Все события и герои в этом
рассказе вымышленные.
Если кто-то случайно
узнал себя — не обольщайтесь.
Автор.
— А вот я, если бы начал жить заново, никогда бы не стал, хм! электронщиком, — вдруг изрек мой приятель, задумчиво потягивая кофе.
Я тотчас же, как борзая собака, сделала стойку и подбодрила его вопросом в тему:
— А кем бы ты стал?
— Ну-у-у, наверное, ветеринаром... Собак бы лечил, и разных прочих... хомячков... — он почесал за ухом большущего рыжего кота, спавшего на кипе исписанных листов, — хотя... не нравятся мне собаки. Привязчивые они, приставучие, общество твое им нужно, забота, гулять... То ли дело коты! Они независимые, свободные... И живая душа в доме и не мешает...
Это было многообещающее начало. По опыту общения с Викентием, я подозревала, что он опять придумал нечто завиральное и теперь не знает, как об этом рассказать, чтобы я согласилась оное опробовать.
Викентий — мой давний приятель. Он ученый, доктор каких-то технических наук, электронный гений, а в свободное от науки и работы время грешит парадоксальными изобретениями. Меня зовут Мария, Маша, Мери, Муся — кому как больше нравится. И человек я абсолютно обычный, ничем эдаким не увлекаюсь, из общей толпы не выделяюсь. Единственная моя страсть это слушать, что и как изобрел Викентий. Объясняет он здорово, так, что даже мне, далекой от науки и техники, бывает понятно. Видимо, сказываются годы преподавания в вузе. А Викентий любит опробовать на мне свои изобретения. Некоторое время тому назад он вытащил мне в нашу реальность — ни много, ни мало — Пушкина! Впечатления об этом случае свежи даже сейчас, хотя прошло уже немало лет. И теперь мне очень хотелось пережить еще одно приключение. А еще мне хотелось, чтобы Викентий не знал, что мне хочется это приключение пережить. Иначе он начнет набивать цену своей идее и навязывать свои правила игры. Гений — куда деваться. И характер у него, как у многих доморощенных гениев, вредноватый.
— Что же сейчас-то об этом говорить! — воскликнула я с фальшивым сожалением, сделав вид, что не понимаю его намеков. — Раньше надо было думать.
— Думать никогда не поздно, — нравоучительно заявил Викентий. — Другое дело, что люди не знают, с какого момента они хотели бы пустить жизнь по иному пути...
Ага! Вот где собака, как говорится, “порылась”. Теперь понятно, куда он клонит! Я вся буквально надулась от осознания собственной прозорливости. Кстати сказать, нас с Викентием объединяло еще то обстоятельство, что мы оба не были вполне довольны тем, как сложилась судьба у каждого из нас. Викентий всю жизнь занимался не тем, чем хотел, и я, как выяснилось, избрала не ту профессию. Он винил в этом своего авторитарного папу-профессора, а я исключительно свой характер и стечение обстоятельств. Утешения это не приносило, перекос в жизни был налицо, и мы с ним не раз фантазировали на тему: “прокрутить кино назад, чтобы начать жизнь заново”. Нет, не с самого начала, с какого-то определенного ключевого момента пойти по другому пути, и все было бы по-другому: работа, круг общения, привычки, характер... Ооооо! Так можно зайти очень далеко...
А приятель мой, тем временем, продолжал:
— Вот ты, например, знаешь, с какого момента пошла не туда?
Вредина! Он прекрасно знал, что я это знаю! Я подавила эмоции и с показной грустью сказала:
— Я-то знаю, да толку от этого знания никакого. Время-то назад не прокрутишь.
— Никогда не утверждай того, в чем не уверена до конца. — Викентий поскреб в затылке, задумался и снова отхлебнул остывший уже кофе. — И, вообще, не все так плохо, как кажется на первый взгляд. Можно, например, представить, что ты переносишься в тот момент, с какого хочешь изменить свою судьбу.
Я затаила дыхание и вся превратилась в слух, а мой приятель развивал свою мысль:
— Главное даже не в том, чтобы точно определить момент, перенестись туда, а в другоооом… — он снова замолчал.
— В чем же? — я старательно изобразила непонимание и наивность.
— Главное понравиться себе тогдашнему, достичь взаимной симпатии, уловить случай, войти в контакт, чтобы он, то есть ты, внял твоим словам и сделал так, как ты хочешь, то есть он хочет, то есть, чтобы ваши желания совпали... — от волнения Викентий запутался. — А самое трудное здесь то, что нельзя раскрыть свое подлинное лицо. Действовать придется инкогнито, иначе не избежать кошмарного хроноклазма.
— Ну, хроноклазм все равно будет, — подначивала я его, изображая нерешительность.
— Будет, но не такой глобальный, чтобы его опасаться. Потом не факт, что какие-то изменения вообще произойдут. Опасаться нужно таких ситуаций, когда можешь стать сам себе дедушкой. Все остальное не значительно и лежит в пределах круга событий и лиц, касающихся одной личности.
И тут я решила сыграть ва-банк.
— Викентий, признайся, ты там был?! В прошлом!
Он снова поскреб в затылке, помялся и промямлил:
— Собирался я, собирался... Ну не нравлюсь я себе молодым... Поучать начну... Поругаюсь... Плохо получится... Я ведь сейчас такой упертый брюзга, я таким раньше не был... — он смущенно умолк. — А ты не хочешь? Ты очень адаптабельна...
— Ну, это так неожиданно, — начала ломаться я, а душа моя ликовала и пела.
Как я и надеялась, Викентий стал меня уговаривать:
— Давай, Муся, соглашайся, я уже все подготовил, даже денежек тебе припас. Советских. 1961 года выпуска. Всех соседей и друзей обобрал.
Мой приятель вытащил пачечку древненьких купюр различного достоинства - от рубля до десятки и позвенел коробкой с мелочью. Лицо у него было просительное и несчастное, такое, что я не смогла ломаться долго. Я знала, что в это путешествие он с радостью отправился бы сам, если бы его не удерживало что-то очень значительное. В каждом шкафу свой скелет.
— Хорошо, Викентий, я согласна, — я сделала вид, что поддалась-таки его уговорам, исключительно из уважения к нему любимому. Викентий просиял и бодро стал инструктировать меня, как и что я должна делать, а чего категорически не должна.
И тут меня неожиданно обуял жуткий беспричинный страх. То есть он, конечно, был не беспричинный. Мне до дрожи в коленях не хотелось покидать уютную, захламленную, теплую, такую знакомую и безопасную его комнату, с октябрьским дождиком за окном, спящим в кресле котом, “чашкой кофею” на столике, и отправляться в апрель 1978 года — в чужую далекую жизнь, в тот момент, с которого я бы хотела начать жить заново. На глаза навернулись слезы.
— Что ты, что ты, Мэри? Не хочешь — не будем! Успокойся, все хорошо, — всполошился мой приятель, успокаивая меня и поглаживая по голове, как ребенка.
— Нет-нет, я хочу, просто я боюсь, но уже все прошло, — я вытерла нос и встала, — что делать-то надо?
А делать надо было вот что: задать параметры времени — это ему, и бежать на ту сторону улицы — это уже мне. Потому-что чужая реальность здесь, в комнате, нашему гению была совершенно ни к чему.
— Ага, слетал, все-таки, — сварливо подумала я, собираясь шлепать под дождь, — а скрывает. Интересно, что же он там увидел такого, что же ему не понравилось?
Но я даже не подозревала, как скоро мне предстоит об этом узнать.
Из длинных, пространных инструкций Викентия я хорошо усвоила, что категорически нельзя встречаться со своими родителями. Так как они люди мудрые и запросто меня раскусят. Со всеми вытекающими из этого последствиями. Не стоит также вдаваться в подробности и агитировать своим собственным примером. Это было уже из области психологии, а не темпоральной физики, и я благополучно пропустила данную часть лекции. Запомнить следовало вот что: темпоральный канал затягивается через одиннадцать часов времени предполагаемой реальности, в свою реальность попасть можно только через исходную точку, а реагирует она лишь на мои заложенные в программу параметры, включая рост, вес, запах, группу крови, цвет волос и глаз и многое другое, практически исключающее повтор. А главное, что в нашей реальности за это время не пройдет ни мгновения.
— И что шанс, что вместо меня к нам попадет другой человек исключен?
— Почти. Процентов на 99,999999... Как же без риска-то?! Это же научный эксперимент, а не увеселительная прогулка! — возмутился Викентий. — Ну, вот твои деньги, собирайся. Перейдешь на ту сторону — помаши мне рукой, что готова. Ни пуха!
— К черту, — пробормотала я и отправилась в путешествие.
— И как он ухитрился заложить в программу мой запах? — недоумевала я, стоя на другой стороне улицы. Я вглядывалась в пустые окна, высматривала окно Викентия. Мне не хотелось стоять и махать руками зря. Вечер был пасмурным, темным, окна серыми и одинаковыми. Вдруг в одном из них заиграла большая восьмерка, начерченная фонарем. Я обрадовалась и замахала руками над головой. В тот же момент я увидела знакомую яркую вспышку, на мгновение потеряла ощущение пространства, зажмурилась, а когда открыла глаза, снова зажмурилась, но уже от яркого солнечного света.
К остановке подкатил полный троллейбус, перед салоном “Для новобрачных” выстроилась длинная очередь. Проспект Мира шел по своим делам. Я подошла к концу очереди, начало которой скрывалось в магазине.
— Что дают? — спросила я женщину лет примерно пятидесяти пяти, с болоньевой сумочкой в руке. Память услужливо подсказала, что у нас с мамой тоже были такие — мы их сами шили из лоскутов болоньи — голубая и желтая.
— Сапоги, — повернулась ко мне женщина, — итальянские, дорогие, нам не хватит. Что осенью носить буду, ума не приложу. Может, летом что-нибудь еще выкинут... — она сокрушенно вздохнула, а я подумала, что через двадцать пять лет у нее будет та же проблема, только с точностью “до наоборот” — сапог полно, а купить не на что.
— А время не подскажете? Мои встали.
— Двадцать минут двенадцатого.
Я поблагодарила женщину, выставила время и пошла по улице к Садовому кольцу. В киоске я купила свежую газету. Было четырнадцатое апреля 1978 года, пятница. Я постояла, почитала передовицу в купленной “Правде”, потом оглядела себя критически в попавшейся витрине: на мне была светло-коричневая длинная, приталенная резинкой, куртка с капюшоном, серо-коричневые брюки — клеш от бедра, с манжетами — и ярко-розовый шарф на шее. Мыски коротких сапожек были чуть длинноваты на ту моду, но ничего, пусть думают, что у меня большая стопа. Сумочка тоже мало отличалась от модных в те годы. В общем, вид мой, вполне обычный, может быть, слегка авангардный, не сильно бросался в глаза. Я, располагая свободным временем, решила пройтись своим излюбленным маршрутом: по Проспекту Мира, по Сретенке, по Лубянке, к Детскому Миру и, мимо ГУМа, в метро “Площадь Свердлова” — сейчас “Театральная”. Перейдя Садовое кольцо, я увидела, что в “Форуме” шел “Служебный роман”, а на углу, там, где сейчас стоит “Макдональд'с”, в киоске, есть мороженое за двадцать восемь копеек. Я сунула туда голову и вдохнула запах картона, ванили и кислого молока, на стекло были выставлены муляжи мороженого - пустые обертки и стаканчики, набитые бумагой, с нарисованной на них химическим карандашом ценой.
Получив вожделенное лакомство, я взглянула налево: из-за старых серых палаточек и киосочков видна была верхушка дома с изразцами. Сейчас, когда все это сломали, дом виден во всей его красе. Там жил мой троюродный брат Антон Скворцов. Я нашла взглядом окна на четвертом этаже, вздохнула, вспомнила наш бурный детский роман и, не менее бурный, разрыв и подумала, что ОНА, наверное, все еще страдает, только виду не подает. И тут я поймала себя на мысли, что думаю о себе из прошлого, как о НЕЙ. Я это Я, а она это ОНА. А ведь у меня легко могла бы быть такая же дочь.
— Ладно, хватит философствовать, — оборвала я себя, — пора продумать план своих дальнейших действий. И, помимо своей воли, я пошла к бабушке. Бабушка, отцова мама, жила в Ананьевском переулке. Адреса я никогда не знала и ходила на автопилоте. Вот и сейчас ноги сами принесли меня в знакомый двор. Иногда наше тело шутит с нами изрядные шутки.
Я постояла под окнами, смакуя давно забытый вкус мороженого за двадцать восемь копеек, доела и вошла в подъезд. Поднявшись на второй этаж, я задержалась перед знакомой дверью, не решаясь позвонить, но искушение было слишком велико. ”Ведь Викентий ничего не говорил про бабушек и дедушек”, — оправдывалась я перед собой.
Откликаясь на звонок, за дверью завякали собаки. “Тяпка снова ощенилась”, — привычно подумала я, дверь открылась и на пороге возникла моя бабушка. Я даже не ожидала, что испытаю такой шок. К горлу подкатил большой ком, в носу защипало. Стоя перед ней, я, словно ненормальная, лепетала что-то маловразумительное. Наконец бабушке это надоело, и она спросила:
— Добрый день, что вам угодно?
— Ираида Степановна дома? — выдавила я первое, что пришло в голову, глотая комок.
— Здесь такая не живет, — ответила бабушка, а я снова вздрогнула и изменилась в лице.
— Что с вами, любезная? Вам плохо? Может быть водички?
— Да, если не трудно, — я пила воду из знакомой чашки, а Тяпка ходила вокруг меня, вертела хвостиком и терлась об ноги.
— Надо же, собака вас признала, с ней это редко случается.
“Еще бы ей меня не признать”, — подумала я, а вслух сказала:
— Меня все собаки любят, я сама собачница. — И снова подумала: “Молодец Викентий, хорошо запах запрограммировал!”
Бабушка, видя, что со мной творится нечто неладное, пригласила меня войти и присесть. Я осмотрелась в знакомой, давно забытой обстановке: все, как прежде — вешалка, заваленная нужной и ненужной одеждой, вот бабушкина комната, там теткина, там сестры, здесь ванная... Вот торшер виден и часть бабушкиной кровати... Ковер...
— Вы меня слышите? — бабушка тронула меня за плечо, — кого вы спрашивали?
— Ираиду Семеновну, — повторила я, переврав выдуманное отчество. Надо было срочно сматываться. — Это Костянский переулок, дом пять?
— Нет, — улыбнулась бабушка, — это Ананьевский, а Костянский... — она стала объяснять, как мне найти не нужный на самом деле, переулок, а я смотрела на нее и не могла оторваться. Она была точно такая, какой я ее помнила, того гляди спросит: “Пиво со мной пить будешь?” По всей видимости, она куда-то собралась, потому-что на ней красовался стильный брючный костюм, длинные светлые волосы собраны в высокую прическу “пожарная каска”, элегантная, красивая, холодная, ну чисто Снежная Королева. Вдруг моя проницательная бабушка прищурилась, склонила к плечу голову и спросила:
— Что-то лицо ваше мне кажется знакомым, мы нигде не встречались прежде?
“Ну, еще бы нам не встречаться! Особенно прежде. Да... Линяй, Муся, отсюда быстрей, пока тебя не раскусили”. А бабушка настаивала:
— Определенно, вы мне кого-то напоминаете, только никак не соображу, кого...
— Нет-нет, вы ошиблись, — быстро проговорила я. — Просто у меня внешность стереотипная. Спасибо вам большое за заботу, извините за беспокойство. До свидания.
И я ушла. Ушла из этого дома навсегда. Через пару месяцев бабушка и сама уедет отсюда на Таганку.
На ватных ногах, выйдя от бабушки, я нашла скамейку и долго сидела, приводя в порядок мысли и чувства. Викентий снова оказался прав. Уж если бабушка насторожилась, в темной прихожей разглядела сходство, то родители меня точно раскусят. Тем более, что я мало изменилась… Но я была счастлива от такой встречи и решила, что на обратном пути обязательно зайду к деду.
Жмурясь от апрельского солнышка, я шла по весенней Москве 1978 года. Чувство было такое, словно, как писал поэт: “Из дальних странствий возвратясь...”. Все вокруг казалось до боли родным и в то же время давно забытым, незнакомым. Я, вспоминая, заново открывала для себя прелесть тусклых витрин, Сретенскую суету и пыль на тесноватых тротуарах, стремящийся к “светлому будущему” памятник Крупской, толкотню сорокового гастронома и памятник Воровскому, притаившийся в темном дворике. К людскому гомону, автомобильному фырканью, чириканью воробьев примешивались обрывки разных музыкальных фраз, доносившиеся из открытых окон: “Boney M” радовался солнцу, “Backara” утверждала, что она леди, а Пугачиха вопила на весь свет, что ей “очень-очень хорошо!”. Это был мой мир, уютный, знакомый, обжитой, утраченный навсегда. Я бы ходила так еще очень долго, но время поджимало. Нужно было успеть в школу, пока не кончились уроки. Никакого плана не придумывалось — хоть плачь. ”Ладно, там, на месте соображу” — подумала я и прибавила шаг.
Автобус привез меня к месту без четверти час. Кончался пятый урок. Я вошла в вестибюль, посмотрела расписание и огляделась. Первое, во что уперся мой взгляд, был обелиск с большим портретом героя войны — жителя нашего города, именем которого названа школа, а в то время и пионерская дружина. Около него стояли живые цветы в вазах и в горшках.
Этой зимой мы всем классом — кто собрался — праздновали 25-летие выпуска, ходили в школу. Ее всю перестроили. От старой школы остались только стены. Она, безусловно, хороша — новая, современная, красивая, но... чужая...
Что там у них шестым-то? — я взглянула на расписание — Биология. Мило! Биологию можно прогулять. Прозвенел звонок, народ, гомоня, повалил из классов. И тут я увидела ЕЕ.
ОНА сбегала со второго этажа по широкой лестнице, покачивая объемистой спортивной сумкой, в моем любимом красно-коричневом платье, которое мне мама сшила вместо формы, уже без фартука — к последнему уроку он всегда оказывался на дне сумки, и счастливо улыбалась. Платье выгодно подчеркивало тонкую талию и открывало стройные ножки, вызывая праведный гнев учителей. Прибавьте сюда еще распущенные темно-каштановые волнистые волосы — спала на бигудях! — длиной до лопаток, не знавшие резинок и заколок и вы поймете всю глубину косного учительского раздражения. Я поймала себя на том, что мне наконец-то удалось осуществить свою давнюю мечту, а то есть — узнать, как я выгляжу в глазах окружающих, как сверстников, так и взрослых. И то, что я увидела, мне очень понравилось. “Точно, пятерку хапнула” — с удовольствием подумала я, словно про свою дочь.
Вот она остановилась около зеркала, достала щетку для волос... В это время сбоку подкрался какой-то мальчишка из младших, мерзко завел: ”У кого четыре глаза...” и своим портфелем со всей дури выбил сумку из ее рук. Там что-то жалобно звякнуло, рассыпались книги и тетради. Она резко повернулась, пытаясь поймать мерзавца, но мне было ближе. Я поймала.
— Ах, ты, дрянь такая!!! — я сцапала его за шиворот и сильно шлепнула по филейной части, вкладывая в шлепок всю досаду и злость за прошлые обиды. Стоявшие поодаль подростки с готовностью заржали. Шлепок был не то, чтобы болезненным, но ооочень оскорбительным.
— Как Вы можете бить чужого ребенка?! — раздался гневный голос, — это ученик из моего класса!
Действие развивалось стремительно, я импровизировала на ходу. Она — молодец! — быстро вошла в образ и, всхлипывая, пыталась выловить круглый пенал из-под скамейки, куда он закатился очень кстати. Решение пришло само собой.
— Я сейчас отведу его к директрисе, — безапелляционно заявила я, — а заодно и вам не поздоровится. Он обидел мою племянницу и испортил ее портфель. Там наверняка что-то разбилось, — и сквозь зубы тихо проговорила, — быстро, говори, как тебя зовут!
— Маша, — таким же образом ответила она, а я продолжала бушевать.
— Если Маша носит очки, это совсем не значит, что ее можно оскорблять и портить ее вещи!
Училка стушевалась, пошла на попятный и заорала на мальчишку:
— Прямиков, сейчас же иди на урок! Я с тобой после поговорю! — парень мгновенно испарился. — Давайте посмотрим, может быть, портфель пострадал не очень сильно? Извините, пожалуйста. Это трудный ребенок... — рассыпалась мелким бесом училка.
Я прервала поток ее извинений:
— Ладно, портфель это наша проблема, вы же просто накажите мальчика, чтобы он больше так не поступал. Маша, у тебя есть еще уроки? — учительница нас больше не интересовала. Прозвенел звонок, мы остались одни.
— А вы кто? — спросила ОНА.
— Твоя тетя, хм! — усмехнулась я.
— Нет, а, правда?
— Я приходила по делам, — уклончиво ответила я и продолжила, — очень не люблю, когда мелюзга обижает старших. Ведь ты бы его не поймала сама, правда?
— Скорей всего... — она посмотрела на мыски своих туфель и пробормотала, — Мне на урок надо, — но уходить не спешила.
— Может, прогуляешь? — предложила я. — Что у вас сейчас?
— Биология, — она колебалась.
— Все равно уже опоздала, будут ругать, — продолжала искушать я. — Хочешь, я тебя отпрошу? Уж если я твоя тетя!
И она решилась:
— Хочу!
— Пошли. Как зовут учительницу?
Я веселилась про себя: мне ли не знать, как ее зовут, а вот ту, сердитую, я забыла. Молодая, наверное, с “продленки”. Мы поднялись в кабинет, я вызвала преподавательницу, объяснила ей, что я, де, Машина тетя, проездом на один день и т.д. и т.п. Проблем не оказалось.
Мы вышли на улицу. Теплый солнечный день был в самом разгаре. Наша судьба начала плавно перетекать в другое русло.
— А как вас зовут? — спросила она, заглядывая мне в лицо.
— Ты будешь смеяться, но меня тоже зовут Маша. Мария Алексеевна, — я ухмыльнулась, предвкушая эффект.
— Класс! — изумлению ее не было предела.
А я продолжала:
— Моего отца зовут Алексей Николаевич.
Наверное, этого говорить не следовало. Она просто остолбенела.
— Моего тоже... — пробормотала она, — а... как это?.. Не может быть! Такого не бывает!
— Бывает. — Я стала спасать положение. Ее срочно требовалось вывести из шока. — В жизни еще не такое бывает, — пела я, — наверное, ты мне, поэтому, сразу понравилась. Ведь не просто же так между незнакомыми, совершенно разными людьми неожиданно возникает магнетизм.
Мысли были витиеватые, слова таинственные, тон доверительный. Моя доверчивая рыбка явно клевала на приманку.
— Вы мне тоже очень нравитесь. Вы такая классная, красивая. А я длинная, худая и в очках.
Она кокетничала, напрашивалась на комплимент, и я пошла ей на встречу.
— Не переживай, — начала я свой комплимент, — ты не такая, как говоришь. Ты высокая, стройная и привлекательная девушка. Помни об этом всегда и веди себя соответственно, знай себе цену, но не заносись, а будь снисходительна к остальным. Ведь им не повезло, так как тебе. А очки... Очки тебя пока не портят, потом сделаешь операцию. Только не делай у Федорова, прогресс не стоит на месте, изобретут что-нибудь получше.
— Откуда вы знаете? — она еще не пришла в себя от изумления, а тут новый шок. “Эй! Осторожней!” — сказала я себе, и мягко улыбнулась, взглянув на ее удивленное лицо.
— Я подразумеваю, предполагаю, — я обняла ее за плечи и на мгновение легонько притянула к себе. — Ну, а теперь услуга за услугу — погуляй со мной немножко. Понимаешь, я когда-то давно жила здесь, и мне хочется побродить по городу. Составишь компанию?
— Ага! — легко согласилась она, — куда пойдем?
— В парк. Мне там всегда нравилось.
Мы пошли в парк. Я видела, что тяжелый портфель оттягивает ей руки, и предложила свою помощь, она стала отказываться, и, наконец, мы сошлись на том, что будем нести его по очереди.
В парке было по-весеннему сыро и грязно. Снег стаял не везде, кусками лежал на грунтовых дорожках, между деревьями, но аттракционы, на удивление, уже работали, и в будочках скучали тетеньки-контролеры. Мы с ней взяли лодочку, из старых, глубокую на длинных кронштейнах, красную, какую мы обе любим и раскачали ее до небес. Болтали ни о чем, просто так, легко и беззаботно — о погоде, о животных, о коте, о кино, театре, живописи, наших – ее подругах – Усковой и Субботиной, о любви. Юная, она общалась непринужденно с незнакомой взрослой женщиной, которой меня, без сомнения, считала, легко поддерживая беседу на самые различные темы. В то время мне было гораздо проще найти общий язык со взрослыми, интереснее общаться с ними, чем со своими сверстниками. И сейчас я пожинала приятные плоды. Нам было хорошо друг с другом, меня это радовало, потому-то и появлялось все больше шансов изменить нашу жизнь. К лучшему. К лучшему?
Неожиданно меня посетило странное чувство: как будто два полушария моего мозга работают автономно, и я, вместе со своими родными мыслями и желаниями, обнаружила у себя в голове мысли другого человека. И этим человеком была я сама. Моя психика, как более взрослая, совершенная, с большим жизненным опытом, эмоциональными наработками подавляла и растворяла в себе ЕЕ психику. С одной стороны это намного облегчало мою задачу, а с другой — начинался хроноклазм. По видимому, с ней происходило нечто похожее, потому-что она вдруг задумчиво сказала:
— Странно как-то, мне кажется, что я угадываю ваши мысли. Вот когда вы спросили про школу, я уже знала, что вы об этом спросите.
Я поняла, что нужно хватать момент, пока она не догадалась, что с ней происходит, и не прочитала в моих мыслях, что мы, по сути, являемся одним и тем же человеком.
— Ничего странного, — я старалась усыпить ее бдительность, — просто пришло время о ней проговорить. Именно это мы еще не обсудили.
Мне было жизненно необходимо любыми средствами поддерживать в ней уверенность случайности происходящего — авантюрное начало всегда было в нас очень сильно. Иначе она занервничает, замкнется и разговора не получится. А я очень хотела поговорить с ней о будущем, планах на жизнь, взглядах, намерениях и убедить ее пересмотреть и поменять их. Хорошо зная себя, что меня легко уболтать, стоит только привести убедительные аргументы, задача моя не составляла особого труда. Главное, найти правильный тон в беседе и нужные слова.
— Ты умная девочка, проницательная и можешь просчитать течение разговора на два шага вперед.
Она вся засветилась от удовольствия, и я почувствовала теплую волну благодарности, исходившую от нее.
— Слушай, а есть здесь где-нибудь какое-нибудь кафе? Мы могли бы посидеть, выпить по чашечке кофе с пирожным, мороженым и поговорить о тебе. А?
Мы сели за столик в небольшом кафетерии при кинотеатре и заставили его стаканами с кофе, соком, тарелками с пирожными, вазочками с мороженым — много-много разной ерунды. Викентий постарался, и у меня на руках оказалось целое состояние, да еще несколько моих купюр, которые я хранила на память и использовала вместо закладок в книгах. И, как талисманы, они были рассованы во все сумки и потайные кармашки.
— Ты мне так и не ответила, что собираешься делать после восьмого класса.
— Пойду в девятый,— она зачерпнула мороженого и улыбнулась, предвкушая удовольствие.
Я прихлебнула кофе, помолчала и обронила односложно, как припечатала:
— Не ходи...
— Почему? А что же еще делать? — Она, от удивления, опустила ложку с мороженым, не донеся ее до рта.
— Это уже два вопроса. — Опершись локтями о столик, я посмотрела на нее испытующе и изо всех сил старалась ее заинтриговать. Я помнила себя прежнюю и играла наверняка. Мне даже было немножко стыдно, словно я подглядела в чужие карты, но мысль, что все это делается для нашего же блага... Блага?.. Я верила в это изо всех сил.
— Сначала: что делать? Первое — выбрать профессию. Вот чем бы ты хотела заниматься всю оставшуюся жизнь?
Она задумалась. Мороженое таяло в вазочке. Я ждала, не торопила, не отвлекала ее, но и не помогала. Наконец она решилась:
— Наверное, буду врачом.
“Этого я и ждала. Ага! Щ-щаз-з тебе!” Я молчала, а она с воодушевлением продолжала:
— Буду лечить людей, спасать их от смерти... — тут ее фантазия иссякла, и она замолчала, глядя на меня, и спросила с вызовом, — а что, разве это плохо?
— Никто не говорит, что плохо. Просто медицина это не романтика. Романтика кончается в институте. После начинаются тяжелые рутинные будни и маленькая зарплата. В медицине должны работать добродушные, немного флегматичные, здоровые и крепкие люди, которые, безусловно, жалеют своих больных, но не принимают их проблемы близко к сердцу. Они должны иметь нервы как стальные канаты, чтобы невозмутимо воспринимать все капризы, жалобы, грубость своих бедных больных и их родственников, или не воспринимать их вовсе. Как дождь, что ли. Чтобы все было, как об стенку горох. Ты такая? — спросила я, глядя ей прямо в глаза. Она не выдержала мой взгляд, опустила голову и тихо ответила:
— Не совсем...
— Ты слишком уязвима, ранима, впечатлительна и бурно реагируешь на происходящее, — давила я. — Это не плохо, просто медицина такого не любит. Она очень трудоемкое занятие. У тебя здоровье как? Хорошее?
— Не очень... — пролепетала она, а я ждала этого ответа и, не ослабляя хватки, стала ее дожимать.
— Ты будешь очень уставать. Я, конечно, понимаю, что трудностей ты не боишься, — здесь она потупилась со скромной гордостью, — но памятник тебе не поставят, потому что найдется много сильных, «дубовых» людей, которые будут делать то же самое с меньшими затратами. А, помимо работы, существуют другие интересные дела — друзья, театры, выставки, мальчики, личная жизнь, родители, праздники — ну, мало ли что еще! А тебе будет ни до чего, и большой пласт жизни пройдет мимо. Ты улавливаешь мою мысль?
— Да... — Муся была в большом замешательстве. С этой стороны проблему она не рассматривала.
— А когда полученный результат не компенсирует затраченные усилия, то теряется кайф от любимой работы. У тебя, в лучшем случае, разовьется комплекс неоцененности...
— ... А в худшем?..
— ... неприятие своей работы. Это грустно. Тогда ее придется менять, а уже достигнуты какие-то результаты, жаль потраченного времени и усилий, ну и все такое... Ты со мной согласна?
— Да, — пролепетала она, задумалась, помолчала, потом возмутилась в душе, обиделась, что я так коварно загнала ее в угол, разбив все планы, намерения и представления, поставив вплотную с задачей, решения которой она не знала. Муся сняла очки, покусала дужку, что было признаком явного замешательства и раздражения, спросила с вызовом и одновременно с надеждой на мою же помощь, словно решив переложить всю ответственность за происходящее на меня: “Сама загнала, сама и выручай!”
— Что же вы теперь предлагаете? — голос ее дрожал и звенел от волнения, а я поняла, что она готова сломаться. Чего и требовалось достичь. Только надо погасить ее раздражение, и я, ласково улыбнувшись, продолжала:
— Предлагаю? Есть множество других занятий. Выбери что-нибудь интересное, например, займись бухгалтерией, товароведением, планированием, экономикой — она в любой отрасли есть. Будешь себестоимость считать, ценообразование. Ты подожди нос-то морщить, экономика очень интересная наука. Самое занятие для женщины! Романтики здесь мало, но это всегда востребовано, интеллигентно, престижно и хорошо оплачивается, — тут я сделала ставку на наше честолюбие. — Потом, цифры всегда можно отложить на завтра, если сегодня невмоготу. А больных не отложишь, — я сделала паузу и произнесла гениальную фразу из “Иронии судьбы”: — “Они больные. Их надо лечить”. Кстати, медицина это сфера обслуживания. В одном ряду с магазином, парикмахерской и химчисткой, ни праздников, ни выходных. Все празднуют, а ты работаешь.
“Боже правый, — думала я, — конечно же, я так не думаю, есть и другая сторона медали, но ей сейчас этого знать совершенно не обязательно”.
Она озадаченно молчала, потирая за ухом, и внимательно слушала меня. Такая перспектива ей не нравилась. Очень мы любим праздновать в кругу семьи и друзей!
— Уж если тебе сильно хочется кого-нибудь лечить — лечи животных. Стань ветеринаром. Те же белые халаты... Понимаешь, — кривила я душой, — я не хочу тебя отговаривать и убеждать, — а хотела я именно этого, — я призываю тебя снять розовые очки, через которые ты смотришь на мир. Взвесь все хорошенько, ты умная, — мы снова помолчали, съели по несколько ложек мороженого, и я вновь принялась за свое:
— Второе: необходимо получить высшее образование. Ты рано или поздно все равно к этому придешь. Лучше рано. Зачем? Я отвечу: чтобы получить хорошую работу, должность и достойную зарплату, быть уверенной в себе, быть профессионалом. Чтобы вращаться в своем кругу, общаться с людьми своего круга, своего уровня, удачно выйти замуж. Кто бы там, что не говорил про равенство профессий, а образованного, умного, культурного человека среди студентов и молодых специалистов встретить легче, чем среди пэтэушников и рабочих. Запомни это.
Она сидела пришибленная и придавленная новым взглядом на жизнь, который я ей навязывала. Мне было ее ужасно жаль, но делать нечего, кроме меня ей этого никто не скажет. И лучше пусть она придет к этому сейчас, чем потом, набив нам множество шишек.
— Теперь, почему нужно уходить из восьмого класса: вот проанализируй и подумай, кто уходит, а с кем ты остаешься. Приятные ли это тебе люди? — ответ на этот вопрос я тоже знала заранее. — Ведь ты будешь соприкасаться с ними каждый день очень тесно целых два года. Дальше. Те, кого ты любишь, ценишь, кто знает и ценит тебя по достоинству — десятые классы — уйдут. И с кем ты останешься? Подумай об этом. Тебе нужно уходить вместе с ними и начинать новую жизнь. Ведь ты хорошо учишься?
— Да... — прошелестела она.
— Вот! — я намеренно не давала ей опомниться и что-нибудь возразить из опасения, что разговор войдет в невыгодное для меня русло. — С хорошим свидетельством и поступай. Кто там знает, что будет в девятом классе?!
“Кто знает?! Я знаю! Потому и затеяла всю эту бодягу...”.
Бедная, она чуть не плакала, а я настойчиво вдалбливала ей в голову прописные истины, до которых когда-то, по молодости и по неопытности, не дошла сама.
— Муся, дорогая моя, — убеждала я, — в школе тебя будут строить и загонять в рамки. Ты не вписываешься в рамки. Истрепят тебе и твоим родителям все нервы. Представь, что будет, если тебя невзлюбит какой-то преподаватель. А в техникуме совсем другой статус, другое отношение, как к взрослым людям, к студентам. Вольнодумство, которое в школе осуждается, там приветствуется, — бессовестно врала я. — Да что говорить — форму снимешь! Будешь ходить в цивильном, как все нормальные люди. Будешь общаться с новыми лицами, завяжешь новые знакомства, новые отношения, новую любовь. Студенческий билет тебе дадут и зачетку!
Вот как раз этот аргумент, словно последняя капля, перевесил чашу весов в мою сторону. Я вдруг почувствовала, как она со мной согласилась, как волновые амплитуды наших мыслей совпали, что она еще колеблется, что само ее естество еще противится чужому вторжению по привычке, по инерции, из духа противоречия. Но зерна, посеянные мной, дали всходы. Я перестала на нее давить, облегченно вздохнула и взглянула на стол:
— Вау! Мороженое наше совсем растаяло! Ешь скорее.
Мы одновременно рассмеялись и стали, торопясь, подбирать холодную вкусную аморфную массу. Обстановка разрядилась. Мы снова болтали о ерунде, но она время от времени замирала, задумчиво глядя в окно.
Теперь мне предстояло узнать, насколько же мы умны на самом деле, и что из всего этого получится.
— Ой! — вдруг подхватилась она, — уже четыре часа, а я маме не звонила! Она беспокоится.
— Вон там автомат. Иди, позвони. На тебе двушку. Скажи маме, что задержалась в горкоме. Не стоит ее волновать по телефону. Скажи, что ты пообедала в школе.
Она, уже ничему не удивляясь, послушно поплелась к автомату, объясняться с нашей родительницей, а я, допивая сок, думала: “Ну и заварила же я кашу!”. Но дело было сделано.
— А почему мне всего этого не сказали родители? — спросила Муся, присаживаясь обратно за столик.
“Резонный вопрос. Тут впору растеряться. Но я-то эту проблемку обсосала уже давно, и ответ у меня, разумеется, имелся. Да и вопроса такого я ждала, потому-что не раз себе его задавала”.
— Насколько я поняла из наших бесед, у тебя очень демократичные родители. Они просто боятся на тебя надавить, стараются уважать в тебе личность и не навязывать своего взрослого мнения. Признают за тобой право на самоопределение, что ли. Ты с ними поговори, посоветуйся, послушай, что они скажут. Возможно, что они посоветуют тебе то же самое.
— А вы? — Она посмотрела на меня испытующе и с вызовом.
— А что я? — легкое шутовство и вид, будто не понимаю, о чем речь, как всегда пришли мне на помощь, — я не я и лошадь не моя.
— Не боитесь на меня надавить?
— Не боюсь. Я тебе мнения своего не навязываю, не воспитываю, не поучаю. Я посторонний человек. К тому же, меня просто можно не послушаться, чем ты не преминешь воспользоваться — Ага? — ведь со мной ты больше никогда не увидишься.
— Жаль, — вздохнула она, — вы мне очень понравились. А почему?
— Ты мне тоже. Но я сегодня уеду. Навсегда. Далеко. Поэтому я и приехала в свой город, где родилась. И очень рада, что познакомилась с тобой.
— И я... — она хлюпнула носом.
Мы помолчали и погрустили от предстоящей разлуки, потом я, взглянув на часы, спохватилась:
— Слушай, уже времени много. Тебе домой не пора? А то родители придут с работы, а тебя дома нет. Пошли, я тебя провожу на автобус. — И мы с ней двинулись к остановке.
Как мне хотелось попасть в свой старый двор, лучше и не вспоминать. Меня тянуло туда, словно магнитом. Останавливало лишь опасение, что нас вместе увидит кто-нибудь из соседей и доложит нашей маме. Вот как Муся будет выкручиваться, чтобы не навлечь на себя лишнее недовольство? И еще я вспомнила, что мальчик из дома напротив, который мне очень нравился в то время, уже вырос и уехал в Ленинград учиться, по двору слоняется его осиротевший брат с собакой, и мне грустно будет их повстречать.
Тут подъехал автобус, мы поцеловались, и она укатила в свою собственную жизнь.
— Милая моя девочка, — думала я, глядя ей в след, — прими, пожалуйста, правильное решение. От этого зависит наша с тобой судьба.
Дело мое, ради которого я сюда и явилась, было закончено. Оставалось еще шесть часов. Возвращаться мне не хотелось.
Я побродила по городу, раздумывая, чем бы заняться, куда пойти и решила... посетить бассейн “Москва”.
Идея, конечно, классная, особенно если вспомнить о том, что сейчас бассейна не существует, как такового. Там стоит храм Христа Спасителя.
Я когда-то очень любила бассейн, воспринимала его как большого друга и провела с ним много приятных часов. Теперь друг умер, его место занял другой, но другом не стал. Темперамент не тот. Мне грустно видеть на этом месте храм, как напоминание о безвозвратно ушедшей юности.
Сначала я отправилась в ЦУМ, чтобы раздобыть там купальник и прочие причиндалы. Купальник я купила модный, немецкий — мне просто здорово повезло — в желтых и оранжевых ромашках на темном фоне. Мне такой подарил дедушка, и тот купальник жив до сих пор. В ЦУМе, не удержавшись, я купила еще одно мороженое. ЦУМовское, особенное, в бесподобно-вкусном хрустящем стаканчике, такого нигде в другом месте не было, разве что в Новом Цирке. В самом-самом приятном настроении, я отправилась плавать. С каким чувством я вышла на “Кропоткинской”, спустилась к бассейну, купила билет в “свой” третий сектор, взяла верхний шкафчик — все, как привыкла — получила номер на резинке, нацепила его на ногу, просто не описать словами.
Бассейн, как всегда, жил своей собственной, отличной от остальной Москвы жизнью. Тут был свой собственный микроклимат: раньше приходила весна и распускались деревья, позже начиналась осень и дольше сохранялась зелень листвы, звонче пели птицы, лето было длиннее и цветы цвели ярче. Тут не было суеты и толкотни, не было раздражения злобы и недовольства. Люди приходили сюда в хорошем настроении. Одни в предвкушении приятного плавания, другие после оного, благостные и расслабленные. На лицах цвели улыбки, здесь встречались влюбленные, завязывались легкие и далеко идущие романы, витал флер праздника. Сюда я ходила со своей подругой Субботиной. Вот и сейчас — яблоневые почки уже высунули зеленые язычки и скоро распустятся. Самые первые на Москве.
Опять же, не нарушая традиций, я не воспротивилась двум скоротечным романчикам. Они строились по обычному сценарию: заигрывание — ухаживание — встреча после бассейна — обмен телефонами. Телефоны я сохранила из соображений “авось пригодятся”. Имея спортивную фигуру, в купальнике и плавательной шапочке я выгляжу женщиной без возраста. Мальчишки обманулись или пошутили, а я высчитала, что в мое время им будет где-то около пятидесяти. Тогда, возможно, пошучу я.
Вот в таком игривом настроении я покидала бассейн. Времени было девятый час, как раз на то, чтобы заехать повидать дедушку и вернуться восвояси. Бродить по вечерней Москве мне не захотелось. Я устала и переполнилась впечатлениями. В душе разлилась апатия, а в теле приятная расслабленность. Я поехала на метро к трем вокзалам, чтобы сесть в трамвай и со вкусом прокатиться до деда.
Вагон оказался полупустой. Я прошла в середину, взяла билет и села на парное место у окна. Трамвайчик, погромыхивал на стыках и, завывая, плавно набирал скорость. За темным окном мимо проносился пейзаж вечерней Москвы, навевая ностальгические воспоминания. Динамик хрипло и непонятно объявлял остановки, а я старалась собрать рассыпавшиеся, словно конфетти, мысли.
Дедушка жил на улице Гиляровского. Он жил в старой квартире, где родилась моя мама. Дедушка был не родной — мамин отчим и, к тому же, армянин — личность весьма и весьма колоритная. Это я уже сейчас понимаю, с высоты своих... не будем говорить скольких лет. А тогда... Когда бабушка, мамина мама, умерла, дед остался в нашей семье в качестве деда. Мне тогда было пять лет. Дед всегда любил меня, как родную внучку, а я... могла бы уделять ему побольше внимания. Поэтому сейчас я еду за тем, чтобы сказать ему то, чего никогда не скажет эта задрыга. То есть я.
Конечно же, остановку я проехала. Как всегда. Это было даже хорошо, потому-что, возвращаясь назад, я продумала план действий. Он был до смешного прост и целиком рассчитан на дедушку. Я подошла к дому и перешла на другую сторону улицы. Знакомые окна светились, там мелькали какие-то тени, через открытые форточки теплый ветер колыхал тюлевые занавески. Все были в сборе. Можно идти.
Сунувшись для конспирации в пару квартир, я позвонила в знакомую дверь. Открыла соседка.
— Тигран Варкесович здесь живет? — спросила я.
Она сказала, что да, конечно же, здесь и пригласила меня войти.
— Вон та их дверь, — она показала на дверь, из-за которой доносился шум и нерусская речь.
Я приоткрыла ее чуть-чуть и сунула туда голову. Две знакомые до мелочей комнаты — маленькая, с окном, выходящим в арку, была темной, а в большой ярко горел свет, большой стол был накрыт, сидели люди и говорили по-армянски. Мне видны были спины гостей и фигура деда, сидевшего в торце стола, ко мне лицом. Он энергично жестикулировал, что-то рассказывая. Все молчали и слушали.
— ... Зебензахасен!!! — вдруг донеслось до меня. Я вздрогнула и уронила мокрый пакет. Все обернулись и на меня уставились пять носов. Бог мой, какое везение! Я даже на такое не рассчитывала! Встретить их разом всех вместе!... Какие милые знакомые лица неродной, но любимой армянской родни! Это были дедушкины племянники: близнецы и их младший брат — из Баку и Альфред — он жил в Москве. Я знала, что никого из них больше не увижу — близнецы уедут в Израиль, их младший брат в Америку, останется только Альфред, но и он переедет во Владикавказ.
Сцена получилась, как в “Ревизоре”. Первым опомнился дед и пошел в атаку:
— Добрый день, здравствуйте, что вам угодно? Кто вы такая? Проходите, присаживайтесь, раздевайтесь!
Я подобрала свой пакет и спросила:
— Тигран Варкесович здесь живет?
— Да, это я, это я! — раскланивался дед, вращая карими выпуклыми, словно на стебельках, глазами. — Вы, собственно, по какому делу?
— У Вас есть внучка Маша шестнадцати лет? — начала я.
— Да-да, есть. С ней что-нибудь случилось? — встревожился дед.
— Нет-нет, не волнуйтесь, все в порядке. Просто так получилось, что у меня остался ее пакет с купальником и прочими вещами для бассейна.
Все молчали и вопросительно смотрели на меня, ждали объяснений, а я “вешала им на уши” заранее сваренную “лапшу”:
— Я сейчас все объясню: мы с Машей плавали в бассейне “Москва”. Наши шкафчики были рядом. Она нечаянно смахнула на пол мое полотенце, мы одновременно нагнулись за ним, стукнулись лбами, рассмеялись и познакомились. — Я оглядела присутствующих. Пока все верили. — Мы разговорились — она девочка очень умная и общительная. А когда Маша узнала, что я живу на Проспекте Мира, она обрадовалась и стала рассказывать про вас. — Я говорила, а дед расцветал, как майская роза и прицокивал языком. Лицо его расправилось, и на нем сияла благостная улыбка.
— Потом мы ехали в метро, — самозабвенно врала я, — народу много, толкотня. Маша попросила меня подержать минуточку ее пакет — у нее пуговица расстегнулась, а тут остановка... Короче, меня вынесли из вагона вместе с ним. Вот, — я протянула ему пакет. Дед молча взял и держал его в вытянутой руке, словно не знал, что ему делать: брать - не брать, верить - не верить.
— Понимаете, — предвосхитила я его вопрос, — когда Маша говорила о вас, она подробно описала ваш дом, желтый, с красным цоколем, с аркой, недалеко от парикмахерской. Ну а остальное — дело техники. Я позвонила в пару квартир, а в третьей оказались вы, — дед расслабился, а я сказала, — там все новое — купальник, полотенце. Маша, наверное, очень расстроилась из-за потери.
Тут все отмерли и стали наперебой меня благодарить, приглашать и угощать.
— Проходите, проходите, присаживайтесь за стол! Мы сегодня провожаем мальчиков в Баку. Джаникес! Неси еще прибор! — Дедушкина жена молчаливой тенью скользнула за тарелкой в другую комнату, — а дед поспешил к телефону. — Сейчас я ей позвоню и обрадую, что ее вещи нашлись...
— Подождите, не звоните пока, — остановила я его. Я-то хорошо знала, что Машка, то есть я, ничего не теряла сегодня.
— Но почему?! — недоумевал дед.
— Видите ли, — как бы ему объяснить-то попонятнее! — Маша, когда говорила о вас, просто объяснялась в любви. В любви к вам. Говорила, какой вы хороший, как она вас любит и все такое. Если она узнает, что я приходила к вам, она догадается, что я вам все рассказала, будет стесняться, смущаться наговорит глупостей. Возраст у нее такой. Сложный. А так мы сделаем вид, что вы ничего не знаете, что меня не видели, и я вам ничего не говорила. Я-то посторонний, чужой человек, вот она и пооткровенничала со мной. Подростки стесняются своих чувств.
— А как же быть? Ведь она подумает о вас плохо, — дед пребывал в замешательстве. За время моего монолога лицо его несколько раз меняло выражение — оно то вытягивалось, то снова начинало расцветать.
— Да просто. Вы все это высушите и отдайте ей как бы от себя. Прямо завтра. Может быть, она и маме еще не успела сказать, что потеряла пакет. А плохо не подумает,просто так получилось, и телефонами мы не обменивались... Потом, когда-нибудь вы ей откроете правду. Будет такой момент, вы его почувствуете.
Деду понравилась эта затея, особенно с прочувствованием момента, он просиял и засуетился:
— Да-да, сейчас ей позвоню, скажу, чтобы не говорила, что я ей уже купил новое, — и он порысил к телефону.
Меня же посадили за стол, положили на тарелку тонко наструганной бастурмы и восхитительной горячей долмы, какой мне больше не придется есть никогда, налили хорошего вина. Я ела, пила, беседовала и думала, что сижу в доме, которого уже нет.
Время катилось к десяти, я откланялась, попрощалась и вышла в громадный коридор, по которому когда-то в детстве каталась на велосипеде, самокате, роликах и другом транспорте, купленном дедом. Соседняя дверь тихо отворилась, и из нее выползла соседка, которая меня впустила.
— Смотри, смотри, Марьяна, эта женщина принесла вещи, которые потеряла моя Когосенька! Она не поленилась и меня нашла! Спасибо ей за это большое!
Я потупилась с показным смущением, а дедушкина жена Маргарита совала мне в сумку баночку варенья из розовых лепестков.
— Вы, наверное, та самая Марьяна, которая записывает анекдоты? — обратилась я к соседке.
— Да! Она вам и про это говорила?
— Да, между делом. Машка рассказала мне пару свежих анекдотов. Хотите?
Ну, разумеется, она хотела. Пока Марьяна бегала за тетрадкой, я последний раз поглядела на деда: толстый, одышливый, бесконечно родной, теплый и добрый... Очень хотелось его обнять, поцеловать, прижаться щекой к старенькой жилетке из козьего меха, которую дед носил дома… Я вздохнула и отвернулась. Тут появилась Марьяна и приготовилась писать. Я рассказала ей про мышку с большими глазами; про обезьяну, что спустилась извиниться и про то, что можно отдохнуть всей семьей по одной путевке, если отдать ее теще. Дед громко смеялся, закинув голову и широко раскрыв рот, и мне снова захотелось что-нибудь туда бросить, как однажды в детстве я бросила ему в рот пробку. Потом был большой скандал, и меня наказали. Марьяна, как всегда, не успевала записывать, но один из братьев сказал, что все хорошо запомнил и ей продиктует. Я простилась и ушла, спеша вернуться в свою жизнь. Время истекало.
Всю обратную дорогу до “исходной точки” я думала о том, почему бабушка меня узнала, а дед нет. Наверное, потому, что бабушка зрит в корень, а дедушка очень любит свою Машку. Она для него единственная и неповторимая. Так и не придумав ничего более путного, я пришла в нужное место. Было без пятнадцати десять...
На Проспекте Мира редкие поздние прохожие спешили домой, фонари заливали улицу желтоватым искусственным светом. Из перехода вышла компания молодежи — четыре-пять человек парней. Один из них терзал гитару, остальные вопили, словно мартовские коты — пели: “И-и-из Ливерпульской гааавани всегда по четвергааам...”. Я взяла вправо, чтобы мирно с ними разойтись, но от компании отделился длинный парень в клешах, как у “Бременских музыкантов”, с темными волнистыми волосами до плеч “а-ля Битлы”. Он поскреб в затылке, что-то сказал своим приятелям и прямиком двинулся ко мне. Под мышкой он держал толстую книгу. Я уловила название - “Математический анализ...”. Вгляделась в мальчика - худой, длинный, лохматый, с живыми умными глазами. Что-то очень знакомое сквозило через весь этот антураж. Вдруг два и два сложились сами собой: Боже правый! Это же Викентий! Собственной персоной. Я чуть не расхохоталась во все горло, когда увидела, каким был в молодости мой чопорный и нудноватый приятель. Теперь понятно, почему он не “поехал” сам. Викентий теперешний считал таких студентов, как Викентий прежний, лоботрясами и лодырями и для него было большим шоком увидеть, вспомнить и осознать, что он сам был точно таким же. А мне этот Викентий нравился. Мне всегда нравились умные, ерные и неординарные юноши.
“И я хочу в Бразиииилию к далеким берегам...” — продолжали надрываться его приятели, а Викентий начал с нарочитой развязностью:
— Любезная дама, не найдется ли у вас по сигаретке для бедных студентов? — а я подумала, что если бы не догадалась, не узнала его, наверняка бы испугалась.
— Найдется, — просто ответила я, как будто встречала их каждый день по два раза и угощала сигаретами. Я достала пачку “Парламента”, завалявшуюся с прошлого года “на всякий случай”, — А вы зачем людей пугаете?
— А вы нас боитесь? — Викентий постарался изобразить мефистофельский взгляд, но у него получилось плохо. Гораздо слабее, чем у Викентия теперешнего.
— Нет, не боюсь. Просто час поздний, а вы шумите...
— А мы самовыражаемся. Что, нельзя? — он откровенно задирался. Остальные замолчали и с интересом слушали.
— Конечно, можно, но, может быть, как-нибудь по-другому?
— А как? Как еще самовыразиться молодому человеку, за которого все уже решено? — похоже, что у Викентия назревала серьезная личная драма, переходящая в семейную.
— Возьмем, к примеру, меня, — он слегка поклонился и шаркнул ножкой, — мой папа профессор. Он хочет, чтобы я был ученым-исследователем и пихнул меня, свое чадо, на физико-математический факультет. И я там загибаюсь уже второй год. И ведь никто не поинтересовался: “Викентий, а чем бы ты хотел заняться? Где бы хотел учиться?”
И тут я решила помочь и ему, вернее, предоставить “взгляд со стороны”, в котором молодые люди, иной раз, очень нуждаются, но стесняются в этом признаться. Я помнила, что у Викентия те же проблемы, что и у меня. А мне, с высоты моих лет, этот ершистый, умный парень нравился все больше и больше. Я от души стремилась помочь ему сложить свою жизнь так, как хочет именно он, а не кто-либо другой, пусть даже из самых наилучших побуждений.
— Викентий, а чем бы ты хотел заняться? Где бы хотел учиться? — спросила я.
— Вооот, — он ткнул в меня пальцем, — вопрос по существу. А я бы хотел заниматься биологией и химией, изучать витамины, минеральные элементы, полезные биологически-активные вещества, от чего растут волосы, не слоятся ногти, а кожа рожи бывает мягкая и шелковистая и прочую, с точки зрения моего папы, чушь.
— Так и флаг тебе в руки! Дерзай. Подготовься к экзаменам и поступи туда, куда хочешь. С нуля. Родителям не говори, поставишь их перед фактом. Иначе они снова на тебя надавят, и вот тогда тебе точно не вырваться...
— А папа? — Викентий растерялся и поскреб в затылке. С него разом вдруг слетела вся напускная задиристость и бравада, и стало видно, какой он молодой, умный и добрый мальчик, — он же меня убьет.
— Мама заступится... — и это была правда. Его мама, мягкая, тихая женщина, являлась единственным человеком, с мнением которого считался авторитарный папаша-профессор. Я видела, что Викентий пребывал в сильном замешательстве. — Только ты сначала все проанализируй, просчитай все вероятности, подумай, что тебе важнее, успешная карьера по нелюбимой линии или возможное прозябание на любимой работе, взвесь. И, пожалуйста, не принимай скоропалительных решений. Ведь это твоя жизнь. Ну, успеха тебе!
“Просто день прфориентации какой-то!” — подумала я. Было десять минут одиннадцатого...
Я простилась с ними и медленно двинулась к исходной точке. Вот вспышка, мгновенное парение... и я дома.
Дома ли? Вдруг каким-то чувством, не то шестым, не то десятым, я поняла, что это не моя реальность, что моей реальности, из которой я ушла, просто больше не существует.
Да, Машка вняла моим уговорам, но что же из этого получилось?
Вот здесь я действительно серьезно испугалась. Испугалась до дрожи в коленях, до истерики, до обморока. Как выразить глубину отчаяния человека, попавшего в чуждый мир, быть может враждебный, быть может, нет, но бесконечно незнакомый, с другими законами, событиями и людьми. Вдруг я окажусь в шкуре человека, потерявшего память?!
Неизвестность давила на меня тяжким бременем. Что бы почувствовали вы сами, узнав, что ваш привычный мир, который, возможно, не очень вам нравился, но был родной и знакомый, бесследно исчез? Исчез вместе с вашим прошлым! Примерно то же самое пережила и я. На ватных подгибающихся ногах я сделала несколько неуверенных шагов, наткнулась на павильон троллейбусной остановки и, тихонько подвывая, медленно сползла вниз по стенке. В глазах у меня поплыли радужные круги. “Вот, влипла!..” — только и успела подумать я, как провалилась в спасительную черноту.
Легкие шлепки по щекам сухонькой ладонью окончательно привели меня в чувство. На языке издавала мятный вкус таблетка валидола. Интеллигентная седая старушка, из тех, что живут на одну пенсию, заботливо поддерживала мою голову.
— Что с вами, деточка, очнитесь, — приговаривала она.
Вдруг в моей голове что-то щелкнуло, и я ее узнала. Это она стояла за сапогами и переживала, что не достанутся.
— Скажите, а сапоги вы тогда купили? — вопрос, конечно, дурацкий, но удержаться я не смогла.
— Очнитесь, деточка, какие сапоги, вы бредите, вам нехорошо? — переживала она.
— Сапоги, итальянские, дорогие, в 1978 году... — настаивала я. В глазах у меня еще плавали большие пестрые шары. Бабулька помолчала, потом вспомнила, покачала головой и сказала:
— Купила. Двое. И долго-долго их носила. Лет двадцать, пока они не развалились в лохмотья. Теперь таких не делают. Вот купила недавно сапоги, так они и двух лет не прожили, — стала жаловаться она, — что зимой носить буду, ума не приложу! — Ей даже не пришло в голову спросить, откуда я знаю про тот случай.
Я полезла за носовым платком в сумку. Достала две бумажки по сто долларов, попутно “вспомнила”, что это весь гонорар за ежемесячную консультацию в Сестрорецком собачьем питомнике, протянула старушке и торопливо, проникновенно заговорила:
— Бабушка, миленькая, пожалуйста, возьмите! Ради Бога, не откажитесь! Купите себе сапоги. Хорошие купите, кожаные, крепкие, добротные, ну, пожалуйста, — умоляла я ее. Старушка замахала на меня руками, стала возмущаться и отказываться, но бедность брала свое. В конце концов, она посмотрела в мои умоляющие глаза, вздохнула и сдалась. — У меня еще есть, возьмите. Ни о чем плохом не думайте, сейчас жизнь такая...
Такой поступок для меня прежней был невозможен. У меня просто не было на него денег.
— Время не подскажете? Мои встали, — спросила я ее.
— Без двадцати восемь...
Я поблагодарила бабушку и выставила время, а потом долго смотрела, как она уходит, утирая слезы сухонькой ладонью.
Посидев немного на скамейке, чтобы окончательно прийти в чувство я вдруг ощутила холодок, прошедший по ногам, оглядела себя и с удивлением обнаружила, что одета по-другому. На мне оказалось пальто, которым я любовалась в магазине “ХЦ” несколько дней назад, узкая черная юбка, длиной чуть за колено и стильные ботинки на шпильке. Я схватилась за сумку, — Уф-ф-ф! — баночка варенья, к счастью, была на месте. “Превратности темпоральной физики” — подумала я. Внезапно я поймала себя на мысли, что ощущаю себя в совершенно другом качестве, что знаю, какая сейчас жизнь, знаю, откуда у меня деньги, что я здесь не чужая. Судьба была ко мне благосклонна: действующая реальность стремительно вливалась в мое сознание, вытесняя прежнюю, а местами тесно с нею переплетаясь. Я почувствовала, что ответы на все, интересующие меня, вопросы сами собой появляются в голове, то есть, как я люблю говорить: “проблемы решаются по мере их поступления”. Ощущение было такое, словно я очнулась после долгого, глубокого сна и с трудом прихожу в себя. “Я” из моей прошлой реальности сливалось с моим “Я” из нынешней. Ура! И толчком к этому процессу, возможно, послужил мой обморок, а, может быть как раз наоборот... Размышляя на эту тему, я снова наткнулась на киоск с мороженым. “Ну, мороженое, так мороженое”, — подумала я и подошла к киоску. Вкус у меня не изменился.
Неожиданно в сумке зазвенело. Я порылась и достала мобильник. Звонил муж. Он ехал за мной.
Муж, — осознала я, — у меня и муж есть! И сын. В девятом классе учится. Оболтус. А живем мы все в Ленинграде, то бишь, в Санкт-Петербурге. Мои родители остались в Подмосковье, я приехала их повидать. — С прежним мужем ассоциаций не возникло, действующий муж был первый и единственный.
— Ура, — подумала я, — значит, в этой реальности он в моей жизни не существовал. Данное обстоятельство радовало. Этой ошибки я не совершала.
От такого открытия голова моя снова поехала юзом.
Так что же все-таки случилось? Одно я понимала хорошо, что мне надо пойти к Викентию, ведь за этим я и притащилась в Москву, он меня звал зачем-то. Я поискала взглядом окна Викентия и вдруг с радостью “вспомнила”, что меня там ждут с нетерпением. И я пошла.
Из-под двери дуло. Но запах был другой. Старая реальность отступала с трудом, и я еще могла сравнивать. Из-под двери Викентия пахло пирогами. Вау! Раньше такого не было никогда! Я позвонила, дверь открылась, на пороге появился Викентий. Из глубины квартиры раздавался заливистый лай, прискакал черный пудель и запрыгал вокруг меня, повизгивая от избытка чувств. Нет, ветеринаром Викентий не стал. Ветеринаром стала я. Я пребывала в состоянии легкого шока, так как вдруг пришло знание, что я заведую отделением в крупной Питерской ветеринарной клинике, причем назначена на должность недавно, меньше года. В голове взвесью крутились профессиональные навыки, семейные обязанности и осознание насущного бытия. Воспоминания из прошлой реальности медленно блекли и таяли, но еще существовали и заявляли о себе. Теперь сном казалась та, прежняя реальность.
Кусю я подарила своему приятелю в первый год моей работы в клинике. Маленький щенок умирал от энтерита. Его принесли усыплять. Щенок был так плох, что висел в руках безжизненной тряпочкой. Его хозяева оплатили услуги клиники, и ушли, размазывая слезы и сопли. Но когда я положила щенка на стол и набрала в шприц лекарство, он собрал последние силы и тяпнул меня за палец. Песик сам боролся за свою жизнь. Тогда я в сердцах швырнула готовый шприц в ведро и набрала полную “двадцатку” пятипроцентной глюкозы. Щенка я выходила, но взять его домой не могла — дома рос маленький ребенок, а с ним и так хлопот полон рот. Викентий тогда не был еще женат и с удовольствием взял собачку.
— Люблю я собак, — говорил он, почесывая щенка под мордой, — теплые они, преданные. Любит тебя, всегда с тобой, в глаза заглядывает... Не то, что коты — холодные, отстраненные, сами по себе гуляют... Одно слово — хищник.
Песик оказался кусачий, и мы назвали его Куся. Щенок принес Викентию счастье: в тот же год он нашел хорошую работу, счастливо женился и у них родилась прелестная дочка, предмет давних воздыханий Оболтуса. С тех пор прошло тринадцать лет. Я хорошо помнила, Викентий жаловался на прошлой неделе, что старый Куся еле волочил артритные лапы, и я собиралась его посмотреть, как буду в Москве.
Жена Викентия, Алена, училась вместе с ним в химическом институте. В прошлой реальности, которую сменила эта, мы вместе работали, и я очень горевала, когда узнала о ее смерти от сердечного приступа в возрасте около тридцати пяти лет. Сейчас, живая и здоровая, Алена, с горячим пирогом в руках, шла мне навстречу — несла его в гостиную. Тоже нонсенс, ведь Алена прежняя не умела даже сварить яйцо. Я прошла вслед за ней и вынула баночку дедушкиного варенья.
— Машка! Как вовремя у меня новый пирог! — Алена была кулинарка-любительница. — Иван звонил, он уже у твоих, скоро приедет... О! Варенье из розовых лепестков! М-м-м! Вкусное какое, откуда? А за-а-апах!.. Они вместе. С Оболтусом.
Оболтус — мой сын — на самом деле серьезный и вдумчивый юноша. Он хорошо учится и собирается поступать в колледж, чтобы стать программистом. А прозвище свое он получил за внешний вид — высокий, худой, сутулый и нескладный, с длинными руками и ногами, светлой взлохмаченной головой, он обожал носить рваные джинсы, вытянутые свитеры и сосать колу из банки. Вдруг мне вспомнился молодой Викентий... Ну, вы тоже поняли отчего Викентий обожает Оболтуса?
— Ага, Иван мне звонил на мобильник...
Иван — мой муж — удачливый и способный художник. Он успешно выставляется и продается, но не гнушается и росписью дач, витражей, оформлением холлов и офисов. Я знаю его с детства, лет с шестнадцати, кстати, он бывший пэтэушник. Когда я случайно увидела Ивановы рисунки, то уговорила его после армии пойти в Суриковский институт. Он пошел. На удивление, легко поступил, а когда учился, чтобы свести концы с концами, работал на Останкинском мясокомбинате. Потом уехал в Ленинград, обосновался там, и мы потеряли друг друга из виду. Приехал Иван неожиданно, осенью, сказал: ”А я за тобой приехал... Ы-ы-ы!” и, без предисловий и романтики, сделал мне предложение. Я год как окончила институт и распределилась ветврачом в районную лечебницу. У меня как раз тогда никого не было — редкий случай — и я согласилась. И не жалею ни минуты. Иван очень немногословен. На все у него один ответ: “Ы-ы-ы!”. Но это не мешает ему нежно любить меня и Оболтуса.
Викентий же в 1978 году со скандалом бросил физмат и поступил с нуля на факультет биохимии. Окончил его с красным дипломом, потом долго прозябал в институте им. Гамалея, от скуки попутно учился на вечернем отделении в институте тонких химических технологий. А сейчас он собрал воедино все полученные знания и успешно трудится на благо крупной косметической фирмы, российских дам и своей семьи. Он начальник отдела новых опытных разработок. Попутно преподает химию в родном институте, а в свободное от науки и работы время грешит парадоксальными изобретениями. Угадайте с трех раз, что он изобретает? Правильно, эликсир молодости и долголетия. И я догадываюсь, на ком Викентий собирается испытать свое зелье. Ведь за этим он меня и пригласил.
От мягкого шуршания клонило в сон. Новенькая “Мазда” споро наматывала на колеса Ленинградское шоссе. Уезжая из Москвы, я ни в чем не раскаивалась. На переднем сидении маячили две головы. Они увлеченно шептались и сдавленно хихикали, думая, что я сплю. А я, глядела на них и знала, что я за ними, как за каменной стеной. Прошлая реальность воспринималась словно сон, впечатления от которого могут сохраняться долго, но, в конце концов, проходят и стираются.
Вот так и закончилась эта история. Вы можете заподозрить меня в слишком сладком, карамельном хеппи-энде. Не обольщайтесь. Не все так просто. Как говорит Оболтус: “у каждого свои заморочки, у всякого свои прибамбасы”. Просто я, как любой авантюрист, получила лишнюю головную боль на свою шею. Вместо привычной спокойной и скучной жизни я обрела другую, незнакомую, полную забот и волнений, но это тоже моя жизнь и я прожила ее до сего момента. А вот получила ли я то, к чему стремилась — это мне еще предстоит выяснить. Человек ведь устроен так, что всегда чем-то недоволен. Это закон диалектики и двигатель прогресса. Так что в результате у меня получилось, как бы, раздвоение личности. И вернуть на круги своя уже ничего нельзя, ведь хронотрон исчез вместе с прошлой реальностью, а в нынешней не мог быть изобретен. Некем! И, слава Богу! Кто знает, кому еще взбредет в голову поменять свою реальность на новую.
И все же, расслабляться рано. В сердце Санкт-Петербурге подрастает новый — компьютерный — гений. А виртуальную реальность еще никто не отменял.
2008 год.