История эта произошла в один из тех апрельских дней, когда в Москве выпал сильный заряд снега...
Волею судеб я оказалась в гостях у ученого-электронщика на Проспекте Мира.
Он вдохновенно и трепетно показывал мне нечто, состоящее из множества проводков, зеленых индикаторных глазков, ржавых плат, и называл это хронотроном. Из нудного и путаного объяснения я поняла, что ЭТО он изобрел сам, что ОНО является изобретением века, и что мне выпала великая честь видеть ЕГО испытание первой. Посредством этого изобретения можно “прорвать ткань континуума и вытащить в наше время кого угодно, хоть динозавра”, — говорил он. Рассказывал он обо всем с таким гордым видом, и мне не оставалось ничего другого, как согласиться присутствовать при испытании прибора. Динозавр меня не привлек, и мы, после недолгих препирательств, сошлись на кандидатуре А.С. Пушкина, как личности весьма одиозной. Вдобавок ко всему, пришлось прибегнуть к шантажу: я, мол, иначе и испытание смотреть не буду. Приятель мой пробормотал что-то на счет “неблагодарных современников”, и сдался.
— Ну, пусть будет Пушкин, — он скривился, как от зубной боли, поскреб в затылке, порылся в каких-то бумагах, с трудом нашел, достал какие-то смятые листки, исчерканные вдоль и поперек, и углубился в их созерцание.
Надо добавить, что Викентий — мой приятель — человек неординарный и даже слишком, видимо, как и все доморощенные гении. В его рабочей комнате царил тот вид образцового порядка, который со стороны может показаться полнейшим хаосом: листы, исписанные мелким почерком, чертежи, схемы, диаграммы и тому подобное. Все это было навалено вперемежку с проводками, разными железками и какими-то штучками на столе, подоконнике, шкафу, диване и тумбе для белья. На двух стульях, соединенных доской, разместился этот самый агрегат, на третьем сидел он сам, в кресле спал огромный рыжий кот. В углу сиротливо примостился компьютер. Мой приятель, словно вселенская праматерь Тиамат, плавал в этом абсолютном хаосе и отлично знал, где находится нужная вещь.
Выйдя из задумчивости, он пробормотал: “Пушкин-Мушкин...” — пощелкал, поискрил, помигал, и комната поплыла у меня перед глазами. Я на мгновение вдруг потеряла ощущение пространства, когда увидела резкую яркую вспышку.
— Не бойся, это нормально, — сказал мой приятель, — мы проделали в континууме небольшую дырку и зацепили нашу рыбу. — Он довольно потер руки, и минуты через две-три толкнул меня к окну, выходящему на улицу.
— Вон твой Пушкин! Беги быстрее, пока он под машину не попал!
Я обомлела. Боже, настоящий, живой Пушкин!!!
В том, что Пушкин живой и настоящий я не сомневалась не секунды. Его просто надо было видеть! Бедный классик, в сбитом на затылок цилиндре, судорожно сжимал в руках трость и, с ужасом в глазах, метался среди прохожих. Вокруг уже собирались зеваки.
Я схватила пальто и, чертыхаясь, путалась в шнуровке высоких модных ботинок. Выслушивая инструкции по возвращению “объекта в исходное время”, я старалась не пропустить, не забыть ни слова.
— Запомни, не позже одиннадцати вечера! В твоем распоряжении почти одиннадцать часов, иначе континуум затянется и он не попадет обратно! — кричал мне вслед мой приятель, свесившись в лестничный пролет. Я же скакала через две ступеньки вниз по лестнице и судорожно вспоминала сведения, почерпнутые из темпоральной фантастики.
Успела я как раз вовремя. Перепуганный Пушкин со всех ног бежал в сторону Безбожного переулка, спасаясь от въехавшего на тротуар “BMW”. Вслед ему бибикал и орал всякую чушь новый русский, высунувшись по пояс из своей колымаги. Я догнала поэта в два прыжка, схватила его за рукав и втащила во двор ближайшего дома. От бега и волнения он сильно запыхался, и со слезами на глазах причитал:
— Что это такое? Кто это? Где я? Почему этот человек сделал на меня так? — он растопырил пальцы и вытаращил глаза. — Что происходит?
— Пожалуйста, успокойтесь, сударь, — сказала я, стараясь быть как можно более убедительной. — Все хорошо. Все это не более, чем сон. Вы спите и все это видите во сне. И меня вы тоже видите во сне, — я сделала паузу, — и я сплю и вижу во сне Вас. А человек этот называется “новый русский”, у него денег много, а ума очень мало, и обижаться на него грешно.
Пушкин засмеялся, потом немного расслабился и сокрушенно вздохнул:
— Да, это все от плотного ужина, — и пояснил: — если скушать на ночь утку с яблоками — могут присниться кошмары. Вот они!
Потом приосанился, поправил свой цилиндр, галантно поклонился и произнес:
— А вы, сударыня, самый очаровательный кошмар, который мне когда-либо снился. Рад познакомиться. Пушкин, Александр, Сергеев сын. А Ваше имя позвольте узнать?
У великого классика оказался очень приятный и мелодичный голос. Разве что чуточку высок на мой вкус. И слова он произносил с отменной дикцией, слегка нараспев. Это казалось немного странным, но слушалось здорово. Я очень быстро привыкла к такой небольшой странности и перестала ее замечать.
— Меня зовут Марья Алексеевна...
— Княгиня? — перебил он, оживившись.
— К сожалению, нет, — сказала я и от смущения шаркнула ножкой.
Мы на какое-то время замолчали, с интересом разглядывая друг друга.
Пушкин выглядел маленьким лощеным мужчиной, в своем черном пальто-”крылатке”, черном цилиндре и черных же узконосых штиблетах на высоком — сантиметров пять-шесть — каблуке. Под пальто был виден фиолетовый, видимо, сюртук, белоснежный ворот сорочки и пестрый шелковый “галстух”. Маленькие изящные руки были затянуты в замшевые перчатки стального цвета, светло-серые брюки забрызгались грязью. Он был ниже меня со всеми своими каблуками и цилиндром (я хорошего роста — 175 сантиметров), но, тем не менее, смотрел он на меня сверху вниз. К нему не подходило общее определение ”человек”. Это был именно Мужчина, Джентльмен, Кавалер, или как там еще можно сказать, полный спокойного достоинства, благородства, не наигранной вальяжности, с доброй ироничной улыбкой где-то в глубине теплых темных глаз. Ооооо! Я вдруг очень хорошо поняла Наталью Гончарову...
Наверное, ему тоже понравилось то, как я выгляжу в своем темно-синем длинном кожаном пальто, обтекающем стройную и худощавую фигуру, из-под каштановой челки стильного каре с любопытством глядели зеленоватые глаза. Полы пальто, расходясь, открывали край юбки-годе, а длинную шею прикрывал воротник свитера "гольф". Я тискала в руках небольшую черную дамскую сумочку и думала о том, что забыла подкрасить губы.
Пушкин довольно хмыкнул и спросил, стараясь не затянуть паузу:
— А какой нынче месяц?
— Конец... апреля... Вообще-то... — брякнула я, понимая всю абсурдность своего ответа.
— Ваш светлый лик и тонкий стан... глаз ясных, томных озаренье... одно волшебное мгновенье... — бормотал поэт, но мгновенно переключился и спросил,— а что же снега так много?
— Циклон прошел... — о, Господи! Тогда же и слова такого не знали! Я окончательно стушевалась.
— А вообще-то не холодно... — он старался поддержать разговор.
— Вообще-то да... — ситуация грозила стать идиотской. Пушкин поиграл тростью и рассеянно сказал:
— На Москву похоже... Ваш город напоминает мне Москву.
— Так это и есть Москва! — обрадовалась я. — Только такая, какую вы видите во сне.
Он оживился:
— А нельзя ли взглянуть?! Эдак, поподробнее...
— Разумеется, можно! — и я потащила его к метро.
Метро классику решительно не понравилось, и он категорически отказался спускаться в его громыхающее нутро. По-моему он просто трусил, но стеснялся признаться.
— Но у меня нет с собой денег, чтобы словить частника, — я огорченно развела руками.
— Так у меня же есть! — обрадовался Пушкин и достал бумажник, - я только вчера получил гонорар и еще не успел всего потратить!
В портмоне были ассигнации с портретом какого-то царя, издали смахивающие на доллары, общей суммой рублей около ста. “Чем черт не шутит”, — подумалось мне, и мы стали ловить машину.
С третьей-четвертой попытки остановилась грязная “шестерка” с молодым чернявым пареньком за рулем. Он с любопытством глазел на Пушкина, принимая нас то ли за комедиантов, то ли за психов, и надеялся поразвлечься на дармовщинку.
— Вам куда? — небрежно спросил он.
— Нам экскурс по Москве. Ну, чтобы удивить...
— Понятно, — изрек он, — чем платите?
— Баксами, — солидно сообщила я и помахала пушкинской десяткой.
— Садитесь, — он удовлетворенно кивнул.
И баксы и развлечение были налицо. Мы поехали по Проспекту Мира к Сухаревской площади и Сретенке.
Пушкин держал себя в руках и тактично старался ничему не удивляться, но замечал, как бы мельком:
— Тут должна быть церковь, — или, — а тут и вовсе все не так.
Классик очень страдал от обилия выхлопных газов, чихал, прижимая к носу надушенный кружевной платок, но лишь иногда тихонько восклицал:
— Ну и вонь!
На Сухаревке он вдруг высунулся из окна машины и возмущенно закричал:
— Боже мой! Где же Сухарева башня?! Где она? — и уже с горьким упреком добавил: — Такая красота пропала.
— А что, она при вас уже была? — туповато спросила я. Поэт возмутился:
— Стыдно-с, сударыня, она стояла еще при Михайло Ломоносове! Да-с! А дворец-то как обветшал! И преизрядно. Ба-а! А карет-то сколько толпится! — он имел ввиду реанимобили, стоявшие около института им. Склифосовского. — У вас тут что, богадельня?
— Шутить изволите, господин Пушкин, — оскорбилась я за “Склиф”, — тут крупнейший в России институт хирургии и травматологии!
А сама со вздохом подумала, что он прав, действительно, богадельня.
— А дворец теперь передан государству и частично перестроен.
Пушкин очень заинтересовался что, да как, да почему, но его, к счастью, во время отвлек памятник Воровскому. Жаль только, что я не могла сообщить о нем ничего более или менее путного.
Сретенку и Лубянку проскочили в оживленной беседе о превратностях судьбы. А вот Кузнецкий мост Пушкина привлек настолько, что классик пожелал даже выйти из машины.
— Поезжай, голубчик, да не теряй нас ‘из виду! — приказал он пареньку, как извозчику, и помахал ручкой снизу вверх. — Мы с сударыней пройдемся пешком. — И подал мне локоть кренделем. — Ах! Кузнецкий мост! И вечные французы! А грязь тут такая же, как и у нас!
Из Дома моды Славы Зайцева выпорхнула стайка манекенок.
— Бонжюр, мадемуазель, — пропел Пушкин и приподнял цилиндр, явно наслаждаясь моментом.
Манекенки захихикали и убежали, смешно, как цапли, вскидывая длинные ноги.
А потом, словно в калейдоскопе, мелькали Петровка, Петровский пассаж, ЦУМ, Большой театр, Охотный ряд с его новой архитектурой, Манеж с Манежной площадью, опять же в новом архитектурном исполнении и гостиница Москва с ее стеклами и блеском.
Надо вам заметить, что классика моего развлекли и позабавили скульптурные изображения героев сказок Пушкина в фонтане, перед салоном “Охотный ряд”. Туда мы тоже зашли — подивиться на новые моды, на блеск бижутерии, которая стоит сейчас дороже золота и бриллиантов в пушкинское время, на свет неоновых ламп и другую невидаль. От скульптур Пушкин никак не мог оторваться, ходил вокруг, разглядывал, посмеивался. Понравились ему скульптуры — и, слава Богу. А потом мы забрели в янтарную галерейку. Просто так, из любопытства, я тоже там не была. Жаль только, в Александровском саду еще не проросла зелень, и пустовали клумбы. День был буден, прогуливались мы почти одни.
Пушкин смотрел, восхищался, удивлялся, негодовал, и мы ехали дальше. Он реагировал на все происходящее очень бурно, с милой непосредственностью.
Классик был буквально потрясен и раздавлен обилием свалившихся на него впечатлений, спеша, как в раковине, укрыться в спасительное нутро грязной “шестерки”. Там он переводил дух, и, постукивая тростью по плечу водителя, восклицал:
— Пошел, голубчик, пошел!
Парень, к счастью, находил это забавным и, подыгрывая, отвечал баском:
— Слушаю-с, ваше-ство!
От впечатлений Нового Арбата Пушкин устал, и мы прошлись с ним по Старому. Он умилялся на стилизованную брусчатку и фонари, радовался отсутствию машин, праздно толпящимся людям, уличным торговцам, фотографам, художникам, музыкантам, слушал джаз, удивлялся, ел мороженое, радовался, как ребенок и все время повторял:
— Боже правый, люди, что вы сделали с Арбатом!
Я так и не поняла, нравится ему здесь или нет. На все мои расспросы он, молча загадочно улыбался. Я думаю, что ответ на этот вопрос он и сам не знал.
И вот тут, среди всего этого благостного веселья мой классик увидал дом, где висела мемориальная доска с его собственным звездным именем. Что, мол, жил, творил, все, как полагается. И дата прилагалась — 1831 год. Мало того, напротив стояла жуткая бронзовая скульптура — Александр Пушкин с Натальей Гончаровой — и подписи под ними для тех, кто не догадался сам. Я замерла. Пушкин долго и внимательно смотрел, качал головой, но от комментариев воздержался.
Мы двинулись дальше. Оказалось, что живые классики тоже хотят есть. Пушкин проголодался и остановил меня около валютного ресторана:
— Сударыня, зайдемте-с в ресторацию, я чрезвычайно голоден.
— Нет, — возразила я, — в эту ресторацию мы не пойдем, потому-что там нужны иностранные деньги, а у нас их нет.
Пушкин загрустил. Голод — не тетка.
— Мы устроим домашний обед, — пообещала я ему, — а сейчас перекусим в том кафе.
Это оказалось еще одно развлечение. Кроме “Спрайта”, “Колы” и баночного пива других напитков у них не было. Не было также и стаканов... Я стала учить Пушкина пить из банки. Он веселился от души — прыскал пеной, утирая рот и нос кружевным платком, смеялся, но на удивление быстро научился ловко лить жидкость прямо в рот. Я так не умею. Мы даже прихватили с собой баночку про запас.
К слову сказать, общаться с Пушкиным было одно удовольствие. Смешливый, с тонким чувством юмора, удивительно тактичный и хорошо воспитанный, он легко ориентировался в обстановке и воспринимал происходящее с милой иронией, стараясь ничему не удивляться и получить побольше удовольствия от ситуации. Возможно, сработала формула “во сне можно все”, а, может быть, ему просто нравилась я, и он старался “соответствовать”.
Прохожие не воспринимали нас как двоих сумасшедших. Люди либо вообще не обращали на нас внимания, спеша по своим делам, либо удивлялись, по-доброму подшучивали и шли мимо. Ну, ходит же, в самом деле, по Площади Революции Ленин, играет в шахматы и фотографируется с желающими. За деньги.
Возле театра Вахтангова Пушкин остановился. Его привлекла большая афиша: “Пиковая Дама”.
— Что это? — спросил он, растерянно ткнув пальцем в афишу, — чей это театр?
— Муниципальный. Имени господина Вахтангова...
— А кто это?
— Знаменитый режиссер.
— А пьеса чья?
— Господина Пушкина сочинение, — улыбнулась я, будучи уверена, что польстила ему. Но Пушкин глянул на меня уничтожающе.
— Ну не удивило же вас, что в Большом нынче дают “Евгения Онегина” на музыку господина Чайковского, — начала оправдываться я.
— Шутить изволите, сударыня! — вскипел он и выдал мне гневную тираду о том, что такой автор, как он не нуждается в лишних приписках на его счет, что и так достаточно известен и тому подобное. Сердитые высказывания горохом сыпались на мою бедную голову.
Я не могла понять, что его так рассердило, чувствовала себя виноватой и растерянной. Но тут меня осенило: он же ее еще не написал! “Пиковая Дама” еще не была написана Пушкиным, отсюда и такое негодование.Дулся классик не долго. Смущенно покашляв, он постучал тросточкой по брусчатке и с интересом спросил:
— Так какая там дама? Пиковая, вы говорите? И в чем же там дело? Сделайте милость, расскажите, пожалуйста.
Я принялась рассказывать ему историю Пиковой Дамы, стараясь не переврать подробности, дабы избежать хроноклазма.
Потом он позировал художникам, которые дружно писали “живого Пушкина с натуры” на разные лады. Пушкину понравился один из портретов, на обороте которого он собственноручно начертал свой профиль и подписал автограф. Потрясенный художник так и остался с открытым ртом, а мы с Пушкиным чинно прошествовали дальше
На углу возле “Праги” ожидал наш извозчик и разгадывал кроссворд. В машине звучало “радио-Семь на семи холмах”. Пушкин обнаружил весьма своеобразный музыкальный вкус: ему нравились ритмы “диско”, “кантри”, джаз. Он с удовольствием подпевал Мирей Матье и Патриссии Каас на хорошем французском языке, являя довольно приятный вокал, и был буквально очарован пением Аллы Пугачевой. Пушкину было хорошо и весело, он спешил за впечатлениями, и даже прикрикнул на затормозившего на светофоре мальчика:
— Пошел, пошел, голубчик!
В Храме Христа Спасителя шла служба. Я выдала классику десятку и отпустила одного в храм на свой страх и риск, сославшись на отсутствие у меня головного убора. Пушкин взглянул на меня с благодарностью, перекрестился и вошел внутрь. Конечно, ему было необходимо пообщаться со своим Богом без свидетелей. Я встала рядом с входом, готовая в любой момент прийти ему на помощь. Но все обошлось благополучно. Пушкин вышел из храма с просветленным лицом и выражением решительности и духовной силы. Мы погрузились в машину и направились через Крымский мост, по Фрунзенской набережной к МГУ.
Крымский мост, как я и рассчитывала, потряс моего Пушкина до глубины души. Мы проехали туда-обратно несколько раз и даже прошлись разок пешком. Любуясь видом на Храм, Дом художника и Дом советов, Пушкин вдруг забеспокоился и, указав в их сторону, спросил:
— Позвольте, а это что же такое?
— Где? — не поняла я.
— Да вот же, вот! — он уже занервничал.
— Памятник Петру первому, работы господина Церетели.
— Да, грандиозно, — отмахнулся Пушкин, — но не это меня поразило, милостивая государыня Марья Алексеевна, а звезды на Кремле! Откуда они?
— Да... — замялась я, — у нас тут лет восемьдесят назад революция случилась...
— Правда? — оживился он, — Получилось? Царя прогнали?
— Прогнать-то прогнали...— мямлила я.
— Ну и правильно! — классик быстро переходил из одного настроения в другое, — Очень правильно!
— Да, как выяснилось, не очень, — сказала я, но Пушкин не отставал. Пришлось коротко изложить ему концепцию Октябрьского переворота и то, что из этого вышло на сегодняшний день.
— Так что, берегите своего царя и молитесь за него Богу, — посоветовала я, зная, что напрасно.
Пушкин погрустнел и задумался, видимо пересматривал свои передовые антимонархические взгляды, а я, в который раз уже, с нежной благодарностью вспомнила придирки школьных учителей.
И вновь калейдоскоп: МГУ, где классик резво приставал к студенткам и читал им “свежие” стихи; набережная Москвы-реки, одетая в гранит; Китай-город, Большой каменный мост, бульварное кольцо. Мы часто выходили из машины и шли пешком. Пушкина моего как магнитом тянуло к разным пестрым киоскам, и я покупала ему что-нибудь. Видок у него был тот еще. Ну, представьте себе Пушкина, тянущего на ходу колу из банки, хрустящего чипсами или картошкой, жующего “Сникерс”, который еще и прилипает к его зубам. Ну, представили? А Пушкин веселился вовсю, приговаривал “Ах, какой дивный сон” и был счастлив. И я вместе с ним.
Но тут, вдруг, он решил меня угостить. Подбежал к палатке, сунул туда голову в цилиндре и заказал:
— Извольте, барышня, две вот эти коробочки и две вон те баночки!
Девушка, обалдело похлопав ресницами, подала требуемое. Пушкин вальяжно бросил ей две десятки своих денег, сгреб угощение и, обронив, “сдачи не надо, возьми себе за труды”, удалился. Это оказались два “Рафаэлло” и две банки колы.
Чтобы проехать по всей Тверской, нам пришлось спуститься вниз, по Большой Дмитровке. Пушкин читал названия улиц и был в шоке: остались только названия, почти ничего не сохранилось. Впрочем, облик новой Москвы был ему весьма по нраву. На университете Марксизма-Ленинизма классика заинтересовал барельеф. Мне пришлось объяснять “кто такие эти господа”. Пушкину понравилось. Он задавал вопросы, удивлялся, “ну, надо же, как занятно!”, но, по-моему, не поверил.
— И, слава Богу! — только успела подумать я, как мы въехали на Тверскую.
Вопреки ожиданиям, Тверская Пушкину не понравилась. Все та же толкотня, шум, обилие мигающей рекламы и новых громоздких зданий. Он утомился и заскучал, о чем не преминул мне намекнуть. Не получив желаемого эффекта, я высадила поэта недалеко от памятника Пушкину, и, мирно беседуя, мы подошли поближе. При виде памятника, классик буквально остолбенел. Бедный, увидеть свой собственный рукотворный памятник, к которому даже даты прилагались — рождения и смерти. О, Боже! Пушкин посмотрел на меня задумчиво и отрешенно, но ничего не сказал. Украдкой вытерев слезы — уж не знаю чего, умиления или печали — он взял себя в руки и пропел:
— Ну и не похож вовсе!
Он, наверное, долго бы еще стоял и созерцал себя в бронзе, но тут появился новый русский и, прямо без обиняков, предложил нам сфотографироваться с его, нового русского, семейством. То есть, конечно, не нам, а Пушкину. Я стала отнекиваться, и тогда он выложил главный козырь:
— Полсотни, — сказал он и ехидно мне подмигнул, — Баксами.
Устоять было невозможно, тем более, что финансы мои были уже на исходе.
— С носа, — сказала я и почувствовала себя иудой.
Все остались, более чем, довольны. В мой кошелек поступило свежее вливание, а новые русские засуетились вокруг Пушкина. Я уж не знаю, что они ему говорили, только видела, как он весело смеялся.
Вы только вдумайтесь: новые русские фотографируются с живым! Пушкиным на фоне памятника Пушкину! Это было круто!
Потом новый русский помахал мне рукой, подзывая подойти, и ответственная роль фотографа легла на мои хрупкие плечи. Я щелкала цифровой 'мыльницей' и мурлыкала Окуджавское 'На фоне Пушкина снимается семейство...'
По дороге домой классик заметно клевал носом. Он утомился избытком впечатлений и был голоден. Пушкин даже не отреагировал на мое замечание, что мы проезжаем “ресторацию “У Яра”. Ему не хотелось в ресторан, классик жаждал домашний обед, так опрометчиво обещанный мною.
Мы отпустили мальчика недалеко от Речного вокзала. Пушкин щедро одарил его своими “баксами”, а я полусотней настоящих. За обедом мы отправились на оптовку.
Классик мой вдохновился “торговыми рядами” и накупил всякой всячины понемногу, в основном, фруктов и овощей. При виде “ляжек Буша” он удивился:
— Экая диковинка! А что же целые куры нынче не в цене?
Пришлось его успокоить, что в цене, что есть и целые, но такие вкуснее и быстрее жарятся. Пока я выбирала и расплачивалась, Пушкин исчез. Я стала судорожно озираться по сторонам и вскоре обнаружила его около палатки, где продавались сухие супы.
— Боже! Что это? Как может быть суп в таком маленьком пакетике?
Я стала объяснять классику специфику приготовления супа из пакета.
— Вот, взгляните, это куриный, с вермишелью, это грибной, это мясной. Какой хотите?
Выбрать Пушкин не смог, и мы взяли несколько разных супов “на пробу”.
Взяли мы еще и мороженых овощей и грибов, которые тоже сильно удивили поэта. И тут я поняла, что очень зря отпустила машину. Пушкин устал и стал раздражаться. Он походил на капризного ребенка: привлекал всеобщее внимание, задирал торговцев “мелочевкой“, критиковал прохожих. Но фортуна сопутствовала нам. Запихнув ноющего классика в маршрутное такси, я облегченно перевела дух. Слава Богу, было уже три часа дня, началось очередное “мыло” и домохозяйки попрятались его смотреть. Добрались мы без приключений.
У меня дома Пушкина поджидало еще одно потрясение — электричество. Вдоволь наигравшись с выключателем, он отправился обозревать “апартаменты”. Осмотрев две мои комнаты и кухню, Пушкин изрек:
— Тесненько. Но уютно. И этаж второй. Чьи это дома?
— Городской управы.
— Ааа... тогда понятно, — он вышел на застекленный балкон, умилился на яблоню в снегу, которая тянет ветки прямо в окна, подышал воздухом без выхлопа, ему было приятно. В кухне — мой балкон совмещен с кухней — классика заинтересовал холодильник
— Боже! Как удобно! Холодильный шкаф! И погреба не надо. А как же это работает?
— Работает он, так же как и освещение, от электричества, — я попыталась популярно объяснить Пушкину про мотор, фреон и так далее, но он не захотел вникать, и мы замяли это дело за ненадобностью. Классик огорчился лишь тем, что для него эта вещь была бы совершенно бесполезной. Газовая плита поэту понравилась меньше. Он напустил мне полную кухню газа, скривился от запаха и удалился в комнаты, изучать подробности.
Пушкин подушился всеми моими духами, подивился на спрей, порылся в косметичке, покрутил точилку для карандашей, тушь, помаду, заглянул в шкаф:
— О, какой прелестный гардероб! Вы, сударыня, модница?
— Если бы я была модницей, вы бы, сударь, хлопнулись в обморок, — возразила я.
— Ха-ха-ха! — Пушкин так и покатился со смеху, — какое блестящее выражение! Я его непременно запомню. Уверен, оно обязательно войдет в моду. — И классик переключился на книжные полки.
— Объясните мне, милостивая государыня, где подевались еры и яти? — вопрошал недоумевающий Пушкин, вертя в руках томик стихов Пушкина.
— Их прогнали вместе с царем, — объяснила я шуткой и спела ему строку из “Интернационала” — “Весь мир насилья мы разрушим до основанья...”
Пушкин снова задумался и, чтобы его отвлечь, я принесла ручку и попросила:
— Александр Сергеевич, сделайте милость, подпишите мне книжечку Ваших стихов.
— Извольте-с, — улыбнулся он, и красной гелевой ручкой написал мне мелким летящим своим почерком: “Милостивой государыне Марье Алексеевне с любовью от недостойного. А. Пушкин”. И профиль. Знаменитый пушкинский профиль! Я проглотила ком в горле, поблагодарила его, а поэт церемонно поцеловал мои пальцы.
— Не хотите ли умыться с дороги, сударь, руки помыть? — я привела Пушкина в ванную.
Классик смешался. Он слыл человеком образованным и передовым, но с оборудованием нашего современного санузла знаком не был. Я поспешила прийти ему на помощь:
— Вот это — унитаз — для естественной надобности, — я дернула за шток на бачке, и вода с шумом полилась. — Вот это раковина, кран с горячей водой, с холодной, — я пустила воду, — а это душ, — я переключила рычажок, и душ дождиком зашуршал в ванну.
Пушкин был в восторге. Глаза его широко раскрылись и сияли. Он задрал голову, разглядывая душ, и увидел на леске над ванной мои красные бикини.
— О-ля-ля! — пропел поэт и хитро мне подмигнул.
— Сохнут, — смущенно буркнула я, быстро сдернула трусики и спрятала за спину, — ну так как, освежиться не хотите?
Пушкин хотел! Такого он упустить не мог. Я научила его пользоваться водой, дала полотенце и мыло и оставила классика одного в ванной, строго наказав не запираться на щеколду.
Прислушиваясь к шуму воды, я занялась приготовлением обеда.
Пушкин появился минут через сорок. Мокрый, показно вальяжный и нахальный, завернутый в махровое полотенце, из-под которого торчали голые волосатые ноги. Было заметно, что он сильно сконфужен. Классик босиком прошлепал ко мне на кухню, плюхнулся на табуретку, и с той же показной развязностью спросил:
— Сударыня, вас не сильно шокирует мой непотребный вид? ... Пахнет вкусно... — он стал задумчиво таскать из тарелки, нарезанные для салата, овощи.
Чтобы поэт не мешался под рукой, я отвела его в комнату, включила телевизор и дала ему в руки пульт, показав, какие кнопки следует нажимать.
— Баааа! Какая занятная вещица! Право, это самое занятное за сегодняшний сон! Ну, разве что после душа, или нет... — бормотал Пушкин, листая каналы.
Я задумалась, что же могло так оконфузить классика, и отправилась в ванную. О, ужас! — посреди пола красовалась огромная лужа, где плавали пушкинские штиблеты. Верхние брюки и сюртук еще кое-как уцелели, но нижние панталоны и сорочка были вдрызг мокрые. Бедный поэт! Он выбрал из двух зол меньшее и появился в “непотребном виде”, чтобы не выставить себя “деревенщиной, не способным справиться с новинкой”. Я принесла Пушкину свою футболку, джинсы и тапочки.
— Александр Сергеевич, оденьтесь, пожалуйста, не сидите в мокром, Вы можете простыть. Я развесила ваше платье сушить, через пару часов будет готово.
Он пробормотал какую-то благодарность, и это дело мы замяли.
Обедали на кухне. Но, чтобы не ударить в грязь лицом, я достала китайские тарелки, немецкие чашки, мельхиор и серебряные чайные ложечки, подала льняные и бумажные салфетки, — все самое лучшее.
С аппетитом, поглощая и нахваливая мою стряпню, Пушкин расспрашивал меня о быте, работе, досуге и личной жизни.
— А что, сударыня, — вдруг спросил он, — детки у вас есть?
— Нет, детей у меня нет, — улыбнулась я.
— Ну, Бог даст, вы еще молоды. А муж?
— Мужа тоже нет.
— О! Так вы девица? — он оживился и сразу же погрустнел, — или вдова? Мне, право, жаль!..
— Нет-нет, не расстраивайтесь, не вдова я. И мужей у меня было целых два. Один сам ушел, другого я прогнала.
— Ммм??!
— У нас легче. Развод называется, — и пояснила, — когда супруги друг друга чем-то не устраивают, они разводятся, чтобы не отравлять себе существование. Согласитесь, так же лучше... Даже прошение государю подавать не нужно. Все через городскую управу делается.
— А дети? — Пушкин был в шоке.
— С матерью... в основном. А отец платит содержание... как правило.
— Значит, прогнала, — Пушкин в задумчивости покусал веточку петрушки и сочувственно поинтересовался, — что, пил?
— Нет, не пил... — мне становилось смешно.
— Бил, подлец?! — возмутился классик.
— Нет, не бил, — успокоила я его. — Просто не сошлись во взглядах на жизнь. Да и свекровь влезла...
— Ох уж эти матушки! — пробормотал Пушкин, потягивая “Мартини”, видимо и у него были тут свои проблемы.
От еды и напитков Пушкин мой разомлел, расслабился, засиял глазами. А за кофе мы и вовсе перешли на “ты”. Так слово за слово, я и опомниться не успела, как моя рука оказалась в его ладонях, а я сама утонула в омуте его завораживающих теплых карих глаз. Милый, милый Пушкин! Он выглядел так трогательно в моей просторной футболке с надписью “Праздник МК”, с таким достоинством носил мои джинсы, подвернутые несколько раз. А взгляд, его неповторимый взгляд, он снился мне потом долгие годы в самых чудесных снах. И вдруг я отчетливо осознала, что такого шанса у меня больше не будет НИКОГДА! Что сопротивление все равно бесполезно, а главное, бессмысленно, и вообще — какого черта! — я сдалась на милость победителя. А Пушкин... Он тоже человек.
И вот тут, любезный читатель, позвольте мне, как говорится, опустить завесу недосказанности на мое повествование. Согласитесь, что не все можно выразить словами, да и нужно ли это...
Опомнилась я в девять вечера. Уже темнело, и пора было возвращать классика домой. Он никак не хотел понять, куда и зачем необходимо ехать по‘ темну от милого телевизора и душа! Пришлось все ему рассказать. Потрясенный Пушкин понял только одно — что это не сон и нужно вернуться на то же самое место, где этот “не сон” начался, чтобы он там же благополучно и закончился. Для полноты эффекта поэт согласился ехать в метро. Он с удовольствием опустил в щель жетончик и гордо прошел, покосившись на “челюсти” автомата. Пушкин разглядывал станции, ехал по эскалатору на переходе, и думал, думал, думал... и молчал. Наверное, ему было тяжело. Чтобы утешить поэта хоть как-нибудь, я дала ему с собой тушь от Oriflame, свои любимые духи со спреем, красный фломастер и фрукты в пластиковом пакете.
Не надо упрекать меня в легкомыслии! Я подумала о последствиях, но не могла не подарить Пушкину “диковин”, которые так потрясли его воображение. К тому же его современники вряд ли заинтересуются такими вещами — просто не заострят внимания.
Так, размышляя каждый о своем, мы подошли к нужному месту.
— Вот тут, — сказала я, подавая ему пакет с грейпфрутами, киви и прочей ерундой. — Отсчитайте сто шагов и будете дома.
Пушкин поднял лицо и поглядел на меня. Глаза его блестели. Он взял мои руки и медленно поднес к губам.
— Прощайте, душа моя, — сказал он, целуя каждый пальчик, — я вас никогда не забуду.
Было без десяти.
Прошло почти одиннадцать часов.
Пушкин уходил, отсчитывая шаги вслух. Он не оборачивался, а я смотрела на его опущенные плечи и из последних сил сдерживала слезы. Когда же сверкнула яркая вспышка, я зарыдала в голос, оседая в грязный сугроб.
И тут меня подхватили сильные руки. Я уткнулась лицом в жесткий мех его дубленки и сладко плакала взахлеб, а Викентий — мой приятель-ученый гладил меня по волосам и, словно шмель, гудел бархатным баритоном:
— Успокойся, ну все уже. Наука требует жертв. Вот ты и будешь одной из них... Зато эксперимент удался на славу!
И я была с ним абсолютно согласна.
Домой я попала только заполночь. Неспеша огляделась в пустой квартире, позажигала везде свет, и отправилась принять душ.
На веревке над ванной все еще сох пестрый пушкинский "галстух"...
июнь 1997г.