Осенью 1930 года, я и мой товарищ Борька Голованов впервые в жизни, оставив своих родителей в Шилке, двинулись в далёкий рейс на учёбу. Мы были приняты на первый курс геолого-разведочного техникума, который располагался не в самом Владивостоке, а на Первой речке в бывших военных казармах.
Техникум встретил нас неприветливо. В одной из казарм устроили общежитие студентов. Оно запомнилось на всю жизнь. По обе стороны казармы тянулись не топчаны, а сплошные деревянные нары. Постельной принадлежностью не обеспечивали, нужно было иметь всё своё. Спали на матрасовках, набитых соломой и сеном. Но больше всего нас беспокоила наша студенческая столовая, вернее, её однообразное и скудное меню, про которое у нас была сложена песенка:
Я своё меню никогда не изменю.
На первое суп — супище.
Сверху — вода, снизу — водища.
На второе — рыба навага.
Кушай студентик-бедняга.
Хлеб был по норме и плохого качества. Так что из столовой выходили полуголодные. Для дополнительного питания подрабатывали в порту на погрузке и разгрузке пароходов. Так сочеталась у нас учёба и труд. Не потому ли мы, испытавшие большие трудности в жизни, ещё до Великой Отечественной войны, обрели особое уважение к куску хлеба и пронесли его через всю жизнь.
Побывав в самом городе, мы познакомились с ним как с другом и знали его все светлые и гнилые уголки. Город шумный, живой, морской, портовый. Какой-то местный поэт сказал про него:
Владивосток — это город крабов,
Серых сопок, разбросанных вокруг,
Парусов, якорей и трапов,
И сигнальных гудков поутру.
Владивосток 30-х годов — это город, в котором проживало много китайцев и корейцев. Была даже улица с названием Китайская. Китайцев можно было встретить на разных работах: грузчиками в порту, носильщиками на вокзале, поварами, портными, фотографами и мелкими торговцами.
На месте нынешнего стадиона раньше располагался шумный рынок Миллионка. Здесь, прямо на месте, на специально устроенных железных печках-времянках китайцы жарили пирожки и камбалу, а крабов продавали в свежем виде — живыми.
Многие китайцы занимались огородничеством, и рынок не знал недостатка в свежих овощах. Исключительное трудолюбие давало обильный урожай. Некоторые торговцы рано утром шли вдоль улиц с большими плетёными корзинами на коромыслах и продавали овощи, что называется с доставкой на дом. Был у меня один такой знакомый Ваня-огородник. Если не было в кармане денег, он поверит и продаст в долг до получки. Общительный и разговорчивый, со звонким голосом, он кричал на всю улицу:
— Эй! Кому огуреза, лука, помидора, редиса?
А если спросишь его, как живёшь, Ваня, он отвечал:
— Шанго (хорошо). Моя, нако, скоро большевика запишись.
Звучало это как-то смешно и наивно. Смешно потому, что я принимал это за очередную шутку, и наивно, если принять во внимание, что в понятии Вани вступление в партию большевиков было простым делом — надо только в неё записаться.
Первую производственную практику я проходил на руднике в Тетюхе, куда приплыл на пароходе «Казак Хабаров», попав в такой жестокий шторм, после которого глубоко осознал фразу — кто на море не бывал, тот и горя не видал.
Большие, косматые, густые и тёмные тучи (франко-нимбус) окутали море, пошёл дождь. А в трюме творилось невообразимое. Ехали целыми семьями с детьми, вербованные на весеннюю путину. Огромной силы волны ударялись в борт судна, и казалось, что оно вот-вот развалится. Иногда казалось, что мы погружаемся на дно. Детские раздирающие крики и тревожные сигналы (гудки), дополняли мрачную картину этой кошмарной ночи. Всё это пережитое вызывало чувство отвращения к морю, и я ещё больше полюбил сушу и не завидовал жизни моряков.
На рудник мы прибыли в то время, когда уже заканчивалась передача его в распоряжение советского государства. Богатейшее серебро-цинковое месторождение до этого находилось в руках английской концессии. Неохотно концессионеры покидали выгодное предприятие. Были и акты вредительства
на обогатительной, флотационной фабрике. В сложные механизмы и узлы бросали куски железа, чугунные шары и т.п.
Наша геологическая партия проводила большие и разносторонние работы по разведке и поиску серебро-свинцово-цинковых руд под руководством опытного горного инженера и начальника В.С.Булыго. За сезон мы получили хорошие навыки по геосъёмке, горно-проходческим, взрывным работам и геодокументации.
Из местных охотников в штате партии на должности проводника находился гольд Миша. Он был нашим кормильцем — добывал мясо изюбря, кабана, медведя. Прекрасно знал Уссурийскую тайгу. Был метким стрелком. К мясным блюдам часто прибавлялась свежая рыба, грибы, ягоды. Питание было хорошее, и главное дешёвое.
Осенью мы возвратились во Владивосток на большом океанском пароходе «Трансбалт». Всю дорогу нас провожали дельфины. Погода была ясная, тихая.
Вторая производственная практика прошла там же — в окрестностях комбината Сихали.
В конце 1932 года международная обстановка на Дальнем Востоке резко ухудшилась и наше правительство приняло практические меры по укреплению границ. Поскольку мы размещались в бывших военных казармах, нас выселили из них в 24 часа. Пока решали вопрос о существовании техникума, подыскивали помещение, я подал заявление о переводе в Читинский горный техникум, где имелся геолого-разведочный факультет. С большим трудом мне удалось добиться перевода и я оказался в Чите на ул. Уссурийской.
Техникум имел хорошую техническую базу и опытных преподавателей, но позднее почему-то был переведён в Благовещенск-на-Амуре. Чита лишилась славной кузницы кадров горняков и геологов.
1934 год знаменателен в моей жизни тем, что в этот год я защитил диплом геолого-разведчика по цветным металлам и золоту. Я остался в родном Забайкалье и был направлен по распоряжению треста «3абзолото» на прииск «Боровская» Шахтаминского приискового управления.
Богатейшее месторождение россыпного золота располагалось на невысокой террасе по правую сторону реки Газимур.
Золотоносный пласт лежал на глубине 18–20 метров от поверхности, поэтому добыча золотоносных песков велась с помощью шахт. Все работы вели старательские артели, а техническое руководство (горнадзор, правила эксплуатации и технику безопасности) осуществляли представители прииска. Разведка же новых участков производилась полностью за государственный счёт. В основном это было бурение скважин станками «Эмпайр» и «Кийстон».
Вместе со мной на прииск приехал работать молодой техник Вася Толочкин. В самой Шахтаме остались наши товарищи Вася Бабич и Коля Юрков. Нам с Васей Толочкиным, двум холостякам, под жильё дали небольшой деревянный домик — четыре угла, две железных кровати, а между ними стол. Все пожитки наши умещались в двух небольших чемоданах, которые мы сунули под кровати. Квартира была чисто побелена известью, а тепло и тишина предвещали нам уют и спокойствие, не то что в заезжем доме, в котором мы жили до этого.
Но радость наша оказалась преждевременной. Едва мы погасили свет, как на нас набросились проклятые клопы. Как саранча. Как злые собаки. Они кусали так, что горело всё тело. Мы пробовали бороться с ними керосином, огнём. Но ничего не помогало. Ни сна, ни отдыха. Битва с полчищем насекомых оказалась проигранной, и мы ушли на квартиры. Но стихотворение «Клопы» долго хранилось в моей памяти.
B комнате у дяди Вани
Там, где кресла и шкапы,
Жили в маленьком диване
Злые, жёлтые клопы.
Их морили голодом, выводили холодом,
Поливали кипятком, посыпали порошком.
Их травили газами, керосином мазали,
Ничего не помогало. Всё, что в битвах
Выживало, становилось только злей.
Но держать клопов в диване
Надоело дяде Ване.
Хитрый дядя был Иван,
Взял и продал тот диван.
Мне дали небольшую комнатку в квартире Титовых. Михаил Данилович был главным бухгалтером в конторе Золотопродснаба, а его жена Агриппина Ивановна — швея и портниха по женским платьям выполняла частные заказы на дому и имела приличный заработок. В квартире нет ни клопов, ни тараканов. Чистота и полный порядок, а главное — спокойный сон.
Мой разведочный участок находился в трёх километрах от посёлка. На работу я ездил на верховой лошади. После работы обычно уходил в клуб, где участвовал в драмкружке, в подготовке спектаклей и концертов. Много времени уделял комсомольской работе, так как являлся секретарём. На собраниях обсуждались вопросы по линии работы Осоавиахима, МОПРа, «Лёгкой кавалерии» и др.
Питался я в столовой ИТР. В ней готовились вкусные обеды и ужины под руководством и непосредственном участии повара Чан-фа. Случалось и так, что с работы приезжал поздно из-за аварий на буровых станках и поужинать было негде — столовая уже закрыта.
В эти трудные для меня вечера приглашала приветливо к своему столу Агриппина Ивановна. Готовила она вкусно, а приглашала так, что не сможешь отказаться. Находились и горячительные капли типа «Спотыкач», «3веробой» и др., хотя и без них аппетит у меня был зверский.
После ужина у нас завязывалась непринуждённая беседа о житье-бытье, благо, что муж Груши в это время находился в санатории на западе. Беседы эти и ужины стали учащаться и я стал редко ужинать в столовой. Это было замечено и как-то раз Чан-фа мне сказал:
— Ты шибко редко к нам ходи. Твоя где кушай? — И смеётся так, как будто знает всю подноготную.
Было видно, что Груша мне симпатизирует. Об этом говорили её улыбки, намёки, слова. И вот в одно осеннее утро она мне сказала:
— Я вами серьёзно увлеклась и хочу об этом поговорить более конкретно.
Такой разговор у нас состоялся на следующий выходной день. Груша рассказала мне всю свою биографию и историю замужества. Я узнал, что в семейной жизни она несчастна, живёт с мужем не по любви и готова хоть сейчас разорвать семейные узы.
И когда вернулся с курорта Михаил Данилович, то Груша не приняла никаких привезённых подарков и упорно настаивала на разводе. После трёх дней дипломатических переговоров они разошлись. Он уволился с работы и уехал на далёкий Сахалин (г. Оха). От него было одно единственное письмо Груше, в котором он писал:
— Может жизнь твоя не станет лучше и мимолётное увлечение не оправдает твоих надежд, то вот мой адрес. Приезжай.
Общий смысл письма был такой, что я всё прощу: упрёки, подозрения, вернись. Груша ответила ему коротко: «Чтобы со мной ни случилось, к тебе я не вернусь. Считай, что мы чужие люди».
Вскоре мы с Грушей стали мужем и женой. Второго сентября 1935 года у нас в семье появилась дочь Галя.
Весной 1936 года я получил приказ о переводе меня на работу в Вершину Шахтамы. Там организовывалась геолого-разведочная партия на рудное золото. Я назначался геологом и заместителем начальника партии.
Место, куда мы переехали, было почти нетронутым уголком. Кругом лес, в котором паслись дикие козы, кабарга, а зайцы и рябчики бегали по нашим разведочным канавам.
Почти два года жизни в тайге, два года разведки на рудное золото не увенчались успехом. Содержание золота в многочисленных кварцевых жилах оказалось не промышленным, но зато кварц содержал не менее ценный компонент молибден. В нашу задачу входило искать золото, а о комплексной разведке тогда и речи не было! Это было большим недостатком в общем направлении работ.
Это явилось одной из главных причин, что мы предоставили свои горные выработки и отвалы для взятия проб на молибден представителю «Цветметразведки» из г. Иркутска т. Кошману.
Результаты анализов проб превзошли все самые лучшие ожидания. Мы, пионеры в этом деле — «золотари» — остались в тени, тогда как Кошман и К0 получили крупное вознаграждение за открытие месторождения. Теперь на месте прежней разведки действует крупный рудник по добыче драгоценного металла.
Настал тяжёлый 1937 год. Шла волна репрессий и арестов. Везде слышны разговоры о вредительстве и вредителях, о врагах и вражатах. Усиленно работали «ежовые рукавицы» на территории Читинской области под руководством Харахорина.
Руководство приискового управления было обезглавлено.
Арестованы директор, главный инженер, главный геолог и даже мой однокашник по техникуму, шутник и весельчак В.Бабич. О себе он сообщил только один раз кратко. «Сидим в Чите в подвальном помещении. Нас много. Спим на полу. Грязь, холод и вши. Судить не судят, но и не выпускают.»
Позже прошёл слух, что Бабич умер, не дождавшись свободы, а директор, главный инженер Коротков и другие были реабилитированы и им даже выплатили зарплату за время ареста.
Разведка в Вершине Шахтамы была ликвидирована и меня перевели в г. Сретенск. Здесь мы провели разведку Фарковской террасовой россыпи на золото и олово (касситерит). На террасе по левому берегу Шилки было известно несколько золотоносных полос россыпного золота. Большая часть золота была уже добыта, оставались небольшие золотоносные целики да площадь, занятая кладбищем.
Старательскую добычу на кладбище сельский Совет не разрешил. Но голь на выдумки хитра. Некоторые «отпетые» старатели в стороне от кладбища пробивали шурфы, а затем проделывали подземные ходы до самых могил. Раньше люди не знали, что покойников хоронят в золотоносные пески, а теперь кайлят эти пески и вымывают из них золото.
Таким образом, вопреки запрету вся площадь кладбища была переворочена до неузнаваемости. Об этой тайной ночной добыче мне рассказал знакомый старатель. Бывало, говорит, во мраке, в полутьме, при тусклом свете стеаринового огарка подкайливаешь снизу, где больше всего золота, а на тебя сверху, под ноги шуррр… скатывается гроб, то большой, то маленький, то новый, то гнилой. Отодвинешь его назад или в сторонку, в отработанное, свободное пространство и скорее пески в тачку. Надо отвозить. А тут, как назло, свеча погаснет. На мгновение становится жутковато. Но чего не сделаешь ради этого жёлтого дьявола — золота.
В 1938 году Сретенское приисковое управление ликвидировалось, и я получил назначение на работу в Усть-Кару, в ста километрах от Сретенска вниз по Шилке. Там на семи участках
(приисках) велась оживлённая, бойкая добыча золота. Вели её неутомимые труженики — старатели, объединённые в мелкие и крупные артели. Методы добычи были прежние — лоток, американка и конная бутара.
Вся река Карб от устья до вершины золотоносная. Добыча золота ведётся здесь с 1838 года. Более полутора веков Кара даёт драгоценный металл России, и сколько ещё будет давать зависит от труда разведчиков, но я верю, что её богатства ещё не исчерпаны. До революции Кара с её природными богатствами принадлежала Кабинету Его Величества, т.е. была личной собственностью царя. Добыча золота велась руками ссыльных каторжан. Не исключено, что название своё речка получила от слова кбра — в смысле карать, наказывать. Карийская каторга была самой жестокой в России. Дорогу политкаторжанам в Забайкалье проложили жёны декабристов. Ныне в пос. Усть-Карск высится памятник погибшим на Карийской каторге.
В 1939 году меня назначили на должность рудничного геолога на рудник «Пильная», что находился в 25 км вверх по р. Каре. Посёлок располагался в берёзовой роще на левом склоне Кары. Здесь были: контора рудника, два магазина, клуб, бегунная фабрика, хлебопекарня, школа, медпункт.
Добыча рудного золота была в самом разгаре. Подземные работы велись на горизонте 114 метров. Вскоре меня назначили по совместительству заведующим горными работами, так как специалистов не хватало. Работы было по горло. Бывало, спущусь в выработки утром, а поднимусь на поверхность вечером, а то и ночью, вместе с отпальщиками-взрывниками и слушал грозные взрывы штуров. Планы выполнялись и перевыполнялись. Трудовые успехи приносили почёт, уважение и славу передовикам производства.
В 1940 году я был принят кандидатом в члены КПСС. Испытательный стаж выдержал с честью, и в мае 1941 года я был уже принят в члены Коммунистической партии. На душе было легко и радостно. В доме полный достаток. На наших глазах росла и резвилась Галинка. Когда я шёл с работы домой, она нередко бежала мне навстречу, и я брал её на руки.
Работники инженерно-технического состава в золотой промышленности пользовались особыми льготами. Ежегодно получали двухмесячный отпуск, а раз в три года бесплатный проезд по Советскому Союзу. Я мечтал поехать посмотреть Москву, Ленинград и отдохнуть в Крыму, или на Кавказе. Но все мои мечты лопнули, как мыльный пузырь. 22 июня ровно в четыре часа началась война с гитлеровской Германией. Отпуска были запрещены, и я получил извещение из РК ВКП(б) о мобилизации в Красную Армию.
Сборы были недолги. Проводы, слёзы провожающих, а чуть позже напряжённая военная подготовка от подъёма до отбоя. После наступательных перебежек на наших гимнастёрках выступала белая соль. Наш батальон в основном состоял из коммунистов и предназначался для выполнения задач на иранской территории. Но события развивались так стремительно, что обошлись без нас.
Мы ждали новых распоряжений. В нашем батальоне можно было встретить и рабочего, и инженера, и учителя, и медика и даже юриста, к примеру, бывшего прокурора г. Магнитогорска. Ему было особенно нелегко. Возраст был за сорок. Виски блестели серебром. Подшучивая над ним, мы декламировали ему на досуге кем-то сочинённое четверостишие:
Поседела твоя шерстка.
Трудно, брат.
Был грозой Магнитогорска,
А теперь — солдат.
Осенью 1941 года наш батальон двинули на запад.
Смеркался дальний горизонт.
Теплушки красные гудели.
Везли нас, кажется, на фронт.
А вслед нам женщины глядели.
Под ритмичный стук колёс мелькали полустанки, а если удавалась остановка, то первыми на перрон выскакивало наше трио: иркутянин Борис Скляга, я и Пётр Комаров, баянист. Под темпераментный перебор клавишей звучного баяна мы с Борисом пускались в русский пляс, сдабривая свои чечётки новыми припевками:
Пулемёт строчи наш чисто
Не к лицу нам унывать,
Едем мы громить фашистов
Воевать так воевать.
На последнюю повозку
Не пиши меня в обоз,
Эх! Не допетая частушка…
Засигналил паровоз.