Елец 1949-1952 годы

               
               

В преддверии года «Петуха» - в 2005 году, по восточному календарю, я вспомнил, как в детстве, во время моего проживания в городе Ельце, у нас улетел «с концами» петух, с отрубленной головой. И нахлынули воспоминания о детских годах, проведённых в этом древнем городе, ещё не оправившемся от послевоенной разрухи.

В город Елец (сейчас Липецкой, а тогда Орловской области) я, мальчик 6-ти лет приехал вместе с родителями - Фёдором Кирилловичем и Людмилой Ильиничной, бабушкой – Любовью Владимировной и младшим годовалым братом – Владимиром, из города Ливны, почти полностью разрушенным войной, где мои родители снимали комнату в одном, из уцелевших домов.

Мои родители работали в Московской экспедиции по устройству водозадерживающих прудов в колхозах (в рамках Сталинского плана преобразования природы) и им часто приходилось переезжать из города в город, по мере завершения работ на предыдущем месте.

С двумя маленькими детьми и бабушкой найти комнату для проживания в Ельце было трудно и, если пускали, то взвинчивали цену, но делать было нечего и приходилось соглашаться, за три года проживания в нём, нам пришлось три раза менять своё место проживания.
         Хочу поделиться с вами детскими воспоминаниями о годах моего пребывания в древнем городе, бывшим когда-то (наравне с Орлом) большим купеческим городом, сохранившем в домах своей центральной части, следы былого величия.
Самым величественным памятником в городе был собор Вознесения Господня, построенный на высоком берегу реки Сосны (и видный с каждой точки города и далеко вокруг на большом расстоянии от города, особенно с пойменной её части) известным архитектором Тоном, который был уменьшенной копией храма Христа Спасителя. Но, в отличие от своего Московского собрата, уму повезло – строители светлого будущего его не взорвали.
  Мальчишками мы бегали по всему городу, были и у  самого знаменитого Елецкого  Централа, окна которого виднелись за высокой, с колючей проволокой, стеной, находившегося на самой окраине города, за ним расстилалось тогда голое поле. История величественной монументальной тюрьмы, поражающей всех своей мрачной суровой красотой, уходит в глубокую древность, к временам Екатерины Великой.

В городском краеведческом музее (в вестибюле которого стоял гордость музея - огромный медведь) мне рассказали, что когда царица ехала на юг к князю  Потёмкину Таврическому для осмотра новых, приобретённых земель в Новороссии, то её обозы подверглись нападению воровских шаек в районе Ельца.
Екатерине это очень не понравилось, и она поклялась злодеев изловить и посадить в новую, построенную по её приказу для этого случая, тюрьму на месте произошедшего ограбления, что и было исполнено с похвальной быстротой.
Пойманные воры были первыми квартирантами нового централа.
Рядом с централом находилась больница, построенная позже, но тоже в давние времена.
А по другую сторону от тюрьмы и больницы через дорогу, находились большие кирпичные ворота обширного городского кладбище (тоже со своей глубокой историей) с высокой кирпичной стеной.  Эта стена, в период братоубийственной гражданской войны, очень привлекала белых и красных, как место очень удобное для взаимных, поочерёдных, кровавых сведений счётов (без суда и следствия), у подножия которой  было расстреляно  множество неповинного народа.
        Много позже, будучи уже зрелым человеком, я отдыхал в Кисловодске, то встретил человека, которому довелось побывать в централе в качестве заключённого. Он рассказал мне, что, когда немцы были в Ельце, то на них, довольно взрослых мальчишек они внимания не обращали (т.е. не было попыток угона их на работу в Германию).

Когда Елец освободили от немцев, то, не долго думая, объявили о всеобщей мобилизации подростков на работы в шахты Донбасса. Там им пришлось очень туго. Послевоенные шахты были в аварийном и полуразрушенном состоянии.
Многие  мальчишки не выдержали (тяжёлого и для взрослого шахтёра) труда, дрогнули и побежали домой в Елец, где их всех собрали вновь и отправили прямиком в их родной централ.
Рассказал он также, что до сих пор помнит (и никогда не забудет) сводчатые потолки в камерах, как в церковных постройках.
       
Читать я научился с помощью бабушки уже в пять  лет, но в библиотеку меня не записывали, как ещё не школьника. В 1949 году я пошёл в школу, которая находилась в центре города, и где учились одни мальчики (только в третьем классе у нас появились уже и девочки) и сразу же записался в две библиотеки. Одна была недалеко от краеведческого музея, в который я всегда (по пути в библиотеку) заходил. Читал всю нашу классику, и, конечно, всего Жюль Верна.

В школе состав учеников был, как и по всей стране, «разношёрстный»: были из обеспеченных семей, были и очень бедные (была даже одна отличница китаяночка, по имени Сун-Фа). В том же году отец отвёл меня в музыкальную школу, где приёмный экзамен принимал сам директор школы, сидя за роялем.
Он же  (по музыкальному слуху) определил меня в скрипичный класс.
Скрипку мы купили очень хорошую в комиссионном  магазине, а на футляр денег не хватило, так что носил её вместе со смычком я в сшитом матерью чехле.
Помнится, когда я приходил в музыкальную школу на занятия зимой, то приходил в кабинет директора, где была печка, доставал, негнущимися от холода пальцами, скрипку из чехла, отогревал ладони над чугуном горячей печки, потом смазывал канифолью смычок и играл перед директором музыкальные задания.

Ближе к лету, наша музыкальная школа выступала в местном городском театре, где на скрипке играл музыкальное произведение  и я, страшно волнуясь и дрожа всем телом. В этой школе у меня был друг (Баранкевич Гена), жили мы неподалёку друг от друга, его отец преподавал в школе игру на всех струнных инструментах.

Потом через нас, подружились и наши отцы. Я ходил к ним в гости, где были ещё его мать, бабушка, младшая сестрёнка и совсем маленький братик. Отец Гены был весёлым и добрым человеком, но был у него один страшный недостаток – долго не употребляя спиртное, он иногда срывался и у него начинался запой.
В школе платили мало, от безденежья он  впадал в депрессию – семья большая, а работал он один.
Но, как настоящий  музыкант, он, чтобы добыть дополнительные средства на алкоголь, шёл к рынку и играл там, откуда его потом уводили родные. Но хорошо, что такое с ним происходило не долгое время, и его вновь брали в музыкальную школу, как талантливого исполнителя почти на всех музыкальных инструментах и необыкновенно доброго и порядочного человека.   

Летом мы все бегали по городу босиком, сандалии были только у детей из состоятельных семей. Центральные улицы были замощены брусчаткой из кремня. Когда проезжал гужевой транспорт, то, из-под кованых копыт лошадей летели искры (к восторгу детворы). Тротуары на них были покрыты каменными плитами ещё с купеческих времён. Со временем они перекосились и мы, бегая по улицам, часто сбивали о выступающие углы и концы плит  ногти с пальцев ног, так что у многих мальчишек пальцы ног были в завязанных бантиками тряпочках.

А когда наступала осень, то бегать босиком было уже холодно, а обуви  не у всех было, поэтому некоторые не могли пойти из-за этого в школу.
Тогда учителя объявляли о сборе для детей из бедных семей обуви, что выполнялось  с похвальным усердием остальными семьями. У нас в классе учились брат с сестрой из очень бедной семьи. Будучи уже юными пионерами  они, сняв с себя галстуки, шли к рынку и, усевшись неподалёку на землю, просили милостыню, чтобы на собранные копейки купить себе мороженное, а если хватит, то и конфет подушечки.

Однажды, случайно, их увидела учительница из школы и на классном собрании предложила их исключить из пионеров, но другие учителя за них заступились и не стали исключать. Бедные детишки сидели молча и плакали от стыда, обещая этого больше не делать. Потом говорили, что их видели за этим занятием в другом конце города, но они больше не попадались на глаза учителям.

Был случай, когда на школьном уроке появился один из учеников в пьяном виде и в шляпе (и это в 3-ем классе) и начал бузить (бегать по партам и грязно ругаться). Его потом стыдили учителя и он плача пьяными детскими слезами и размазывая их грязными руками по лицу, клятвенно обещал больше в пьяном виде в школу не приходить. 
Были Елецкие «малины», где  за закрытыми воротами дворах сидели на лавочках и лузгали семечки ярко накрашенные девицы школьного возраста в ожидании  своих криминальных дружков. Вот откуда появлялись  двенадцатилетние в шляпах пьяные ребята в нашей школе. .
Особо мне запомнился один мальчик из соседнего класса. У него не было обеих рук. Вместо одной руки была култышка выше сгиба, у другой  култышки сохранился изгиб руки (как мне рассказали ребята из его класса, ею он зажимал ручку и умудрялся так писать в ученической тетради).
Появляясь   в школьном буфете, он подходил к буфетной стойке, доставал зубами из нагрудного кармана три рубля и выкладывал их на неё.
Буфетчица, взяв деньги, высыпала на это место горсть конфет, в тот раз они были в фантиках. Парнишка сгибом одной культи аккуратно сгрёб все конфеты и пошёл к выходу.
На ходу, он, периодически наклоняя голову к прижатым к груди конфетам, брал их в рот и, выплёвывая  фантики,  жевал их с превеликим удовольствием на лице. Какой либо печали я на его лице не замечал, ему тоже было лет десять.

Как мне тоже рассказали, он остался один в живых из всей ребячьей кампании, которая, найдя в поле за городом мину, пыталась её разминировать – ему (он держал мину руками) оторвало руки, остальных (они сидели вокруг мины, наклонившись над ней) всех в момент убило. В те времена в самом Ельце, и вокруг него было много брошенных и присыпанных землёй боеприпасов и оружия, нашего и немецкого.
Хотя после ухода немцев наши и разминировали  минные поля, но часть мин  всё же осталась на полях, так что трактористы часто взлетали на воздух и погибали, потом остальные отказывались  выходить  пахать. Время проходило, о гибели тракториста помаленьку забывали, а на следующий год история повторялась, но уже на другом поле.

Кода мы снимали жильё  в третьем месте, нашим соседом, через стенку, был лётчик, летающий на первых реактивных  самолётах (его дочка, когда выходила во двор, то всегда дразнила нас, кушая на наших глазах, дотоле не виденные нами, зефир, пастилу, шоколад).  Эти самолёты часто пролетали над городом, и их необычный вид  заставлял задирать голову всех людей, особенно мальчишек. Одновременно с ними над городом летали другие тихоходные самолёты, которые тянули за собой на тросах длинные надувные колбасы (вероятно в качестве мишеней).
Был и трагический случай: все видели, как  над городом пронесся реактивный самолёт, с пламенем, вырывающимся из его задней части и скрылся далеко за городом. Через некоторое время всё население города хоронило погибшего лётчика - траурная процессия прошла по центральным улицам Ельца. Говорили, что он отказался катапультироваться из горящего самолёта над жилыми кварталами и, еле дотянув до городской окраины, взорвался в поле.

Ещё интересный случай был последним Елецким летом 1952 года, я играл с ребятами в волейбол (в кружок), солнце палило, было очень жарко и душно, небо было безоблачным. Неожиданно раздался гром, мы все от неожиданности присели. Подняв головы, мы увидели маленькое и невзрачное облачко, почти незаметное на выгоревшем от зноя небе, откуда начал капать крупными и редкими каплями жидкий дождик, который так же быстро и прекратился.

Наигравшись в мяч, я пошёл домой. Войдя в комнату, я увидел перепуганную бабушку, сидящую у спящего трёхлетнего братика, которая мне рассказала, о том, что она видела только что в нашей комнате.
После удара грома, который, естественно, был слышен и внутри дома, через еле-приметную, узкую щёлочку в составном стекле окна, проник огненный шарик, размером со среднее яблоко, с маленьким хвостиком, который, потрескивая, направился в середину комнаты.

Моя бабушка была начитанной женщиной и поняла, что перед ней явилась шаровая молния, от которой нельзя, ни в коем случае резко уходить (или убегать), так как шаровая молния тот час же двинется вслед, увлекаемая потоком воздуха, создаваемого удаляющимся субъектом.
Поэтому она замерла и стала наблюдать со страхом за опасным природным явлением, которое, еле слышно потрескивая, медленно поплыло к кровати, где спал мой брат. Пролетев низко над ним и не задев его, яркий, переливающийся оттенками, шарик, направился к внутренней стене (за которой снимал комнату лётчик), у которого стоял большой приёмник «Электросигнал».

Красавец приёмник,  гордость отца, был куплен им  на деньги, которые родителям не платил Гипроводхоз целых полгода, из-за денежной реформы во время работы в Молдавии. В тот год там был недород и мы чуть не умерли от голода, но нас выручили простые крестьяне и дали нам в долг мешок кукурузной муки. Мы ели мамалыгу на воде и выжили.

Потом, будучи уже в городке Ливны, родители, наконец, получили свои деньги (сразу всё заплатили), доедая остатки лущёной кукурузы, которую привезли из Молдавии в большом, свитом из ивы, ящике (в котором потом уютно спал, родившийся в Ливнах, мой братик Вова).
Этот суперприёмник работал от аккумуляторов, так как свет у нас тогда постоянно мигал, а то и вовсе отключали и все вечера мы почти всегда проводили  при керосиновой лампе (то и дело начинавшей коптить из-за старого фитиля).
Подлетев к стене, шаровая молния спустилась вниз стены и перетекла через какую-то щель в ней к соседям, попутно разрядив все аккумуляторы.
Как потом передавала нам жена лётчика, неожиданно, из стены внизу, с нашей стороны, вдруг появился яркий шарик и, пролетев тоже через всю комнату, влетел в электрические пробки, находящиеся  наверху, почти под самым потолком и там, с большим шумом и треском, разорвался, сильно их повредив.          

Другим соседом, за забором, был мой школьный знакомый, с которым мы иногда играли на улице в футбол. Он продавал на рынке порох, который наловчился добывать из патронов,  выламывая у них пулевые наконечники. Он умудрялся даже аккуратно выковыривать  капсюли из тех же патронов (тоже на продажу).

Патронов, при желании, можно было найти множество, стоило просто выйти за пределы города в поле. Всё это он проделывал в своём сарае обычно по выходным дням. И вот однажды, я слышу у соседей какой-то хлопок, и из сарая выбегает мой приятель, держась руками за лицо, по которому текла кровь.
Из дома выбежала его мать и стала его громко ругать, а потом запричитала.
Как потом выяснилось, во время одной из своих операций с патронами у него сорвалась рука, и произошёл небольшой взрыв, стоящий ему потери зрения на одном глазе на 50, на другом на 70 %.
Как тогда говорили, что ему ещё повезло, мог бы совсем лишиться зрения. Между прочим, в заброшенном углу нашего двора,  ковыряя носком ботинка какой-то бесформенный предмет, торчащий из земли, я обнаружил две гранаты: одну лимонку, другую с деревянной ручкой. Жонглируя ими, я вошёл в нашу комнату, где мой отец, увидев их у меня в руках, сорвался с места и, отняв их у меня, осторожно понёс в милицию (куда все законопослушные граждане приносили тогда найденные оружие и боеприпасы).

В те годы, инвалиды войны, торговали на городских рынках Ельца всякими поделками, алюминиевыми табакерками, фляжками, украшая их  растительными точечными узорами, с приятными надписями (умело выполненные гвоздём), и всем, чего научились делать между боями, за фронтовые лихолетья из оружейных отходов. По крайней мере, в то время, у всех курящих были изящные зажигалки, разных фасонов, сделанные из патронных гильз, разных типов стрелкового оружия.  Из больших гильз делали настольные, подарочные варианты зажигалок.

Жили те инвалиды очень бедно, это было явно видно по их изношенной вконец одежде, особенно зимой. Подходящей работы для них,  таких израненных и искалеченных войной не было. Поэтому, только торгуя на рынках этим своим нехитрым товаром (а то и вообще чем придётся) они могли, как-то, сводить концы с концами.
Правда, потом, как бы спохватившись и, засовестившись вскорости, государство создало для них государственные фирмы под названием «Артель инвалидов», которые оказались вполне жизнеспособными. Некоторые из их участников стали буквально на ноги, приоделись и даже завели семьи и успешно существовали потом ещё многие годы, помогая заработать на хлеб насущный многим и многим искалеченным войной людям.   

В воскресные дни народ отдыхал, кто, как мог, в силу своих финансовых возможностей и культурного уровня. Было обязательное (почти ритуальное) посещение всеми горожанами близь расположенных рынков. Родители покупали своим детям мороженное, которое продавщицы, специальной ложкой, доставали из алюминиевых, блестящих, круглых, продолговатых ёмкостей-туб (которые находились  в бочках  со льдом) и накладывали в вафельные стаканчики.
Лёд ежедневно по утрам привозили на телегах или на машинах, плотно укутанный толстым слоем опилок, и развозили по потребительским точкам, где продавцы его кололи на асфальте или прямо на земле и заполняли  свои ёмкости, так что везде были лужи от таящих осколков льда.

Уходя с рынка, дополнительно ко всему купленному,  не забывали купить кулёк  знаменитых конфет подушечек, с повидлом, радовавших целые поколения  своей непритязательной доступностью и дешевизной, и которые потом будут торжественно съедены за чаем в семейном кругу уже вечером. Чай пили, обычно, с кусковым сахаром, расколотым на  кусочки, который дополнительно измельчался специальными для этой цели щипчиками. 
 
Один воскресный день мне запомнился тем, что мать попросила отца купить на рынке курицу (в ту пору птица там продавалась живой в перьях), но, к моменту его появления там, ему достался, оставшийся в единственном числе, большой петух. Когда мы его несли домой, по пути нам попалась толпа, чинившая самосуд над вором (т.е. били его смертным боем).

Появившийся милиционер еле отнял его у них (в городе  нигде не видел милиционеров, был только один на рынке).       .
Как нам сказали, вор залез в общежитие рабочих и украл там чемодан, в котором были скромные пожитки одного из них. Когда принесли домой петуха, то отцу пришлось самому решиться на его обезглавливание, так как женщины (мать и бабушка) наотрез отказались этим заниматься.
Принесли топор, нашли чурбан, на который и положили бедолагу петуха, Говоря откровенно, почему-то всем стало жалко петуха, но отступать уже было поздно и отец, держа птицу левой рукой, правой опустил лезвие топора на шею яростно сопротивляющегося петуха. 
Потом произошло неожиданное, всех поразившее событие - петух вырвался из рук отца и без головы низко полетел над землёй. Вылетев из двора, безголовый петух перелетел улицу и угодил в открытую форточку нижнего окна полуподвального помещения того самого общежития, откуда буквально час назад вор украл чемодан. Это произошло так быстро, что мы (отец и я) с большим запозданием  бежали вслед за ним, и не смогли его поймать. Остановились мы у открытой форточки, которая была почти на уровне тротуара, наклонились и посмотрели туда.
Там было тихо и темно.

Мы пошли в само общежитие, чтобы достать нашего петуха из подвала, но не тут то было. Оказалось, что полуподвальное помещение поделено деревянными перегородками на отдельные отсеки, где жители дома хранили мешки с картошкой, капустой и всяким барахлом,  на дверях которых висели замки. Мы пытались узнать, в какой комнате проживает владелец отсека, куда залетел наш обезглавленный петух, но всё было безрезультатно, никто нам не смог в этом помочь. Так и ушли мы оттуда с пустыми руками.

На ужин у нас был тогда суп из одних только овощей без вожделенной  курятины. На второе, как почти всегда, у нас были вареники с вишней, которые лепили за общим столом дружно всей семьёй. Ещё долго мы не могли успокоиться от почти фантастического полёта петуха без  головы на такую большую дистанцию и ещё более фантастического попадания его в открытую форточку полуподвального помещения.
В общежитие мы больше не ходили, поэтому о дальнейшей судьбе безголового петуха мы ничего не знали.   Соседи по двору, тогда находившиеся неподалёку, тоже стояли с разинутыми ртами от таких  неожиданных лётных качеств   безголового петуха.      

По летним праздникам, в доме на другой стороне улицы, открывались окна, ставился на подоконник патефон, и к удовольствию всех жильцов округи целый день крутили пластинки Утёсова, Шульженко, Долухановой, Юрьевой («От Москвы до Бреста», «Ах Самара городок», «Синий платочек», «Две гитары» и др.).
У другого окна степенно и с достоинством усаживались молодые женщины и, почти ритуально, расчёсывали друг другу длинные волосы, по очереди друг другу (по будням они, как большинство женщин города, плели знаменитые Елецкие кружева, с помощью «коклюшек»). 

Так, одна женщина клала  свою голову на колени к  другой, а чаще прямо на подоконник (где больше света), которая, густым костяным гребнем вычёсывала у первой (извините за реализм) вошек, гнид и щёлкала их, не стесняясь проходящих мимо окон прохожих. В те годы, вши, в разных количествах,  были почти у всех простых горожан, а у их детей, так повсеместно.
Поэтому, особо популярными изделиями, покупаемыми на рынках, были густые гребни из цельной кости (у них зубья долго не ломались), которые продавались в маленьких магазинчиках под названием «Артель инвалидов».
Продавались там и  легендарные примусные прочищалки (большой дефицит в те годы), знаменитые керогазы, примусы (и фитили к ним разной ширины и качества), запчасти к мясорубкам и другими необходимыми в быту вещами.
Ещё продавались там  утюги (с открывающимся зубастым верхом), внутрь  которых ложились раскаленные угли для его нагревания и которым тщательно прокаливали все швы, при глажке белья  и одежды, борясь с паразитами.
Если память мне не изменяет, то керосин развозили в городе по субботам и воскресеньям – это была большая бочка на лошадиной тяге и останавливалась она на середине пересечения двух больших улиц.

Ещё по улицам ездили телеги старьёвщиков,  которые принимали у населения вторсырьё: всякое тряпьё, кости, металлолом и прочее. Все мальчишки целую неделю шныряли по всему городу, лазали по свалкам, собирая всё это,  взамен получая от старьёвщика всякие мелкие игрушки, свистульки. Взрослое население приобретало у него, в обмен за вышеупомянутое барахло, и добавив некоторую наличность, всякие нужные в хозяйстве товары.

Также ездили, но реже (раз в месяц), обозы «золотарей» из трёх-пяти бочек, предлагая свои услуги местным жителям, владельцам туалетов и выгребных ям, распространяя вокруг себя специфический «аромат» (в народе говорили об их хорошей зарплате, но никто особенно не рвался туда работать).
Туалеты в двухэтажных домах выглядели очень наглядно – туалет находился на втором этаже а выгребная яма уровне земли, и часто без ограждения, т.е. продукты человеческой жизнедеятельности пролетали на виду рядом находящегося прохожего и шлёпались там с характерным звуком.

Характерным явлением в те годы в провинциальных городках были похоронные процессии, начиная от  дома покойника и до самого кладбища, с духовым оркестром впереди и вереницей громко рыдающих и причитающих родственников усопшего позади. К процессии присоединялись часто соседи покойного, а то и просто незнакомые, с надеждой на скудное угощение всех присутствующих, при последнем ритуале захоронения. По бокам процессии бегали, всем интересующиеся, любопытствующие мальчишки, с восхищением смотря на блестящие трубы музыкантов.   

Самым главным воспоминанием и что я никогда не забуду, так это вереницы безногих инвалидов (фронтовых калек) пристёгнутых широкими ремнями к маленьким платформам на грохочущих по булыжной мостовой подшипниках и отталкивающих от неё деревянными рукоятками, направляющихся к городскому рынку по утрам, в то время когда и я шёл в школу.

Когда мне, ненароком, приходилось быть неподалёку от их рыночной стоянки, то я слышал их нарочито весёлые разговоры, как они хвастались друг перед другом своими тележками, новыми подшипниками и какую они могут при этом развить скорость.
Несмотря на нарочито весёлое поведение и демонстрирования своей повседневной занятости и деловитости,  они явно чувствовали себя изгоями городского общества, попросту, никому не нужными, мешающимися под ногами обывателям  человеческими обрубками (а то и вовсе раздражающими городские власти своим никчемным существованием).

Много позже, я прочитал где-то про то, как Советская власть отблагодарила своих безногих героев, выселив их из столицы и крупных городов в  уездные городки и на Соловецкие острова.
Это было сделано для того, чтобы они, своими ранами и увечьями, не мозолили глаза иностранным гостям, партийной номенклатуре, а также, чтобы не напоминали высокопоставленным тыловым крысам (проведшим военные годы вдали от кровавого фронтового месива в тиши Сибирских и Среднеазиатских городов), впоследствии заполонивших столичные улицы. 

Особенным образом,  врезался в мою детскую память праздник 9 мая в 1952 года. Тогда я увидел «этих людей», одетых в чистые застиранные гимнастёрки с орденами на  груди (а у некоторых был сплошной «иконостас»), этих безногих героев войны, таких несправедливо приниженных,  на своих примитивных, самодельных, убогих тележках.

Лица у них были напряжёнными, они держались маленьким табором, и чувствовали себя лишними, никому не нужными  калеками,  среди праздно гуляющей толпы.
Я был очень впечатлительным мальчиком и, с каким-то непонятным волнением, смотрел на их, печальные, торжественные (по случаю праздника) лица.
Они явно  стеснялись своего вынужденного убожества (к которому  приговорила их фронтовая судьба), и страдали от несправедливого отношения к ним родного государства (которое ими явно тяготилось).

И  так мне стало обидно за них, что защемило моё детское сердечко от жалости к этим несчастным героям.  Апогеем всему этому было, когда на моих глазах, один из них, уже в конце праздника, стал срывать с себя ремни, которыми обрубок его тела пристёгивался к тележке и, плача, пополз под проезжавший мимо грузовик, чтобы расстаться с унижающей человеческое достоинство жизнью.

Только тогда, некоторые из празднично-гуляющих людей, как бы проснулись, увидев такую ситуацию. Они бросились к нему и вытащили его почти  из-под колёс машины. Потом, мало помалу,  удалось сердобольным женщинам его успокоить и уговорить отказаться от своей богопротивной затеи и снова, пристегнуться к своей судьбоносной тележке. Пишу эти строки, и глаза невольно увлажняются, при одном только воспоминании об этом случае.

Вспомнил ещё один  печальный эпизод в моей жизни. Недалеко от рынка на углу двух улиц стоял разрушенный с войны многоэтажный дом, стены которого были целыми и смотрели на всех мёртвыми глазницами, а середина его почти полностью отсутствовала, лишь местами остались лестничные марши и сильно изогнутые несущие металлические балки, произошедшим когда-то в середине дома мощным взрывом.
Этот капитальный дом был построен незадолго перед войной в историческом центре города для городского партийного начальства, во время войны там находился военный штаб, куда потом в самую середину угодила немецкая авиабомба большой мощности.   
По оставшимся стенам и искривлённым балкам (с риском для жизни) иногда лазили мальчишки, демонстрируя друг перед другом свою отвагу и бесстрашие.
В середине дома были завалы из кирпича и гнутого металла уже поросшие  многолетней травой и молодыми деревцами.
Там же, внутри руин, виднелась еле заметная дверь в чудом сохранившуюся комнатку для уборщиц, обитую снаружи, для сохранения тепла, грязным немецким мешком, на котором чётко был виден чёрный орёл со свастикой в когтях (тогда этот факт никого не волновал).

За дверью жили одинокие, почти в лохмотьях старик со старухой, которые не понятно на что существовали; ходили на рынок, после его закрытия, сортировали отбросы, чего-то, собирая там для себя. И вот их, почему-то невзлюбила хулиганствующая мелюзга.
Как это не печально, но у нас в провинции не любят слабых, беззащитных и, самое главное, безответных  людей, не могущих постоять за себя (вернее даже, не в состоянии это сделать).
И вот этих двух убогих стариков преследовала дурноголовая ребятня – кричали всякие обидные слова и бросали в них всяким хламом, даже камнями, когда те выходили из своей коморки и когда они возвращались к себе домой.

Потом уже взрослые,проходившие мимо, вставали на их защиту  и разгоняли стаю зверёнышей. Когда я пытался вступиться за несчастных стариков, то меня самого чуть не избили. Для них это был развлекательный аттракцион, наравне с битьём палками собак, привязывания к хвостам кошек консервных банок с камнями (для эффектного громыхания), надувании лягушек через соломину, пока те не лопнут и тому подобные развлечения, соответствующие уровню их интеллекта.

Сказав про интеллект, почему-то вдруг вспомнил, как относительно взрослые мальчишки, любили шутить над малышнёй, говоря тем: хочешь, Москву покажу?
Те, наивно, утвердительно кивали головой.
Тогда, сказавший эту фразу, подходил сзади к малышу, брал его голову в районе ушей в свои ладони и, крепко сжимая, поднимал вверх, отчаянно верещащего и болтающего в воздухе ногами  наивного малыша, говоря, при этом, радостно: ну как видишь Москву?   Тот, крича от боли, быстро соглашался насчёт Москвы, к большому удовлетворению мальчишки экзекутора, и тогда его опускали опять на землю, откуда Москвы уже было не видно.               
 
В те годы чёрный хлеб был основной пищей для многих горожан, белого не было и в помине – его никто из молодых никогда не видел, а взрослые и пожилые о нём, попросту, не вспоминали.
Когда в 1952 году появились первые буханки белого, то его продавали в специальных магазинах и только беременным и одиноким женщинам с малолетними детьми. Когда из хлебного магазина выходила старушка с буханкой белого хлеба,  к ней приставали с просьбой дать кусочек.
Иногда сердобольные женщины отламывали  немного и шли дальше.
 Если грубо отмахивались,  тогда  шли за ней, и в, удобный для них, момент  устраивали ей «подкат», она падала , у неё  выхватывали сумку с хлебом и  в момент  исчезали.
В те годы кусок белого хлеба с маслом, посыпанный сверху густо сахаром, по вкусовым ассоциациям, был, сравним с сегодняшним тортом.

По приезду в Елец,  меня шестилетку, через некоторое время удалось отдать на продлёнку в детский сад, то,  я помню, как перед едой торжественно  выносились тарелки с нарезанным чёрным хлебом и расставлялись по длинному столу.
Сидящие за столом детишки мгновенно расхватывали этот хлеб и, первым делом, горбушки (которыми можно было лучше насытиться, т.к. они были с припёком), которые можно ещё за щекой сосать, как конфету.

В те годы было обычным делом выходить на улицу с горбушкой чёрного хлеба, посыпанной солью и натёртым крепко чесноком – это было тоже одним из ребячьих лакомств и поедалось оно не сразу, а постепенно, смакуя весь процесс.
В обязательное меню в «садике» отдельным «блюдом» ежедневно входила  кусочком нарезанная ржавая селёдка на ломтике чёрного хлеба – всю последующую жизнь, даже будучи голодным,  даже отличную селёдку я долго ещё не мог есть.
Моим родителям, когда те приходили за мной в конце недели, руководительница жаловалась на меня, что я почти совсем не ем, она имела в виду тогда именно ту самую дольку селёдки, и откровенно удивлялась, почему я не бросаюсь на неё как все, а, даже, наоборот.

До Елецкой «продлёнки» мне приходилось бывать то с одним, то с другим родителем в сельской местности – по роду деятельности  моих родителей (они были инженерами-гидротехниками) – которые проектировали и строили небольшие водозадерживающие плотины в сельской местности (в соответствии со Сталинским планом преобразования природы), и в данный исторический отрезок времени на «Орловщине».

Однажды отец с другим коллегой по работе вынужденно задержались на рабочем объекте, я был с ними, и надо было где-то переночевать. Неподалёку от балки, где строилась плотина, виднелась хата. Вместо соломенной крыши были одни жерди, солома, наверняка, была скормлена скотине ещё зимой.

Войдя в хату, в полумраке, мы увидели маленького телёнка мочившегося в центре хаты у печи на земляной весь в ямах пол. Воздуха не было, была жуткая вонь.
Мы отшатнулись и, несмотря на приглашение войти, прозвучавшее из тёмной глубины хаты, мы, поспешно поблагодарив за приглашение, выскочили наружу. Немного побродив, мы нашли заброшенный сарай, сквозь крышу которого виднелось небо, где кое-как и заночевали.      

Что было характерным для Ельца того времени, так это то, что иногда по утрам по домам ходили женщины и предлагали всем желающим не дорого жидкие пивные дрожжи. Особенно они были популярны у  кормящих  матерей, у которых были проблемы с молоком, и хорошо помогали людям бороться с угрями, чирьями и ячменями на глазных веках. Их носили бидонами из пивного  завода, расположенного почти у самой реки Сосны.

В одну из вёсен тех лет уровень воды в реке Сосне поднялся так высоко, что у пивного завода были  затоплены окна целиком, а проезд по дороге (дамбе) к мосту через реку был временно перекрыт – заливала вода.
Наша школа находилась неподалёку от этой связующей две части города дороги, и мы во время большой перемены успевали стремглав промчаться вниз по дороге к мосту через Сосну и посмотреть на уровень воды в реке, который фиксировался на размеченном цифрами быке моста.
Потом с такой же скоростью  мчались обратно и, запыхавшись, успеть к началу очередного урока, с гордостью доложить учителям о новом опасном уровне воды в реке.
После уроков, почти все  мальчишки находились на берегу реки, заворожено наблюдая за ходом больших и малых льдин, на которых иногда находились люди, и которых на наших глазах снимали, с опасностью для жизни, спасатели на  лодках с вёслами. Иногда мимо нас проплывали части отдельных домов, а то и почти целые,  деревянные избёнки.

С этой древней дорогой, связывающей высокую, центральную часть города с нижней её частью, пойменной, связано и другое моё невесёлое воспоминание.
Как- то, выходя из школы, мы остановились на тротуаре, увидев перед собой странную (и неожиданную для меня тогда) процессию.

Мимо нас медленно шла группа  людей (относительно молодых) в штатском в наручниках, в окружении милиционеров с наганами наголо.
Шли они, как я потом понял с железнодорожной станции, что находилась в нижней части города, подъём был относительно крутой, так, что они были немного усталыми. Милиционеры ни на секунду не отводили глаз с арестованных.
Те же шли, глядя себе под ноги, некоторые всё же искоса поглядывали на лица, стоявших горожан, которые, по обе стороны улицы, замерли в каком-то оцепенении, не сводя глаз с людей в наручниках, пытаясь  определить по их лицам и одежде, кто они и за что их арестовали.

Вели их в сторону Елецкого Тюремного Централа, как особо опасных преступников. Всё это происходило в неожиданно наступившей тишине, всё смолкло вокруг и, не сдвигаясь  с мест, на которых их застала эта мрачная процессия, люди провожали, кто скорбным, кто любопытным, а кто и враждебным (а таких было большинство) взглядом - уж много развелось после войны на Орловской земле воровских шаек и банд.
И, лишь когда эта процессия удалялась на расстояние, на котором уже не могли быть услышаны теми слова, люди выходили из оцепенения и тихонько начинали что-то друг другу говорить, про  увиденное только что, и делясь слухами,  в большом количестве ходившими в ту пору по всему городу.

Потом милицейское начальство, видно решила не экономить на транспорте.
Так как, спустя какое-то время, вместо мрачных процессий через весь город с оружием наголо, по старому маршруту стали ездить полуторки, на которой по углам кузова машины неловко (задом к улице и дулом нагана внутрь) сидели милиционеры, а в середине кузова стояли,  заключённые в наручниках.

Когда машина проезжала по булыжной мостовой, то она сильно подпрыгивала, и охране приходилось с трудом  удерживать равновесие (особенно на поворотах), крепко держась  невооружённой рукой за борт, чтобы не вывалиться наружу. Заключённые, стоящие в середине кузова, вынуждены были держаться друг за друга, и обязаны были находиться на дистанции от людей с наганами.

Мы мальчишки, всегда были в поисках, где бы добыть что-нибудь поесть. Единственно, что было в карманах, почти у каждого уличного мальчишки, это были кусочки подсолнечного жмыха.
Он был самых разных сортов и цветов – начиная от самых грубых, серых (вперемешку с подсолнечной шелухой) и кончая тонкими пластинами желтого цвета (из одних лишь ядрышек).
Им тоже торговали на рынке наряду с комбикормом, но мы мальчишки бегали его добывать на товарную станцию городской железной дороги, где сторожа нас с шумом гоняли, но не особенно ретиво, ведь у самих были такие же дети.
На жмых играли в разных ребячьих играх, его давали в долг, им менялись и тому подобное.
А, вообще то, мальчишки той поры ели всё, что было мало-мальски съедобным: жевали вишнёвую смолу и чёрный вар (для асфальта), ели даже какие-то «каравайчики» растущие на стелющейся траве – ложились на траву на живот и, набивая рот травяными изделиями, паслись таким образом.

Реже нам доставалось лакомиться паслёном (в простонародье бздника), из которой некоторые умельцы в деревнях варили варенье – черные сладкие ягоды, но это уже ближе к осени (потому что летом они зелёного цвета и несъедобные, даже для мальчишек). Иногда у гуляющих на улице счастливчиков в карманах встречались вперемешку с огрызками жмыха  кусочки  сахара.

Осенью на базарах появлялись овощи и фрукты, и тогда тоже они были не всем по карману. В нашей семье с этим было легче. Помню, как отец привёз из Задонска большой чемодан яблок антоновок очень крупных, с характерным ребром сбоку.
Он с гордостью говорил, что купил всё это всего за три рубля, коробка спичек стоила тогда 12 копеек. Чтобы сбить характерный кислый вкус антоновок (и не было оскомины), мы стучали ими о деревянные перила лестниц, они становились мягче и слаще.
Чего было вдоволь в городе тогда, так  это разного вида пемзы. Она была очень дешёвой, её использовали, где только можно и, конечно, применяли для хозяйственных нужд. Кажется, её добывали где-то неподалёку за городом в карьере – раз в сутки слышались глухие взрывы, доносящиеся оттуда.

Когда я приехал в Елец, то ещё не знал, что река Сосна, на которой стоит город, названа по названию хвойного дерева сосны.
Я просил показать мне это дерево, то все приходили в затруднение, так как эти деревья давно уже там не росли (через два года, уже в Челябинске, я увидел настоящие сосны, не на картинке).
Во времена Лескова, когда Елец был известным на Руси купеческим городом (наравне с Орлом), по реке Сосне ходили караваны торговых барж. 

В моё время, бурная и многоводная лишь весной, река Сосна летом превращалась в обыкновенную не глубокую речушку, которую знающие люди могли перейти кое- где даже в брод. Но даже в период мелководья она умудрялась приносить непоправимые беды.
Помню, как в течение одной только недели в районе городского пляжа, находившегося на той, низинной стороне города, в ней утонуло свыше трёх человек. Одного, совсем не старого,  вытащили при мне, но, было уже поздно и, поэтому, его не сумели откачать, и он долго лежал на песке, пока за ним не приехали медики на машине.
Большой, очень популярный среди горожан, песчаный пляж находился неподалёку от высокого автодорожного городского моста, где река Сосна в тех местах изобиловала глубокими воронками, оставшимися со времён войны, а у крутого берега её встречались даже омуты и водовороты.

И вот, на следующий день после исчезновения накануне трёх купающихся в теплой, как парное молоко воде реки, из ближайшей воинской части прислали большую группу солдат, которые, взявшись за руки, поперёк через всю реку, брели медленно в воде, поперёк течения. Было видно, как, то один, то другой попадал в какие-то подводные ямы, и тогда они останавливались и, ныряя, обшаривали в этом месте всё дно. Дотошно проверив очередную речную яму, и убедившись, что там никого нет,  они двигались дальше, до следующей глубокой ямы.

Так они прочёсывали всю реку от берега до берега, до моста и немного за ним, где пляжа уже не было и купающегося народа бывало значительно меньше.
Сейчас не помню, были ли тогда у них печальные находки, они шли очень медленно и довольно долго, почти до самого вечера.
Мы тогда ушли значительно раньше.
Когда нам ребятам надоедало барахтаться в тёплой речной воде, начинали бродить по мелководью (не выше пояса) тщательно и, не спеша, наступая на маленькие выемки в песке под водой.
Дело в том, что там, почему-то,  уютно устраивались маленькие рыбки с небольшим вертикальным наростом на верхней губе, в виде крючка, мальчишки называли их цаплями. Под пяткой они начинали вывёртываться, чтобы удрать. Задачей мальчишек была - мгновенно реагировать на щекотание под пяткой, и крепком хватании рыбки рукой, с последующим отправлением её в стеклянную банку. Некоторые мальчишки набивали этими рыбками пол-литровые банку полностью и относили их домой для домашнего пользования: на сковородку или кошкам на радость.

Иногда, с крутого берега центральной части города мы разглядывали заречную, пойменную его часть (где я ещё не бывал), сплошь застроенную одноэтажными деревянными домами, над которыми возвышались высокие колокольни разрушенных церквей, вокруг которых с утра до вечера кружились большие стаи громко галдящих галок. Однажды, после неудачного похода на товарную станцию за жмыхом, мы решили сходить к ближайшей колокольне.

Она была внушительных размеров, галки так же кружили и галдели в вышине, всё вокруг носило следы «омерзительного запустения». 
Мы, всё же, сумели забраться на неё и посмотреть уже с неё на, чудом уцелевший, красавец собор и дома центральной части города – картина была впечатляющей.
Жили мы все в семьях, где официально не исполнялись религиозные обряды, кроме пасхи, с её куличами и крашеными яйцами, о боге тогда дома никто не говорил  (хотя, в повседневной речи, многие свои речи заканчивали клятвами «ей богу, не вру»).

Но нам мальчишкам, вынужденным атеистам от рождения, всё равно  было откровенно жалко эти высокие, величественные останки былого купеческого могущества центральной Руси, которые, даже в разрушенном своём виде внушали непонятный (священный) трепет и  уважение к неизвестным творцам этой загадочной (для юных пионеров) красоты. 
Но, всё же, почти все мы были тайно от родителей (или же с их молчаливого согласия) крещёнными, в основном, милыми труженицами бабулями.

Меня же окрестил отец, не говоря ни кому в семье, ещё раньше в городе Ливны.

Это произошло в полуразрушенной, без колокольни (её снесло в войну мощным снарядом) церквушке. Её колокол висел неподалёку почти у самой земли (верёвка от которого спускалась до самой земли и лежала на молодой траве свёрнутая кольцами) на большом, изогнутом от тяжести, ломе, который опирался одним концом на остаток какой-то кирпичной стены, другим концом на какую-то другую подпорку.
Это было весной 11 апреля, в день моего рождения (мне исполнилось целых шесть лет), ярко светило ласковое солнце – было тепло. 
Матушка лежала в это время в роддоме (где родит через 6 дней братишку Владимира).
Когда мы подошли к самому входу в церковь, она была плотно набита людьми, народ стоял даже на улице. В самой церквушке был полумрак, свет исходил лишь от свечей в руках стоящих и, главным образом, от иконостаса, где свечей было больше.
Отец,  взяв меня за руку, стал протискиваться сквозь плотные ряды прихожан к священнику, читавшему  молитвы у иконостаса, люди недовольно оглядывались, но когда отец им что-то тихо говорил, они, с трудом, послушно раздвигались и пропускали нас.

Добравшись, наконец, до священника, отец, в конце священнодействия, приблизившись к нему, попросил батюшку меня окрестить. В ответ тот чего-то сказал, но отец стал очень настойчиво упрашивать и батюшка, по-походному, окропив святой водой, прочитал надо мной соответствующую молитву и таким путём я стал крещённым.
Когда мы шли обратно домой, то отец, очень радостный, напевал вполголоса молитвы, особенно ему, с его басом, удавалась молитва: «миром Господу помолимся», которые  частично ещё помнил со времён своего детства, когда сам ходил ещё со своим отцом Кириллом (моим дедом) в сельскую церковь.
Но это было ещё в Ливнах, которые для меня были такими же родными, как и потом Елец.
               
Вот пока и всё то немногое, что запомнилось особенно крепко, но если спокойно подумать, то, наверное, вспомню и ещё столько же, а может быть и больше.
К примеру, какие особенности в речи жителей Ельца? Она немного отличалась от речи русских, живущих в севернее расположенных областях. Она мягче, как у всех южных русских. Буква «ж» в глаголах (и наречиях) тут заменялась буквой «г», как и у Ростовских казаков: сижу – сидю, гляжу – глядю, и т.п.

Вспомним замечательного бытописца прошлого  писателя Тренёва, запечатлевшего в своих рассказах народные напевы: «мамаша сплять, свеча сгарета, я у вакошечка сидю». Во время игры в футбол, принимая мяч на голову, говорили на кумпол, как не говорили в те годы в Чапаевске, Челябинске, Москве и других городах России (где я потом жил и учился поочерёдно в семи школах), но зато там, почти  через каждое слово, употреблялось сорное слово «фиг» (пошёл на фиг, фиг тебе и так далее), вероятно сокращённо от слова «фига», которое  в Ельце не было известно, что говорит о малых связях с северными городами России.  Вместо слова «фига», употреблялось слово «дуля». Одновременно, дулями называли и очень крупные груши.
Ну а  популярное по всей России выражение: «Одесса – мама, Ростов – папа»,  здесь с гордость продлевали: «а Елец – всем ворам отец». 
Я считаю, что только благодаря своему Елецкому периоду  детства, я, по особому (по родному), полюбил  Бунина, Тренёва, Тургенева, и, особенно, (поэта в прозе) Лескова.
И даже после 17-го Елец умудрился, наперекор тотальному удушающему единомыслию, дать стране большое количество талантливейших людей, начиная с Тихона Хренникова.