Зачёркнутый поезд
Рассказ
Пролог
…Брат сидел рядом, гладил его по волосам, по руке, негромко, ободряюще говорил что-то. Он терял сознание, потом снова выплывал из забытья – и неизменно видел над собой лицо брата, прозрачно-фиолетовые очки, тонкую прядь, качающуюся перед ними. И всё не давала покоя мысль: что-то не так; кто-то другой, кто-то ещё…
Потом – очень нескоро – вспомнил:
- Таня…
Брат отвёл глаза; потом посмотрел печально, строго:
- Я звонил ей. Сказал, что ты в больнице, что такая вот беда… Я знал, что ты захочешь её увидеть… Я просил её прийти, но она сказала, что… Малыш, знаешь, не надо лучше. Она не придёт. Она уже уехала.
Очевидно, он снова провалился в пустоту. Вероятнее всего, плакал. Улавливал каким-то шестым чувством, что врачи до сих пор обеспокоены его состоянием, что он ещё где-то между.
Очнулся в очередной раз – от ласковых, мягких прикосновений чьих-то рук; не брата. Приоткрыл глаза. Скорее угадал, чем увидел: медсестра. Молодая, расторопная. Запах лекарств и выстиранной казенной одежды. Попробовал поворочать глазами: брата рядом не было.
Вздохнул, заморгал:
- Тан…
Медсестра раздвоилась, затем очертания её совсем расплылись. Показалось, будто оглянулась на дверь. А потом положила ладонь ему на лоб и тихо, быстро заговорила:
- Брат соврал тебе. Она была здесь. Она хотела тебя повидать, очень хотела. Но ты слишком долго был без сознания… Понимаешь… Если ты хочешь когда-нибудь увидеть её, ты должен жить! Живи! Если бросишь карабкаться – ты никогда её больше не увидишь. Ты просто обязан жить!
* * *
- Тьфу, вот же заело, - фыркнула Суся, нарезая колбасу на квадратном столике. В стаканах с почерневшими от времени подстаканниками качались маленькие ритмичные бури, за окном ошалело бежал лес.
- Суся, это нервное, - хихикнула Лёля, и обе хором допели:
- За Дуна-Дуна-Дунаем
Зреет виноград…
Таня сидела с книгой у окна. Читать было невозможно. Строчки прыгали, хлопала дверь купе, девочки постоянно спрашивали, не хочет ли она чаю. В сущности, книга была тоже – не книга, а язык жестов: «не трогайте меня, пожалуйста». И отрешённый взгляд за толстое стекло вагона.
Суся и Лёля решили развлекать её изо всех сил, это ясно. Принято считать, что смена обстановки – лучшее лекарство от несчастной любви. Говорят, протяжённость боли от расставания равна квадрату времени встреч. Они с Гошей были вместе три месяца. Прошло полгода. Значит, вот-вот всё должно зажить – ну, просто обязано!
Хорошо. Она подождёт. Смиренно и терпеливо.
И всё-таки… Неужели это была любовь? Вернее – неужели нельзя было понять сразу, что Гоша нисколько не любил? Неужели… Ну, как она могла поверить?
Нет, конечно, грамотнее спрашивать – разве она могла не поверить?
Суся протянула ей тарелку:
- Бери бутер! – и подмигнула Лёле:
- Давай с начала!
«Зеленеет озимь,
Плещет водограй,
Брошу шапку оземь,
Кинусь за Дунай…»
Лёля засмеялась с набитым ртом.
«Давай с начала…» Возможно ли это на самом деле? Вот поистине гамлетовский вопрос! Можно ли начать всё с нуля, можно ли избавиться от ледяного камешка прошлого внутри? Клюёшь, глотаешь эти камешки, как курица, чтобы они перетирали потом твою дальнейшую жизнь, помогали её переваривать… Опыт бесценен! Но кому он нужен, если тебе тридцать, тридцать три, тридцать пять – и ты веришь любому проходимцу?..
Но скажите, Боже мой, но ведь если человек говорит: «Я знаю, как тебе было трудно. Я знаю, что тебя обманывали и предавали. Знаю, как это больно. Можешь верить мне: я никогда не обману тебя. И никогда не предам», - ну скажите, разве можно не верить таким словам?
А он и не объяснил даже, как повернулся язык сказать такое, если уже тогда знал: Таня нужна ему лишь на время. Как одноразовый пакетик: заварить чай, отжать тёмные капли и привычным жестом вышвырнуть в мусорное ведро. Предельно чётко и просто. Только и всего…
Мир съёжился и почернел, как подожженная полиэтиленовая плёнка. И ведь догорит – наверное, уже скоро…
Можно ли начать всё с начала? То есть – чтобы всё было по-другому?
Суся жевала напротив, внимательно изучая Танино лицо. Дожевав, строго заключила:
- Если человек урод, на него надо плюнуть и идти дальше. Всё.
Таня откинулась, прислонилась к стене: лицо скрылось в тени верхней полки.
- Суся, я слишком устала…
- А ты пофантазируй. Я никогда не поверю, что ты разучилась мечтать. Давай.
- И откуда ты взялась, такая умная?..
- Хм… Оттуда же, откуда и все. Голая, орущая и голодная. Ешь колбасу…
- Суся, нет, я серьёзно. Мне иногда кажется, что это не я тебя на двенадцать лет старше, а наоборот.
- Расслабься и получай удовольствие.
- За этим и еду…
Суся и Лёля улыбнулись. Правда же, сколько самообладания должно быть у этих девчонок, чтобы ни взглядом, ни намёком не выдать своего отношения! Они-то в свои двадцать три искренне считают, что тридцать пять – это примерно семьдесят восемь, и мечта – единственное, что остаётся после обрушения идиллического розового мирка.
- Суся, понимаешь, я так устала, что не верю, будто всё можно зачеркнуть и спокойно зашагать дальше.
- Знаешь, я тут одну умную книжку читала, - отозвалась та, - на редкость дебильная book, я тебе скажу – но там была с таким пафосом мысль высказана… Мол, если у вас по жизни всё не ладится, не клеится и не срастается – значит, какой-то цикл не завершён. Типа надо вспомнить, какую линию в отношениях с людьми или какую жизненную ситуацию ты не довёл до конца, завершить её – и только тогда двигаться вперёд. И дальше там на полном серьёзе советовалось: мол, вот вам пример. В детстве соседский сын Петя всё время просил у вас мячик, а вы постоянно жидились. А теперь вспоминаете и от стыда не спите по ночам. Вот, значит, это и есть незавершённая линия. Там-то вы, сволочь, и обгадили себе всю карму. Возьмите – нет, ну честно, Танка, так и было написано! – возьмите чистый лист бумаги и нарисуйте довольного себя и рядом – счастливого Петю с мячиком. И представьте, что потом Пете по жизни много этих мячиков давали, и что он всегда радовался… ну, и всё такое. Так вот, короче, возьми лист бумаги, нарисуй этого своего Гошку с отрезанными яйцами и рядом довольную себя с бензопилой. И всё! Линия будет завершена и карма твоя засияет!
Татьяна рассмеялась, и девочки счастливо рассмеялись вслед за ней. И хохочущая Суся меньше всего могла представить, что примерно до того же самого Таня недавно додумалась сама – но всерьёз.
Всё шло наперекосяк. Месяцы и годы подряд – сыпалось, не успев начаться. Падало, как отваливается с черешка засохшая завязь. И постепенно Таня пришла к выводу, что вся её жизнь на самом деле логична и правильна, и случись ей по прихоти какого-нибудь сумасшедшего волшебника шлёпнуться в начало той или иной истории, она поступила бы точно так же, сомнений быть не могло. И только одна – как там выразилась Суся? – жизненная линия завершена не была.
Впрочем, возможно, она сейчас опять вспомнила об этом только потому, что и Суся, и Лёля всерьёз занимались танцами, как…
Ах, какое же это имеет значение для нахалки памяти, ухитряющейся навязать узоры Бог знает из чего – из блеснувшей на ветру паутинки, из тихого звона радиоточки, похожего на робкую скрипку одинокого сверчка!..
Ей исполнилось двадцать семь, и жизнь кончилась. В очередной раз; но тогда казалось, что просто кончилась. Ей не нравилось ходить в столовку дома отдыха, где пахло содой и крутыми яйцами; обедала и ужинала платно, в кафе. Вот там-то, когда из динамиков над дверью раскованно и хрипло запела Пугачёва («Ты сними, сними меня, фотограф…»), именно тогда Таня отчётливо поняла, зачем она здесь. Поняла о себе тогдашней всё. Жизнь кончена, искать своего спутника (читай – принца) совершенно бессмысленно, и единственное лекарство от отчаяния – броситься в объятья мимолётных отношений. Хотя бы чуточку. Хотя бы в мечтах.
А здесь – всё, как положено: лес, озеро, спортивная площадка, танцпол, бильярд, кафе. Только вот даже мечтать тут – не с кого. Не снимешь слепок мимолётного чувства с нескольких случайных взглядов или фраз. Вокруг – старики, влюблённые пары, шумные семьи. Довеском, правда – один полусумасшедший студент, с которым они, кстати, довольно быстро нашли общий язык.
Их жизненные интересы пересеклись в спортивном зале. Пересеклись перпендикулярно: то, чем самозабвенно занимался студентик, Татьяне ещё в детстве поставили рыбьей костью в горло. Когда вошла, он стоял спиной к двери у шведских стенок, поднимал и опускал натянутую ногу, обнимая воздух округлой рукой. Спина его была восторженно напряжена, облегающие тёмные трико беззастенчиво демонстрировали мельчайшие движения ягодичных мышц. «Балерун… Или циркач», - пронеслось в голове Татьяны, и тут паренёк повернулся, чтобы сделать упражнение с другой ноги. Получилось неловко: вроде как стояла и пялилась на его задницу.
- Какой у вас шикарный батман!
Он удивлённо поднял брови:
- Вы тоже занимаетесь?
- Упаси Боже… В детстве мучилась пару лет.
- А-а… - Его воодушевление угасло. – А я без балета жить не могу.
- Даже здесь, на отдыхе?
- Это и есть отдых… После хорошей тренировки мысли чище. Отпадает вся ненужная шелуха. Можно… понять, найти ответ. Если долго уже ищешь.
Звали его Виталиком. Он был худой, с покорно опущенными узкими плечиками, с короткими мелированными волосами, со взглядом больной, отчаявшейся собаки. В Татьяне он мгновенно почуял «хозяина» - и вцепился, опутал сетью разговора. Благо разговорить Таню было не особенно сложно.
За пару дней он успел ей даже поднадоесть: зачем тратит своё и её время? Ведь кроме Тани он ни с кем здесь особо не общается. Либо парень геронтофил (ведь ей двадцать семь, и это серьёзно!), либо альфонс, либо ему попросту всё равно. Пока ломала голову, он вдруг, подсев за её столик во время обеда, после обмена приветствиями огорошил:
- Таня, вот скажи… Скажи, как ты считаешь, можно человеку бросить всё – совершенно всё в жизни! – и начать с нуля?..
- Глупость какая… Ну, в смысле, я хотела сказать, что если ты про себя – ты ещё не начинал даже.
Он усмехнулся и опустил глаза. Ресницы у него были длинные, девчачьи; бросали тень на бледное лицо – к зависти Татьяны. Подумала: Господи, какой красивый парень – и туда же, страдает всякой фигнёй.
- Я не начинал? Да за меня уже всё решили… А я совершенно с этим не согласен. Я так – он вскинул огромные, вмиг почерневшие от зрачка, глаза – не хочу! Вот и проблема.
- Ты… уверен?..
Он махнул рукой:
- Да я столько думал и передумывал! Танка, я уверен, что…
Но в этот момент приятный мужской голос окликнул – с нежностью и словно бы лёгкой обидой:
- Сверчок!..
И Татьяна, удивлённо вздрогнув, повернулась. Да, на земле в самом деле было около двадцати человек, вместе с которыми она десять лет назад закончила школу и которые ещё помнили, что она – Сверчок. Но мужчина, который приближался к столику, к их числу не принадлежал.
Зато он принадлежал к тем, с кого можно было беззастенчиво снять слепок большой и светлой мечты. И Таня поняла это сразу, вся – от макушки до набоек на туфлях. Он был среднего роста, с модной стрижкой, в стильных очках (какие носят денди и едкие интеллектуалы), в рубашке с галстуком. Через рубашку угадывалось ухоженное, накачанное тело. Как лёгкий эпатаж с уклоном в романтизм, на ногах красовались бледно-голубые летние кеды. Улыбаясь углом рта, он быстро шёл к ней, и тёмная прядка волос легонько покачивалась, пересекая дужку очков.
- Ну, наконец-то я тебя нашёл!
Увы, это было сказано не ей.
- Здравствуйте. Вы позволите, я сяду?
Это – ей. Таня кивнула, улыбнулась. Незнакомец уверенно отодвинул стул, сел по-хозяйски, перекрестил длинные ноги в отглаженных брюках. Переплетя пальцы, обнял колено, взглянул на Виталика:
- Ну? И зачем было опять удирать из дома?
Виталик потупился, кинул взгляд исподлобья:
- Дрюх, ну… не здесь же!.. Давай потом поговорим.
Мужчина улыбнулся, искоса взглянул на Татьяну:
- Ты бы хоть представил меня девушке. А то неудобно как-то получается.
- Неудобно срать на потолке! – зло сказал Виталик. – На хрен ты приехал? Оставь меня в покое!..
Он вскочил, с грохотом задвинул стул и поспешно пошёл к выходу, едва не натыкаясь на мебель, ни разу не обернувшись; вскоре скрылся в проёме.
- Какой стыд… Позорище! – вздохнул незнакомец.
Вынул пачку сигарет из нагрудного кармана:
- Как меня достали его выходки… Сигарету хотите?
Она не хотела (не курила); влюблялась неторопливо, но верно.
- Андрей.
- Татьяна.
- Татьяна, вы уж простите за этот спектакль. Тяжело, но что поделаешь…
Он выпустил дым вверх, незаметным жестом вздёрнул рукава – стали отлично видны дорогие часы на запястье.
- Виталик – ваш…
- Брат. Младший брат. Гадкая, необузданная бестия.
- Да? Мне так не показалось.
Он отмахнулся:
- А, бросьте! Он просто не успел вам как следует надоесть. А мне он проколупал мозги до дырок. Столько с ним возни!..
- Ну, я с ним знакома всего несколько дней…
- О, как я вам завидую, мадемуазель!
Он произнёс это смачно, со всеми гласными, продлив последний слог – вытянул, как полную ложку вязкого, приторного мёда.
Они разговорились. Андрей был коренным москвичом, работал ди-джеем на радио. Слушатели знали его под псевдонимом Андрей Гидра. Правда, петербурженке Татьяне это сочетание всё равно ничего не говорило.
Отец Андрея развёлся с матерью, спустя несколько лет женился на другой. Она была тихая, некрасивая и покорная. За эту бесхарактерность Андрей особенно невзлюбил мачеху – которая, впрочем, не понравилась ему с первого взгляда. Через год появился Виталик: болезненный, плаксивый, крикливый и беспомощный; все тряслись над ним, и он, Андрей, в первых рядах – хотя в ту пору был восьмилетним пацанёнком.
- Парадоксально, но при своих сложных отношениях с мачехой братишку я сразу полюбил. Может, и с Людмилой смирился бы, но через два года она умерла.
- О…
- Да. Рожала второго ребёнка, но… - Андрей вздохнул, - к сожалению, ни его, ни тётю Люду спасти не удалось. Отец с горя запил… А там… - Андрей затянулся, выпустил дым в потолок. – Так что я Виталику вместо родителей. Мотаюсь, вытаскиваю из передряг, обнаруживаю то в рок-клубе, то в доме отдыха… Это монстр, а не братец, честное слово!
Таня кивала.
Всё это она узнала, разумеется, позже. Андрей стал приглашать её то прокатиться на лодке, то сыграть в волейбол, то, приодевшись, прогуляться в город за сувенирами. «Прогуляться» - трогательно звучало; на самом деле Андрей возил её на своей шикарной иномарке. Виталик явно, недвусмысленно ревновал, и Таня порхала по облакам от счастья, лишь изредка позволяя совести подёргать себя за пятку: очевидно же, что Андрей только приятно проводит время, а вот мальчишку ты мучаешь зря.
Но всё это было потом; тогда, в первый раз, Таня удивлённо спросила: почему Сверчок?
- Так вышло. Детское прозвище.
- И моё тоже.
- Вот как?
- Моя фамилия – Сверчкова. Меня в школе Сверчком называли.
- Надо же, какое совпадение…- но смотрел он в этот момент уже куда-то сквозь Таню, далеко.
Мама звонила каждый день. Обязательно, ровно в восемь вечера, и частенько ещё перезванивала после одиннадцати, если забывала что-нибудь спросить или сказать. Таня таскала мобильник с собой даже в ванную: если не поднимала трубку после третьего звонка, мама начинала ужасно нервничать и долго выговаривала дочери, что та не бережёт её и без того слабое здоровье. Таня предпочитала снимать трубку вовремя.
Именно из-за шаткого маминого здоровья Таня ничего не рассказывала ей об Андрее. Она понимала: это даже не курортный роман, это просто курортная вежливость. В конце концов, она симпатичная, образованная, она интересный собеседник… Но ужасно хотелось, конечно, чтобы Андрей испытывал к ней чуть большее чувство, чем благодушное расположение.
Однажды она схватила крючком слуха скользкую рыбёшку его разговора с братом. Та трепыхнулась, блеснула чешуёй и, сорвавшись, ушла в глубину. Рассмотреть её Таня не успела.
- Да врёшь ты всё! – обиженно сказал Виталик.
- Нет, Сверчок, не вру, - устало ответил Андрей. – Сам убедишься.
- Не верю!
- А напрасно.
И вроде глупо – но так мечталось: вдруг о ней? Вдруг Андрей в самом деле влюбился в неё, в Таню, только умело скрывает это? Так ловко, что даже Виталик не верит, что между Таней и Андреем может быть что-то большее…
Одно удивляло: глаза Андрея никогда не смеялись. Они всегда оставались фиолетовыми за цветными стёклами пижонских очков, и весёлая синева летнего неба скользила по этой защите, не добираясь до зрачков. Тане это казалось странным; впрочем, думала она, у Андрея такая профессия, которая требует огромного пофигизма и колоссальной выдержки. Ну, во всяком случае, это была вполне правдоподобная версия.
Через несколько дней за завтраком Андрей спросил, не хочет ли Таня составить ему компанию.
- В одиннадцать экскурсия в город. Святые места: церквушки, источники, всё такое. Собор с фресками четырнадцатого века. А? Как?
- Ой, я с удовольствием!
Виталик ковырял кашу, пронзая тарелку взглядом из-под длинных опущенных ресниц. Он был жалок, как Ленский перед дуэлью, и сейчас меньше всего походил на взрослого парня. Казалось, за одним столом с ними сидит школьник.
Андрей тихо, ласково позвал:
- Сверчок!
- Я с вами не пойду. Я не собираюсь таскаться по жаре, чтоб пялиться на облупившиеся стенки.
- Вита-аль… Ну…
Он наконец поднял глаза: злые, полные ненависти.
- Иди ты к чёрту! Ты же знаешь, я терпеть не могу церкви! Мне там противно!
Внутри у Тани что-то остро чиркнуло по лёгким, вдох отдался болью. Ну нет, это уже через край. Бедный Андрей!
- Ну, как знаешь, как знаешь. А мне вот нравятся храмы. Такое благолепие! И атмосфера совсем особенная. Впрочем, это на любителя. Мы с Таней поедем, а ты как хочешь.
Подмигнул Виталику и чуть дёрнул бровями – приободрить.
Потом, когда они вдвоём стояли под сводами огромного собора, где пахло ладаном и извёсткой, крутили головой, Таня не сдержалась:
- Андрей, ну что ты с ним возишься?! Он же не мальчик. Пусть живёт, как знает… Ты такой… Ты вполне достоин спокойной жизни!
Андрей хмыкнул. С огромного столба, дугой уходящего в арку, на них взирал огромный, необъятный лик Христа – сурово, почти гневно.
- Смотри, Таня, какой сердитый. Вот ведь умели писать предки! Приходили люди, становились на это место, где мы сейчас с тобой… а Он глядит сверху вот так, да?... Мол, ты, козявка, чего тебе надо?
Таня улыбнулась:
- И вовсе не так. Может, Богу от нас, наоборот, что-то надо.
- Ему-то? – Андрей легонько кивнул в сторону величественной фрески. – Да вряд ли…
Помолчали, прошли по каменному полу несколько шагов – дрожащий звук Таниных каблуков вознёсся под мрачные своды.
- Видишь ли… Когда отец умирал, он… Короче говоря, я обещал ему, что Виталик получит и воспитание, и образование. И теперь прихожу к выводу, что не сумел выполнить его последнюю волю. С воспитанием, похоже, не удалось: у него буйный нрав, он привык получать всё, что хочет. Отец избаловал его.
Таня вспомнила худенькие, покорные плечики – и усомнилась; но сомнение это, на миг белой калькой прикрывшее картину, нарисованную Андреем, прошуршало по бумаге мыслей и улетело прочь.
- Ну вот… А теперь, кажется, срывается и образование тоже. Он в училище, остался год, а потом – если сдаст экзамены – зачисление в очень хорошую труппу… Я практически договорился! Но он учится всё хуже и хуже. Похоже на то, что вот-вот бросит…
- Разве? Мне казалось, он очень увлечён балетом…
- Что? – Андрей рассмеялся; в церкви это прозвучало неестественно и жутко. – Он? Увлечён? Да у него семь пятниц на неделе! Он позёр, актёр… Сегодня люблю, а завтра ненавижу. Конечно, ему хочется казаться лучше, чем он есть… Знал бы он только, как я за него переживаю!
Таня взглянула на старинную икону Божией Матери: Младенец с тёмными ручками и ступнями, не закрытыми окладом, тянулся к Её большому печальному лицу, ища защиты и даря безмерную любовь. Креститься при Андрее постеснялась; они вышли из храма в залитый солнцем сквер. Таня раскинула руки, встала на цыпочки, задрав голову:
- Ох, жара! Может, искупаться?
Андрей неопределённо пожал плечами:
- Купайся на здоровье.
- А ты?
- В другой раз.
Что ж, попытка взять инициативу в свои руки провалилась. Навряд ли Андрей стесняется своей фигуры. Значит, увы… Или хочет её помучить? Что ж… Можно придумать и такой вариант.
Возвращаясь с озера – с мокрыми волосами, с мокрым купальником в шуршащем полиэтиленовом пакете, Татьяна неожиданно наткнулась на Виталика.
- Привет! – обрадовался он. – Купалась? Как водичка?
- Вполне себе, тёплая, - после всего, что услышала в этот день, постаралась придать словам интонацию дежурной вежливости – но не сумела, расплылась в улыбке.
- А я тебя видел. В купальнике. Знаешь, для твоего возраста очень даже ничего!
- Вот наглец! – насупилась, но удержаться от улыбки и тут не сумела. Он поймал её и широко улыбнулся в ответ; в глазах отразилось синее летнее озеро, и в глубине его кинулись врассыпную солнечные мальки.
- Айда со мной купаться! По второму кругу! А?
- Ой, Виталик… Нет, я устала…
Он расстроился: мгновенно, слишком заметно.
- Эх, ты… Ну, пойдём тогда.
- Куда?
- В корпус… Не всё же Андрею тебя провожать.
Таня пожала плечами, улыбнулась. От озера вела длинная пологая лестница; они поднимались, не спеша.
- Танка, ну вот скажи, объясни мне, пожалуйста, почему он не уезжает? Он же нашёл меня… Со мной всё в порядке… Неужели так надо меня «пасти»?
- Виталик, я не знаю… - робко предположила:
- Возможно, ты излишне драматизируешь…
Он захохотал – нервно и зло:
- Я драматизирую?
- Ну… Андрей не пасёт тебя, он просто… наверное, чрезмерно опекает. Он уверен, что знает, как будет лучше.
- Вот именно что: он уверен! – Виталик схватил Таню за руку. – Пойдём в беседку, пожалуйста! Я тебе всё объясню. Андрей… Не верь ему, Танка, пожалуйста! Он врёт, он всем и всегда врёт, он тебя не любит!
Таня засмеялась:
- Виталик! Он и не говорил мне, что любит!
Он покачал головой, точно не слышал, и повторил:
- Не верь ему, пожалуйста…
Тане стало ужасно любопытно. Поднявшись по лестнице, они, встреченные радостным порывом тёплого пахучего ветра, прошли по песчаной дорожке направо и сели в беседку, обрамлённую кустарником. Таня сорвала сочно-зелёную ветку, стала вертеть её в руках. Виталик опустился рядом на рассохшуюся широкую скамью:
- Не слушай его. Он на всю страну привык врать, что ему какой-то там дом отдыха! Он меня достал, он не даёт мне жить так, как я хочу… Он давит на меня, понимаешь? Я из-за него иду по чужой дорожке. А я так больше не могу! Но не успеваю сделать шаг в сторону, как появляется братец и водворяет меня на место. А знаешь, где моё место в жизни – с его точки зрения? В жопе!
- Вита…
- Нет, погоди, - выслушай, умоляю! Он скользкий человек, Гидра и есть, самая настоящая! Пока отец был жив, он ещё хоть как-то… А потом… Он подонок, Танка, ты просто ничего не знаешь!
Как непохож был этот поток шаблонных фраз на рассудительные, грустные слова Андрея! О да, тот был сто раз прав: братец его актёр, и актёр превосходный.
- Только не говори, пожалуйста, никому, что я тут тебе сказал…
- Нет, конечно. Тем более что ты ничего такого и не сказал…
- Брат тебе очень нравится?
Этот вопрос застал её врасплох, и Таня уронила ветку. Они одновременно нагнулись за ней и стукнулись головами.
- Ой! – Таня схватилась за лоб. Виталик отнял её мягкую тёплую руку своей:
- Погоди, сейчас… - потянулся к девушке и поцеловал её в лоб. – Извини, Танка! Сейчас пройдёт.
В глазах его рассыпались салюты: я сделал это! Таня изумилась, растерялась… Он неумело стиснул её тонкими руками и стал целовать в щёки, в нос, в подбородок. Потом наконец решился – и отчаянно прижался к её губам.
Было страшно и весело – до визга, как на американских горках; они целовались взасос и долго не могли оторваться друг от друга.
- Танечка, Таня! Милая, родная, ты спасла меня!.. Танечка, хорошая моя, пожалуйста… Неужели ты… Счастье моё!
Потом его горячие, дрожащие ладони легли ей на плечи, медленно сползли на грудь – тогда уже оттолкнула:
- Куда?! Ты с ума сошёл?..
Вскочила, схватила свой шуршащий пакет и, размахивая им, кинулась вон из беседки.
Ну и пусть! Ну и пусть ей светит срок за совращение малолетних – пусть, пусть всё, что угодно – но сегодня она счастлива, сегодня она в восторге!
Они встретились за ужином – все трое – и вели себя так, словно ничего и не было сказано; словно ничего не произошло. По радио снова передали Пугачёву: «Я тебя поцеловала». Андрей кинул скользящий взгляд на Таню, потом на брата. Глаза его остались все теми же, ненормально фиолетовыми; он ничего не спросил и не сказал – лишь, закурив, выпустил дым вниз.
Таню совсем не клонило в сон, несмотря на довольно поздний час. Дотаивали тёмно-синие сумерки, когда она надела босоножки и отправилась бродить по территории базы. Чувства и мысли роились внутри, весело звенели, как необыкновенные пчёлы, наполняя всё тело веселящим газом. Детский восторг требовал выхода, и Таня сама не заметила, что в этот вечер говорила по телефону с матерью совсем другим голосом – настолько другим, что та как бы невзначай поинтересовалась:
- Ты чего такая весёлая? Ухажёр появился?
На волне восхищения не заметила и того, что просто и буднично открыла маме секрет:
- Да, похоже!
Ведь что у неё может быть – серьёзного – с Виталиком? И всё же… Кто бы мог подумать, какие шекспировские страсти! Сразу два парня – и буквально сражения… Да, настоящие сражения – за неё!
Покружив по тёмным дорожкам, вышла к новому, третьему корпусу. Он был достроен, но туда пока не заселяли, лишь в подвальном помещении работали тренажёрный зал и бильярд. Но сейчас, когда стрелки двигались к ночи, всё было закрыто; здание погружено во тьму. По торцу его сбегала вниз пожарная лестница – массивная, удобная, с железными перилами и площадками. Таня поднялась по ней на третий этаж, слушая, как весь её остов гудит и вздрагивает от лёгкого прикосновения каблуков. Постояла, облокотившись о ледяные перила, вдыхая аромат спящих сосен, и стала медленно спускаться вниз – как в детстве, по ступеньке. Спустилась до второго этажа – и остановилась, услышав голоса.
По узенькой тропинке, ныряющей от озера между кустов сирени и молодых елей, шли братья. Шли и ругались; Тане почудилось – она уловила своё имя.
- Сверч, я ещё раз тебе повторяю: ты меня достал. Ты чудовищно меня достал своими капризами!
- Это не капризы, Гидра! Твою мать, я взрослый человек, я не собираюсь жить так, как этого хочешь ты!
- Дурачок. Тебе никто ничего не указывает. Ты пойми: ты не сможешь жить по-другому. Ты просто не сумеешь этого сделать. И знаешь, почему? Потому что ты точно такой же, как я. И ты просто не сможешь меня бросить.
- Неправда, Гидра, я другой… Я это окончательно понял сегодня. Я другой! И я…
- О-о, милый, как всё запущено. Посмотри на меня.
Они остановились; блик от дальнего фонаря скользнул по очкам Андрея.
- Посмотри на меня, братик. Я слишком люблю тебя, чтобы отпустить на все четыре стороны. Набивать шишки, искать неприятностей… Зачем? Всё равно потом вернёшься. Сверч, у тебя такой мерзкий характер, что никто, кроме меня, этого не вынесет, поверь. Ну?.. Ты всё ещё сердишься?
- Сержусь…- ответ прозвучал невнятно, глухо.
- Да брось ты… Братишка, ласковый ты мой! Опять я всё бросил, опять поехал за тобой… Не переживай, это иногда случается с такими, как ты. Ничего, всё пройдёт. Ты же знаешь, как я люблю тебя, братик!
Фонарь был слишком далеко. И Тане привиделось, будто Андрей, приблизив голову к голове брата, высунул длинный мокрый язык и слизнул слёзы со щёк Сверчка. Она ещё не успела как следует испугаться этого видения – но тут Виталик положил ладони брату на плечи, а Андрей крепко обхватил его руками и стал целовать в губы.
Такое с Таней уже было: когда всё видишь собственными глазами, и вроде бы надо орать, но ты не орёшь, потому что до сих пор не веришь, что это – не обман зрения.
Правда, тогда случилось чудо: наша сборная забила гол. Теперь же это был трескучий разряд молнии, разом ударившей из сердца во все сосуды. Такой сильный, что из глаз брызнули слёзы, резко закружилась голова и даже захотелось в туалет…
Таня вдохнула, чтоб не задрожал голос; вцепилась в ржавые перила и громко, горько произнесла:
- Ах вы пидоры вонючие!
Ужасное видение кончилось, раздвоилось: бледные пятна внизу повернулись в сторону Тани. Ей показалось, что Виталик слабо охнул. Андрей улыбнулся, поправил очки; тронул, как сытый вампир, языком верхнюю губу и сказал почти беззлобно:
- Заткнись, сучка. Не твоё дело.
Виталик упёрся кулаками ему в грудь, пытаясь освободиться, но брат только крепче прижал его к себе.
- Ненавижу вас! – Прошептала Таня (голос отказал ей в самый неподходящий момент). –
Ненавижу! Ублюдки! Подонки! Мерзкие гниды!
- Таня! – еле слышно выдохнул Виталик.
Она, спотыкаясь, спустилась на землю: ноги даже не сгибались толком, её трясло. Шмыгая носом, кое-как выдавила:
- Молчи, урод! Не смей даже смотреть на меня больше! Кусок дерьма…
И побрела прочь, тыльной стороной ладони вытирая щёки. Нет смысла притворяться, будто гордая, будто не плачешь, если даже платье на груди влажное от слёз.
А ночью она по-настоящему рыдала, скорчившись в постели, накрывшись с головой, и пыталась вытрясти ответ у Бога, почему всё случилось так быстро, почему ей не дали хотя бы ещё денёк пожить в розовом домике перламутровой мечты.
Она вспоминала – и почти физически ощущала снова и снова, как нежно прикасался язык Сверчка к её языку и нёбу, и её мутило от омерзения: ведь в зубастую дырку Андрея он влезал точно так же. Таня стонала, переворачивалась с боку на бок – но её всё так же колотило, шок не проходил, и слёзы – самое главное, слёзы – всё никак не кончались.
А Андрей! Господи, какой же подонок! Какой… Даже слов нету в языке, чтобы выразить такую грязь! Как больно! Она ему поверила! Она гуляла с ним, говорила… Она надеялась!..
Разрозненные кусочки мозаики – звуки, взгляды, слова – сползались, громоздились кучей. Таня разгребала их – и всё никак не могла выложить связную картину. Омерзение владело всей её душой, всем телом: покалывало в икрах, дёргало веки, холодило пальцы.
Несколько раз она, поворачиваясь, нажимала кнопку мобильника: светился экран, становились видны часы. Время в глухой темноте плотно задёрнутых штор тянулось медленно, мучительно, лишь усиливая омерзительные ощущения.
Было уже крепко за три часа ночи, когда ей послышался какой-то шорох в коридоре. Сначала неявный, он постепенно разросся, расчленился на отдельные чёткие звуки: шаги, голоса, хлопанье дверей, скрипы, стуки. Не робко, крадучись, как должно было быть, а быстро, сухо, деловито, по возможности бесшумно. Так бывает, когда случается беда.
Всё равно ведь не спится; Таня надела нижнее бельё, набросила блузу, шагнула в юбку и, сунув ноги в тапочки, вышла в коридор. Две двери щёлкнули одновременно: её и в противоположном конце коридора. Оттуда показался человек в тёмном; потянул за собою белые носилки и второго человека в тёмном. Они развернулись; молча, быстро зашагали по коридору. Таня не могла объяснить, как – но поняла, что там, на этих длинных белых носилках, накрытый простынёй, неподвижно лежит Виталик. Несколько прыжков, зацепилась рукавом за ручку входной двери, сдёрнула; увидела ясно, близко белое вытянутое личико с закрытыми глазами, с волосами, прилипшими ко лбу и вискам, мокрые пятна на простыне – прозрачные, красно-розовые.
- Ой, Виталик…
Но он не отозвался: его, покачивая, поспешно уносили прочь, в прохладную темень.
Татьяна бежала рядом с носилками, покрывшись от холода гусиной кожей, и ветер тыкался в воспалённые веки. У ворот базы стояла «Газель» с открытыми задними дверцами, белела в темноте. Когда они почти подошли, водитель включил огни: по мрачным склонившимся деревьям забегали мертвенные синие пятна.
Виталика погрузили в машину; Таня отчаянно протянула руку – и врач помог ей забраться внутрь. Следом запрыгнул кто-то ещё, больно толкнул её в сторону: Таня ударилась головой и плечом, сильно ушиблась. Согнувшись, сделала два торопливых шага, уцепилась за спинку бокового сиденья, опустилась на него. Что-то мешало ей держаться за стул – отняв руку, с удивлением обнаружила зажатый в ней мобильник. Подняла глаза – прямо напротив, на такой же боковой стул, опускался Андрей. Двери с грохотом захлопнулись, завёлся мотор; Таню встряхнуло, встряхнуло и Андрея, и бледного Виталика на носилках: поехали.
- Куда ты полезла? – прошипел Андрей. – Сука, ведь всё из-за тебя!..
Таня собралась было громко сказать, что с геями не разговаривает, но промолчала: ведь получилось бы, что разговаривает всё равно. Она взглянула на Виталика. Он по-прежнему не приходил в себя, лежал неподвижно, укрытый до подбородка, и сквозь ткань просвечивали тугие повязки, наложенные на запястья. Розовые пятна на простыне от холодного воздуха подсохли и побурели по краям.
Врач перехватил перепуганный Танин взгляд:
- Не волнуйтесь. И не таких с того света вытаскивали.
- Ну, зачем же он?.. – голос её задрожал.
- Да теперь уж лучше молчи! – произнёс Андрей, и фиолетовые очки его сверкнули так жутко, что Таня в самом деле испугалась и притихла.
«Скорая помощь» неслась по плохой дороге, их било и трясло на колдобинах, гремели носилки, по белым холодным стенам быстро пробегали, растягиваясь и сжимаясь, полоски света от фонарей. Врач и санитар ловко укрыли Виталика одеялом, и Таня, цепляясь за сиденье, смотрела ему в лицо, почти не отводя глаз. А думала о том, что вряд ли двое могут ненавидеть друг друга больше, чем она и Андрей, сидящий напротив.
Высокий и тощий врач сел на узкую чёрную скамью, спиной к движению, достал папку с листами. Щёлкнула, как пистолет, давший осечку, шариковая ручка.
- Фамилия, имя, отчество…
- Чернопалов Виталий Алексеевич, - сухо, без эмоциональной окраски отозвался Андрей.
Доктор выставил коленку, уместил на ней папку, стал строчить – вести непрерывную, как пульс, волнистую линию, менее всего напоминающую буквы и даже, как казалось Тане, абсолютно бессмысленную.
- Полных лет?
- Двадцать два.
- Это первая попытка суицида или рецидив?
- Первая… - и острый, полный желчи взгляд перед собой.
- Ваша фами…
- Чернопалов Андрей Алексеевич.
- Полных лет?
- Тридцать.
- Вызов на вас оформляем?
- Разумеется.
Татьяна сжалась, похолодела – но её ни о чём не спросили. Должно быть, лицо её в эти мгновения выражало всё столь отчётливо, что лишние слова были ни к чему.
Головоломку, с которой она безуспешно боролась, пытаясь заснуть, трясло теперь на ухабах вместе с Таней, она прыгала, перекатывалась в голове – но складываться по-прежнему не желала.
Но ведь он совсем, совсем не был похож на гея! Андрей… Такой уверенный, такой мужественный… И как он нравился Тане! Если бы только она могла знать, что на самом деле этот симпатичный вежливый мужчина…
Очарование прошло: его содрали, как кожу с вяленой рыбы – с треском, в одно движение, с головы до хвостового плавника самых потаённых надежд и мыслей. Она ненавидела Андрея всего, во всех его проявлениях, ненавидела по звукам, по движениям, по кусочкам. Ненавидела его узкие, крепко сжатые губы, холодные фиолетовые глаза и тонкую тёмную прядь, перечёркивающую дужку очков.
Мужеложец. Голубой. Гей. Гомик. Педик. Пидорас.
Скотина!..
- Сука ты, - подняв глаза на эти мысли, негромко сказал он. – Какого чёрта тебя туда занесло?!
В голосе его тонко застонало отчаяние. Таня не ответила. Она и без того воевала с этим вопросом предыдущие три часа.
Взошло солнце, выпило туман из низин, разлило новый день.
Предпоследний день Таниного отдыха на этой базе. Зачем, зачем только она, в самом деле, полезла на пожарную лестницу? Кажется, это было в другой жизни…
Андрей сидел в коридоре, обхватив голову руками, Татьяна стояла в рекреации у окна. Давно уже высохла окровавленная ватка, лежащая между ножкой скамьи и ногой Андрея (она выпала, не удержавшись в локтевом сгибе; он не заметил) – а врачи всё ещё не могли сказать, будет ли Виталик жить. Брат обнаружил его слишком поздно.
- Андрей!
Он повернул голову:
- Что ещё?
- Пожалуйста… Почему ты ухаживал за мной?
- Пошла на х..й! Чтоб ты, дрянь, не лезла, куда не просят…
Её это даже не рассердило. Всё равно ничего в жизни не могло быть омерзительнее тех двух белых пятен, слившихся ночью в одно под светом далёкого фонаря.
И тут паззл в душе перестал быть кучей бесформенных обломков. Всё сложилось, спаялось, проросло друг в друга корнями причинно-следственных связей, обратилось в перегной для новых всходов.
Виталику она нравилась на самом деле.
Таня почувствовала: воздуха мало, надо нырять глубже, пить его больше, как можно, насколько хватит, больше… Открыла губы, успела сделать вдох – и зазвонил мобильник.
Конечно, мама. Таня вздрогнула – должно быть, от предчувствия.
- Танечка, деточка, только не волнуйся.
- Мама?! Что случилось?!
- Танечка, только спокойно.
Она отошла неверными шагами в глубь коридора, подальше от Андрея. Остановилась напротив полуоткрытой двери в сестринскую: был виден кусок окна, а за ним – лето, золотистая солнечная безмятежность, зелёные ветви клёна.
- Что случилось?..
- Танюша, я уже вызвала «скорую». Мне очень плохо. Кажется, я умираю.
- Мама…
- Танечка, умоляю, скорее приезжай.
- Мама, что? Сердце? Давление? Что?
- Врач скажет… Мне очень плохо! Таня, ты что себе думаешь? Возвращайся немедленно! Таня, мне совсем плохо!
- Мама, ну, мамочка… - она растерянно оглянулась, будто белёсые стены больницы с пожелтевшими плакатами про туберкулёз и ожирение могли ей хоть как-то помочь. – Мамочка, ну, потерпи, я тут… Я не могу сейчас, сию секунду…
- Ты что, не понимаешь? Ты же можешь меня не застать!
- Мама, не говори такое! На вокзал автобус… Мама, я сейчас соображу, во сколько буду, я не помню сейчас так, навскидку, расписание…
- Какой автобус? Возьмёшь такси! Таня, я еле дышу! Езжай немедленно!
- Конечно, мама. Я еду…
Таня знала слишком хорошо: мама встретит её дома, среди гор подушек, довольная: «Ну вот, мне значительно лучше!» Пожалуй, попросит принести чая. Или почистить картошку и сварить суп… Нажав «отбой», заплакала.
В тапочках, с мобильником в руках, ехала на маршрутке, потом брела пешком от кольца до базы отдыха. Люди оборачивались вслед.
Виталик так и не очнулся. Увидеть его Татьяне не удалось. Поспешно собравшись, она уехала ещё до обеда.
«Знала, ты знала. Знала, ты знала», - стучали колёса восемь лет спустя. Знала ты, двадцатисемилетняя инфантильная дурочка, с самого начала знала, что недомогание матери не настолько серьёзно. Надо было хоть раз в жизни найти в себе силы отказаться плясать под её дудку. Надо было остаться и увидеться с Виталиком.
А та картина из крошечных моментов – взглядов, жестов, вопросов, слов – окончательно сложилась ещё нескоро. Но, чем больше времени проходило, тем больше переживала Татьяна, тем больше убеждалась: она не должна была тогда бросать Виталика, оставляя его с Андреем. Но она это сделала.
Что же теперь?
Прошлое не изменишь. Рассказать на исповеди? Как-то не приходило в голову. Она не совершила никакого греха, уехав раньше срока к больной матери.
Остался ли Виталик жив? Даже этого Таня не знала.
За окном бежал лес; остывший чай покачивался в подстаканнике. Таня отложила ненужную книгу и тяжело вздохнула. Зачем только Суся сказала про эти незавершённые линии судьбы?..
Нет, Гошу с отрезанными частями тела она рисовать не станет. Как ни больно, как ни противно – но эта история закончена, и её остаётся лишь как можно скорее забыть. Рисовать надо совсем другое…
Татьяна в самом деле взяла листок бумаги и ручку. Ещё чуть-чуть помедлила, постеснялась – и изобразила тонкого головастого человечка: это был Виталик. Рядом с ним нарисовала такого же тощенького, робкого, но в юбке – и трёх маленьких. Слева, чуть вдали, нарисовала церковь. Он должен был перестать бояться заходить в храм.
А справа от Виталика она нарисовала рельсы и поезд – тот самый, на котором восемь лет назад уехала домой от человека, которому, может статься, была очень, очень нужна. Нарисовала подробно, продуманно, любовно, до последнего колеса – и, завершив, перечеркнула крест-накрест толстой решительной линией.
На вокзале было солнечно, шумно, бестолково. Горячий воздух плыл, поднимаясь над рельсами и платформами. Суся и Лёля скакали и визжали, обнимались с друзьями, хохотали. Сусю безумно интересовало, почему не пришёл Сапсанов – этот вопрос она задала раз пять. Её успокаивали: занят, обсуждает, задержался, обещал, непременно, как только, как обычно. Суся кивала и ныряла в толпу:
- Юля!.. Галя!.. Ксана!..
Таня заскучала по своей бессмысленной книжке, засунутой в боковой карман сумки. Она давно уже заметила: первое время после болезненного расставания тяжело бывает оказываться в многолюдном месте: там как-то особенно ясно чувствуешь свою брошенность и ненужность.
Но Таню умилило, что Суся ни словом не заикнулась в поезде, что помимо одногруппников её на вокзале должен встретить некий загадочный Сапсанов.
Неравнодушная, добрая девочка.
Таню разместили в квартире Сусиных родителей: на лето те уезжали в деревню, и Суся бегала поливать цветы. Сама она жила практически через дорогу, снимала комнату у знакомой старушки.
Вечер получился долгим, скучным: в думах о Гоше, в жужжании холодильника. Она пыталась построить в ряд разбредающиеся мысли, продумать: что дальше? Чем она будет заниматься здесь целых две недели? Но мысли угрюмо отмалчивались; становилось тоскливо.
Впрочем, если уж Суся с Лёлей взялись развлекать её, они наверняка придумают всё сами.
Суся приходилась Тане дальней родственницей с маминой стороны. Хотя кровного родства между ними не было: сын маминой двоюродной сестры женился на женщине с ребёнком. Вот этим ребёнком и была Суся. И, хотя жили они в маленьком городке на границе с Белоруссией, а Таня с матерью – в Петербурге, отношения с годами наперекор всем политическим и общественным движениям становились лишь крепче.
Настойчивое желание издеваться над детьми, отдавая их в балет, шло, кажется, от прабабки и было семейно-клиническим. Мать Суси с мужем спорить не стала, и девочку точно так же, как когда-то Таню, отвели в группу. Но дальше случилось то, к чему, как оказалось, всерьёз никто не был готов: ей понравилось. Лет в пятнадцать Суся, правда, подло предала классику и увлеклась эстрадным танцем – повороты многоугольника Сусиной любви к балету были довольно неожиданными и частыми. Всех перипетий, должно быть, она и сама не помнила, а уж Таня и подавно. Зато все знали результат: попав наконец в довольно известную в масшатабах города полуклассическую, полуэстрадную труппу, она наконец нашла свою творческую нишу. К этому родители были готовы ещё меньше: отец прямо заявил, что зарабатывать деньги, задирая ноги, его дочь не будет ни в коем случае. Суся, по тёткиным рассказам, долго и звонко хохотала, а потом собрала вещи и съехала из квартиры.
Ей тогда едва исполнился двадцать один год.
А теперь Татьяна должна была стать свидетельницей её триумфа. Районная знаменитость, эстрадный певец, искал подтанцовку для своих номеров, и вышел на их труппу. Руководитель, по словам Суси, поставил два «офигенных танца» - и артист, поработав с танцорами, всерьёз задумался о постоянном контракте.
- Ну, мы все дружно скрестили пальцы. Он не капризный, и соображает вроде не нижними полушариями… Очень надеемся, что подпишем!
Один из «офигенных танцев» Таня как раз и увидит завтра. Если, конечно, её вовремя отведут, куда нужно.
А пока можно лежать, глядя в потолок, моргать и думать о Гоше, вытирая пальцем уголки глаз.
Грядущий Сусин триумф обещал быть куда более всенародным, чем это представлялось Тане. Оказавшись вновь среди незнакомых, равнодушных людей, Татьяна ощутила заметный дискомфорт. Зрители понемногу заполняли зал; толклись, кучковались, бродили между кресел. Откуда-то появилась сама Суся – быстро отыскав Таню взглядом, подбежала к ней:
- Танка! Вот тебе цифрак, и снимай всё подряд, хорошо?
- Как? Я же не умею…
- Ерунда! Вот кнопка, нажимаешь сюда… там всё настроено! Он без вспышки, это хороший.
Суся была уже совсем другой: в украинском костюме, красных сапожках на низком каблуке; тёмные волосы заплела в косу. На голове – венок, намертво приколотый и привязанный к волосам. Яркие ленты, театральный грим… Совсем взрослая, почти незнакомая женщина. Таня вдруг поймала себя на мысли, что эта девочка уже сейчас, в свои двадцать четыре, куда взрослее её, тридцатипятилетней тётки.
И умнее, конечно. Гораздо умнее.
- Суся! Ну, где ты там? Бегом!
Она махнула косой: сперва оглянулась назад, потом снова к Тане:
- Ну, давай! Я полетела!
- Удачи! – Таня успела только поднять руку, а Суся уже исчезла, затерялась за спинами, затылками, платьями и причёсками.
Конечно же, про фотоаппарат Таня забыла. Надела на запястье и оберегала от ударов, но что его можно использовать по назначению, запамятовала совсем. Концерт, вопреки её опасениям, был весёлым, живым, был весь пропитан задором и дарил удивительно позитивный настрой. Она и не заметила, как пролетело почти всё первое отделение. Наконец артист, отдышавшись после энергичной песни, объявил в микрофон:
- Ну, а сейчас я хотел бы напомнить вам, друзья, одну хорошую старую песню. А помогать мне в этом нелёгком деле будет шоу-балет «Браслет». Исполнял эту песню когда-то замечательный певец Ярослав Евдокимов. Ну, а мы её вам не только споём, а и станцуем! «За Дунаем»!
И Таня не успела опомниться, как заиграла громкая музыка, раздался весёлый посвист, из-за кулис вылетели хлопцы в шароварах – и ах, что началось! Певец скромно отошёл в сторонку, и совсем скрылся бы в тени, если б не внимательный, добрый луч прожектора. Ребята на сцене синхронно приседали, вскакивали, вертелись и зависали в воздухе, выполняя прыжки. Зал загорелся с первых же нот, и с первых же строчек стал отбивать такт ладонями.
- Зеленеет озимь, плещет водограй,
Брошу шапку оземь, кинусь за Дунай.
За Дуна-Дунаем дивчина живёт…
А вот и дивчины… Ой, Лёля!.. А вон и Суся! Выскочили из другой кулисы и пошли кружиться, кружить голову хлопцам и целому залу, сверкая улыбками восторга, юности и счастья…
Хитрая поганка Суся, конечно же, танцевала в этой миниатюре главную женскую партию. И ведь ни полсловом не обмолвилась Тане!
Она вспомнила про фотоаппарат лишь на втором куплете: уж очень мешал хлопать артистам. Спохватившись, второпях сделала несколько снимков, переживая, что подвела девочек – они ведь так просили!.. Но до чего интереснее смотреть на них не через плоский экран, а прямо так, из зала. Тем более что танец в самом деле был и поставлен, и исполнен отлично, и выступление сорвало бурные, долгие аплодисменты. Ребята улыбались и кланялись всем составом, крепко взявшись за руки. И Таня, глядя на них, вдруг очень ясно и глубоко поняла: всё ещё будет! Всё впереди. В жизни столько любви и счастья!
- Спасибо, спасибо большое замечательным артистам! – говорил певец. Таня не воспринимала: слишком яркими были собственные эмоции. Сознание включилось лишь под самый конец речи:
- …Сапсанов; солисты – Сусанна Горячева, Пётр Богачёв. Спасибо, друзья!
Они поклонились в последний раз и исчезли за кулисами. Таня сидела с улыбкой: кто? Кто он? Прохлопала, балда… Неужели художественный руководитель? Однако!
…Так вот почему главная партия…
Нет. Нет, ни в коем случае. Она совсем не хочет ей завидовать! Суся замечательный человек… Но, Господи, почему такие, как Суся, умеют удобно устраиваться на шее у Судьбы, а Таня вечно должна подавать Судьбе то галоши, то тапочки?..
- Пойдём, сейчас будет фуршет! – сообщила Суся в джинсах и майке (надпись гласила: «Seem to be an angel»), с тщательно смытым гримом, с кое-как задранными на затылок чёрными волосами.
- Какой фуршет? – удивилась Таня.
- Мы скинулись, четыре столика в кафе заказали. Такое – и не отметить?! Пошли! Мы с Лёлькой уже всех предупредили, что ты с нами. Даже Сапсанова! Это худрук наш. Такой клёвый мужик!
- Это он танец ставил?
- Именно! Пропёрло?
- Очень здорово!
- Ну, вот как раз и скажешь ему об этом. Он обрадуется!
Следуя за неугомонной Сусей, Таня честно подготовила коротенькую жизнеутверждающую речь, пересыпанную благодарностями. Девушка решительно вела её через всё кафе – и Таня уже видела впереди тучного, стриженного бобриком, мужчину в светлом костюме. Другой – повыше, постройнее – крепко жал ему пухлую ладонь, повторял, грассируя:
- Поздравляю! Поздравляю!
И Тане стало чуточку грустно, чуточку жаль, что этот человек столь мало соответствует внешне тому азарту молодости, той доброте и вере в самое лучшее, которые так явно прорвались из его души в поставленный танец. Впрочем, она всё равно волновалась, и шла, глядя перед собой, крепко держа в мыслях начало своей речи…
Но откуда-то сбоку негромко позвали:
- Сверчок!
Татьяна обернулась, мигом рассыпав все бусины заготовленных слов.
- Здравствуй… Помнишь меня?
Это не могло быть ошибкой. Он стоял и смотрел прямо на неё. Худенький, молодой, с копной волос какого-то смешного искусственного цвета, в костюме, с галстуком…
Он почти не изменился за эти годы.
- Виталик…
Кто-то должен был сделать первый шаг. Таня стояла в полной растерянности, потрясённая столь неожиданной встречей. Он остановился чуть на расстоянии – и тоже чего-то ждал. И она вдруг догадалась, что последние слова, которые он слышал из её уст, были весьма далеки от нормативной лексики. И теперь первым не подал руки – и Татьяна, вскрикнув:
- Ой, Виталик! – протянула обе.
Хотела засыпать вопросами: как ты? Что ты? Чем живёшь? Где работаешь? Доволен ли своей жизнью? Но её и тут опередили.
- Народ! Историческая фотка на память! Давайте, ребята, давайте! На фоне стола, пока не начали жрать! Галя! Витя, ну потом… Сапсанов, ну ты где потерялся?
Виталик спешно обернулся:
- Тут я! Сейчас! – и сжал Танины ладони:
- Пожалуйста, не уходи! Подожди, я быстро… Я так хотел тебя увидеть!
Тут уже не сомневалась:
- Не уйду! Я тебя тоже…
- Пожалуйста… Прости меня за то, что я уехала тогда, не увидевшись с тобой…
Она хотела сказать это с первой же минуты. Но пришлось ждать окончания затянувшегося фуршета, пришлось ждать, когда за спиной закроется прозрачная дверь кафе и они пойдут вдвоём по притихшей тёмной улице. Пойдут, понимая, что вновь напоминают о прошедшем и летняя ночь, и уснувшая листва, и далёкий жёлтый фонарь.
Таня уже знала, что художественным руководителем шоу-балета «Браслет» Виталик стал три года назад. Уже удобно уместила в голове все перипетии, произошедшие с их труппой за это время – всё это Виталик рассказал ей в кафе, во время непринуждённой светской беседы о насущном, настоящем. Оба знали, что придёт момент – и они вернутся в прошлое.
- Прости… Я ведь уехала тогда только потому, что…
- Я знаю. Я всё знаю, не переживай.
Таня поразилась; переспросила тихо-тихо:
- Всё?.. Откуда? Неужели Андрей рассказал?
Он опустил глаза:
- Наоборот. Андрей солгал… Мне всё рассказала медсестра.
- Но… Я никому не говорила…
И вспомнила: открытая дверь в сестринскую, зелёный клён за далёким окном…
- Господи… Настоящее чудо.
Виталик кивнул.
- Да. Спасибо ей. Ведь я в самом деле мог… тебя больше не увидеть.
Она почувствовала, как слегка зачесались веки.
- Виталик… Ну зачем же… ты тогда это сделал?
- За тем же, зачем и все другие самоубийцы. Показалось, будто другого выхода нет. Всё просто. Я ведь несколько раз уезжал, я пытался вырваться, начать всё заново, но Андрей каждый раз находил меня – и каждый раз… возвращал. – Он махнул рукой, скривился, - Ты же всё знаешь.
Таня кивнула, глядя на его кисть с длинными пальцами; лёгкий напульсник на запястье, похожий на широкий тонкий браслет. Спросила, не поднимая глаз:
- Как получилось, что ты… позволял ему управлять собой? Что так его слушался?
Виталик отвернул бледное лицо, опустил взгляд в землю:
- Как получились те отношения, которые были?
Он аккуратно, мягко нажал на прошедшую форму глагола; Таня, краснея, прошелестела в ответ:
- Да…
- Я не знаю, как это случилось с Андреем. Я тогда был ещё слишком мал. Я лет в двенадцать понял, что он гей. А дальше… Не хочу рассказывать, Танка. Прости. Он всегда маскировался… Да… Ну, что я мог поделать, сопляк, с ним, двадцатилетним? Хитрым, наглым, опытным!.. А потом… Я всегда любил его – но лишь как брата. Это я только теперь понимаю. Но он очень умело поддерживал во мне уверенность, будто я такой же, как он. И я верил. Слишком долго. Ведь было проще не думать. Жить, как привык…
- Но ты всё-таки нашёл в себе силы уйти…
- Если бы не ты, я никогда не ушёл бы вот так, разорвав всё и навсегда. Честное слово, Танка. Я бы погиб. Я и был на волосок от гибели… Но после той истории выждал год, а потом – сбежал насовсем. Бросил всё. Оставил даже мобильник! Денег только на дорогу и на первое время подкопил… Скитался, подрабатывал. Бывало страшно. Бывало, ночевал на вокзалах, бывало, не ел по три дня. Выгрызал свой кусок жизни так, что дёсны кровили. Потом в храм начал ходить… Оттуда и полегчало. Сейчас хожу постоянно. Знаешь, когда впервые в жизни на исповедь пошёл, рыдал и не мог остановиться… Как мне было стыдно! Вслух это произносить, понимаешь, озвучивать – было стыдно! А ведь я так жил! Долгие годы! А батюшка слушал меня… и вдруг говорит: бедный, говорит, тихо так – как же тебя мучили…
Таня кивала. Она тоже когда-то, очень давно, ковыляла по земле одна: гордая, глупая, беззащитная.
- Неужели Андрей не искал тебя?
- Искал, конечно… То есть – я уверен, что искал.
- А потом махнул рукой?
Виталик слегка неестественно поднял брови; плечи его напряглись.
- Я не знаю. Видишь ли… Андрея больше нет. Ровно через полгода после того, как я сбежал, он разбился. Об этом писали в газетах. Я тоже узнал из новостей. Там… микроавтобус грузовой вылетел на встречку. И всё. Сказали, брат вряд ли успел даже что-то подумать. Умер сразу…
- Боже мой… Не представляю, что ты чувствовал тогда…
Виталик легонько покачал головой:
- Сразу - что-то сродни облегчению. Он ведь возвращался в город с дачи. И… понимаешь, если бы я не сбежал, я был бы тогда с ним. В этой самой машине. Мы всегда ездили вместе… Но Господь успел до меня достучаться. И Он меня сохранил.
Виталик замолчал. Таня смотрела на него широко открытыми глазами, не замечая, как лёгкой прозрачной паутиной опускается на засыпающий парк тончайшая редкая сетка дождя. Она не знала, что тут можно сказать; метаморфозы, произошедшие с Виталиком, потрясли её. Именно сейчас она вдруг остро заметила, насколько сильно он изменился за эти годы. Болезненность и слепая покорность исчезли из взгляда, свободно распрямились плечи. Да, он по-прежнему был излишне эмоционален, настрой его менялся от радости до печали в одно движение длинных ресниц – но это были лишь волны на поверхности. А под ними – чего не было прежде – мощно и спокойно раскинулся океан.
«Конечно, - говорили его голубые, с искрами морских звёзд в глубине, глаза, - ты не захочешь связывать жизнь с человеком, подобным мне. Ты слишком много знаешь о моём прошлом. Я скучен, ибо кроме балета мало чем интересуюсь в этой жизни. А ты (я помню) терпеть не можешь балет. Я нерешительный. И я живу в какой-то дыре на самом краю земли. Увы… У меня нет никаких шансов».
«Конечно, - отвечал Танин взгляд, - я ведь, в сущности, совсем не знаю тебя. А я – скучная, я вряд ли буду интересна такому живому человеку, как ты. К тому же, я старая. Я ужасно старая для тебя. И даже мечтать не буду, что могу понравиться тебе здесь – снова… И сильнее. Увы, у меня нет никаких шансов».
Они прекрасно поняли друг друга. Помолчали. И улыбнулись.
Татьяна спросила:
- Ты зачем покрасился в такой цвет?
Он засмеялся:
- Да я проспорил! Не верил, что наша сборная выиграет. Парни хотели наголо обрить, но я не дался: долго отращивал, ну, жалко же… Вот, в итоге, сошлись на краске. Они хотели в розовый, но получилось в красный. Но это ничего! Мне даже нравится.
…Звёздного неба над головой давно уже не было, и не трещали цикады: шёл дождь. Сильный, летний, прохладный; вдали расплывчато светились огоньки окон, чуть более жёлтые, чем шары фонарей. С шипением проносились по ночному городу редкие машины. Дождь шлёпал по дорожкам парка, которыми они шли, топал по листьям кувшинок в пруду, плюхался в воду. Виталик снял пиджак, укрыл им Танины плечи. У самого пруда, где дорожка спускалась к воде, он остановился; стряхнул с лацканов несколько дождинок, что ещё не успели впитаться:
- Таня, я вот ещё что хотел сказать… Обязательно… Хотел поблагодарить тебя. Прости за откровенность… Меня первое время мучили видения, ощущения из прошлого. Безумно было тяжело… Я зубами скрипел… Мог не спать ночами… Хорошо, ты не представляешь, каково это!! Мы ведь десять лет были вместе. И я слишком многое помню. Оно приходило, вцеплялось намертво, всеми зубами… Больно! Воешь! А не помогает… И некому помочь!.. И вот тогда – пока не научился толком молиться – я вспоминал тебя… Вспоминал, как ты меня в беседке поцеловала… Как смеялась, и как убежала… И тогда я начинал верить, что всё возможно. Что всё переменится. Всё придёт. И ещё – что я тебя обязательно встречу. И что ты меня простишь.
Они долго стояли на дорожке у пруда, обнявшись, не замечая всё тяжелеющего дождя, льющегося с неба. Насквозь мокрые брючины Виталика прикасались к Таниным лодыжкам – но ей было жарко. Ведь в её жизни никогда ещё не было ничего подобного. И она уже почти смирилась с тем, что не будет – а Бог отчего-то решил вдруг преподнести ей – маленькой, обычной женщине – сверкающий, царский подарок. И ничем, никак невозможно было объяснить его, кроме как искренней и глубокой любовью к несуразному смешному существу, тридцать шестой год живущему на земле. Насквозь промокшему под ночным дождём в маленьком городке на краю страны; насквозь пропитанному теперь безраздельным счастьем.
- Разве не чудо, что мы встретились? – прижимаясь к дорогой мокрой щеке, спросила Таня – негромко, прямо в ухо Виталика.
- Нет, не чудо, - сказали в её ухо вместе с тёплым дыханием. – Почти.
- Это как?
- Суся с Лёлей обсуждали при мне рецепт тётушкиного пирога… Очень смеялись. И долго спорили. А потом я услышал, как Лёля произнесла: ну-у, это только Танка Сверчкова могла бы подсказать. И я… сразу как-то, сердцем понял: другой Танки Сверчковой на свете нет. Это именно ты. А Суся сказала: дашь главную роль – привезу тебе Таню.
- Господи…
- Пошутила, ну что ты... Я бы и так её утвердил.
Апрель – июль 2008 г.
Санкт-Петербург