Случевский. Выпускник Кадетского Корпуса Петра Вел

               
                Поэт, прозаик, переводчик.

             155 лет тому назад, в 1855 году, окончил кадетский корпус Петра Великого известный русский поэт и прозаик Константин Константинович Случевский. Родом из дворян, он родился в Петербурге в год смерти А.С. Пушкина 26 июля (7 августа) 1837 г. и умер от рака желудка 25 сентября (7 октября) 1904 года  в преддверии первой русской революции. Похоронен К.К. Случевский на Новодевичьем кладбище в Петербурге.
По окончании корпуса он служил в гвардейском Семеновском полку, а в 1859 поступил в Академию Генерального штаба.
        Первые стихи с инициалами «К.С.», и переводы из В.Гюго, О.Барбье и Дж.Г.Байрона  были напечатаны в журнале «Общезанимательный вестник» в 1857. Молодое дарование офицера Семёновского полка  высоко оценил Аполлон Григорьев: при содействии его и И.С.Тургенева в 1860 появились публикации в «Современнике» и «Отечественных записках». Аполлон Григорьев сравнил К.Случевского с Лермонтовым и поставил его выше  А. Фета, Я.Полонского, В.Майкова и Ф.Тютчева. Однако авторам сатирического журнала «Искра» похвалы Григорьева показались незаслуженными, поэты Д. Минаев и Н. Ломан высмеяли «кладбищенский пафос»  его стихотворения ( «Я видел свое погребенье» и «На кладбище»), а Николай Добролюбов разразился разгромной статьёй в журнале «Свисток» "Юное дарование, обещающее поглотить всю современную поэзию" и под псевдонимом Аполлон Капелькин написал острую пародию «Мои желанья»:
Дики желанья мои, и в стихах всю их дичь изложу я:

Прежде всего я хочу себе женщину с длинной косою.
Ум и краса мне не нужны: пусть только целуется чаще.
С этакой женщиной вместе мне друга-философа надо.
С ней целоваться я буду, а мудрый мой друг в это время
Будет науки мне все изъяснять, чтоб не надо мне было
Время и зрение портить над мертвою речью печати.
В этих условиях древней историей я бы занялся:
Нравятся мне пирамиды, развалины, - сфинксы, колонны.
Море Евбейское с Желтой рекою и с Гангом священным...
В этом последнем омылся б я, с женщиной вместе и с другом.
Вымывшись, я бы отер себя длинной косою подруги;
Всё, что от друга услышать успел посреди поцелуев.
Всё это тут бы я вспомнить хотел, чтобы книжечку тиснуть,
С нею проникнуть в народ, уяснить ход общественной жизни.
Добрых утешить, а злых покарать и разлить в мире счастье.
Всё бы хотел я изведать: не только искусством заняться.
Но насладиться хотел бы я даже грехом преступленья,
Только чтоб нравственным правилам было оно не противно...
Всё, что от друга я слышал, весь скарб своих сил и познаний.
Всё бы хотел перелить, через женщину с длинной косою.
В новое я существо, - и в сей сладкой работе скончаться:
Пусть существо молодое начнет с того, чем я окончил...
После же смерти хотел бы я зрителем быть его действий.
Чувствовать мыслью и сладко дремать в созерцаньи глубоком...
                Оскорблённый  Случевский вышел в 1861 в отставку и уехал учиться за границу. Он учился в Париже, Берлине и Гейдельберге, где в 1865 получил степень доктора философии. Вернувшись в Россию, первым делом отплатил своим гонителям-демократам, опубликовав в 1866–1867 три брошюры, язвительно обличавшие Н.Чернышевского и Д.Писарева, под общим заглавием Явления русской жизни под критикою эстетики.
          В 1870 г.  К Случевский женился на О.К. Лонгиновой, в 1872 г. родился его первенец – Константин. В этот период он возвращается в литературу, под псевдонимом П. Телепнёв или  подписывая свои произведения инициалами И.Н.С., отдаёт Суворину в «Новое время» поэму «В снегах», посвятив её Аполлону Григорьеву. Его карьера в тот период – это карьера чиновника в министерстве внутренних дел и департаменте государственных имуществ. В 1891–1902 К. Случевский становится главным редактором «Правительственного вестника», в конце жизни  он – тайный советник, гофмейстер, член совета Главного управления по делам печати. Сопровождая  поездок великого кн. Владимира Александровича  в ряде поездок по России, Случевский описал их в сочинениях: "По северу России. Путешествие Их Императорского высочества великого кн. Владимира Александровича и великой кн. Марии Павловны" ( 1888) и "По северо-западу России" (1897).
       23 октября 1898 г. К. Случевский создаёт литературный кружок  служителей чистого искусства «Пятница», который являлся продолжением «Пятниц Полонского». К этому времени прапорщик Случевский, по словам П. Анненкова,- очень скромной и приличной наружности, вечно красневший и не знавший, куда деваться  от смущения при похвалах его стихотворений Тургеневым, Боткиным или А. Григорьевым, уже являл облик чиновника высшего ранга: «Это был по внешности настоящий петербургский чиновник. –Вспоминала Т.Л. Щепкина-Куперник. – Таким можно было бы сыграть мужа Анны Карениной». Участники  «пятниц» в течение зимнего сезона собирались  в петербургской квартире К. К. Случевского на Николаевской ул. (ныне Марата), д. 7,  а позже встречи устраивались Случевским на ул. Знаменской (Восстания), д. 26, на ул. Жуковского, 28.
Вот что вспоминает Владимир Барятинский  об этих вечерах, где бывали П. И. Вейнберг, В. П. Буренин, С. А. Андреевского, Э. Э. Ухтомский, А. А. Тихонов (Луговой), П. П. Гнедич, В. С. Соловьёв, и представители «новой волны» русской поэзии, её нарождающегося «серебряного века»: И. А. Бунин, К. Д. Бальмонт, Ф. К. Сологуб, Д. С. Мережковский  и Зинаида Гиппиус.
  «После смерти Полонского старейшим русским поэтом явился К. К. Случевский 2, который и возымел мысль, в память своего покойного собрата, устраивать - так сказать, в порядке преемственности -- у себя на дому собрания по пятницам.  (…)
Но возвращаюсь к "Пятницам Случевского", или, как досужие юмористы окрестили их, к "Сборищам птичек певчих".(…). Завсегдатаями были -по крайней мере, в первое время - Д. С. Мережковский, З. Н. Гиппиус, С. А. Андреевский, К. Д. Бальмонт, Ф. К. Сологуб, А. А. Коринфский (ныне незаслуженно забытый), К. М. Фофанов, иногда Вл. С. Соловьев, присутствие которого вносило всегда особое оживление, О. М. Чюмина, Т. Л. Щепкина-Куперник, В. Величко, "Лейтенант С." - сын Случевского, молодой поэт, подававший большие надежды, мой товарищ по морскому училищу, погибший во время русско-японской войны, и еще несколько человек, имена которых теперь не припомню. Часов в девять собрание открывалось. Спешу оговориться, не собрание открывалось - это было бы чересчур торжественно! - а начиналось собеседование. Кто-нибудь из присутствующих (действительных поэтов!) прочитывал свое последнее, еще не появившееся в печати произведение, а вслед за тем слушатели высказывали свое откровенное мнение об этом произведении. (…)
   Обыкновенно после прослушивания того или иного поэтического произведения высказывали свое мнение о нем самые маститые представители поэзии - Д. С. Мережковский, З. Н. Гиппиус, С. А. Андреевский и сам хозяин дома. Первые двое говорили, так сказать, на два клироса: один договаривал или развивал мысли другого, что было весьма интересно. Их критика была иногда сурова, но всегда облечена в очень корректную форму. С. А. Андреевский высказывался гораздо более резко, почти всегда отрицательно и в академически сжатой форме. После его отзыва автор прочитанного произведения чувствовал себя на скамье подсудимых после речи прокурора. Тогда выступал Случевский, сглаживавший добродушием и благожелательностью своей речи все шероховатости создавшегося положения, примирявший автора с критиком, восстановлявший душевное равновесие и - по окончании речи приглашавший присутствующих перейти в столовую поужинать.
   Меню ужина было всегда одно и то же: несколько закусок и окорок превосходной холодной телятины. Вина не было: графин водки и несколько кувшинов кваса заменяли вина.
   Эти ужины, по правде говоря, были самой приятной и интересной частью вечера. Хороший стол, гостеприимный хозяин и приятные собеседники - что может быть лучше?
   Было весело и уютно. Под конец ужина Случевский задавал какую-нибудь тему, на которую все присутствовавшие должны были написать экспромты в стихах (…) В. С. Соловьев, который умел соединять в своей многогранной душе крупнейшего философа, блестящего поэта и неподражаемого весельчака, тоже писал всякие "благоглупости" (…) Федор Сологуб тоже следовал по этой легкомысленной дорожке. Кое-кто явно не сочувствовал такому легкомыслию... Бальмонт писал очень серьезные и выспренние строфы. Получался некоторый "диссонанс". В конце концов шутники взяли верх. Это разредило число участников ужинов, но усугубило приятность оных».
        Встречи с обсуждением произведений авторов кто-то из фельетонистов того времени назвал «клубом взаимного восхищения». Но совсем иначе относился к «Пятницам» В.Я. Брюсов. В своих «Дневниках» (М. 2002, с . 69) он писал:
        «Эти пятничные собрания у Случевского поэты называют своей академией. Был там и я 11 вечером, пришел с Бальмонтом и Буниным,— согласно с обычаем, поднес хозяину свои книги, сел и стал слушать… Было сравнительно мало народа  (…) Мы, трое декадентов — Бальмонт, Сологуб и я, тоскливо укрылись в угол. И говорят, это ещё лучший вечер, ибо не было Мережковского. А то он терроризирует все общество. О! Слово! Слово не может быть лживо, ибо оно свято. Нет низких слов! Старики молчат, боясь, что он их забьет авторитетами, ибо они не очень учены, старички-то. Молодежь возражать не смеет и скучает, одна Зиночка Гиппиус торжествует».
         Участники кружка с начала 1900 года начали выпускать поэтический альманах «Денница» периодичностью один-два раза в год с основной концепцией чистого искусства. «Это едва ли не единственный литературный центр, где не преследуется никаких партийных целей», - сказано его организаторами в предисловии к  его первому номеру.
Следует отметить, что современники разделились в оценке творчества Константина Случевского. И.А. Тургенев шутливо именовал его а в 1979 году написал ему из Буживаля: «Ваш талант настолько определился, что в совете Вы нуждаться не можете». Вл. Соловьев, философ и поэт,  назвал Случевского «невоспитанным талантом» и посетовал на «недостаточно критическое отношение автора к своему вдохновению». Эту же точку зрения высказал позже и В.Брюсов в статье «Поэт противоречий». В то же время группирующийся вокруг Случевского кружок поэтов «Пятницы» и редакция юмористического листка «Словцо» и альманаха «Денница» считала его  «королём» современной русской поэзии. Отношение критики к произведениям К. Случевского связано с «неровностью» его стихотворений, порой слабых, а порой доходящих до курьёзов. Так, в мистерии "Элоа",  хор начинается словами: "Была коза и в девушках осталась…". 
Но, вопреки недостаткам стихов (а у кого их нет?),  разнотолкам современников и критиков как прошлого, так и настоящего, в их оценке, выпускник Кадетского корпуса Петра Великого Константин Константинович Случевский  занял своё место в русской литературе, войдя в историю литературы в качестве последнего поэта «золотого века» русской поэзии (последнего хронологически, а отнюдь не последнего в длинном реестре отечественных поэтов) и предтечей поэзии «серебряного века». Его имя навсегда вписано в скрижали русской поэзии.
А теперь небольшая подборка стихов.
               
Я видел свое погребенье.
Высокие свечи горели,
Кадил непроспавшийся дьякон,
И хриплые певчие пели.
В гробу на атласной подушке
Лежал я, и гости съезжались,
Отходную кончил священник,
Со мною родные прощались.
Жена в интересном безумьи
Мой сморщенный лоб целовала
И, крепом красиво прикрывшись,
Кузену о чем-то шептала.
Печальные сестры и братья
(Как в нас непонятна природа!)
Рыдали при радостной встрече
С четвертою частью дохода.
В раздумьи, насупивши брови,
Стояли мои кредиторы,
И были и мутны и страшны
Их дикоблуждавшие взоры.
За дверью молились лакеи,
Прощаясь с потерянным местом,
А в кухне объевшийся повар
Возился с поднявшимся тестом.
Пирог был удачен. Зарывши
Мои безответные кости,
Объелись на сытных поминках
Родные, лакеи и гости.

НА КЛАДБИЩЕ
Я лежу себе на гробовой плите,
Я смотрю, как ходят тучи в высоте,
Как под ними быстро ласточки летят
И на солнце ярко крыльями блестят.
Я смотрю, как в ясном небе надо мной
Обнимается зеленый клен с сосной,
Как рисуется по дымке облаков
Подвижной узор причудливых листов.
Я смотрю, как тени длинные растут,
Как по небу тихо сумерки плывут,
Как летают, лбами стукаясь, жуки,
Расставляют в листьях сети пауки…
Слышу я, как под могильною плитой
Кто-то ежится, ворочает землей,
Слышу я, как камень точат и скребут
И меня чуть слышным голосом зовут:
«Слушай, милый, я давно устал лежать!
Дай мне воздухом весенним подышать,
Дай мне, милый мой, на белый свет взглянуть,
Дай расправить мне придавленную грудь.
В царстве мертвых только тишь да темнота,
Корни цепкие, да гниль, да мокрота,
Очи впавшие засыпаны песком,
Череп голый мой источен червяком,
Надоела мне безмолвная родня.
Ты не ляжешь ли, голубчик, за меня?»
Я молчал и только слушал: под плитой
Долго стукал костяною головой,
Долго корни грыз и землю скреб мертвец,
Копошился и притихнул наконец.
Я лежал себе на гробовой плите,
Я смотрел, как мчались тучи в высоте,
Как румяный день на небе догорал,
Как на небо бледный месяц выплывал,
Как летали, лбами стукаясь, жуки,
Как на травы выползали светляки…
              ***
               С.С. Трубачёву
Будто в люльке нас качает.
Ветер свеж. Ни дать, ни взять,
Море песню сочиняет —
Слов не может подобрать.
Не помочь ли? Жалко стало!
Сколько чудных голосов!
Дискантов немножко мало,
Но зато не счесть басов.
Но какое содержанье,
Смысл какой словам придать?
Море — странное созданье,
Может слов и не признать.
Диких волн седые орды
Тонкой мысли не поймут,
Хватят вдруг во все аккорды
И над смыслом верх возьмут.
            ***
След бури не исчез. То здесь, то там мелькают
Остатки черные разбившихся судов
И, проносимые стремниной, ударяют
И в наше судно, вдоль его боков.
Сухой, тяжелый звук! В нем слышатся отзывы —
Следы последние погибнувших людей…
Все щепки разнесут приливы и отливы,
Опустят в недра стонущих зыбей.
Вдоль неподвижных скал стремниною несутся
Гряды подводных трав, оторванных от дна,
Как змеи длинные, их нити волокутся,
И светом их пучина зелена.
А там у берегов виднеются так ясно
Остатки корабля; расщепленное дно
До самого киля сияет ярко-красно…
У черных скал — кровавое пятно!

В БОЛЬНИЦЕ ВСЕХ СКОРБЯЩИХ
Еще один усталый ум погас…
Бедняк играет глупыми словами…
Смеется!.. Это он осмеивает нас,
Как в дни былые был осмеян нами.
Слеза мирская в людях велика!
Велик и смех… Безумные плодятся…
О, берегитесь вы, кому так жизнь легка,
Чтобы с безумцем вам не побрататься!
Чтоб тот же мрак не опустился в вас;
Он ближе к нам, чем кажется порою…
Да кто ж, поистине, скажите, кто из нас
За долгий срок не потемнел душою?
БУДУЩИМ МОГИКАНАМ
Да, мы, смирясь, молчим… в конце концов —
бесспорно!..
Юродствующий век проходит над землей,
Он развивает ум старательно, упорно
И надсмехается над чувством и душой.
Ну, что ж? Положим так, что вовсе не позорно
Молчать сознательно, но заодно с толпой;
В веселье чувственности сытой и шальной
Засмеивать печаль и шествовать покорно!
Толпа всегда толпа! В толпе себя не видно;
В могилу заодно сойти с ней не обидно;
Но каково-то тем, кому судьба — стареть
И ждать, как подрастут иные поколенья
И окружат собой их, ждущих отпущенья,
Последних могикан, забывших умереть!
МОЛОДЕЖИ
И что ж?! давно ль мы в жизнь вступали
И безупречны, и честны;
Трудились, ждали, создавали,
А повстречали — только сны.
Мы отошли — и вслед за нами
Вы тоже рветесь в жизнь вступить,
Чтоб нами брошенными снами
Свой жар и чувства утолить.
И эти сны, в часы мечтанья,
Дадут, пока в вас кровь тепла,
На ваши ранние лобзанья
Свои покорные тела…
Обманут вас! Мы их простили
И верим повести волхвов:
Волхвы; давно оповестили,
Что мир составился из снов!
         ***
О, будь в сознаньи правды смел…
Ни ширм, ни завесей не надо…
Как волны дантовского ада
Полны страданий скорбных тел,—
Так и у нас своя картина…
Но только нет в ней красоты:
Людей заткала паутина…
В ней бьются все — и я, и ты…
             ***

Да, нынче нравятся «Записки», «Дневники»!
Жизнишки глупые, их мелкие грешки
Ползут на свет и требуют признанья!
Из худосочия и умственных расстройств,
Из лени, зависти и прочих милых свойств
Слагаются у нас бытописанья —
И эта пища по зубам
Беззубым нам!
***
Не померяться ль мне с морем?
Вволю, всласть души?
Санки крепки, очи зорки,
Кони хороши…
И несчитанные версты
Понеслись назад,
Где-то, мнится, берег дальний
Различает взгляд.
Кони шибче, веселее,
Мчат во весь опор…
Море места прибавляет,
Шире кругозор.
Дальше! Кони утомились,
Надо понукать…
Море будто шире стало,
Раздалось опять…
А несчитанные версты
Сзади собрались
И кричат, смеясь, вдогонку:
«Эй, остановись!»
Стали кони… Нет в них силы,
Клонят морды в снег…
Ну, пускай другой, кто хочет,
Продолжает бег!
И не в том теперь, чтоб дальше…
Всюду — ширь да гладь!
Вон как вдруг запорошило…
Будем умирать!
             ***
 «Пара гнедых» или «Ночи безумные» —
Яркие песни полночных часов,—
Песни такие ж, как мы, неразумные,
С трепетом, с дрожью больных голосов!..
Что-то в вас есть бесконечно хорошее…
В вас отлетевшее счастье поет…
Словно весна подойдет под порошею,
В сердце — истома, в душе — ледоход!
Тайные встречи и оргии шумные,
Грусть… неудача… пропавшие дни…
Любим мы, любим вас, песни безумные:
Ваши безумия нашим сродни!
              ***

Мы — разных областей мышленья…
Мы — разных сил и разных лет…
От вас мне слово утешенья,
От вас мне дружеский привет.
Мы шли различными путями,
Различно билось сердце в нас,
И мало схожими страстями
Мы жили в тот иль в этот час.
Но есть неведомые страны,
Где — в единении святом —
Цветут, как на Валгалле, раны
Борцов, почивших вечным сном.
Чем больше ран — тем цвет их краше,
Чем глубже — тем расцвет пышней!..
И в этом, в этом — сходство наше,
Друзья моих последних дней.

          ***
Мой стих — он не лишен значенья:
Те люди, что теперь живут,
Себе родные отраженья
Увидят в нем, когда прочтут.
Да, в этих очерках правдивых
Не скрыто мною ничего!
Черты в них — больше некрасивых,
А краски — серых большинство!
Но если мы бесцветны стали, —
В одном нельзя нам отказать:
Мы раздробленные скрижали
Хоть иногда не прочь читать!
Как бы ауканье лесное
Иль эха чуткого ответ,
Порой доходит к нам былое…
Дойдет ли к внукам? Да иль нет?
               ***
Упала молния в ручей.
Вода не стала горячей.
А что ручей до дна пронзен,
Сквозь шелест струй не слышит он.

Зато и молнии струя,
Упав, лишилась бытия.
Другого не было пути...
И я прощу, и ты прости.