- Оладушек, что ли, спекти? - скорее утвердил, чем спросил женский голос и я повернул голову.
- Ну вот и Андрюша проснулся – обрадовался тот же голос – Ночью-то всё метался, метался! Страсти господни! Рубашки трИразда меняла, ага – мокрый насквозь. И всё звал, звал кого-то…
- В бреду был, - уверенно заключил мужской голос.
Я мучительно вспоминал. Вчера, уже затемно, запоров маршрут, чувствуя, что простудился, да что там - зная, что разболелся как последний дурак (а нечего голяком весенние реки форсировать!), на одной силе воли добрёл до ближайшего спасительного становища. Помню, засыпал на ходу и дрожь меня била сволочная какая-то. Что я тут рассказывал (но что-то явно говорил, раз по имени меня называют) не помню. Водкой поили – помню. Что было потом, нет.
- Багульничку с лимонником сейчас выпьешь, почихаешь, да и горло помягше станет. А то ить искашлялся весь!
Петровна! – вдруг осенило меня, Хозяйка, как говорят – Сама. Ульяна Петровна.
- Андрюха! – вдруг властно позвал мужчина, - Вставай давай! Нам Ульяна щас чего получше поставит. У-ля!
Мужским голосом говорил Сам – Филиппыч, Виктор, кажется.
Сама нарочито громко возила тазом, в котором руками жамкала свежую капусту – «этим мы вчера закусывали», сказали в моей голове.
- Улья-на! – борясь с противоестественно шумным тазом повысил голос Сам, - Не слышишь, что ли?
Таз притих.
- А вчера пили что?
- Так то вчера…, - Сам развёл руками.
- Вчера и кончилось. Нету у меня.
Чувствуя себя неловко – кому нравится быть свидетелем семейных разборок – я хлопнул выданную мне порцию настойки багульника и… начал чихать! О, это было сильно! Не скажу за терапевтическую пользу, но внутрисемейную напряжённость это разрядило.
- Народ, Андрюха, он лечить всё умеет! – гордо заключил Сам.
И правда, стало мне легче и бодрее как-то. То ли свет утренний хорошо на меня действовал, то ли вдруг уложилось всё в какие-то мирные рамки, не знаю. Но чувствовал я себя, вроде бы, вполне прилично.
- Шубу надень! – велели мне, когда я по стеночке пошлёпал в сенцы, собираясь по нужде. Сам выдал мне домашней выделки шубу, которой меня же и укрывали. Я безропотно утонул в меху и вывалился на крыльцо.
А вокруг крыльца колдовала весна – ясная, ранняя и морозная. Но воздух уже был пьяным, полным щемящей свежести. Кончилась, наконец, полоса метелей, снеговых дождей и зимней хмурости.
Я сошёл с крыльца, постоял, привалившись к перильцам – голова сильно кружилась – и пристроился на завалинке под окном: там была постелена широкая тщательно выскобленная доска. Порылся под шубой – вытащил трубочку и стал набивать махоркой, щурясь на синее марево, на трескающиеся почки какого-то кустарника, на вихрастого нечёсаного пса, деловито катающегося по земле.
Незаметно подсел Сам – старенький, круглый какой-то; тут же вытребовал у меня порцию махорки и принялся вертеть и клеить для себя самокрутку.
- Не! Ты курить не бросишь! – утвердил он, затянувшись. – Не бросишь. Остался в тайге один: сядешь, закуришь, вот, скажешь, друг мой – он разглядывал огонёк цигарки.
Пёс подкатился под ноги хозяина и ластился, и млел там безмерно, и украшал собой окружающий мир.
За курево выругали обоих.
- Что же ты, пень старый, вдруг раскурился? И этого кашлюна не остановишь? Он же давеча еле дышит пришёл!
Я старательно расправлял на гвозде шубу.
- Есть уже идите. Сготовила. Умылся?
Последнее относилось ко мне. Я истово кивнул и гукнул утвердительно.
- Садитесь.
- Не, я есть не хочу. Совсем. – Сам говорил уверенно.
- Не выспался, что ли?
- Выспался. Не хочу!
- Ну, как знаешь, а то я супчик зелёный сготовила.
Сам задумчиво походил у плиты и поднял какую-то крышку.
- А это что за трава?
- Да уж трава! Папоротник пожарила.
- Пахнет вкусно, - он уселся за стол.
- А говоришь, есть не хочешь.
- Не хочу, - он вытянул оладышек, обмакнул в мёд и начал жевать, - Дождик будет.
- С чего дождик-то?
- Говорю, дождик! – он хлопнул ладонью по столу и, грузно поднявшись, вышел в сени. Оттуда скоро потянуло папиросным дымом и хлопнула дверь на крыльцо.
- Видишь какой? – пожаловалась Сама больше салату, чем мне.
- А сметана есть? – его голова всунулась в низенькое оконце.
- Да есть уж, да не тебе.
- А я и не хочу, - он обиделся и пару минут курил молча и отвернувшись. – А кому?
- А вот мы с Андрюшей её и съедим. Ему полезно – молодой, всё в рост…
- А-а! – укоризненно покачал головой Сам, - Старый, да? Старый? Пень? И вдруг залился дребезжащим стариковским смехом.
- Конечно, пень, - подкивнула она, - Волос повылез, темечко загорать стало. Да и аппетиту нет.
Она говорила серьёзно, негромко и ровно, словно уголки губ вели свою самостоятельную, независимую от хозяйки жизнь. Но в опущенных к столу глазах прыгало и бесилось столько силы, семейной политики и бесшабашного смеха, что я невольно любовался этой игрой.
- А ты мне поставь к аппетиту! – он снова возник за столом, - А то только пилишь, да пилишь. Вишь, какова баба, - это уже обращалось ко мне, хотя я прекрасно понимал временность и сиюминутность своей персоны в этой десятилетиями оттачиваемой шахматной партии. По моим расчётам партнёры вошли в миттельшпиль.
- Все они такие, Андрюха! Все как одна – шаг влево-вправо…
- А ты многих видел? – она светилась лукавством.
- Да уж повидал, не боись! Одна ты у меня колхоза стоишь. Бабка! – и счастливо рассмеялся.
- Пень!
- Пень, - подтвердил он неожиданно серьёзно; как на фронт собрался. – Усох весь без влаги! Налей!
- Сказала – нету!
- Ну? А настоечка с голубицы…
- Вспомнил! – она укоризненно обернулась к нему, - А кто ей месяца выстояться не дал? - и, обращаясь к залу (ко мне), всплескивая свободной рукой (другая продолжала работать в тазу), - Компот себе нашёл! Ковшиками пробовал – « как там доченька крепость набирает?». Кто потом за сердце хватался? Душно ему, видите ли…
Сам возмущённо развёл руки, призывая меня в свидетели абсурдности произносимого.
Меня разбирал смех. Я наслаждался их славным, явно не впервые произносимым, но взбудораженным моим появлением, диалогом.
Старик в такт укорам возмущённо взбрыкивал головой, споро хлебал суп и время от времени крякал.
- Нету! – вдруг распалившись, сердито прервала дискуссию Сама, - И не проси!
- А в дальнем хладничке?
- Чего? – искреннее удивление на лице с затаенной тревогой.
- В шифоньерке за вареньем?
- Нету, - сказала она менее уверенно.
- Бумага на крышке синею ниткой примотана…
Я подавился последней ложкой. Не выдержал. Хохот сильнее обстоятельств, войн и политик. А потом хохотать стали и они.