подарок – нефть. Копошитесь, пользуйтесь припасённым. Разумно пользуйтесь, ибо дармовый хлеб - не бесконечен!
Над крышей нашей будки, стоящей в середине открытого распредустройства, над вроде бы беспорядочной гудящей, натруженными магнитными электрополями, паутиной проводов и металлоконструкций застыл голубой океан лазури: с кудрявыми, недвижимыми, будто уроненная пена с бритвенного помазка, облачками. От облаков приходило спокойное ожидание ночной прохлады и неминуемое ожидание на завтра предрассветного теплого заряда-ливня. И разговор наш поначалу крутился вокруг этого ожидания. Хотелось свежести. Желалось влажного прикосновения голубых струй, смывающих горечь полыни, запах мазута и примешивающегося трансформаторного масла, потную, едкую, скрипучую на губах и зубах пыль. Хотелось и желалось просторного, свежего утреннего ветерка с необузданным порывом молодости, вольности и простора. Многого хотелось.
Пока же в сквознячке передвижной будки, около двери, я занимался, отнюдь не бесполезным, убиванием времени до очередного вывода из-под «напряжения» в текущий ремонт оборудования. Это и было основным заданием нас, троих слесарей на сегодняшний день. Я делал метчикодержатель для нарезания и восстановления резьбовых соединений: проще – гаек, переходников-муфт. Изобретение вызрело в результате залечивания многочисленных ссадин и ушибов. Всё было просто, как мыльный пузырь. Мне надо было найти небольшую толстенькую пластинку, что я и сделал, обрезав бронзовый контакт выключателя. Затем по краям продольной части с боков просверлить два сквозных отверстия и, распилив вдоль по ширине пластинку надвое, сделать в середине напильником по толщине треугольные поперёчные борозды-канавки, которые при соединении в целом превращались в квадрат, куда и вставлялся метчик, закрепляемый, в свою очередь, с помощью резьбы ручек-держателей.
Прочитал фразу и удивился, как умно и быстро всё сказал. Но… Работа довольно долгая и кропотливая. Я возился у сверлильного станка. А двое моих товарищей: пожилой Акакий Матвеевич Григоренко, опытный мастер экстра-класса, асс электрооборудования, и молодой долговязо-складный, только что демобилизовавшийся, чернобровый, круглолицый, красавец-парень с изрядным нахальством, сварщик, мой тёзка - Вовка Синельников, играли в глубине будки за столом в только что придуманную ими занятную игру. «На сколько хошь доминошников» - по их выражению. Не уговорив меня, «женатика», содействовать в «противозаконной в рабочее время,- уже, по-моему, выражению,- игре». Они азартно и весело делали то же самое, что и я: «убивание времени» до основной работы. Но то, что я делал, открыто, не опасаясь, они производили с оглядкой на открытые вкруговую окна и дверь. Хотя в душе «противозаконным» я их занятие не находил: произведут отключение и мы, невзирая на протяженность времени, может до полуночи иль хоть до рассвета, обязаны честно и добросовестно выполнить задание. Оборудование должно быть при текущем ремонте введено в работу. Это - закон.
Но, тем не менее, наш испытанный бригадир – «Григорий»(Григоренко), покладистый, неторопливый, уверенный в работе и в простоте общений человек, в присутствии посторонних и особенно начальства, становился неестественен, суетлив, угодлив и даже непривлекателен в действиях и поступках. Поговаривали, что он не очень давно, где-то за год оставил «места не столь отдаленные» и только это оправдывало его в наших глазах, да безупречное знание и навыки в слесарной работе. Мы учились у него этой неторопкой тщательности, дотошности, десятикратной перепроверки сделанного. Чистота, точность, прочность и безотказность механизмов - были его целью. Но со временем, по упрочению линии его жизни, отношению с начальством, мы начинали обходить в быстроте, вдумчивости, исполнительности, в стремлении и познаниях нового, более сложного оборудования.
-«Буреломы» стоеросовые,- говорил он нам,- люди – все!- подчёркивал. – Все, как познал я, делятся на две категории: твёрдоупёртые – старающиеся подделать всё окружающее под свой характер. Будь скала впереди идут и пробивают твердыню лбом. Трудно так жить. В большинстве это молодь, вот как вы. Ломать, ломить и делать природу под себя. Я не таков. Ты под природу подладься, сам сделайся под неё. Ласковее, податливее будь, как вода, полюби её, обтеки, обласкай, прими нужную форму и тебе воздастся без лишней натуги сторицей. Ибо любое дело тебя полюбит. А любое препятствие, вместо противодействия тебе, подскажет и поможет в выполнении замысла и промысла Божьего. Будь терпелив, размыслив, сметлив и чуток в приёме, даже вроде бы ненужных, подчас мелочных, подсказок, знаний и навыков. Учись у природы терпеть, терпеть и терпеть. Выжидать и исполнять задуманное. Копи силу и знания, вроде бы даже пустые. Из мелочи и незначительности вырастают гигантские творения и талантливые поступки».
Копить он любил. Почти ежедневно в сумке, по уходу с работы, у него находилась «шабашка» в виде спутанного моточка провода, какой-то заржавелой железки, или трухлявой фанерки-деревяшки, а то, и тронутой молью ватки, мазутного бинтика. «Привычка» - говорил он, смущённо улыбаясь, и ни грамма не обижался на Гоголевское звание – «Плюшкин». «В хозяйстве всё сгодится. Это в лесу - ненужная, бесполезная коряга, лень поднять и положить, а дома – дрова!». Гоголя он любил и всячески превозносил. Как же - « земляк-хохол»! Обладая чисто украинским юмором, он жутко любил похвалиться и поговорить. Слушать его, даже явно выдуманные на ходу, юмористические байки доставляло нам немало солнечных потешных минут. Рассказчик он был неутомимый и вдохновенно-превосходный. Особенно, ежели предстоящая работа была изначально тяжёлой, «тупой» и неудобной.
Вот и сейчас, заметив, что началось переключение системы и к будке направляются дежурный по подстанции с начальником, он быстренько спрятал домино в коробку и, изобразив деловитость, начал нам подавать команды.
-Ты, Синельников, бери быстренько сундучок с инструментом и порожнюю посуду – будешь сливать масло, чистить баки выключателя. Отберёшь пробы на «пробой».
Это такое испытание диэлектрической сопротивляемости жидкости. В данном случае, залитого трансформаторного масла.
-Возьми с каждой фазы по две пробы.
-Тебе,- он обратился ко мне,- наверх. Протянешь и проверишь контакты. Нужно – замени. Проверь крепления, особенно резьбу. Шлейфа подвяжи. Бери «мостик» для проверки внутреннего сопротивления и смазку. «Шкурку» - наждачную бумагу и омметр, так и быть сам понесу. Тяжелая вещь и ответственная – никак вам доверять нельзя.
Мы с тёзкой расхохотались. Его «ноша» не тянула по сравнению с нашей в разы.
-Ну, а сегодня займусь, так и быть, бригадирским надзором за вами и не любимой вашей, насколько я заметил, работой по очистке стёкол маслоуказателей. Давеча, с утра я на складе у кладовщицы при приёмке товара пообтирался, кое-чего «нащупал».
Мы загоготали громче, сравнив его тщедушную, низенькую фигуру с дородной, упитанной фигурой кладовщицы. Смеху и остротам не было предела, вплоть до допуска к приготовленному, выгороженному участку работы, где мы, выслушав очередной инструктаж, расписались в журнале дежурного. Смех – смехом, а работа требовала ответственности и особой самодисциплины всех.
Бригадир был прав. Возиться со стёклами на действующем оборудовании - работа нудная, выматывающая нервы и психику. Остатки масла, сажи, нагара на стекле тяжело поддавались очистке. На них не действовал ни растворитель, ни бензин, ни вода.… Ни ветошь, ни напильник или заточка.… Ни уговоры, ни необычные, иногда в условиях спешки, слова. Действовало часовое, нудное, длительное терпение в примитивном однотонном повторении одного и того же действия: сиди – и три. Три, три, три… поверхность стеклянной трубки. Тупая работа, не требующая особого ума. Но! Требующая тщательности и осторожности: стеклянные трубки - громадный дефицит,- и если у каждого аппарата свои трубки, особого диаметра, то осторожная эта работа превращалась в каторжный труд, который преследовал меня, начиная с предыдущего места работы на Колыме. Но там летом, хоть и была жара под сорок градусов, однако ноги не потели, а находились в привилегированном положении: в носках, в ботинках на истекающей к ним прохладе вечной мерзлоты. Что, в свою очередь, благоприятно действовало на общий настрой организма. Там от сопок и гор, тайги и невозможного количества рек и речек тянуло вековечным покоем. Несокрушимым первобытным, тревожным холодом первозданной вечности. Здесь степная жара не приносила спокойствия, а лишь дрёму и лень. А ноги ощущали невыносимый внутренний зуд-жар разогретой земли. И без носок, в легких тапках оплывали, потом и солью.
После оформления допуска, мы приступили к работе. Но наш испытанный предводитель, отвернув стеклоуказатели, и положив их в баночку с бензином, что-то шибко не упирался. Он занялся любимым своим видом деятельности – разглагольствованиями. Претензий у нас не было, и мы с удовольствием скрашивали работу, выслушивая лёгкий трёп. А Синельников, который был сам любителем охотником, задавал определённый настрой в этой беседе. Они быстро разобрались в марках ружей, зарядах-снарядах, пыжах-ежах и, наконец, дошли до главного, что составляет самый смак в охоте – кто, и как, и сколько, и где, и почему смог достичь успеха. Голова кружилась от их невероятной удачи и предприимчивости. Я никогда не представлял, что столько всевозможных зверей и птиц обитает на этой солончаковой почве, на вот, перед глазами раскинувшемся, засыхающем болоте, воняющем отходами аммиака и нефти. По их разговорам выходило, что, по крайней мере, за каждым кустом сидело по лосю. Под оврагом крались волки. За каждым, без исключения, бугром рыли норы прямо, не стесняясь нашего присутствия, лисы или на край – еноты, али, что ещё хуже, байбаки. Что такое – я не знал. А последнюю траву до самой сухой травинки дожирали сумасшедшие, оголтелые в своей беспощадности зайцы и поэтому отовсюду происходила пустынь и разорение местности. И только благодаря им, только им, шатающиеся по округе медведи не пожирали наши бренные останки. Но всех больше почему-то им не нравились в данный момент эти «мастодонты местных прерий», эти сверхумные, сверхнахальные и наглые зайцы.
- Нет, ты подумай, Синельников, - расходился в запале наш «шеф-руководитель».- Гоню я одного, на других внимания - ноль. Гоню его к озерцу. Он каких кульбитов не делает, чтоб меня провести? Чего не вытворяет? Я, знаток, поставил цель – его подцепить, меня не собьёшь, не проведёшь. Хохол настырный, делаю только своё дело остальное - прочь и пригоняю «косого» к косе. И загоняю его на нее. Всё – «кранты тебе»,- думаю. А он нагло, беспечно скачет, оглядываясь на меня, вперёд и в ус не дует. «Иди, иди. Беги, беги. Кругом вода. Мой всё равно будешь, - мыслю. И баю ему,- сколько ещё вислоухий поскачешь? Ты хитрый, но я умнее и что…»
Коса, надо же тому быть, загибается сапогом чуть ко мне не в тыл.… Всё, вот передо мной чистый песок кругом и вода с трёх сторон не шелохнёт, потому, как ветра нет. Не шелохнёт, со мной затаилась на этого дикого зверя-погубителя моей капустки – рассады и разорителя последней морковки у моей сверхпривлекательной соседки. Соседку бы ещё простил я ему, но он и ко мне приходил давеча…
-Как узнал,- перебиваю сверху.
-Погоди не перебивай, - встревает весь настороженный, как кошка перед броском, снизу Володька, - пусть доскажет.
-Как, как… кверху «каком». У меня на грядке след отпечатался с мой сапог. А тут, заяц, чуть ли не с барана, передо мной. Вот в упор. На стволе мотается. Он шаг влево и ствол там, шаг вправо и я там уж. Караулю. Щас как… шпандарыхну. Кверху пузом овечьим заляжешь…
-Так это что? Баран был?- опять не выдерживаю я.
-Баран, баран. Какой, такой баран? - спохватывается рассказчик.- Не баран, а заяц, как баран. Я, значит, как бабахну. Он аж с этого…, с испугу, и… завис.
-Кто завис?
-Как, кто…? Баран…!
-Откуда баран?
-Оттудова… склероз – заяц, как баран. И… в сторону.
-Куда в сторону? Коса же?
-Так она, как сапог. Он, значит, и поплыл.
-По воде чтоль.… Иль в воду?
-Какую, такую воду? Он подпрыгнул и мимо меня сбоку полетел.
-А как это так полетел? Баран же…. Тьфу - заяц, как баран, и.… Полетел…?
-Очень просто,- бригадир вскакивает на ноги, прижимает руки плотно к бокам и, растопырив пальцы, машет, не отрывая рук, ладонями.- Вот так и полетел.
Синельников, выглядывая из-за выключателя, всматривается в него и задаёт очередной вопрос.
-А ты чё?
-А я влёт, влёт – шарах, шарах… дуплетом. – Он огорчённо машет рукой. – Куда там… не попал…
Синельников валится на траву и, махая ногами в воздухе, задыхаясь от смеха, задаёт очередной «глупый» вопрос.
-Дуплетом? Так ведь у тебя одностволка… Она что ж – раздвоилась…?
-Чего ты?- успокаивает рассказчик. – Пока заяц, как баран летел. Нет, он конечно, не как баран летел, а в воздухе, как тигр в полете за… кусты…. То есть за меня на косу… упал и утёк. Гр-р-ромадный. Ну, ничего, я его вечером у грядки подкара-ю-ю-лю.