«Es bluehen Blumen auf Flur und Halde,
Sie welken alle im Jahreslauf.
Und so das Menschenherz verwelket balde.
Und blueht zum zweiten Mal nicht wieder auf».
Немецкая народная песня.
(Цветут цветы на лугу и в поле,
осенью все они завянут.
Так увядает и человеческое сердце
и во второй раз не расцветает.)
- In einem Kampf habe ich 14 russische Panzern geknackt… Ein Schuss – ein Treffer! (- В одном бою я подбил 14 русских танков. Выстрел - попадание! (Нем. - Здесь и далее примечания автора.)
С любопытством смотрю на щуплого морщинистого полуседого дедушку. «Этот? Четырнадцать? Ну-ну... запятую поставь после единицы, тогда поверю»... Но вслух говорю:
- Разве «Т-34» не были лучшими танками войны?
- Прекрасные были машины, лучше наших, только оптика у русских была плохая. Желтые мутные стекла. Мы били по ним с полутора километров, они же нас “видели”, максимум, метров с восьмисот. Вот и считай сам...
Маленьким ножичком он режет какую-то деревяшку и долго молчит.
- Первый раз я горел в танке, когда мне было 18 лет. В начале войны, под Смоленском. Тогда, обгоревшие, мы всем экипажем бежали с поля боя. Над нами просто посмеялись и отправили в лазарет. В сорок пятом нас бы вздернули... Я слышу, у тебя там чайник кипит, вот моя кружка.
- Давайте заодно и позавтракаем. Оленина и картошка.
- Можно. - Он откладывает ножичек в сторону.
Их семеро, иностранных охотников на “карибу”, как они называют наших диких северных оленей, шотландец, немец, два испанца и три австрийца. Вчера при выходе из вертолета этот немец-пенсионер, Гюнтер Нойманн из Пфальца, подвернул ногу - старая рана - и едва доковылял до зимовья. Сегодня все ушли с егерями на охоту, он остался.
- И чего это люди в семьдесят три года по семьдесят третьей параллели шалаются? - сказал про него наш старший егерь Вадим. - Такому-то гусю уж что за охота, лежал бы себе на печи!
Гюнтер подсаживается к столу и наливает себе в чай рому.
- Будете?
Мы с поваром Алешей не прочь отведать иностранного напитка, но в чай - это не по-нашему. Мы наливаем в стаканы.
- За благосклонность охотничьей фортуны!
- Ты откуда знаешь немецкий?
- Это мой родной язык. Да и русский тоже.
- Так ты немец?
- Да.
- Не похож!
- Вы тоже!
- Знаю. Моя мать румынка. В нашем Пфальце с давних времен кого только не было!
- Лучше сказать, по всей Европе с давних времен кого только не было! Но расскажите-ка о себе.
- Я на пенсии. У нас с женой три гостиницы в разных городах. На эти доходы и живем. Есть и дочь. Вот, посмотрите.
Мы с Алешей берем в руки фотографии. На одной благовидная старушка, на другой цветущая женщина лет сорока.
- Внуки, наверное, уже большие?
- Нету внуков... Нынче молодые живут для себя... Адвокат она. Все некогда было ребенком обзавестись. А теперь врачи говорят поздно... - Гюнтер опять надолго замолкает и достает затем из бумажника маленькое черно-белое фото.
Юное девичье лицо. Печальные глаза. Волосы короной уложены на голове, как теперь уже не носят.
- С этой женщиной я жил в плену, на лесоповале в Перми. Тайком встречались. Катя ее звали, как в песне той. Поварихой у нас была, нам, военнопленным, варила. Сына родила.
Дважды меня переводили в другой лагерь, и дважды она ухитрялась переводиться тоже.
В 1954 году нас отпустили на родину. Мальчику тогда было шесть лет. С тех пор я их не видел. Писать, сам знаешь, было невозможно. Но я пробовал через друзей в Москве и Перми объявлять розыск, а недавно даже в Интерпол обращался. Бесполезно. Но чует мое сердце, оба они живы, а может, и внуки есть у меня в России...
Я живо представил послевоенную судьбу этой женщины. От людей ведь не скроешь. “Шлюха! Подстилка немецкая! Нагуляла от фашиста!” Наверняка, не раз приходилось ей менять место жительства, а может и фамилию. Где она сейчас и помнит ли своего Гюнтера, Бог весть.
На улице слышится звучный испанский говор, и оба мадридца, рослые, сильные пятидесятилетние мужчины, переступают порог
- Que tal?
- Rodolfo mato’a uno de cuernos asi y yo apenas apunte - desaparesieron!
(- Как дела? - Родолфо добыл одного с такими вот рогами, а я только приложился - исчезли! (Испанск.)
Особенно возбужден и весел зеленоглазый Андрес. Он достает фляжку, наливает своему егерю Кириллу, нам с Алешей и Родольфо по рюмке вина.
Мне приятны его ярко-зеленые глаза, смуглое лицо и сильная рука. Красивый, уверенный в себе мужчина. Сеньор, привыкший повелевать, видно по осанке.
- Экзотика тут у вас, - говорит он, обводя взором кусты карликовой ольхи и невысокие чахлые лиственнички, - впервые вижу такое, но, наверное, и кастельяно впервые звучит на Таймыре, на 73-й параллели? (Кастельяно - испанский язык, литературный его вариант.)
- На семьдесят третьей, возможно,и впервые, но на Таймыре - нет. Мне говорили, что в сорок восьмом или сорок девятом на “расстрельной” станции Калларгон под Дудинкой была расстреляна группа бывших испанских “республиканцев”, протестовавших против бесчеловечных норм выработки.
Тень проходит по лицу Андреса:
- Мой отец был фалангист и воевал против республики, за Франко. Все равно, всех жалко. Кому нужна была эта гражданская война, вся эта кровь, слезы и потеря Родины? Больше этого не будет! Меня, например, не заставишь стрелять в человека, пусть лучше в меня стреляют!
Подходят все три австрийца со старшим егерем Володей. У них дела вовсе хорошо. Молодой очкарик, Август Майер, отстрелял крупного рогача, а шустрый коротышка Вальтер Вайдхоффер снял сразу двоих - закрыл лицензию в первый же день! Но только он зачехлил карабин, как появилось такое стадо
!
Вальтер не сплоховал. У него с собой видеокамера, и теперь все заснято на пленку.
- Представляешь, Максим, метров с пятнадцати! Даже видно ресницы на глазах! Это удача! Это радость жене, сыну и всем друзьям!
Все еще нет шотландца Грегори Мак-Дуайта с его егерем Филиппом. Октябрьский день короток. Темнеет, и все начинают волноваться. Старший егерь Володя пускает белую ракету, затем вторую и третью. И тут из мрака появляется Грегори, торжественно несущий на плечах голову могучего быка с большими ветвистыми рогами.
- Не дает! У них, наверное, закон такой - трофей самому нести, - отвечает Филипп на укоризненный взгляд Володи.
- Ну, пора за стол. Максим, объясни им, что все готово.
Я приглашаю всех к столу и потихоньку наблюдаю, кто как ест. Из всех присутствующих один лишь шотландец прошептал про себя короткую молитву.
Католики испанцы и австрийцы, протестант немец и наши егеря - атеисты - с нетерпением набросились на еду.
- Да, оленина - диетическое мясо, - говорит Гюнтер, смакуя кусочки, - но его надо уметь приготовить. Повар у вас - хоть сейчас его в мою гостиницу, в ресторан!
- С каких это пор в Германии стали понимать толк в таймырской оленине? Вечно вы, немцы, в знатоки лезете!
- А что, шотландцы что ли знатоки? Да в Шотландии стыдно сказать, что нам на стол подавали. В рот не возьмешь!
- И что же это было за блюдо? - мрачно интересуется Мак-Дуайт.
Все вслушиваются в перепалку, я едва успеваю переводить.
- Баранина под соусом из мяты! Ну, можно такое есть?
- А вы, немцы - мармеладники! Только и делаете, что варите из яблок-падалиц мармелад и трескаете его почем зря. И с хлебом, и с сыром, и супом - и на второе, и на десерт! Шоколад у вас мармеладный, Санта Клаус - мармеладный, булыжники в мостовой - мармеладные, одноразовые шприцы - из отходов мармелада и даже внешняя политика мармеладом отдает!
Больше всех хохочут австрийцы. Счастливчик Вайдхоффер упал на кровать и дрыгает короткой толстой ногой
.
- Так его, так его, Грегори! Точно подметил: падалицу на мармелад! Чем добру пропадать, пусть лучше брюхо лопнет. Это у них называется экономить на малом!
- А вы, австрийцы, известные бабники и пьяницы! Понатащили с собой, в Сибирь, самогону своего. Постыдились бы! Нет, чтобы русским выручку сделать, здесь водки купить! Да вы скупее шотландцев! Хозяев не уважаете! Всего часок пробыл ты в поселке, а уже взглядом всех женщин перещупал!
- Имею право! Между прочим, здешние брюнетки прехорошенькие, легкая раскосость придает им особую пикантность. Жаль, в контракте не указано, а то бы я с удовольствием “поохотился” прямо в здешнем поселке и даже без оптики!
Разговор постепенно переходит в нормальное брюнето-блондинично-политическое русло. На улице всего минус семь. Егеря у костра, в половинке железной бочки, вываривают трофеи. Соскабливают ножами с черепов мясо и сухожилия и ставят вариться еще раз, чтобы вышел жир из костей. Затем черепа надо еще высветлить перекисью водорода и замотать острые концы тряпьем или липкой лентой, только так трофеи возьмут в самолет.
У костра уже крутится Вайдхоффер и подбрасывает сухие лиственничные поленья.
- В детстве ох и много же мы пекли картошки вот так, у костра.
Я почему-то чувствую себя обокраденным. Неужели этот родившийся в чужой стране, так далеко от меня, человек имеет о своем детстве те же воспоминания, что и я о своем "пионерском"?
Помаленьку все собираются у костра. Огонь - то общее, что роднит всех охотников на свете.
Австриец Лео Аффенрейтер, хозяин ресторанчика из Зальцбурга, пытается на ломаном английском языке объяснить Родольфо рецепт какого-то мудреного блюда. Андрес прислушивается и хохочет.
Грегори греет у огня спину, поворачивается лицом, вытягивает вперед ладони. Его мокрые колени, очевидно, полз по снегу, дымятся. Ни ветерка. Пламя ровно улетает вверх. В черных сучьях застряла луна.
В зимовье остался лишь Гюнтер. Он сидит на своей кровати и опять что-то режет маленьким ножом.
Беру в руки фигурку.
Это шахматный конь. На коне - советский пограничник в фуражке со звездой и наганом на боку. Рядом фигурки солдат-пешек в пилотках со звездочками. Тут же фигурка другого офицера в форме вермахта и солдаты-пешки в той же униформе. И множество липовых чурочек-заготовок.
- Так Вы семь тысяч километров везли деревяшки только для того, чтобы не сидеть без дела по вечерам?
- Не удивляйтесь. Это, как сейчас стали говорить, мое хобби. У отца была до войны мастерская резьбы по дереву. Человек десять в ней работало. К 17-и годам я уже знал не только азы ремесла, но и сам прилично резал. Если бы не война, наследовал бы отцовское дело.
В русском плену очень много мне помогло это мое увлечение, при случае расскажу. А сейчас, пожалуйста, оставьте меня одного. Мне необходимо иногда, хоть ненадолго, одному... Не сердись.
Странный какой-то дед. Что у него - “пунктик” на военной теме? Я выхожу к костру.
После ужина Мак-Дуайт забирается к себе, на верхнюю полку и открывает Библию. Испанцы и австрийцы играют в карты. Проигравший наливает себе в рюмку “кальвадоса” - яблочной самогонки из стоящей на столе двухлитровой бутыли. Этим проигравшим все чаще оказывается Лео Аффенрейтер. У меня такое впечатление, что он проигрывает нарочно. Под дружный хохот и шуточки он осушил уже половину бутыли. Но Лео в своей стихии. У него лицо счастливого человека.
Гюнтер и Вадим играют в шахматы. Егеря носят воду и дрова на завтра и устраиваются на ночь в соседнем помещении. Портативный черно-белый телевизор вспыхивает взрывами. На экране идет война. Там бегут, кричат и умирают киношные герои.
Гюнтер с минуту смотрит на экран и зло бросает:
- Ублюдок! - и добавляет русское лагерное: "сука"!
- Это кого ж вы так?
- Режиссера, кого ж еще!
- Он Ваш знакомый?
- Нет. Просто скоты все эти режиссеры, что у нас, что у вас. Сажать их надо за растление малолетних! У них война - игра. Молодой смотрит и думает: “Война - это красиво! Война - это мужественно! И я пойду! Я постреляю, убью кучу врагов, совершу подвиг и вернусь! И мне дадут блестящий орден! И моя девушка меня полюбит!” А о том, что его зарежут как свинью, и мать его умрет от горя, об этом он не думает!
Нет! Ты покажи войну, какой она есть! Вот, погляди на экран! В него стрельнули, и он умер! На самом деле человек мучается перед смертью. Он хрипит и бьется, и зовет друга, и зовет мать, и зовет Бога, и хочет что-то сказать и не может, и так отходит.
Ты покажи, как молодые парни вместо того, чтобы пахать поле или танцевать с девушками, вспарывают один другому животы, бьют друг друга сапогами в пах, разрывают рты, выдавливают глаза. Ты покажи, как они грызут друг друга зубами!
Ты засними это и пригласи на просмотр генералов. И членов правительства. И президента. Их жен и детей. И покажи, как танк проходит по пехоте. Покажи расплющенные тела, раздавленные головы, покажи куски мяса на гусеницах! И пусть они блюют в зале, пусть блюют на улице и пусть блюют дома! Вот тогда, может быть, сильные мира сего перестанут любить солдатское мясо и перестанут гнать на убой молодых парней!
Его возбужденный голос привлекает внимание. Испанцы просят перевести. Мак-Дуайт говорит сверху:
- Гюнтер, ты забыл главное!
- Это что же, по-твоему, главное?
- Пусть режиссер покажет Сатану! Пусть он его покажет над полем боя, как он радуется и хохочет, что люди забыли завет Бога о любви, режут и убивают друг друга. Вот он добился своего, стравил сыновей Адама и зло торжествует!
И пусть еще покажет священников с той и другой стороны, и как они просят у Бога победы каждый для своей армии, то есть, у Бога - помощи убивать!
- Так и есть, - говорит Андрес, - мой дядя, брат моей матери, воевал в “голубой дивизии”. Вся она полегла под Псковом и Новгородом от свинца и мороза. Никто не знает, где его могилка.
- А мой дядя, брат моего отца, был летчиком и погиб под Гвадалахарой. Где он похоронен - неизвестно, - вступает в разговор Володя.
- Рожают матери сыновей, а потом генералы забирают их и превращают в пушечное мясо. Растили парня двадцать лет, а убить - одна секунда! И это - тоже дьявольские штучки!
Переводчик уже не нужен. Родольфо сносно объясняется по-английски, шотландец говорит по-немецки.
Я тихонько ретируюсь, выхожу во двор, и мы с кобелем Тагаем уходим на ближнее озеро набрать воды. Полная луна висит в ветвях, качается в проруби, плещется в ведре. На том берегу мелькают серые тени, слышится хоркание и топот. Текут и текут оленьи стада своей извечной дорогой из тундры в тайгу.
Десятки миллионов погибших. Сотни тысяч без вести пропавших. Заброшенные могилки русских в Испании, заброшенные могилки испанцев в России. Тотальное уничтожение евреев и цыган. Каждый четвертый погиб в Белоруссии. Из полутора миллионов российских немцев погибла в лагерях одна треть. Может, прав шотландец, и есть на свете Черный Режиссер, сталкивающий лбами племена и народы?
Утром старший егерь Володя сказал мне:
- Возьми-ка снегоход, посади деда, и езжайте на просеку. Тут километра два всего. Олень там дуром прет. Пусть добывает, а то к тому идет - останется мужик без трофея. Что мы тогда за егеря?
И вот мы с Гюнтером пристроились в куртинке* низкорослой лиственницы у самой просеки. Коротая время, пенсионер режет ножом фигурку генерала, шахматного короля.
- Помнишь, говорил я тебе, что в русском плену была у меня девушка, повариха наша лагерная? Но сколько можно кувшину по воду ходить? Однажды охранник нас застукал. И тогда, чтобы заткнуть ему рот, я отдал шахматы, которые резал по вечерам. Все мы меняли на хлеб кто что мог, и у меня было несколько готовых коробок.
Фигурки я резал в виде советского и германского войска. Война была еще жива в памяти людей, и шахматы такие имели на рынке большой успех. Друзья исключительно точно их раскрашивали, лака только не было.
Парень стал все больше наглеть. Сначала я поставлял коробку шахмат в неделю, затем две и три. Мы всем бараком резали фигурки, и все ровно не поспевали. Я возненавидел парня Бог знает как, но потом, когда меня перевели в другой лагерь, и не стало рядом Кати, я почувствовал пустоту без этой напряженной гонки.
Прошло полгода или чуть больше, и вот на кухне снова появилась Катя и показала мне через окошко младенца.
Я был на седьмом небе. Товарищи тоже уважали эту мужественную женщину. Чтобы увидеться с женой и подержать на руках ребенка, - я и сейчас считаю, что это была моя первая семья, - я уже сам предложил охраннику коробку шахмат, и каторга началась вновь.
Старик опять долго молчит. На снег сыплются древесные стружки и желтая пыль. Липовая заготовка на глазах принимает твердые генеральские формы.
- Я понял теперь - это были наши лучшие годы. Мы, воевавшее поколение, что с той, что с другой стороны, были участниками великих событий. В нашей жизни борьба, смерть, ненависть, кровь, тяжелый труд, плен и унижения, но была и любовь.
А что я делал в Германии потом?
Нацепишь галстук, идешь на работу, отсидишь в офисе положенное время - и домой! И так каждый день. Тридцать лет. Единственная моя отдушина - охота. Я охотился по всему миру, был почти во всех странах.
Несколько раз приезжал в Россию. Охотился в Подмосковье на лося, на Кавказе - на горного козла тура, В Карелии - на глухарей. Вот и сейчас мы с женой в пермской области охотились на тетеревов. В который раз пытался я узнать о судьбе Кати.
Так мы до вечера и просидели на просеке, по которой “олень дуром прет”, и даже хвостика не увидели. Кроме нас двоих, неудачником оказался Лео Аффенрейтер.
- Ну что ты будешь делать! - сокрушался он вечером у костра, - ну не идет на меня олень! Стрелял дважды метров за триста. Мимо да мимо! Под вечер выцелил хорошего бычка, а пуля угодила в важенку!
Маленькие рожки, которые он принес, вызвали дружные насмешки австрийцев.
- Да от тебя так несет перегаром, что карибу за километр падают без чувств! Чуть оклемаются - и ходу! Еще немножко тренировки, и тебе можно будет без карабина охотиться, а нам придется надеть противогазы. Да и с фамилией (Аффенрейтер означает: скачущий на обезьяне.) такой не на охоту ходить, а в цирк!
Вальтер был в ударе и не жалел Лео. Тот, однако, держа в руке за спиной обломок рога, пододвигался все ближе.
- Я предлагаю вам, русским, заключить с Лео контракт на увеличение продуктивности тундровых озер!
- Поясни, пожалуйста, - заинтересовался Володя.
- Говорят, в тундре летом много комаров, птицы и рыбы питаются ими. Я не раз бывал с Лео на рыбалке и знаю: от его дыхания комары гибнут пачками, килограммами и тоннами. Ветер и дождь смывают их в реки и озера, рыба поедает вкусную пищу и жиреет. Рыбы становится больше, она крупнее и толще, приходится нанимать новые артели рыбаков для работы на Лео-озерах. Создаются новые рабочие места, и население обеспечивается ценным пищевым продуктом - скромный вклад Австрии в русскую перестройку.
Обойдется это русским крайне дешево: литр самогона в день для газогенератора Лео. Он ходит, дышит (единственное, что у него неплохо получается), комары мрут и падают. А ветер дует сам, реки текут сами, и рыба ест сама.
В случае если нужен особый комариный мор или вы захотите показать этого неистового трудягу заезжим корреспондентам, подразните его фотографией обнаженной красотки и, как только у него участится дыхание, - смело включайте камеры. Дохлые комары будут падать, как снег зимой!
Лео с рычанием набрасывается а Вайдхоффера, и лысые мужики тузят друг друга и возятся в снегу, как школьники.
На следующий день я улетаю с испанцами на лосиную охоту.
Вечером, осматривая добытые трофеи, Вадим замечает:
- Ну, твой дед - молоток! Метров за пятьсот стрелял! Через озеро. Два выстрела - два карибу!
- У него ж оптика.
- На таком расстоянии и с оптикой уметь надо. Силен дед!
- А хорошие трофеи?
- Не очень. Мог выбрать получше, но отстрелял средних пятигодовалых самцов. Я ему на пальцах: крайнего стреляй - рога - во! А он: “Бык - хорош, теленок - хорош, стадо - хорош!” Не стал стрелять производителей, хотя их в тундре пруд пруди. Да и на ногу он шустрый, даром что хромой. Ты посмотри его, он вроде как приболел.
Тут дверь открывается, из зимовья выкатывается кусака Вайдхоффер. Он зол и красен:
- Diesen Milit;rsch;del kann ich nicht ausstehen! (Терпеть не могу этого солдафона! (Нем.)
- В чем дело, Вальтер?
- Опять он про свою войну! Надоел, сил нету! Ах, он любит Германию! Ах, он любит Россию! Ах, он любит весь мир! Мы, воевавшее поколение, да мы, воевавшее поколение! А что за поколение? Сначала они взрывали, стреляли и жгли, а теперь они любят! И животных он любит! А зачем на Таймыр приехал? А карибу стрелять! Невозможный дед - сплошная логика! Кого хочешь из себя выведет!
Я захожу в зимовье. Старик Райн лежит на постели, бессильно свесив правую руку и прикрыв лицо от света ярким журналом.
- Герр Нойманн, может, Вам таблеток каких?
- У меня свои. Водички бы только теплой. Запить.
Смотрю, как он запивает таблетку, как движется кадык на худой шее, и мне становится жаль старика. Действительно, зачем было больному лететь в такую даль?
Утро следующего дня уходит на похмелье, вышучивание друг друга, последние сборы и ожидание вертолета. В середине дня мы уже в поселке. К вечеру осмотрены магазины, музеи и небогатые местные достопримечательности. Я покидаю группу.
Грегори Мак-Дуайт кричит мне вслед:
- But Max, where are you gouing? And the sauna? (Ты куда, Макс? А баня? (Англ.)
- I’m afraid to wash me with such swashbuklers, (боюсь мыться с вами, головорезами. (Англ.) - отвечаю. - А если серьезно, Грегори, то еще не готовы протоколы охоты на всю группу, лицензии, дарственные и прочие мелочи. Ты же знаешь, - охота - дело бумажное!
Проходит всего около часа. В комнату, где мы готовим бумаги, вбегает запыхавшийся егерь Филипп:
- С дедом плохо! В бане сердце прихватило!
...Во влажном предбаннике уже врач и медсестра. Гюнтер лежит на кушетке, рука знакомым слабым жестом свесилась вниз.
- Макс... Пустите его... подойди... Там, в пиджаке бумажник. Деньги. Заплати за трофеи. Пожалуйста... И егерям чаевые. И там, в маленьком кармашке, моя визитка. Телефоны. Позвони моим в Германию. Пусть жена или дочь встретят меня в Мюнхене. Сделаешь?
- Хорошо.
Минут через сорок возвращаюсь из телеграфа. Деду уже лучше, но видно, как тяжело ему говорить.
- Дозвонился?
- Да.
- Кто?
- Обе. И жена и дочь будут встречать Вас завтра в Мюнхене.
- Спасибо... Останься со мной этой ночью... Я не стану слишком тебе докучать...
- Конечно, герр Райн, какой разговор!
Он откидывает голову на подушку, наверное, уже не слышит. Медсестра делает мне знаки: хватит, ему вредно много говорить.
К утру дед чувствует себя настолько лучше, что, несмотря на протесты медсестры, встает с кровати, умывается и бреется сам. И тут меня осеняет.
- Гюнтер, говорю я ему, а мальчик, сын Ваш, на кого был похож?
- Вылитый я в детстве, только волосы светлые!
- Цвет волос у детей меняется. Возможно, он сейчас брюнет, как и Вы.
- Брюнет, говоришь? - и он с улыбкой проводит рукой по все еще густой шевелюре цвета соли с перцем. - Что ты хочешь сказать?
- А то, что ему сейчас 45 лет. И если бы Вы представили в Интерпол или в наши розыскные агентства Вашу собственную фотографию близкого возраста, это облегчило бы им поиски. Все это время Вы искали женщину по одной единственной старой фотографии. Попробуйте найти мужчину по более реальным данным.
- А ведь правда, Макс...
- Весьма возможно, что у человека этого, как, кстати, зовут Вашего сына?
- Микаэль, то есть Михаил, она назвала его в честь деда.
- Возможно, этот Михаил, унаследовал фамильные художественные способности и работает в одной из мастерских там же, на Урале. Это еще сужает круг поисков.
- Макс, ты вселяешь в меня новые надежды. Я верю, что не умру, пока не увижу дорогих мне людей! Я верю, что еще увижусь с тобой и всеми здешними замечательными людьми. Я обязательно вернусь на Таймыр!
***
У трапа самолета мы прощаемся с охотниками и желаем им счастливого пути. Я помогаю Гюнтеру подняться в самолет и усаживаю его в кресло.
- Спасибо, Максим, возьми вот это.
В ладонь мне ложится дощечка с вырезанным на ней горельефом.
Самолет растаял в воздухе, и я вынул из кармана дощечку из твердого дерева.
Горельефный портрет молодой женщины. Две косы короной уложены на голове, как теперь уже не носят. Корзинка с бельем покоится на валуне, на берегу ручья. Чуть склонив голову, женщина слушает флейту. На флейте играет мальчик в пастушеской куртке и грубых башмаках...
*Куртинка – обособленно растущая группа растений.
(Рассказ написан в 1995 году).