А на селе с утра идёт обедня в храме:
Зелёною травой усыпан весь амвон,
Алтарь сияющий и убранный цветами
Янтарным блеском свеч и солнца озарён.
И.Бунин
Глава 1. Воспоминания о церкви.
Каждому российскому человеку приходилось бывать в нашей столице - Москве. Кто-то был там в командировке, кому-то доводилось побывать у знакомых, родственников, а кто-то, купив туристическую путёвку, изучал улицы и достопримечательности Москвы с помощью экскурсовода.
Но чем бы ни занимался он в Москве: ходил ли по министерским кабинетам, согласовывая для своего предприятия наипервейшие вопросы производства, или, встречаясь за праздничным столом со своим давним московским другом, вспоминал прошлые, совместно проведённые годы в университете, или просто осматривал вечернюю Москву после напряжённой дневной сутолоки, он всегда ощущал, чувствовал и осязал Москву через Московский Кремль, Красную Площадь, через внушительные московские соборы с большими яркими куполами, через невысокие церквушки Зарядья с позолочёнными крестами на светлых куполах.
Человека впечатляет оригинальность, исключительность: не имей Москва этих знаменитостей, что увидит, что запомнит он от поездки в Москву?
Вот такой оригинальностью для нашего села была церковь, построенная более века назад на пожертвования прихожан. При строительстве церкви старые люди села позаботились не только об удобстве подхода к церкви, о положении её относительно самых дальних дворов, но так же о красоте. Как красиво она станет смотреться со стороны Смородинской горы, откуда хорошо виден главный вход с яркими, голубыми двустворчатыми дверями, как будет смотреться с нижнего и верхнего порядка села, когда во всё светлое серебро взовьются к небу над колокольнями церковные купола один выше другого, на которых будут красоваться посеребряные кресты, небольшие с виду с земли, но громадные, до трёх метров, в натуре.
Такой и воплотили в жизнь нашу церковь далёкие умельцы. Я хорошо помню те серебристые церковные купола. Церковь уже давно не работала. Внутри усилиями борцов с религией, особенно активизировавшимися в тридцатые годы, во главе с сельским председателем Захаровым, всё было разломано, разграблено, сожжено, а огромное внутреннее помещение приспособлено под колхозный зерносклад. Но церковные купола долго радовали людей. У церкви были две главные колокольни. Одна высокая, устремлённая крестами ввысь. Бывало, если встать у церковной калитки, и, задрав голову, посмотреть наверх, на купол, увидишь, как колокольня с крестом плывёт на фоне проносящихся белых облаков, и облака расступаются и пропускают высоченный купол вперёд. Вторая - пониже, но массивней, с громадным, тяжёлым колоколом, издающим густой, низкий звук на всю округу.
Мы мальчишками, в пору уборки хлеба, забегали во внутрь, с разбегу кидались на горы пшеницы, свезённой в церковь, и, лёжа на спине, рассматривали сохранившиеся нетронутыми росписи на высоких сводах и боковых стенах церкви. На всю жизнь запомнилась такая картина на выпуклых сводах: в центре картины изображён Иисус Христос в полный рост, восседающий на престоле. Одежда его, свободно спадающая к ногам, яркая, красная. В одной руке он держит книгу, другая приподнята для благословения. Над головой Спасителя изображены в лёгком порхающем полёте, по два с каждой стороны, многокрылые серафимы на фоне ярко- голубого неба.
Снаружи церковь была обшита деревом, и это несколько упрощало её внешний вид. Но изгородь церковная своей узорчатостью чугунных завитков, выкованных в форме двух лавровых веток, сложенных крест на крест и установленных на толстых железных столбиках, выглядела изящно. Концы железных столбиков на высоте двух метров оканчивались острыми гранными шипами. Отдельные секции, собранные из таких прутьев, соединялись через каждые десять метров массивными фасонными чугунными опорами в сплошную металлическую вязь прекрасной кузнечной работы. Всё это великолепие было покрыто блестящим чёрным лаком и покоилось на мощном фундаменте, облицованном гладким, красным кирпичом.
Церковная территория в свои годы содержалась в идеальной чистоте. Трава, растущая вокруг яркой зеленью, настраивала человека на благостное умиротворение. В дальнем конце, поросшем кустами шиповника и жёлтой акации, просматривались потемневшие от времени металлические кресты. Особенно были заметны две могилы, покрытые по верху дёрном и обложенные каждая по краю могилы кирпичом. Заходить в эту часть церковной территории было не то что запрещено, а просто не полагалось. По большим праздникам, особенно на Пасху или на Троицу, для завершения праздничной литургии церковная служба переносилась на короткое время к могилам, где отец Николай, нараспев, зачитывал имена усопших и захороненных здесь священнослужителей.
В такие праздники церковь набивалась народом до отказа. Не сумевшие пробраться во внутрь стояли в притворе по обе стороны прохода. Здесь же, незаметно, скромно, пристраивались нищие и юродивые. Молодёжь, старавшаяся и не проходить вперёд, рассаживалась небольшими группками на траве возле забора, напротив стоявшей через дорогу пожарки, обменивалась новостями, глазела на подходивших семьями прихожан, грызла с удовольствием семечки и щёлкала крепкими молодыми зубами орехи, заботливо приготовленными их родителями специально для праздничных дней. У каждого парня в кармане пиджака имелся набор и тыквенных, и подсолнечных семечек, которыми они щедро угощали друг друга и девчонок, несмело толпившихся в своём кругу, недалеко от парней.
Когда шла заутреня, в церкви ещё было свободно, и люди располагались произвольно, заполняя церковь по мере подхода. Но к обеденной службе все молящиеся, как будто какой-то сверхъестественной силой расставлялись в определённом порядке. Справа от центрального прохода стояли мужики в нарядных пиджаках, в чищенных кирзовых сапогах, в светлых сорочках; здесь же, только ближе к стене, где висела большая икона Николая Чудотворца, толпились дети, не по возрасту подобранной, но чистой одежде, взятой по случаю праздника у старших братьев.
Женщины и молодые жёны становились слева от прохода, все обязательно в платках, в белых, тёмно – красных, но только не в ярких нарядных, в которых они любят пофорсить на улице. Позади молодых женщин становились старушки со своими внучатами, которых они приводили с собой за руки и всю службу старались от себя не отпускать. Одежда старух была бедная, но торжественно – чистая, как рассказывал мне отец, приходили даже в старых, стоптанных лаптях, особенно старушки из бедных семей, где детей семеро по лавкам, не считая стариков. Внучата, глядя на своих бабушек, усердно молились: на тех, которые отвлекались по рассеянности, бабушки поглядывали строгими глазами и дёргали за длинные полы одежды, так что в следующий раз, когда дьякон своим зычным голосом начинал: «аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя! Господи, помилуй!» все дети, как по команде, прижимали сложенные персты сначала ко лбу, потом к пуговицам пальто пониже груди, потом к плечам – сначала справа, а завершали крест на левом плече. Затем бабушки сдавливали им затылки своими слабыми ручками, чтобы кланялись, когда рядом по проходу шёл отец Николай, размахивая кадилом и распространяя вокруг запах ладана.
А уж сзади, у входа, почти примыкая к паперти, стояли нищие или опоздавшие к началу обедни занять место спереди. Конечно, в праздничную службу каждый старался пройти вперёд, где во всю стену горела сотнями свечей позолота иконостаса. Особенно выделялся огнями свечей центр иконостаса, где над Царскими вратами висела большая икона Христа- Спасителя, обрамлённая с двух сторон полукруглыми позолочёнными колоннами и небольшим куполком сверху, над головой Иисуса Христа. Здесь же сияло паникадило с зажжёнными в полный комплект свечами. Вправо и влево от центральной иконы располагались иконы меньших размеров, но все они в золочёных окладах, с колышащими от свечного мерцания ликами архангелов и святых мучеников. Рядом с Царскими вратами висела икона святого Сергия Радонежского, которая была храмовой иконой нашей церкви, так как престольным праздником в селе был Сергиев день, отмечавшийся ежегодно в начале октября.
Сбоку иконостаса, с клироса, доносилось приглушённое от обилия народа песнопение с преобладанием женских голосов, перемежающими напевами детей, которых подготовил к пению отец Николай. Ребятишки молились быстро, торопливо работая руками, делая поклоны и искоса поглядывая на своих бабушек. Бабушки же прикладывали три перста ко лбу аккуратно, степенно, старательно припечатывая края платков к вспотевшему от усердия лбу, и шёпотом повторяя слова молитвы вслед за сильным голосом дьякона.
ГЛАВА ВТОРАЯ. ТРЕВОГИ МАТЕРИ.
Возле центрального прохода, вместе со всеми женщинами, пристроилась и моя мать. Хоть сегодня и праздник большой, и служба торжественная, настроение у неё не радостное. Перед началом службы в разговоре с просвирней* Татьяной мама окончательно убедилась в том, что до конца предстоящей зимы власти церковь закроют, хотя раньше такие разговоры все считали просто слухами, потому что уже несколько лет не было слышно, чтобы где-то, в каком - нибудь селе, собирались закрывать церковь. Председатель нашего сельского Совета Захаров уже несколько раз ставил вопрос перед правлением сельсовета о закрытии церкви. На последнем заседании он заявил, что до начала весеннего сева он закроет церковь, хотя бы временно, на время летних колхозных работ. А просвирня Татьяна сказала, что там, где временно, там, значит, жди и постоянно. Но у людей ещё жила надежда. Не могли же закрыть церковь, в приходе* которой несколько сёл с общим числом прихожан около двух тысяч,- считали люди. Да и у кого поднимется рука на такую красоту? Ведь это украшение не только села, а всей округи! Высоченные светлые купола видны со всех сторон села. Пожалуйста, любуйся ими хоть со стороны крутой Тушнинской горы, хоть с пологого Смородинского спуска.
Разговоры о закрытии церкви беспокоили мать ещё и потому, что в этом году она должна была разрешиться младенцем и, если закроют церковь, то где ей крестить малыша, не ехать же куда- то в дальнее село. Да и ехать теперь не на чем. Лошадь с жеребёнком отобрали в колхоз, а в летнее время за лошадью к председателю и не подойдёшь - все лошади заняты на срочных работах.
В голове роятся тяжёлые мысли. Вспомнила то дождливое утро, когда пришли забирать корову. А ещё раньше, когда уводили со двора в колхоз лошадь, думала, что корову не тронут, оставят для семьи. Чем детей кормить? Их четыре рта, мал- мала меньше, скоро родится пятый. Думала, председатель поймёт, не заберёт хоть корову. Но пришли и за ней.
Рано утром, едва только проводила на работу отца, услышала стук в калитку и голос председателя Захарова:
- Марья! Открывай!
Всё оборвалось внутри. Пришли. Пришли за коровой. Вот они стоят – впереди Захаров, за ним виднеются могучие плечи Чернова Павла – одного из активистов сельской партячейки. Тут же с ними Авдотья – тоже активистка по раскулачиванию. Вот эта троица и ходит по селу, забирает коров, лошадей, решает, что забрать из избы, со двора, а что оставить.
Председатель вошёл в избу. Чернов с Авдотьей остались во дворе.
- Решением сельсовета забираем у тебя, Марья, корову,- сказал, как отрезал, Захаров. Мать в слёзы. А что она могла ещё, хотя по прежнему опыту знала, что и слёзы не помогут. Всё так же было, когда уводили со двора лошадь.
- Сергей Лексеич! Пожалей детей! Посмотри, сколько их! Чем мне их потом кормить? – причитала она.
- Ничем помочь не могу. Это решение сельсовета,- повторял Захаров.
Ах, как хотелось ей хлопнуть его по голове чугунной сковородкой, которую она держала в этот момент в руках, готовя своим малышам завтрак. Нельзя! Надо сдержать себя! Не доводить до крайностей. Иначе запрячут так, что дети останутся сиротами. Вон соседа, Ивана Ерунова, как увезли в район, так до сих пор никто не знает, где его искать. Родные едут в район, спрашивают в НКВД – где такой-то. Отвечают – отправили в область. Поехали туда. Там говорят – нет такого. И так уже более полугода. И концов не найдут. А получилось как. Пришли так же к ним – председатель Сергей Захаров с активистами и с ними уполномоченный из районного отдела НКВД. Забрали корову, шесть овец. Зашли в дом. Из избы всё более – менее стоящее вынесли на улицу. Взяли даже самовар, стоявший на обеденном столе.
Активистка Авдотья последним взглядом окинула пустую избу и, увидев в углу начатый мешок с мукой, поволокла его к выходу. Иван оторвал Авдотью от мешка, уселся на него верхом и кричит:
- Не отдам! Последний кусок от детей отрываете!
А Авдотья открыла дверь и зовёт вышедших уже на улицу:
- НКВД, НКВД! Иди сюда!
Уполномоченный вернулся в избу и видит: верхом на мешке сидит Иван, а около него суетится Авдотья, стараясь уцепиться за мешок. НКВДешник, естественно, столкнул Ивана с мешка. Иван оттолкнул НКВДешника. Тот вытащил наган, и они вдвоём с Авдотьей вывели Ивана на улицу, привели в сельсовет и заперли в тёмной комнате. На следующий день уполномоченный повёз Ивана в район. С тех пор о нём ничего не слышно, а Авдотью с того времени в селе называют просто – НКВД. Говорят, вот мосток возле НКВД, или когда объясняют, скажем, кто, где живёт – говорят, вот третий дом от НКВД, значит, третий дом от дома Авдотьи.
Давным-давно уже переименована эта карательная служба, а прозвище это закрепилось за Авдотьей до конца её жизни – НКВД да НКВД.
… Голос Захарова вернул мать на грешную землю:
- За неподчинение решению властей знаешь что может быть, Марья?
Глянула она в окно, а на дворе могучий Чернов уже связывает рога коровы верёвкой и тянет её за ворота. Корова, чувствуя чужого, упираясь передними ногами, не хочет переступать порог калитки. Тогда Авдотья, взяв палку, сзади стала нахлёстывать её по бокам, и только после этого корова нехотя, медленно переступая ногами, вышла за ворота.
Увидев, как выводят со двора корову, матери казалось, вся кровь с головы хлынула к ногам; в ушах зазвенело, по лицу покатились крупные капли холодного пота, ноги в коленях сделались ватными и она тяжело, всем телом, рухнула без памяти на стоящий рядом топчан…
Очнулась, когда средненький, Миша, которому недавно исполни –
лось тринадцать, прикладывал ей на лоб холодное, мокрое полотенце. В ногах сидела семилетняя Лиза, заплаканная, перепуганная, с опухшим от слёз лицом.
…Всё это быстро пронеслось у матери в голове, хотя никак не хотела она сейчас вспоминать об этом, в такой большой праздник. Рядом, совсем близко от неё, прошёл отец Николай с кадилом, а сзади, в одном шаге от батюшки раздавался густой бас дьякона. Служба шла своим чередом. За дьяконом все повторяли: «господи, помилуй; господи, помилуй; господи, помилуй» и низко кланяясь, осеняли себя крестом.
Обедня заканчивалась.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ. НИКОЛАЙ ИВАНОВИЧ.
Народ не спеша выходил из церкви. Вместе со всеми спустилась по ступенькам паперти и мать. Мысль о закрытии церкви не давала ей покоя. Возле церковной калитки подбежал к ней Миша со своим товарищем Витей Осташковым, сыном Николая Ивановича. Николай Иванович приходился крёстным отцом Миши и поэтому, иногда, в свободное от службы время запросто заходил к моему отцу поговорить о сельских делах, проблемах деревни, благо их каждодневно становилось всё больше и больше. Он не был партийным, но, занимая должность секретаря сельского Совета, всегда находился в гуще сельских дел и забот: оформлял протоколы заседаний, выписывал повестки с вызовом в Совет для разбора каких-то дел, принимал телефонограммы из района и выполнял множество других дел, без которых не обходится у нас ни одна контора. И, естественно, при всём желании Николай Иванович не мог посещать церковь- ведь практически он был ближайшим помощником председателя Захарова.
Исключительная грамотность и безупречный почерк были главным достоинством Николая Ивановича в его секретарском деле. Почерк его был каллиграфический. Сказывалась ещё дореволюционная школа, когда детей в школах обучали специально каллиграфии. Особенно красиво выглядели в его письме заглавные буквы; он их выписывал с таким искусством, что казалось, именно это место должна занимать на листе только эта буква и никакая другая и именно так должна быть загнута закорючка в этой букве, как мог расписать её только Николай Иванович. Но секретарём от бога он был не только поэтому, и не только поэтому держал его около себя председатель Захаров. Вообще-то, Николай Иванович был полной противоположностью или, как сейчас говорят, полным антиподом своему начальнику- Захарову. Во всём!
Во-первых, характером. Он не был тихим. Нет. Он был уравновешенным человеком, и в ситуациях, где председатель начинал греметь на повышенных тонах на обе комнаты сельсовета, Николай Иванович подходил к спорящим и быстро улаживал конфликт двух разгорячённых людей. Внешне нельзя было определить, как это ему удавалось, так как к примирению, казалось, он не приложил никаких усилий. Но это казалось только со стороны. Люди остывали, молча отступали один от другого, не замечая своего спокойного, умного посредника. В селе удивлялись, как могут ладить друг с другом в работе эти два совершенно разных характера- грубый, необузданный Захаров и добродушный, не сильный физически Николай Иванович. Звали его все только по имени- отчеству, что казалось, никто и не знает его фамилии. А председателя все называли только по фамилии, как будто у него и не было имени и отчества.
Во-вторых, и это было немаловажным - Николай Иванович человек беспартийный, Захаров же – ярый партиец. И в этом отношении Николай Иванович был в лучшем положении – ведь все сельчане тоже беспартийные и, приходя, например, по повестке в Совет, несмотря на подпись в бумажке председателя, в первую очередь обращались к Николаю Ивановичу и, если его полномочий не хватало для решения вопроса, стучались в кабинет к председателю. Тут же из кабинета раздавался повышенный голос председателя, его любимое: «партия не позволит!» или « я сказал…» и в таком духе разговор продолжался далее. Тогда в кабинет заходил Николай Иванович, и разговор быстро переходил на деловой лад.
…После обедни мать решила пройти по пути из церкви к Осташковым, поздравить с престольным праздником, а заодно разузнать поподробней относительно беспокоящего её вопроса.
- Слухи слухами, - думала она, - а Николай Иванович при власти, все новости стекаются в сельсовет. Надо его послушать, что он скажет.
Дом Осташковых стоял в глубине улицы, не в ряду, если смотреть на уличный порядок; он уходил в огород, но зато перед домом было много зелени и большой палисадник. Человек несведущий мог удивиться –почему этот дом выпал из порядка? Но всё объяснялось очень просто. Если бы дом стоял по строгой уличной линии, то его в каждое половодье заливало бы по окна водой, так как там ежегодно проходили вешние воды. Зато летом на этом месте, в низине, зеленел травный ковёр, где вольно паслись, нагуливая рост, молодые двух –трёхмесячные телята, и постоянно звенели голоса играющих на траве мальчишек.
Мать оставила Мишку на улице с играющими ребятами, сама прошла в дом. Николай Иванович сидел в задней и читал газету.
-А-а-а! Кума пришла!- оторвавшись от газеты, проговорил Николай Иванович, - проходи, проходи, гостем будешь!
-Особенно-то гостевать некогда, Николай Иванович. Я по пути из церкви к вам,- ответила мать, а сама думала, как лучше перейти к интересующему её разговору. Раздвинув занавеску, отгораживающую комнату от чулана, выглянула Дарья, жена Николая Ивановича.
-Много ли народу в церкви?- подключилась к разговору Дарья. Мать, довольная тем, что разговор сразу пошел о церкви, ответила:
-Очень много. Даже целыми семьями были из соседних деревень. Вот только сейчас разъезжаются по домам. И тут же добавила:
-Все только и говорят, что церковь закроют. Вон Тихоновы ездили в город, по пути заехали в Ключищи к знакомым. У них уже месяц как закрыли церковь. Говорят, всем миром ездили к властям и получили отказ.-
В разговор вмешался Николай Иванович:
- У нас такого не будет. Наш председатель ставил этот вопрос на сессии, но его там никто не поддержал. Так что не волнуйся, кума. Я так думаю, пока свыше не будет решительного указания, никто не осмелится поднять руку на церковь. Сейчас не двадцатые годы, времена меняются. Видишь, как товарищ Сталин остудил некоторых горячих руководителей относительно колхозов и середняков. Он назвал это головокружением от успехов. Теперь даже твоему соседу-единоличнику Дмитрию Ивановичу надо будет вернуть его бывший надел земли. Так что церковь, повторяю, не тронут.
- Дай Бог, дай Бог,- проговорила мать и, успокоенная словами Николая Ивановича, попрощалась.
Не знал Николай Иванович, какое страшное бедствие совсем скоро обрушится на село.
ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ. ВЕСЕННИЕ РАДОСТИ.
Прошла зима. Весенние заботы захватили всё время сельчан. На Благовещение мать родила сына, крепкого, крикливого, с множеством чёрных волосиков на крупной головке.
Доктор, входя в палату, в первую очередь направлялся к кровати матери, всегда спрашивал:
- Как здоровье нашего черноглазика? - и приговаривал: - хорош, хорош, крепыш!
Младенец на самом деле родился здоровяком - щёки полные, розовые, с ямочкой на подбородке и в основаниях пальцев. Кожа на запястьях рук и сгибах локоточков как - будто стянута тонкими, еле заметными глазу нитками, ножки толстые, беспокойные.
Когда сестрички впервые принесли его к матери, он жадно зачмокал губами, ища грудь, и с удовольствием стал толкать ногами матери в живот.
- Хоть одна радость в доме, - сын здоровый родился, - думала мать, - последыш. Кормильцем нашим будет на старости лет.
И на её светлом лице теперь часто появлялась спокойная и добрая улыбка. Такой умиротворённой она вернулась домой с младенцем на руках.
Весна с каждым днём всё явственней вступала в свои права. Ещё вчера хмурилось, по небу ползли тяжёлые, холодные тучи и перед зарёй становилось особенно студёно. И ветерок, хоть и не сильный, но как подует, подует, настойчиво напирая в спину, так сразу чувствуешь холодное дыхание недалеко ещё ушедшей зимы.
Сегодня же день начинался ясный, солнечный. К обеду воздух заметно прогрелся, стал будто неподвижным, чувствовалось – вот он стоит снизу, в ногах, тёплый от прогревающейся земли; вот он на уровне лица, тоже парной, успевший нагреться от утренних солнечных лучей. В такую погоду не хочется никуда торопиться, хочется побыть на солнышке, присесть на лавочку у дома, подставить лицо к солнцу и смотреть, смотреть в яркую голубизну неба, разглядывая начинающие набухать густые почки на берёзе, которая разрослась в боковом соседском палисаднике.
Но засиживаться некогда. Сегодня у матери колготной день – после окончания обедни, в церкви решили окрестить своего младенца, а вечером надо будет созвать гостей на крестины. Крёстным отцом пригласили Павла Ивановича, мельника со средней мельницы*, а крёстной матерью – Дарью, жену Николая Ивановича. Восприемники ещё накануне справлялись, в это ли воскресение идём крестить. Поэтому, раз решили – откладывать нельзя. Да и погода позволяет выходить с малышом на улицу. Мать была довольна тем, что все разговоры о закрытии церкви за зиму улеглись. После встречи с Николаем Ивановичем появилась уверенность в том, что кампания по закрытию церквей идёт на убыль и что это наваждение, идущее от безбожников, проходит мимо их прихода. Да и чего дались им наши церкви, - думала мать, - что от них плохого народу, одна красота чего стоит. Вот колокол наш большой, какую музыку выдаёт, как людей объединяет. По первым звукам колокола люди начинают собираться в церковь, выходят из своих почерневших изб под мелодичный звон колоколов, переходят в торжественный зал позолоты, запаха ладана, красоты иконостаса сотнями свечей паникадил и торжественного пения, доносящегося с церковного клироса. Не будь всего этого, куда пойдёт народ в праздничный день? В избу – читальню, которую называют клубом? Там даже путного избача не найдут который уже год и должность эту исполняет Полина, умеющая только хорошо подметать окурки и семечковую шелуху.
Пусть не так значительна наша церковь, как скажем, московские храмы, но если сохранить её для наших детей или даже внуков, то она будет дорога им так же, как мы ценим сейчас старинные церковки северных монастырей или некоторые церкви Москвы, или соборы Загорска и Суздаля. Своим крестьянским умом мать знала, что если не сохранить сейчас всё это богатство, то потом восстанавливать всё разрушенное придётся не одному поколению.
ГЛАВА ПЯТАЯ. ТРЕВОЖНЫЕ ДНИ.
Сегодня понедельник, начало недели. Отец Николай проснулся, не спеша стал собираться в храм. Короткий сон снял с него некоторую усталость после воскресной службы. Два прошедших дня были для него тяжёлыми: заутрени начинались с пяти часов, потом, без перерыва, снова служба – обедня, потом небольшой перерыв, а там нужно начинать вечерню. И так два дня. Но эта работа не была ему в тягость – она давала ему полное духовное удовлетворение. Он видел, как нуждались в нём прихожане. Он знал, чем живёт каждый, что его беспокоит, знал устремление каждого, с ним советовались по хозяйственным и семейным делам.
Но в последние две недели он ни на минуту не забывал встречи с председателем сельсовета Захаровым.
- Я предупреждаю Вас, Николай Кириллович, что райисполком дал разрешение на закрытие церкви с первого июня. Имейте это в виду, - заявил председатель при встрече.
- Но приход не поставлен в известность заранее…, - начал было говорить отец Николай.
- Не беспокойтесь, - прервал его Захаров, - все официальности будут соблюдены, - сказал он, удобно усаживаясь в своей бричке, - дадим вам решение властей, - уже на ходу крикнул он, исчезая в дорожной пыли.
…В церковном зале стояла тишина. Лишь гулко, тяжёлой дробью отстукивались шаги отца Николая, отдающиеся на высоте купола гулким, низким эхом. Когда он оказался под сенью центрального свода, ему почудилось, что какие-то посторонние звуки сопровождают его, что исходят они справа и слева колонн иконостаса, что и стены звучат певуче вековым золотом икон и окладов. Он остановился. Мелодии звуков не прекратились, только несколько сместились, доносились из отдаления, со стороны алтаря, из приоткрытых Царских врат. Ему редко удавалось бывать одному в церкви, всегда его окружали верующие. А сейчас он по - новому представил ту торжественность песнопений, царственную красоту стен и море льющегося света лампад и свечей. Но явственно ощущаемые звуки на миг тронули его. Ему казалось, что церковь ожила и зал живой, с ним говорят святые с икон, висящих на стенах, и еле слышимая мелодия церковного хора навевает грусть и печаль последних дней храма. Он почувствовал тяжесть в теле, какую - то заметную ему немощь рук, ног, плеч. Он знал, что всё богатство и утварь церковная перенесены в эту церковь со старой церкви, которая в прошлом веке пришла в негодность из-за старости.
Выходит, всё это убранство, книги, лампады, иконы существуют уже два столетия. В них мудрость наших предков.
Отец Николай сбросил с себя минутное оцепенение, когда в притворе церкви увидел фигуру сторожа, чуть ли не бегом спешащего к нему:
- Батюшка! Приехал Захаров, требует Вас на улицу,- сказал взволнованный сторож. Отец Николай понял, что настал тот роковой час, который долго оттягивался. Об этом часе не хотелось думать, этого часа все боялись.
- Я приехал сказать, что с этого дня церковь закрывается. Райком партии наше решение утвердил,- не здороваясь, торопливо выговорил председатель,- прошу дать команду прислуге церкви сдать ключи в сельсовет.
- Бог не простит вам, антихристам…,- медленно проговорил отец Николай и, прижимая правой рукой левую половину груди, тяжело поднялся по ступенькам паперти, последний раз прошёл в Царские врата алтаря и опустился в кресло, стоящее возле престола.
И пошли дни за днями, серые, безмолвные…
Захаров спешил, как голодный зверь, который всё делает, чтобы только где-то добыть кусок. Но как назло, все первые дни недели были заняты срочными делами. Только сегодня, возвратясь из райцентра, решил проехать сразу в Совет (не заезжая к себе домой), в надежде застать там кого - то из активистов. Но в просторной комнате прихожей никого, кроме посыльной, уже не было. Он прошёл к себе в кабинет, предварительно поручив посыльной сходить за Авдотьей НКВД. Через короткое время в дверях показалась Авдотья
- Что за срочные дела так поздно, председатель?- прямо в дверях заворковала Авдотья НКВД.
- Заходи, заходи, поговорить надо,- усаживаясь на свой стул, стоявший, как всегда, во время заседаний в дальнем торце стола, ответил Захаров. Авдотья, закрыв дверь в кабинет, присела на табуретку у входа, демонстрируя тем самым, что она долго не намерена засиживаться в кабинете.
- Помнишь наш разговор о церкви? - спросил Захаров, - мы хотели до начала летних работ закрыть её? На прошлой неделе я отобрал ключи у отца Николая. Теперь всё в моих руках, я уничтожу этот рассадник божества, оставлю там голые стены.
- Что ты, Господь с тобой, Сергей Лексеич,- скороговоркой выговорила Авдотья.
- Да, я не хочу, чтобы богомольцы каждый день присылали ко мне своих адвокатов с уговорами,- чуть ли не криком произнёс председатель,- я решу раз и навсегда! Я прошу тебя пойти со мной. Я не приказываю, прошу, пойдём со мной, иначе бабы не подпустят меня к церкви!
Авдотья знала, как болезненно воспринимал председатель любой отказ от его предложений, но, вспомнив, как отреагировала на разговоры о закрытии церкви её старушка- мать, заявившая, что только сатана может поднять руку на святыню, решительно сказала председателю:
-Я тебе здесь не помощница, Сергей Лексеич. Меня после этого домой не пустят.
Она видела, как кровь прилила к лицу председателя, как, скосив лицо в сторону Авдотьи, дрожащими руками достал из ящика стола громадную связку церковных ключей и, приподнимаясь, резко оттолкнул от себя стул.
- Обойдусь без вас, помощнички, - со злостью проговорил председатель, и, уже не обращая внимания на стоявшую рядом Авдотью НКВД, направился к выходу.
ГЛАВА ШЕСТАЯ. РАЗГУЛ САТАНЫ.
Люди видели, как председатель подошёл к церковной ограде, открыл калитку и, поднявшись по ступенькам паперти, большим ключом отомкнул железные двустворчатые двери, расположенные на западной стороне, и прошёл вовнутрь. Эхом отдавались его шаги под куполом. С осуждением, грустно смотрели на него лики святых. В проёмах окон Захаров увидел бронзовые паникадила, которые в дни богослужений горели сотнями зажжённых свеч .
Со стороны алтаря шёл не выветрившийся ещё после завершения службы ладанный дух и сквозь льющийся с верхних окон вечерний, серый свет видны были размытые скупые силуэты святых на чёрных, более двухсотлетней давности, иконах и парящие в белых пушистых облаках церковного купола прекрасные полуобнажённые херувимы.
Подойдя к иконостасу, Захарову сразу бросилась в глаза икона святого Сергия Радонежского, висевшая в нижнем ряду, близ центрального украшения - большой иконы Иисуса Христа. Икона Сергия Радонежского была в особом почёте сельских прихожан - я говорил, что престольным праздником в селе был Сергиев день, в честь великого мученика Сергия.
Ухватившись за низ иконы, Захаров с силой вырвал её из ряда, и тут же на пол слетело ещё несколько икон. Собрав их в охапку, тяжело ступая сапогами по ступенькам, спустился в церковный двор и бросил их на землю. Нагнувшись, чиркнул спичкой, поднёс её к углу иконы. Но спичка прогорела, оставив на иконе только тёмный, закопчённый масляный след.
Казалось, сама природа протестует против чудовищных попыток варварства, пытаясь противостоять грубой, злой силе этого человека. Тогда, Захаров прошёл к забору, набрал сухой, прошлогодней травы и снова зажёг спичку. И заполыхал костёр на церковном дворе. Он сходил в церковь, принёс ещё охапку икон и бросил их в огонь.
Пройдя в алтарь, Захарову бросилась в глаза разная церковная утварь: серебряные с позолотой кресты, старинная тканая посуда, используемая в церкви при освящении, блюда для мира, столбцы, оклеенные по краям кожей и свёрнутые в рулон. Собрав и это всё в охапку, снова пошёл к выходу. В дверях лицом к лицу столкнулся с Николаем Ивановичем.
-Сергей Алексеевич! Что ты делаешь? Остановись! - загородил проход Николай Иванович.
-Уйди! Сшибу! – не останавливаясь, прорычал Захаров, сверкнув разъярёнными глазами.
И как норовистая лошадь, закусив удила, не видя перед собой никакой преграды, не зная страха, рвётся вперёд, так и Захаров, оттолкнув Николая Ивановича, прошёл во двор и, сбросив вторую охапку икон в костёр, пошёл снова в церковь. Николай Иванович понял, что сейчас никакая сила Захарова не остановит. Тогда он подбежал к полыхавшему костру и, не успевшие загореться иконы стал отбрасывать в сторону, в траву, и за забор. А за забором уже собрались женщины, увидев зарево пылающего костра. Захаров всё сновал взад и вперёд, от костра на дворе в церковь и обратно, бросая в костёр всё новые и новые порции икон, книг.
Открыв ризницу*, он стал выбрасывать оттуда хоругви с изображением Христа, Пресвятой Богородицы, святых Николая Чудотворца, Василия Великого и других .Женщины и старушки, столпившиеся у входа во двор церкви, со слезами умоляли не трогать добро, нажитое всем миром, пытались пройти в калитку и потушить всё уничтожающий огонь .Но Захаров, завидя женщин, вытолкал их за калитку и замкнул её. Он раскрыл окованный железом сундук, стоящий в углу ризницы, достал оттуда парчовую ризу, тафтяную рясу, прошитую позолотой, которые отец Николай набрасывал на себя во время службы по большим праздникам, и, волоча их длинные полы по земле, вынес во двор и бросил в костёр. Толпа за забором ахнула. Захаров невозмутимо повернулся и пошёл снова ворошить сундуки в ризнице.
До позднего вечера пылал костёр во дворе артюшкинской церкви. Захарова не остановили слёзы старых людей, стоявших за чугунным забором, с мольбой и ненавистью в глазах, взирающих на всё, что творил хищник. В умах людей этот человек, вобравший в свой узкий мозг разрушительные идеи, действительно был подобен животному, которому чуждо мышление о завтрашнем дне, его разумом руководит не мозг, а когтистая кровавая рука сатаны. Такого не остановишь. Он идёт, расталкивая или уничтожая всё на своём пути, пока праведная сила не остановит его и не отбросит на свалку истории.
Так получилось и с Захаровым. Сколько проклятий было ниспослано на него людьми, сколько слёз пролито ими за тридцать лет его «деятельности»! Не могло быть так, чтобы не сбылись проклятия людей! Они сбылись! И самым прозаическим образом.
В пятидесятые годы решением правительства происходило укрупнение территорий сельских Советов. Под началом Захарова оказалось ещё несколько населённых пунктов. В каждом надо побывать, познакомиться с новыми людьми. В те годы он уже ни дня не обходился без спиртного, а иногда на несколько дней терял земную ориентировку, потом медленно приходя в себя. Но день начинал всегда со стакана. Так было и в тот злополучный день. Выпив с утра стакан самогона для «сугрева», как говаривал он сам (а морозец на дворе был на самом деле градусов под двадцать), пошёл запрягать свои лёгкие санки. Набросив на себя тулуп, поехал по центральной улице на выезд из села.
На окраине села стоял одинокий домик тёти Кати, где Захаров в любой час был желанным гостем. Его здесь всегда могли угостить вожделенным продуктом (председатель всё же).
- Катерина! - с порога прорычал Захаров, - опохмели, со вчерашнего горит…
- Дак, нету у меня, … кончилось, - для приличия начала Катерина, но, заметив свирепый взгляд председателя, смолкла.
- Для меня-то найдёшь! А то мне далеко ехать, надо согреться, - уже миролюбивей проговорил председатель. Катерина достала бутылку, поставила перед Захаровым на стол. Захаров жадно выпил стакан, крякнул, занюхал куском хлеба противный запах сивухи. Резко встал с видом делового человека, у которого впереди неотложные дела. Катерина хотела воспользоваться визитом председателя и упросить его, чтобы он сказал сельскому финагенту об отсрочке её долгов по налогам, но Захаров и слушать её не стал, вышел на улицу и, тряхнув застывшими на морозе вожжами, укатил в направлении дальнего посёлка, оставив за собой снежную круговерть.
Больше его никто не видел. Только поздним вечером вернулась его лошадь с пустыми санями, а люди, посланные в розыск, нашли мёрзлый труп председателя в снежном овраге, далеко за Водяным кустом.
Так закончилась жизнь председателя Захарова.
ЭПИЛОГ С ДВУМЯ ЭПИЗОДАМИ.
Эпизод первый.
Село наше стоит в низине. Въезжаешь в село со стороны Сморородина – там Смородинская гора, въезжаешь с противоположной стороны – Тушнинская гора; если даже подбираешься к селу пешком, скажем, со стороны Двух рек, всё равно, выйдя из леса, сразу же открывается вид сельских домов сверху вниз с ровными прямыми рядами улиц, правильными прямоугольниками огородов и зеленью травы – муравы перед каждым домом.
А известно, что церкви красиво смотрятся издалека, со стороны. А чтобы нашу церковь видеть издалека, любоваться на фоне голубого неба её светлыми куполами и огромными крестами, стянутыми для прочности к куполам тонкими металлическими цепями, её и построили высоченную, да на высоком холме в центре села. Вот и засияли её купола, поднятые к небу, на фоне белых облаков, с какой бы стороны села ты не засматривался на этой величине.
И радовали людей эти высоченные купола уже в не работающей церкви до пятидесятых годов. Но в один прекрасный летний день подошёл к ограде церкви огромный гусеничный трактор, ловкие мужики зацепили верхушку колоколен стальным тросом, трос натужно стянулся под усилием трактора и купола с крестами сначала, чуть качнувшись в одну сторону, рухнули вниз на заросшую зелёной травой церковную территорию. Вот только здесь мы, мальчишки тех лет, увидели кресты, радующие людей на вершине церкви своей красивой миниатюрностью, в натуральную величину. Лежали они на земле огромные, трёхметровые, совершено целые, как бы говорящие с укором всем, кто подходил к ним:
-Что же вы сделали? Как же вы ещё раз обеднили себя?
И потерял наш сельский пейзаж последнюю красоту, потому что архитектор, проектируя нашу церковь, вписал её в нашу артюшкинскую местность только с её куполами, вознесёнными в голубизну неба на фоне наших лесов и гор. Я уверен, что когда-нибудь люди снова поставят на прежнем церковном холме новую церковь и будет она снова радовать людей своими куполами и колокольным звоном. Но нам больше никогда не увидеть тех стремительно устремлённых ввысь крестов и светлых куполов бывшей церкви.
Эпизод второй.
В семидесятые годы, когда ещё живы были мои родители, я часто приезжал домой, помочь старикам, поговорить с ними, утешить их. В один из приездов неожиданно встретился с Николаем Ивановичем.
-Забываешь стариков, забываешь, - не столько всерьёз, сколько в шутку произнёс Николай Иванович, с удовлетворением от встречи потирая ладонью свои седые, но всё ещё пышные усы. Я, конечно, с виноватым видом тут же пообещал навестить их дома.
И вот я у них в гостях. Как и двадцать лет назад, когда ещё меня за руку мать водила к ним в гости, в доме было чисто прибрано, в просторной передней постланы половички, фикусы в больших кадушках. Но самое удивительное и неожиданное для меня было в левом переднем углу избы. Там от пола до потолка стояли икона разных размеров, в металлических окладах серебра и позолоты, иконы без окладов, а наверху под самым потолком, целый ряд тёмных икон, установленных в рамки, которые, как не трудно было догадаться, сделал своими руками Николай Иванович, уже выйдя на пенсию. Верхние иконы были настолько тёмными, что еле просматривались лики святых, краска на некоторых иконах отшелушилась и местами обсыпалась, так что просматривалось основание досок, куда когда-то коснулась кисть безвестного иконописца. Я остановился, поражённый увиденным.
Это же церковный иконостас в миниатюре, помещённый в крестьянской избе! Сверху тот же деисусный чин, только в самодельной рамке, как и положено, в центре икона Иисуса Христа, рядом икона богородицы, а по сторонам иконы с изображением архангелов Михаила и Гавриила. Остальные иконы, отсутствующие в деисусном чине у Николая Ивановича, сгорели на костре председателя Захарова, в том числе и наша храмовая, изображающая Сергия Радонежского, кому и посвящена была наша церковь.
Здесь же, в этом самодельном иконостасе, но внизу, ближе к полу, стояли иконы с изображением других святых. Среди них очень броскими были иконы Георгия Победоносца на коне с занесённым над головой копьём, поражающем страшное чудовище, распластавшееся в ногах коня Георгия Победоносца и икона Казанской Божьей матери, в которой Богородица сидит с младенцем на руках. Эта икона особенно выделялась среди других своим ярким окрасом общего фона под позолоту с контрастными цветами одежды Богоматери, от красно-коричневого в платье до зелёного в рубашке младенца, и святящимся Нимбом и у Богородицы, и у младенца.
-Николай Иванович, это то богатство, которое вы вытащили из-под огня? – невольно вырвалось у меня.
-Частично да. Но здесь есть иконы, которые оставили люди знавшие, что после их ухода из жизни икона пропадёт. Ведь придут же времена, когда у нас снова построят церковь, а в этом я не сомневаюсь, и новой церкви нужны будут иконы. Вот я и оставлю всё это нашим детям и внукам. И будут эти иконы славить Господа уже в третьей в истории села церкви.
К сказанным словам Николая Ивановича мне нечего было добавить.