Анюта сидела на табурете у ночного окна и распускала свою густую косу. Запуская длинные пальцы с холеными ногтями в роскошные рыжие пряди, она напевала что-то тихо себе под нос. Потом взяла со стола овальное зеркало и, поставив его на подоконник, чуть испуганно стала заглядывать в него. Как это ни парадоксально, но красивые люди больше боятся зеркал, чем некрасивые. Бледноватое, продолговатое лицо, выразительные серые глаза, прямой нос, надменные губы... Убедившись, что все в порядке, Анюта, поправив на себе строгое платье бардового бархата, затянула потуже широкий пояс. Она была очень стройной, но не позволяла себе поправляться ни на грамм.
Девушка подошла к стоящему в центре комнаты фортепиано, посмотрела на инструмент с какой-то страстной ненавистью. Так, пожалуй, может смотреть только любовница, опаляемая жгучей ревностью. Она взяла с крышки сборник хорошо темперированного клавира Баха, раскрыла его и стала музицировать, уверенно постукивая по клавишам. Сделав несколько аккордов, девушка вздрогнула от неприятного звонка в дверь. Слух музыкантов во время игры обострен до предела и поэтому болезненно реагирует на посторонние звуки. Анюта открыла ожидаемому гостю. Эдуард вошел, привычным жестом скинул туфли, погладил хозяйку по волосам и, отказавшись от чая, прошел в комнату:
– Мне сегодня очень хочется Шумана!
Анюта с восторженной гордостью и абсолютно нескрываемым обожанием посмотрела на гостя, властным жестом раскрыла ноты “Сонаты №2” Роберта Шумана и заиграла. Эдуард Богуславский был поэтом. И не было более тонкого слушателя и ценителя музыки, чем он. Анна познакомилась с ним на одном из концертов. Музыка и сблизила их. Она стала их безумием, счастьем и страданием. Когда Анна музицировала, он слушал с блаженным видом и закрытыми глазами. Иногда он закрывал лицо руками и тихо произносил какие-то слова. Пианистка думала, что он именно в этот миг “слышит” стихи.
Эдуард приходил не часто, так как был страстно увлечен своим призванием и много писал. Но когда случались их встречи, то они превращались в настоящие концерты и поэтические вечера. Богуславский посвятил Анне два своих сборника: “Соната вечности” и “Музыкальные варианты”. А выпускнице консерватории Анне Беляевой лестно было видеть свое имя в эпиграфах поэтических сборников.
Программы подобных вечеров подбирал поэт. Особенно любил Шумана, Скрябина, Рахманинова, Баха. Как часто повторял Богуславский, Шуман созвучен с его поэзией своей фантазией, сумасшедшинкой.
Иногда Анюта включала граммофон, и они погружались в “Поэму Экстаза” Скрябина.
Вслушайся
В вечность...
Холодом
Веет. Могильным
Шорохом
Манит покой.
Безмолвия
Голос гудит
В самых недрах
Небытия.
Холодит отрешенность
От чуткого
Вслушивания
В самое
Сердце Вселенной...
Поэт Эдуард Богуславский прямо-таки питался музыкой. Любитель камерных и симфонических оркестров, театральных фестивалей, ретроспективных выставок, научно-исследовательских семинаров, он был слегка высокомерен, экзальтирован и влюбчив. В свои неполные тридцать лет он был уже два раза женат. И не потому, друзья мои, что он был непостоянен и легкомыслен. Нет, скорее он был порывист. И сам ничего поделать не мог со своим характером. Тонок и привлекателен, романтичен и нервен, невысок ростом, с черными, как смоль, вьющимися волосами, большими продолговатыми глазами с длинными ресницами. Профиль его был надменен и красив. Он часто опускал глаза в какой-то страдальческой истоме. Стихи читал медленно-певуче, задыхаясь на кульминации, вкладывая в каждое слово колоссальный смысл. Слушая его, можно было уловить множество музыкальных ассоциаций. Он то широко разводил руками, то поднимал и опускал их перед собой, словно успокаивал разбушевавшиеся ритмические волны. Глядя на него в этот момент, казалось, что перед тобой – дирижер и артист.
Мистическая образность охватывала Богуславского в момент творческого вдохновения. Как-то раз, сидя в ложе и слушая концерт скрипичной музыки, он сказал Анне, указывая на стоящую в профиль скрипачку: “Смотри, скрипка вдавилась ей прямо в горло. А оттуда торчит кошачья голова!”. Анна с ужасом вгляделась в артистку. Наклоненная к инструменту голова, вплотную приближающая губы к черному подбороднику, издали напоминающему кошачье ухо, производило впечатление жертвы.
– Исполнительский экстаз связан со смертельным риском! – громко сказал поэт.
Ощущение было такое, что он живет вне настоящей жизни. На какие средства он существовал – сложно себе представить. Вечно “проклятый вопрос” – деньги, словно ему не мешал. А приютила его некая Ольга Осиповна – одинокая престарелая тетушка, не чаявшая в нем души. Естественно, будучи в браке, он жил у своих избранниц. Одним словом, существовал поэт, словно эфир в обществе. Вокруг него сформировалась идиллическая картина жизни. И он мог поддерживать ее, вписываясь туда самым наилучшим образом. “Небо не создало Богуславского юристом, – говорил он, – Ему уготован тернистый и прекрасный путь поэта!”.
Этот человек воплощал собой причудливое соединение серьезного и смешного, обыкновенного и удивительного, отталкивающего и притягивающего состояния, имя которому Человек Искусства. Богуславский жил и парил, страдал и трудился на своем поприще. Чем для других являлся дневник, в котором они фиксируют свои мимолетные мысли и переживания, тем для него был его неизменный блокнот, которому он поверял свои настроения в утрированной и поэтической форме.
Сложнейшие сплетения эмоций и чувств, поддерживаемые и дополняемые музыкой, были глубоко образны и психологичны в своем развитии. И не было остановки в этом “бурлящем котле” неистового творения и поклонения Творчеству.
Анна Беляева любила Богуславского. Любила с того самого момента, как они заговорили о музыке. Эдуард высоко ценил ее тонкое исполнительское мастерство, восхищался ее образом, приходил к ней, как к живительному источнику. “Муза, одаривающая мукой и музыкой!” – восторженно оценивал он эту строгую девушку. Но именно оценивал, а не любил. Для него Анна являлась очередной болезнью, от которой он мог исцелиться.
Мне сладок сон
Пленительный и нежный.
Ты – в нем хозяйка и раба...
Анна действительно трепетала перед этим удивительным чудом тончайших чувств – тонких и чистых, как утренняя роса. Физической близости между ними никогда не было.
Сколько времени продолжался их роман... Хотя, времени для них вовсе не существовало. Оно измерялось не часами и минутами, а тактами и длительностью звуков.
Однажды Эдуарду сделалось плохо.
– Нет, Анюта, нет! – вдруг закричал поэт. – Выключи, перестань!
В полнейшем недоумении девушка отвела иглу от пластинки.
– Не надо, не надо, Аня! – с беспокойством, жалким голосом сипел Эдуард. Беляева бросилась к Богуславскому и в первый раз обняла его. Просто, по матерински. Лоб Эдуарда был покрыт каплями пота. Анна крепко целовала его волосы.
– Что с тобой? – умоляюще произносила девушка.
Эдуард, заикаясь, стал объяснять:
– Внутри меня...происходит жуткий накал понимания музыки. Сердце словно начинает расширяться! И осмысление доходит до очень больших размеров. Но я... мое – человеческое, понимаешь, этого выдержать не может. Есть у него такой механизм... Что-то вроде счетчика или выключателя. Так вот, до сих пор я контролировал свое состояние успешно. Старался не переходить грань этого счетчика. Теперь я боюсь только одного. Что, если я не успею среагировать вовремя... и понимание зайдет за эту черту... Счетчик отключится и тогда – все! Понимаешь, все!!!
– Что все? – кричала Анна, дрожащими пальцами обхватывая его голову.
– Я сойду с ума! Я просто сойду с ума!
– Нет, милый. Этого не будет, – лепетала девушка.– Ангел мой! Не бойся. Больше никакой музыки. Слышишь, никакой музыки.
С того дня Анна не отпускала Богуславского от себя. Эдуард стал тяготиться этим. Он все время хотел побыть один, уйти от назойливых ухаживаний Анны.
С большой тревогой Анна отпустила его после того, как Эдуард сказал, что вернется к тетушке.
Анна томилась одинокими вечерами. Садилась за фортепиано, как–то успокаивала себя этим. Играла чаще Рахманинова... А мыслями была возле Эдуарда. Не было такого вечера, чтобы она не ждала его. Садилась музицировать, а сама все прислушивалась, не раздастся ли звонок в дверь.
“О–о!” – испустила она мучительный стон, копившийся внутри нервными комками и сгустками. Анюта обхватила голову руками – все существо ее съежилось от невообразимой боли, которой щедро одаривала теперешняя
действительность. Что стало с ее уверенностью грядущего счастья, которое обещала дать ей ее любимая Музыка? Она – талантливейший исполнитель, сидит теперь возле обожаемого инструмента и не может выдавить из него ни единого звука. И что самое страшное – не желает! Музыка перестала звучать в ее сердце. Ее унес с собой этот единственный в ее жизни тонкий и чуткий слушатель – поэт Эдуард Богуславский. А что осталось ей? Онемевшее фортепиано, горы нот и пластинок. А главное? Где самое главное?
Проведя пальцами по лицу, опуская руки вниз, Анна тяжело посмотрела на инструмент. Теперь открытая клавиатура казалась ей огромной, уродливо смеющейся пастью. “Надо мной! Надо мной!!!” – думала Анна. Вскинув руки вверх, она опустила их сжатыми в кулаках на клавиши с ожесточением и ненавистью.
“К черту! К черту! К черту!” – в неистовстве кричала девушка, барабаня по белым зубам с черными щелками, производя фатально-уродливую какофонию.
А Эдуард все не приходил. Исчез бесследно... Анюта стала искать его днями напролет. На душе ее было неспокойно.
Каким-то чудом разыскав квартиру Ольги Осиповны, у которой он должен был жить, она застала там Эдуарда совершенно больным. Он лежал бледный и исхудавший после перенесенного воспаления легких. Ольга Осиповна рассказала Анне, что Эдичку спасли добрые люди, когда он бросился в реку, чтобы покончить с собой. Все внутренности Анны похолодели. Она почувствовала себя виноватой за то, что посмела отпустить его. Теперь отогнать ее от Эдуарда будет невозможно.
Наконец Богуславский признался ей, что его мучают слуховые галлюцинации. Он даже стал просить положить его в больницу. В отчаянной надежде на выздоровление Анна стала хлопотать об этом. Хотя сердце ее щемило от одной мысли о желтом доме.
Доктор строго сказал Беляевой, что Эдуард – психически больной, и его нужно полностью изолировать от музыки. Сделать так, чтобы он вовсе не видел инструментов, граммофонов и прочих предметов, людей или объектов, которые могут вызвать у него неприятные, болезненные ассоциации. Поэтому дома его лучше не держать. Анна надеялась, что Эдуарда вылечат от “нервного переутомления” – его отвезли в больницу. Через какое-то время беспокойства прекратились, но домой его не отпускали, как Анна не просила об этом врачей.
И все-таки Анна с ужасом стала замечать, что Эдуарду здесь становится только хуже. Чувство пустоты и потери, должно быть, преследовало поэта. Ему словно перекрыли кислород, лишив того, чем он жил все время. Да что там – целую жизнь. Анна снова умоляла доктора отпустить Эдуарда домой, – но с ней вскоре и разговаривать не стали. Она часто приходила в больницу. В этот желтый, мертвый дом с решетчатыми окнами. Не всегда ее пускали. Да и он все чаще не выходил к ней навстречу. То ли не узнавал, то ли не хотел ее видеть.
Уже два с половиной года, как Эдуард провел в лечебнице. Доктор стал отмечать улучшения: слуховые галлюцинации возникали теперь крайне редко, но не исчезли полностью. Врач обнадеживал Анну, что через год, когда сознание его в большей степени восстановится и не будет попыток суицида, то Эдуарда выпишут на попечение ее, Анны, если она, конечно, согласна.
– Согласна, согласна! – радостно повторяла Беляева.
– Но стихи он больше писать не должен! – настоятельно требовал доктор. – И запомните, никакой музыки!
– Конечно, никакой музыки. Я продам инструмент, избавлюсь от всего, что может навредить ему.
– Вот и славно, – мягко говорил человек в белом халате.
– Доктор, можно мне увидеть сегодня Эдуарда? – сказала Анна, прощаясь.
– Пожалуйста.
Анна пошла по длинному узкому коридору. Она бывала здесь много раз, но все никак не могла привыкнуть к этому месту. Пожилая сиделка, издали завидев высокую фигуру девушки, видимо узнав ее, зашла в палату и через минуту показался растрепанный человек в полосатой пижаме. Он медленными шагами приблизился к Анне. Эдуард похудел, осунулся, под глазами были сероватые круги. Временами взгляд его абсолютно ничего не выражал, потом снова как бы начинал видеть все так, как оно есть на самом деле.
– Пришла... – сказал он, улыбаясь ей какой–то недоброй улыбкой.
– Милый, дорогой мой ангел! – произнесла Анюта. – Как мне жаль тебя! Анна собиралась обнять его, но Эдуард отпрянул и испуганно оглянулся по сторонам.
Полная, пожилая сиделка равнодушно наблюдала за ними.
– Уходи! Уходи сейчас же! – настаивал больной.
Анне хотелось расплакаться, но она сдержалась. Развернулась, собираясь уйти прочь.
– Подожди, – властно и спокойно произнес голос за спиной Анны.
Анна подошла к нему. Эдуард засунул руку под пижаму и стал торопливо что-то искать. Что-то спрятанное... В голове Анюты мелькнула дурацкая мысль: “Что, если он достанет нож и убьет меня?”
Эдуард вытащил из-под рубашки комок скомканной бумаги и протянул Анне.
– Возьми, – тихо сказал он и опять посмотрел по сторонам. – Возьми, а то отберут.
Анна резким жестом схватила скомканную бумагу как драгоценность, прижала к себе на мгновение и тут же спрятала в своей сумочке.
– Что это? Рукопись? – прошептала Беляева. Эдуард кивнул.
– Зачем, зачем ты писал? – искренне умоляющим тоном восклицала Анна. Сиделка многозначительно посмотрела на часы и тяжело приподнялась со стула.
– Богуславский. Процедура, – скомандовала она.
Эдуард оглянулся, как-то мгновенно лицо его покрылось каплями пота, и посмотрев на Анну, произнес с участием:
– Это не я написал.
– А кто? – тяжело дыша, спросила Анюта.
Богуславский с нетерпеливым раздражением объяснил непонятливой Анне, что тему написанного ему дали. Она была ему кем-то продиктована и передана “прямо в руки”.
– Что ты такое говоришь? – с нескрываемым удивлением допытывалась Анна. – Здесь? Кем?
– Александром Блоком! – громко произнес Эдуард, уходя. – Во сне он приходил ко мне.
Анна вернулась домой расстроенная и заплаканная. Вошла и долго стояла в оцепенении у двери. Ощущение пустоты и бессмысленности жизни наполняло ее сердце свинцовой тяжестью. В центре комнаты мрачно темнел ее идол – инструмент. И ничего особенного больше в этой комнате не было, ничто не притягивало внимания. Только он! Все служило ему. Беляева подошла к фортепиано, посмотрела на него сначала с отвращением, потом с ледяным
равнодушием. Пустой взгляд скользил по гладкой, лакированной поверхности, отражающей в себе грани и призмы пленительного и жестокого мира Музыки. Анна дотронулась до него холодными пальцами. На лице ее была злая ухмылка. “Чудовище”, – тихо произнесла она и медленно направилась в спальню. На журнальном столике, возле кровати лежала фотография Богуславского. С нежностью посмотрев на Эдуарда, Анна вспомнила о том скомканном листе бумаги, покоящемся на дне ее сумочки. Да, это была рукопись! Это были стихи! Родной, неровный почерк...
Анна вдумчиво прочла последний шедевр Мастера Слова и Звуков и поняла, что ни он, ни она больше никогда...
Предощущение первоначальной немоты
Как погружение в мировую скорбь
Сковало дух. И времени не стало. Только ноты
И звуки об этом скажут лучше слов.
Берет начало Мелос – таинственный и злой
В своем до нервов обнажении
И порванной аортой с кошачьей головой
В многоголосной оратории – преображении.
Воскликнет небо – ударом в землю!
И содрогнется сердце рыхлое от борозды
Могучего напева. Аккорд – гармония –
Созвучие – кристаллизуются вселенские шумы.