АННА ИВАНОВНА
- Ой, Господи, - прошептала чуть слышно Анна Ивановна, стоя на коленях в подполе своей избы перед небольшой кучкой картошки, - хватит ли до тепла-то? Хватит ли? Сегодня ж, только, первое марта, а здесь ведра четыре всего и будет. Не больше. Как же жить-то мы дальше будем? Как же? Ой, Господи. Прости и помилуй. Прости.
Анне Ивановне стало невероятно страшно. Так страшно, что дыхание у неё перехватило, а где-то внутри под грудиной, будто раскаленной кочергой садануло. Анна Ивановна уже месяца четыре желудком маялась, но она никому этой своей боли показывать не хотела. Не до чужой боли сейчас людям. В каждом доме своей за глаза. Война. Всё из-за неё, из-за проклятой. И желудок из-за неё болит. Впервые проснулась эта боль, как раз в тот день, когда старший сын Анны Ивановны – Леша, с холщовым мешком за плечами, спиной вперед из избы выходил. Примета есть такая. Как уходит парень в солдаты, так обязательно ему спиной вперед надо из родимого дома выйти, чтоб вернуться сюда опять, значит. Старшего-то одним из первых забирали, в июле, и про приметы разные тогда помнили еще. И с гармошкой из деревни новобранцев в начале июля тоже провожали. И песни пели. Всё тогда было. Это потом стали забывать про приметы. И про гармошку сейчас уж никто не вспоминает. Никто. Теперь только слезы льют. А тогда….
Вот как Леша оступился немного, запнулся чуточку о порог пяткой, так эта боль в желудке и появилась. Даже, нет, не боль это еще была, а, просто, тяжесть какая-то непонятная. Боль потом пришла. Тем серым ноябрьским утром, когда муж Николай Захарович в старенькой телогрейке торопливо забирался в железнодорожный вагон, увозящий хмурых мужиков на войну, она и явилась. Именно в тот день по-настоящему и почувствовала боль под грудиной Анна Ивановна. Первый раз её тогда ощутимо кольнуло. В первый раз. А как в январе младшего Ванюшку собирала она в эту страшную военную дорогу, тогда весь день внутри огнем её жгло. Противно жгло, но не так, как сегодня. Сегодня вообще от боли спасу нет.
- О-ох, - простонала Анна Ивановна, горстями закидывая картошку в медное ведро. – О-о-ох.
- Мама, ты чего? – торопливо спрыгнула в подпол дочка Нина. – Чего ты?
- Да, ничего, - прошептала Анна Ивановна, обтерла руку о полу засаленного полупальто и погладила дочку по голове. – Ничего. Помоги мне ведро с картошкой наверх поднять.
Анна Ивановна медленно поднялась с колен, взялась за ручку ведра, подумала и отсыпала немного картошки обратно в кучу.
Они выбрались из подпола, поставили половицы на место, и Анна Ивановна присела на табурет, крепко обхватив живот руками. Очень больно было ей сейчас, кричать хотелось от боли, но кричать перед глазами испуганной дочери она не могла. Нине и так уж всего плохого за последние полгода с три короба досталось. Ни к чему её еще раз расстраивать. Терпеть надо.
- Мама, давай самовар поставим, - осторожно трогая Анну Ивановну за рукав, прошептала Нина. – Я тебе булочки принесла.
Нина училась в четвертом классе, и им каждый день на большой перемене давали крохотную булку. С детский кулачок размером. Получив угощение, Нина всегда разламывала его на две половинки. Одну половинку она съедала вместе с одноклассниками, а вторую завертывала в белую тряпицу и прятала в карман пальтишка, чтобы дома, разломив эту половинку еще раз, угостить маму. Когда вечером все дела по хозяйству были приделаны, они вдвоем садились к кипящему самовару и пили чай. Сегодня же Нина видела, что маме плохо и ей очень хотелось её чем-то порадовать.
- Давай, я самовар поставлю, - прошептала девочка, чувствуя неприятный ком в горле и тепло в глазах. – Булочку поедим. Давай….
- Ты погоди с самоваром-то, Нина, погоди, - прошептала Анна Ивановна, - надо печку сперва истопить. Сходи за дровами, а я пока лучины наколю. О-ой.
Нина тут же побежала на двор. А вот боль никак не хотела уйти. Даже, наоборот, усилилась она, да так усилилась, что Анна Ивановна в руку зубами вцепилась, чтоб не завыть от мучений этих проклятых. Больно, ой, как больно ей было. До холодного пота на лбу, до цветастых пятен в глазах терзал недуг бедную женщину. Во всю изгалялся, изверг.
- Надо лечь, - будто кто-то прошептал Анне Ивановне. – Ляг и полегче тебе будет. Ляг. На теплое ляг. На печку.
И страдалица полезла на печь. Было больно, кружилась голова, но она вдруг почувствовала, что только там её спасение. Только там. Печь – это самое главное в русской избе: она и накормит, и обогреет, и от болезни защитит. Еще со вчерашнего дня чуточку тепла там оставалось. Печь – матушка…. Поможет она….
Когда дрова в печи разгорелись, Анне Ивановне стало немного полегче, и она попросила Нину приготовить пойло для коровы. Сперва сама хотела это сделать, и слезть уж, было, решилась, но боль тут же резко напомнила о себе. Опять в глазах потемнело. И Анне Ивановне пришлось помогать дочке только словом.
- Два чугунка возьми, - наставляла она дочь, с трудом сдерживая, рвущиеся наружу стоны. – В один картошку положи…. Только не всю. Дня на четыре нам надо это ведро растянуть. Водой её залей…. Так…. А во второй одной воды налей…. А как закипит она, так ты мучки туда ржаной две горсточки брось. В углу она…. За печкой…. Только не просыпь ничего.
Нина старательно выполняла всё, о чем ей говорила мама, и хотя с большим трудом, но оба чугуна в печь на нужное место поставила. Дрова в печке скоро прогорели, и Нина сбегала на двор за дровами еще раз.
- Ты много дров-то не жги, - опять подала голос с печи Анна Ивановна. – Не надо.
- Так у нас их видимо-невидимо, - махнула рукой Нина, - папка перед тем как на войну пойти три больших поленицы приготовил. Хватит нам с тобой до тепла.
- До тепла хватит, - вздохнула Анна Ивановна, - но, вдруг, этим летом война не кончится и отец домой не придет, то нам с тобой еще одну зиму вдвоем жить придется. Поэкономить надо. Господи, когда ж ты кончишься, проклятая?
- А, если война кончится, - забралась Нина на полати поближе к маме, - то папка сразу домой придет?
- Сразу.
- И Леша с Ваней придут?
- Все придут.
- А мне Леша обещал гостинец привезти, он сказал что…
О том, что обещал привезти Нине с войны старший брат, досказать маме она не успела, распахнулась дверь, и на пороге объявился сосед Николай Васильевич, который уже лет десять был бессменным председателем деревенского колхоза.
- Нюра! – закричал он зычным начальственным голосом. – Пошли на хранилище картошку разбирать! Гнить стала, зараза! Ракудрит твою её в коромысло. А тут еще проверяющий из района прискакал. Принесла его нелегкая. Собирайся!
- Не смогу я сегодня пойти, Василич, - дрожащим голосом отозвалась Анна Ивановна. – Не смогу.
- Как так «не смогу»? – чуть опешил, не ожидавший отказа председатель. – В своем уме ли ты, Нюра? А чего тебя на праздник приглашаю? Если каждый скажет «не смогу», чего тогда будет? Время-то сейчас строгое, военное.
- Захворала я.
Председатель прошел на кухню, глянул на Анну Ивановну и протяжно вздохнул.
- Да, - почесал он затылок, - на тебе и вправду лица нет. Только ты меня тоже пойми правильно: все должны сегодня пойти картошку разбирать. Директива такая. С каждой избы по человеку обеспечить мне надо, а иначе никакого порядка не будет. Чего же делать-то?
- Да я потом отработаю, - простонала Анна Ивановна, - а сегодня мне даже до хранилища не дойти. Не смогу. Желудок крутит, сил нет.
- Да, вижу я, что хвораешь, вижу, - огрызнулся Николай Васильевич, - но и ты войди в моё положение. Люди-то чего скажут?
- Ничего не скажут.
- А вот это врешь. Непременно скажут. Раскудритвую их в коромысло. На прошлой неделе Манька Трошина, по причине женской немощи да с разрешения моего, не пошла навоз из скотного двора выгребать, так народ после того, чего только мне не высказал. Каким только намеком не намекнул. Даже супружница моя фыркнула в мою же сторону раза четыре. Смирная, а туда же, фырчит от намеков людских. Вот ведь как получается…. А еще, кроме народа, проверяющий обещался контролировать нас. А он дотошный, подлец. Всё с тетрадочкой ходит…. Чего ж делать-то теперь? С каждой избы по человеку…. Ты и себя подведешь, трудодня у тебя не будет, и я в стороне не останусь. Не обеспечил, стало быть…. Слушай…, - председатель внимательно глянул на Нину. – А пусть Нинка вместо тебя пойдет.
- Бог с тобой, - закричала испуганно Анна Ивановна. – Ничего лучше придумать не мог?! Девчонке десять лет, а он её картошку гнилую разбирать в холодное хранилище посылает. Застудится ведь. Уж, лучше я сама.
Анна Ивановна попробовала слезть с печи, но боль так пронзительно крутанулось в животе, что никакого терпения не стало. Застонала она. Страшно застонала и упала на полати.
- Мама, мама, - заплакала Нина. – Ты лежи. Схожу я. Схожу. Я большая уже. Ты же сама мне только вчера про это говорила. Большая я.
- Ты, Нюра, не бойся, - затоптался у порога Николай Васильевич. – Мы ж тоже не звери. Неужто не понимаем? Пусть она придет только, а как проверяющий уедет, так я её сразу домой и отпущу.
- Я приду, дядя Коля, приду, - утирая кулаком глаза, затараторила девчонка. – Вот сейчас пойло корове соберу и приду. Я же большая уже.
- Ну, и, слава Богу, - кивнул председатель и взялся за ручку двери.
- Николай Васильевич, - слабым голосом позвала колхозного руководителя Анна Ивановна, - а ты гнилую картошку куда девать будешь?
- Чего?
- Не дашь мне ведерочко гнилой картошки-то? А то я боюсь, что не смогу корову до тепла выкормить.
Председатель опять вернулся в тесную кухоньку.
- Чего, картошка кончилась? – нахмурился он, озабоченно теребя пальцами заросшую седой щетиной щеку.
- Мало осталось. Мне б гнилой сейчас. Я её подольше поварю да с хорошей потом смешаю. Может, как до первой травы и дотянем.
- Я же ведь еще прошлой весной говорил супругу твоему, Николаю Захарычу, - часто застучал указательным пальцем по крышке кухонного стола Николай Васильевич, - чего ты, мол, картошки так мало посадил? А он всё рукой машет, дескать, надо будет – макаронов куплю. Я, конечно, понимаю его, он человек умный, уважаемый да при зарплате. Дурака мастером цеха в заводе не поставят. Непременно бы он всё купил, как хотел. А оно вон как получилось. Писем-то от Николая Захаровича давно не получала?
- Да, уж месяца два как.
- Вот ведь беда, какая, - вздохнул председатель и опять двинулся к порогу, и уж открывая дверь, крикнул. – Ладно, не горюй Нюра особо, скумекаем чего-нибудь. Придумаем. Где наша не пропадала.
Когда картошка сварилась, Нина с большой натугой, горшок из печи вытащила и стала, обжигая руки, выкладывать самые крупные картошины на стол. Одну положила, вторую, третью и уж за четвертой полезла, но тут её мать с печи окрикнула.
- Хватит, Нина, хватит.
- Почему хватит? - встрепенулась Нина. – Мы же с тобой всегда от коровы пять картошин брали.
- Я сегодня не хочу есть, - протяжно вздохнула Анна Ивановна. – Для коровы нам надо с тобой надо картошку поберечь. Для неё, родимой. Потерпеть нужно. Вот отелится кормилица наша, будет тогда у нас свое молочко, так мы сразу с тобой и оживем. Будем каждое утро по литровой банке парного молока выпивать. А оно полезное. Всякую хворь прогоняет. И продать молоко сможем. Продадим и конфет тебе купим. Хороших, карамельных, а пока потерпеть надо.
Едва успела Нина корову напоить, а уж в окно соседка стучит.
- На хранилище собирайтесь! Председатель велел!
Нина убежала, а Анна Ивановна, оставшись одна, тут же заплакала. От боли и от горя, от всего сразу разрыдалась она, лежа на печи. В голос завыла.
- За что же ты нас так, Господи? – шептала она, утирая рукой слезы с глаз. – Матушка Богородица, помоги нам, сделай так, чтоб поскорей мужики живые да здоровые с войны вернулись. Помоги!
На печи становилось все теплее и теплей. То ли от тепла, то ли срок тому подошел, но стала боль в желудке Анны Ивановны потихоньку успокаиваться. А если не шевелиться, то вообще никакой боли не было. Шевельнешься – кольнет, а лежишь тихо, так и ничего, вроде. Анна Ивановна повернулась, легла поудобней, перетерпев очередной приступ и притаилась. Легко ей стало без боли, так легко, что уж будто и сон какой-то привиделся.
Словно и не на печи она сейчас, а в доме матушки своей, Анастасии Андреевны. Вроде как, идет она со двора да вдруг разговор слышит. Соседка с матерью на крыльце беседуют.
- А лучше тебе никого для Нюшки не найти, - сердито выговаривала матери соседка тетя Катя, - вы же голь перекатная.
- А я как же без неё? Мне без неё не справиться по дому. У меня уж здоровье нет вовсе. Всё ведь теперь на ней держится.
- Ты о себе-то меньше думай, - продолжала напирать на мать тетя Катя. – Ты не вечная, а уж Нюшке, поди, уж больше двадцати?
- Двадцать третий со Сретенья пошел.
- Во, двадцать третий, - подняла вверх указательный палец соседка. – У меня уж в двадцать трое родились, а твоя Нюшка в двадцать два всё в девках ходит. О ней подумай. Не найти ей никого лучше Кольки. Никто другой её без приданого не возьмет.
У Нюры тут же от слов соседки ком к горлу подкатил. Да, только, ком комом, но сущая правда про голь перекатную была. Отец у Нюры лет уж пять, как умер, и осталась тогда мать одна с тремя дочерьми на выданье. И когда она старших сестер Нюры замуж выдавала, так почти всё, что было, им в приданое и отдала. Остались у Настасьи Андреевны после свадеб тех: старенькая избушка соломой крытая (про которую старший зять уж раз с десяток всячески намекал), корова (тоже без намеков зятьев не оставшаяся) и Нюра. Даже кровати в избе не было, на печи они спали.
- А он парень хороший, уважительный, на заводе работает, - продолжала гнуть свое тетя Катя.
- А чего ж ты за такого хорошего хлопочешь? – теперь уже мать замахала пальцем у носа соседки. – Поди, порченный какой-нибудь? Вот ты и сватаешь мне его усердно.
- Сама ты порченная! – закричала тетя Катя. – Да он и без твоей Нюшки нашел бы кого захотел, но ему поскорей жениться надо. На войну его забирают.
- На войну?
- На войну. А он сирота. У него из родных, только тетка Степанида. И она, как на грех, слегла. Паралич у неё. Полгода уже лежит. Она лежит, а Колька за ней ухаживает. Он, знаешь, какой заботливый, только слова из него даже клещами не всегда вытащишь. Всё молчком да молчком. Вот. А тут пришли за ним и говорят, чтоб на войну собирался. А ему тетку на кого оставить? На чужого, ведь, не оставишь. Вот он и решился жениться, только пока не знает на ком. А я как раз вчера к ним заходила да про Нюшку твою и вспомнила. Короче, сегодня он обещался ко мне за молоком придти, так я его к вам пошлю, а ты Нюшку ему, как бы ненароком, покажешь. Вот. Дальше, посмотрим. Даст Бог всё хорошо будет.
Уже ближе к закату пришел к ним в избу парень. Не особо видный из себя, но и не урод какой-нибудь. Парень, как парень: худощавый, сероглазый, востроносый да с усами. Понравился он Нюре, да и она ему видно приглянулась. На неделе свадьбу они сыграли, а еще через два дня на войну гражданскую Коля ушел, оставив жену молодую за теткой больной ухаживать. Почти два года он провоевал, ни слуху, ни духу о нем не было, а потом раненный в ногу домой вернулся. Тетка до того дня не дожила, так что стали они после войны вдвоем жить, а потом Леша народился.
Николай Захарович мужик хороший. За всю жизнь ни разу жену не обидел, пальцем не тронул. С другими всегда был строг, а её и обругал-то всего один раз. Всё хорошо у них было, и только одна обида на мужа в душе Анны Ивановны постоянно таилась. По имени он её никогда не называл. Никогда. Вернее один раз назвал.
Молодая она тогда еще была. Глупая. Радоваться бы ей за таким мужем, а её душу то и дело зависть глупая точит.
- Вон, других баб мужики как ласково называют, - частенько шипела в душе Нюры обида – змея подколодная.
И вот как-то раз Николай залез печь помыться. В их деревне все в печах мылись. Протопят ее, как следует, угли выгребут, соломы настелят и мыться забираются. Пусть не особо удобно, но жар в печи такой, что всякую косточку прогреет. Забрался в тот день муж Анны Ивановны в печь, намылился и кричит из печи жене своей:
- Подай воды!
Анна Ивановна привычно воду в медный таз набирает, и тут, будто бес её под ребро кольнул.
- Не подам ему воды, - думает, - пока по имени он меня не назовет. Не подам.
И не подает. Николай же еще раз крикнул, затем еще, и….
- Нюра! – прямо-таки зверем взревел муж из печи, - так твою растак! У ну, воды быстро сюда! Ух, я тебя!
У Нюры от этого крика так поджилки затряслись, что она чуть было всю воду по кухне и не расплескала. Один раз он на неё накричал. Было. А вот ласкового слова она от него так ни разочку и не услышала. Только, когда в декабре первое письмо с войны от него пришло, так там Анна Ивановна прочитала.
- Здравствуй, моя любимая супруга Нюра.
Любимая. Любит, значит. Только скрытный он очень. Не балабол какой-нибудь. Лишь бы война поскорей кончилась. И пусть никак он меня не называет, только бы рядом был. Только бы рядом.
- Я ведь его тоже люблю, - проснулась вдруг Анна Ивановна и горько заплакала.
Но долго поплакать ей опять не пришлось.
Прибежала Нина. В руке у неё было ведро с гнилой картошкой.
- Мама, - зашептала Нина, испуганно оглядываясь по сторонам и, выставляя ведро так, чтоб с печи его видно было. – Смотри.
Нина вынула из ведра несколько гнилых картошин, плохих, раздрызглыхи, таких, что хуже уж некуда, а вот под ними лежала картошка хорошая.
- Ты, что! – закричала Анна Ивановна. – Как ты могла?! А, ну неси обратно! Ты, знаешь, чего нам за это будет?! Ты что?! Забыла, как Ваньку Сморчка судили?
Ваньку Сморчка судили совсем недавно. Недели две назад. Не больше. Он залез в колхозный амбар, чтоб взять там шапку ржи для голубей, а тут как раз участковый по деревне проезжал. Три года Ваньке на том суду дали. А еще председатель сказал, что повезло Сморчку с судьей, пожалел тот его, подлеца, по малолетству пожалел, другой судья и десятку бы «впаял», не поморщившись, за хищение колхозного имущества в военное время.
- Это не я, - всхлипнула Нина. – Это дядя Коля дал. Как проверяющий уехал, он мне это ведро дал и домой отправил. Не я это.
- Не ты? – переспросила Анна Ивановна, чувствуя, как боль опять принялась за своё. – Слава Богу.
- Не я. Это дядя Коля ведро дал. А я как к рыльцу подошла, поскользнулась, так у меня вся картошка и рассыпалась. И гляжу, что не гнилая она. Гнилая только сверху была. Может, напутал чего дядя Коля?
- Ладно, - легонько махнула рукой Анна Ивановна, - спрячь ведро за печкой. Рогожей накрой, рогожей. И смотри, чтоб никому ни полслова про эту картошку. Прости нас, Господи. Видно, мир не без добрых людей. Спасибо тебе, Николай Васильевич. Храни тебя Господь. Спасибо. Никогда не забуду.
И тут вдруг дверь в сенях заскрипела. Так таинственно заскрипела, что мать с дочерью будто окаменели. Очень плохое привиделось им от того протяжного скрипа. Такое плохое, что Анна Ивановна вдруг про боль свою забыла. И показалось ей, что не добру скрип тот был. До дрожи за коленками показалось. Но на этот раз напрасны были все страхи. Сейчас пришла подружка Нины, и они тут же убежали кататься с горы на санках.
Анна Ивановна опять осталась одна. Она прикрыла глаза и стала вспоминать, как хорошо жили они перед войной. Как Николаю Захаровичу на заводе в премию четыре стула дали за работу ударную. Как сыновьям велосипед купили. Ни у кого в деревне велосипеда не было, а у них был. Ванюшка мастер на велосипеде гонять. Чего он только не вытворял на нем. И не только на велосипеде Ваня кататься мог, он и учился всегда только на «отлично». Отец всё хотел его на инженера выучить. Как он там теперь? Уж, месяц ни письмишка, ни весточки. И от Леши ничего нет. Он всего-то три письма и прислал: два из школы танкистской, а одно с фронта.
- Мама, - писал старший сын с фронта, - узнал я теперь, что такое война. Ничего страшнее её на свете нет, а воевать все равно надо.
Как же он там теперь? Если б не война эта проклятая. Леша-то, ведь, на токаря выучился и уж на счету хорошем был, а тут вот она безобразница подлая.
- Матушка Богородица, - осторожно выглянула Анна Ивановна с печи на икону, - помоги им, родимая, помоги. Ради Бога прошу тебя, помоги.
Анна Ивановна полежала еще немного, и, почувствовав, что боль понемногу уходит, решилась слезть с печи. Осторожно, чтоб не потревожить лишний раз, чуть успокоившийся желудок, она повернулась, опустила ноги с полатей, но слезть не слезла, гостья нежданная на пороге её явилась. Старшая сестра Акулина пришла проведать. С осени Акулина не была, и вот на тебе…. Радость-то, какая…. Хорошему гостю хозяин всегда рад, вот не желудок бы только….
- Сейчас я самовар поставлю, - забеспокоилась Анна Ивановна и видно от этого беспокойства вновь болезнь дала о себе ощутимо знать. До стона напомнила вновь о себе, проклятущая.
- Ты, лежи, лежи, - замахала руками Акулина. – Знаю, что болеешь, Нинка сказала. Это ж надо, беда какая. Я же не знала ничего и хотела тебя с собой на станцию железнодорожную позвать. Там старуха есть, которая на живых и мертвых гадает.
- Есть такая, - опять устраиваясь удобней на печи, прохрипела Анна Ивановна. – Наши бабы ходили к ней. Валька Голова и Таня Сонина. Так вот Вальке старуха нагадала, что жив её Никитка будет, а Тане сказала, чтоб не надеялась.
- Прямо так и сказала?
- Да, так и говорит, а ты, сударушка, не надейся.
- Ой, страшно-то как, - прошептала Акулина и присела на стул. – А вдруг и мне скажет, чтоб не надеялась? У меня от Пети уж третий месяц письма нет. Про него хотела узнать. Как же так можно не надеяться-то? Мне соседка всё говорит: сходи да сходи, может, полегче будет. А где уж тут полегче, если «не надейся»? Не пойду я, пожалуй. Лучше мы с тобой сейчас чаю попьем.
Акулина насыпала горячих углей в самовар, потом развязала свой узелок и стала собирать на стол.
- Это я ведунье той несла, - говорила она, выкладывая на стол из узелка большой пресный пирог, белую булку и яйца сваренные вкрутую. – Она, ведь, за так гадать не будет, вот я ей и несла. Так, говоришь, и сказала – «не надейся»?
- Так и сказала.
- Креста, видно, на старухе нет. Разве ж можно так с живыми людьми?
Когда самовар поспел, Анна Ивановна потихоньку спустилась с печи. Есть ей не хотелось, а вот чаю меленькими глоточками она попила. Попила и полегчало ей чуточку. А как полегче стало, так Акулина почти силком заставила её съесть половину булки, а вторую половину велела убрать для Нины.
- А ты чего ж? – спросила Анна Ивановна, пряча булку на полку.
- Да что я булки не видела? – махнула рукой Акулина. – Моя золовка на аэродроме в столовой работает, так она такие булки почесть каждую неделю свекру со свекровью приносит. Наемся еще. А ты и пирог Нинке убери. Пусть порадуется.
Однако убрать пирог Анна Ивановна не сумела. Только в тряпицу его завернула, а тут опять гость на пороге. Пришел брат её мужа - Иван Захарович. Вот уж редкий гость, так редкий. Он у них за всю жизнь и был-то один раз всего. Их с Николаем почти в младенчестве разлучили. Сиротами они тогда круглыми остались. Николая тетка Степанида себе взяла, а Ивана другая родня из далекой лесной деревни. Что уж у них тогда случилось? Никто не знает. Николай Захарович никогда про свое сиротство не вспоминал, а Анна Ивановна спросить его про то не решилась. Вот соседку один раз попытала, но соседка как-то смутилась быстро и разговор мигом в сторону увела. Так ничего о родителях мужа своего Анна Ивановна и не узнала. Она и об Иване прознала где-то на десятом году их совместной жизни. Они тогда в районный центр на базар поехали, вот там с Иваном случайно и встретились. Встретились да познакомились, а где-то лет через пять на престольный праздник брат мужа со своей супругой Клавдией в гости приезжал.
- А я к тебе с радостной вестью к тебе, Нюра, - с самого порога громогласно сообщил Иван Захарович. – От сына твоего тебе привет, от Алексея Николаевича.
- Как от сына?! – вскочила Ивановна, но приступ коварной боли мигом посадил её на место.
- Да, так вот, - широко улыбался веселый гость. – Они с моим Сашкой в городе Дзержинские в госпитале вместе лежат. А не пишет тебе потому, что руки у него здорово обгорели, но ты не страшись, на поправку Лешка пошел. Сашка написал, что всё у него заживает, как положено. Вот. А я приехал тебя позвать, чтоб в Дзержинск вместе съездить. Здесь недалеко, верст триста всего и будет. Поехали завтра. Я тут с солдатом одним договорился, он нас на машине до Владимира довезет, а там уж останется совсем ничего. Верст двести. Поедешь?
- Конечно, конечно, - отчаянно закивала головой Анна Ивановна, чувствуя, как проснувшаяся боль, подбирается к горлу. – А как же не поехать-то? К Леше-то. Обязательно. – И она точно решила, что, не смотря ни на что, непременно поедет в госпиталь к сыну. Непременно. А как же ей не поехать-то? Как же?
- Куда ты поедешь? – вдруг строго прикрикнула Акулина. – На себя посмотри. Краше в гроб кладут, а туда же, поеду. Сама измаешься, и людям от тебя никакого покоя не будет. Сиди уж дома. Поедет она. А ну как случиться с тобой чего в дороге? Нинка на кого останется? Куда её тогда? В сиротский дом?
- И то, правда, Нюра, - шумно вздохнул Иван Захарович, - я же не знал, что ты хвораешь. Вот ведь незадача какая. Тяжело тебе в дороге будет с болезнью-то. Тяжело. Ты уж лучше пошли ему чего-нибудь, а сама дома лежи. И тебе лучше, и ему спокойней будет.
- Чего же я ему пошлю? – засуетилась Анна Ивановна, то и дело утирая концом платка слезящиеся глаза. – У нас ведь и нет ничего, чтоб послать. Чего же делать-то?
- Пирог пошли, - опять подсказала Акулина, сама же проворно завернула его в чистое полотенце и добавила к пирогу, лежащие на столе яйца. – Чай, отвык он на войне от домашних пирогов-то. Пусть порадуется. Пирог хороший.
От чая Иван Захарович отказался, взял посылку для Леши и побежал на улицу, где его ждала машина с тем самым знакомым солдатом. Анна Ивановна долго смотрела в окно, провожая взглядом зеленый кузов военного грузовика. Акулина что-то рассказывала ей, а она ничего не слышала. О своем Анна Ивановна думала. О муже, о детях и о войне - злодейке. Из-за неё все беды, а те беды, что до неё были, теперь уж и не беды вроде, а так, неприятности мелкие. Когда ж ты кончишься, проклятая? Когда?
Мужа и старшего сына Анна Ивановна не дождалась. Николая Захаровича убили в марте 1942 года на Волховском фронте, а Леша после госпиталя снова пошел воевать и погиб осенью сорок третьего года недалеко от города Могилев, освобождая Белоруссию. А вот младший, Ваня, выжил. Его под Ржевом в начале сорок третьего ранило, после же госпиталя послали Ваню учиться в военное училище. Так он в военном училище до конца войны и пробыл, на радость материнскую. Повезло ей на этот раз.