Бывают ночи: только лягу,
в Россию поплывет кровать;
и вот ведут меня к оврагу,
ведут к оврагу убивать.
Проснусь, и в темноте, со стула,
где спички и часы лежат,
в глаза, как пристальное дуло,
глядит горящий циферблат.
Закрыв руками грудь и шею, -
вот-вот сейчас пальнет в меня! –
я взгляда отвести не смею
от круга тусклого огня.
Оцепенелого сознанья
коснется тиканье часов,
благополучного изгнанья
я снова чувствую покров.
Но, сердце, как бы ты хотело,
чтоб это вправду было так:
Россия, звезды, ночь расстрела
И весь в черемухе овраг!
В. Набоков «Расстрел»
Один мой хороший знакомый, личность в духовном плане развившаяся до пугающих близких глубин, однако сохранившая скорбную привычку говорить с горячностью новообращенного адвентиста седьмого дня, на днях печально констатировал, что я, доживший до своих немалых лет, все еще увлекаюсь романами. Слово «роман» он произнес с презрением и горечью.
Я поинтересовался, имеет ли он ввиду художественную литературу вообще или же огорчение вызывают у него лишь те случаи, когда я читаю художественные произведения, относящиеся к жанру романа. Ничтоже сумняшеся, мой духовно развитой собеседник избрал второй вариант ответа.
Дело в том, дорогие друзья, что этот человек (ко всем прочим своим несомненным достоинствам лицо с двумя высшими образованиями) всерьез полагает, что романы называются романами потому, что основной темой в них является любовная.
Этот же человек некогда рассказывал мне, что его поразило своей красотой какое-то стихотворение Тараса Шевченко, посвященное Деве Марии, однако затем он вчитался в него поглубже и пришел к выводу, что книгу Шевченко надобно сжечь. Признаюсь честно, меня вовсе не задевают подобные заявления, ибо двигателем их, вне всякого сомнения, является бессилие (не обязательно половое), однако мне бы очень не хотелось жить в обществе, где является реальным принудительное сожжение книг, отчего-то не понравившихся власть придержащим или еще кому.
Посему, друзья, если Вам когда-нибудь встретится подобный персонаж, не доставляйте ему удовольствие, не вступайте с ним в дискуссию относительно Шевченко/Пушкина/Дэвида Линча или, может быть, группы “KISS” (ибо коллектив сей, как я недавно прочитал в статье одного, вероятно, тяжко больного ПГМ товарища, мало того, что суть панк-группа, так еще и являет собой редкостный сатанинский ВИА страшных дьяволопоклонников).
Если Вам дают линованную бумагу, пишите поперек, и да продлит Господь дни Рэя Бредбери.
Люди обожают рассуждать о материях, в которых они практически ничего не понимают. Скажем, добрая половина мужского населения России (и не только России, полагаю) являются носителями совершенно уникального знания. Лишь из-за происков злых сил да чиновничьего беспредела знание это является невостребованным. Что же это за знание, спросите Вы, и я Вам отвечу. Эти тридцать или сорок миллионов мужчин знают, как надо тренировать футбольную сборную. И если бы любого из них назначили главным тренером, он бы легко прошел квалификацию к ближайшему крупному турниру, а затем, хоть и с усилиями, но привел бы наших парней к званию чемпионов мира или Европы. Перед этим он, естественно, допил бы пиво. И, само собой, в день знакомства довел бы до оргазма Джессику Альбу (или кто там из актрис нынче еще не успела достичь сорокеза и ежедневно вызывает отделение тонн слюны по всему миру) одним мизинцем (и этим же мизинцем заделал бы ей ребенка).
В значительно меньшей мере, но все же частенько люди обожают судачить о литературе. Здесь я должен сделать оговорку, что сам я профессиональным литератором не являюсь, поскольку не имею соответствующего высшего образования, а потому выступаю лишь в качестве автора текстов да читателя, чье высказанное мнение по поводу той или иной книжки является сугубо личным и профанским. В обществе существуют надлежащим образом обученные люди (писатели и литературные критики), которые дескать, должны разбираться в литературе, и чье мнение вполне может претендовать на авторитетность. И хотя ценность литературного образования в моих глазах примерно столь же высока, как ценность диплома специалиста по выпрямлению гвоздей, извлеченных из разнообразных предметов, в которые данные гвозди были забиты во второй или третий разы в своей жизни, я все же хотел бы подчеркнуть, по примеру персонажа старого доброго фильма, что на все есть специалисты, вот они пусть и делают свое дело. Как говорил Филипп Филиппович Преображенский, я за разделение труда.
Сфера же, в которой нет и не может быть авторитетов, это одаренность того или иного человека. Вот нам говорят «талантливый писатель» или «гениальный композитор», но я ума не приложу, что скрывается за этими пошлыми фразами. Если постараться выстроить некую систему, то можно выделить три степени одаренности: высокие способности к чему-либо, талант и гений. В чем разница между этими степенями, в какие единицах они измеряются (киловаттах, метрах, тиражах книг или музыкальных альбомов и т.д.), и, наконец, в чем ценность выделения самих этих категорий, мне непонятно. Посему мне представляется вовсе уж абсурдным пыжиться и заявлять, что вот тот писатель является талантливым, а вот этот так и вовсе гениальным, но до конца не раскрывшим свой редкостный дар (о, ужас).
Людям, изрекающим подобное, я искренне могу посоветовать хорошенечко разбежаться и треснуться головой о бетонную стену. Голова подобных субъектов это кость, и она «болеть не может» (с), но такое решительное действие может охладить их пыл. Если же и это не поможет, то им остается лишь читать Библию до скончания дней своих, ибо это единственное мне известное оставшееся на такой случай лекарство.
Безусловно, высокопарные и пугающие нервных юношей и девушек с повышенной чувствительностью рассуждения о том, что после написания поэмы «Двенадцать» поэтический дар был взят у Блока назад, а гений и злодейство несовместимы, звучат довольно эффектно. Однако куда эффективнее было бы прекратить, наконец, обсуждать столь претенциозную и убого написанную кучу скверно рифмованных словесных отбросов, какой, на мой вкус, является означенная поэма, и порассуждать о возможности совместимости математических способностей уровня выше среднего и наличия волосяного покрова на больших пальцах ног.
Посему, милый читатель, если Вам некогда заявят какую-нибудь чушь вроде «В.В. Набоков не чувствовал Россию», «В.В. Набоков закопал свой талант в землю», «В.В. Набоков обязан был живо реагировать на происходящие вокруг него страшные общественные катаклизмы» и прочее, у Вас есть два умных выхода. Если Вы читали большую часть романов, подписанных «В.В. Набоков», Вы можете деловито поинтересоваться у собеседника, а кто же такой этот В.В. Набоков и не увел ли он у Вашего собеседника жену или любимого попугая. В том же случае, если Вы читали меньше половины романов, подписанных «В.В. Набоков», то издайте какой-нибудь громкий физиологический звук (лучше всего, конечно, чихнуть).
Внимание: если Вы вообще не читали романов, подписанных «В.В. Набоков», то закройте вкладку с этой заметкой и ступайте почитайте какую-нибудь книгу (например, Библию, но можете и Набокова. Однако лучше все-таки Библию).
Ну а мы с оставшейся в аудитории парой-тройкой человек тем временем обсудим роман «Машенька».
Вы заметили, как искусно в романе противопоставлены Алферов и Ганин? Первый сухой математик, он с трудом запоминает имя собеседника и точен лишь в числах (высчитывает, сколько осталось дней до приезда жены, вспоминает, в каком году они поженились, а в каком он принужден был бежать из России). Даже шутки у него связаны с математикой: «А я на числах, как на качелях, всю жизнь прокачался. Бывало, говорил жене: раз я математик, ты мать-и-мачеха» (Владимир Набоков «Машенька. Защита Лужина. Приглашение на казнь. Другие берега», М., «Художественная литература», 1988, стр. 26).
Ганин же в ответ на алферовское предложение задумать двухзначное число, бухнул кулаком в стену «раза два» (там же, стр. 17). Лев Ганин способен на замыслы гораздо более масштабные, чем Алферов, и, что немаловажно, он способен часть этих замыслов реализовать. Пусть он и не поднял восстание в Петербурге (стр. 72), зато был на фронте (стр. 79) и в начале девятнадцатого года дрался на севере Крыма (стр. 83). Ганин понимает, что пасьянс в жизни может не выйти во второй раз (стр. 39).
Наконец, Ганин выказывает полное превосходство перед Алферовым в концовке романа – когда завладевает нитью супружеской жизни этого последнего и, в конце концов, оставляет этот трофей в неподвижном доме, не вкусив плодов своей победы.
Ведь и Алферов делает нечто подобное, но в карикатурной форме. На заключительной пирушке он, «распахнув окно, вдруг поднял бутылку, метя в синюю ночь» (стр. 82). Однако от намерения выбросить в окно бутылку он отказывается, лишь когда Колин кричит, обращая внимание остальных на шалость Алферова. Ганину же не кричит никто; Ганин в пространстве романа – титан, определяющий свое желание, ставящий цель, добивающийся цели и не боящийся признать, хоть и с трудом, что цель перестала быть желанной; ничье мнение не играет роли на всем этом пути, поскольку Лев Ганин – кремень, сокровенные тайники души его герметично закупорены от взглядов неподходящих спутников, волею случая оказавшихся сейчас рядом.
Герметичен и дом, в котором обитает в числе «семи русских потерянных теней» (стр. 31) Ганин. Дом этот ввиду близости городской железной дороги производит впечатление едущего куда-то (стр. 18), но, в действительности, он неподвижен; люди, живущие в нем, словно остановились в своей жизни: Клара неподвижна в силу одиночества и критического уже возраста; Подтягин никак не вырвется в Париж из-за плохого здоровья и проблем с документами; танцоры «получили в сем городе ангажемент» (стр. 69); Алферов покорно живет прошлым и ожидает после четырехлетней разлуки жену, с которой прожил всего-то порядка года (стр. 33), кроме того, неподвижность его выражается в том, что в начале романа он всячески отговаривает Ганина от попыток выбраться из лифта, в котором они застряли, самостоятельно; наконец, Лидия Николаевна Дорн уже лет двадцать живет на одном месте (стр. 18).
Занятным является то, что Алферов неоднократно напевает, издавая звуки («ту-у-у, ту-ту, ту-у-у») движущегося поезда (стр. 31, 49), однако вырваться из дома получается лишь у Ганина.
Ганин умен. Сложно сказать, от природы ли происходит его умение подчас против сердца принять правильное решение или сказывается немалый для его лет жизненный опыт (вероятнее всего, и то, и другое). Наряду с желанием и возможностью, в отличие от других обитателей пансионата, сменить обстановку, можно увидеть еще две причины, по которым Ганин отказывается от решения увезти Машеньку.
Во-первых, он лишь на днях пережил разрыв с Людмилой, выступив инициатором расставания, и не мог не отдавать себе отчета в том, что имеет свойство чересчур сильно привязываться к женщинам. Кроме того, «он был из породы людей, которые умеют добиваться, достигать, настигать, но совершенно неспособны ни к отречению, ни к бегству, - что в конце концов одно и то же» (стр. 28). Несмотря на столь прекрасное свойство духа, следует все же подчас найти в себе силы забыть про всех и любить себя, хи-хи, а если для этой благой цели необходимо заставить кого-то покинуть свою жизнь, не следует ради претворения принятого решения останавливаться, заопасавшись хирургического вмешательства (о наиболее радикальных способах решения проблемы см. киноленту «Матч Пойнт»).
Хотя, безусловно, лучше всего легко и непринужденно довести отношения до такой точки, когда сама вторая половина говорит Вам о том, что уходит навеки. В такой ситуации и решающий шаг сделан другой стороной, и сами Вы, любезный читатель, можете сделать волевое лицо и, ликуя в душе, стоически переносить эту жизненную неурядицу в глазах сочувствующих близких.
Впрочем, когда связь длится всего три месяца, но запах духов девушки уже «неприятно-знаком» (стр. 29), от нее нужно драпать, совершенно не заботясь о том, кто будет инициатором расставания. Вообще, счастлив тот человек, чьи внутренние часы без ошибок подают в нужный момент сигнал «Беги, кролик, беги», и бегущий по этому сигналу, уматывающий, удирающий, улепетывающий, дающий стрекача без всяких ненужных измышлений о том, как он при этом выглядит и что о нем подумают.
Второй резон оставить мысль о Машеньке заключается в том, что отношения с ней давно уже позади («страшно было подумать, что его прошлое лежит в чужом столе» - стр. 50), равно как и Россия, равно как и юность Ганина. О том, что понятия эти для Ганина во многом тождественны, красноречиво говорят следующие строки: «…только тогда он ощутил пронзительно и ясно, как далеко от него теплая громада родины и та Машенька, которую он полюбил навсегда…Завтра приезжает вся его юность, его Россия» (стр. 84-85).
В тексте романа наблюдается изменение интонаций, сопровождающих размышления о России – мы видим переход от иронии к гораздо более глубоким чувствам. Поначалу Ганин нарочито останавливается на клише – «закатах над русским шоссе, березовых рощах» (стр. 43), «фетовском соловье» (стр. 48). Впоследствии в воспоминаниях зазвучит тоска по оставшейся в прошлом родине: «…он останавливался и, опираясь на велосипед, глядел через поля на одну из тех лесных опушек, что бывают только в России, далекую, зубчатую, черную, и над ней золотой запад был пересечен одним только лиловатым облаком, из-под которого огненным веером расходились лучи» (стр. 48-49); «Конец июля на севере России уже пахнет слегка осенью. Мелкий желтый лист нет-нет да и слетит с березы; в просторах скошенных полей уже пусто и светло по-осеннему. Вдоль опушки, где еще лоснится на ветру островок высокой травы, избежавшей косарей, на бледно-лиловых подушечках скабиоз спят отяжелевшие шмели» (стр. 54).
«Машенька» это тот редкий роман, что можно читать и перечитывать, даже не обращая внимания на сюжетную линию, ради одного языка, каким написаны иные его части. К сожалению, порой в тексте от автора встречаются огорчающие меня многоточия, но отдельные абзацы написаны замечательно сильно. Приведу особенно понравившиеся мне отрывки:
- «В эту ночь, как всегда, старичок в черной пелерине брел вдоль самой панели по длинному пустынному проспекту и тыкал острием сучковатой палки в асфальт, отыскивая табачные кончики, - золотые, пробковые и просто бумажные, - а также слоистые окурки сигар» (стр. 33-34). Вот этот образ заставил меня вздрогнуть от очарования;
- «А по улицам, ставшим широкими, как черные блестящие моря, в этот поздний час, когда последний кабак закрывается и русский человек, забыв о сне, без шапки, без пиджака, под старым макинтошем, как ясновидящий, вышел на улицу блуждать, - в этот поздний час, по этим широким улицам, расхаживали миры друг другу неведомые, - не гуляка, не женщина, не просто прохожий, - а наглухо заколоченный мир, полный чудес и преступлений. Пять извозчичьих пролеток стояли вдоль бульвара рядом с огромным барабаном уличной уборной, - пять сонных, теплых, седых миров в кучерских ливреях и пять других миров на больных копытах, спящих и видящих во сне только овес, что с тихим треском льется из мешка» (стр. 34);
- «Обои - белые, в голубоватых розах. В полубреду, бывало, из этих роз лепишь профиль за профилем или странствуешь глазами вверх и вниз, стараясь не задеть по пути ни одного цветка, ни одного листика, находишь лазейки в узоре, проскакиваешь, возвращаешься вспять, попав в тупик, и сызнова начинаешь бродить по светлому лабиринту» (стр. 38);
- «…и – наконец – поход, стоянки в татарских деревушках, где в крохотных цирюльнях день-деньской, как ни в чем не бывало, блестит бритва, взбухает мылом щека, меж тем как на улице, в пыли, мальчишки хлещут по своим волчкам, как тысячу лет тому назад, - и дикую ночную тревогу, когда не знаешь, откуда стрельба и кто бежит вприпрыжку через лужи луны, между косыми черными тенями домишек» (стр. 75);
- «И было что-то трогательно-чудесное, - как в капустнице, перелетающей через траншею, - в этом странствии писем через страшную Россию» (стр. 77).
Когда же я читаю концовку романа, я вспоминаю финальные сцены фильма «Касабланка» и ощущение ласковой грусти и вместе с тем оптимизма, который внушает мне будущее героев фильма и Ганина.