Мысль посвятить себя театру зародилась у меня ещё во времена службы в армии. Началось всё с того, что я прочёл книгу К.С. Станиславского «Моя жизнь в искусстве».
Когда я читал её, у меня возникало странное, тогда ещё не изведанное состояние отрешённости от окружающего, происходила полная потеря ориентации в пространстве и времени. Почему-то именно эта, не художественная, написанная простым и понятным языком книга захватывала меня целиком, давала богатую пищу моему воображению.
Сказать, что картинки из жизни великого старика вставали передо мной как живые, значит, не сказать ничего. Я жил вместе с ним в его Москве, в его доме на Садовой - Черногрязской, вместе с ним участвовал в первых домашних концертах, скитался по любительским театрам, искал, мучился, радовался находкам и жестоко страдал от неудач. Иногда мне начинало казаться, что время потекло вспять, что по-настоящему я живу там, в Москве конца XIX столетия, а здесь, в казарме конца XX-го, существую только в кошмарном сне.
Вероятно, это было где-то рядом с помешательством: слишком уж сладки были грёзы и слишком тяжелы пробуждения. И уж конечно вся эта история с полётами во сне и наяву должна была иметь продолжение: семена упали на благодатную почву...
Два долгих года произрастало во мне древо гражданственности, привитое призывом в «непобедимую и легендарную», произрастало, цвело буйным цветом и давало плоды.
До «дембеля» оставалось ещё достаточно времени, и я решил не терять его даром. Читал, сколько позволял скудный армейский досуг, даже пытался создать у себя в части любительский театр. Но, по молодости и горячности, не учёл специфику контингента и потерпел первую неудачу на поприще искусства.
Мой порыв вызвал непонимание (за редким исключением) со стороны сослуживцев, и раздражение (без исключения) со стороны командиров. Более того, поскольку всякая инициатива наказуема, то и моя не осталась без последствий. Наш старшина резко увеличил удельное количество внимания на мою штатную человеко-единицу. Всякий раз, когда нам выпадало счастье лицезреть его перед строем, он не упускал случая вставить что-нибудь типа: «Артист, а пряжку тебе Станиславский чистить будет?» или «А коечка-то с морщинкой, артист!».
- Ну, шо ж, - обычно добавлял он ласковым голосом, - усё достигается мэтодом трэнажа...
Наблюдая с довольным видом, как я начищаю «шахматную доску» полов в умывальной, он, как правило, менял гнев на милость.
- Слышь, артист, - говорил он, прищуриваясь и смачно сплёвывая на пол после затяжки, - как там у Лермонтова? «Артистом можешь ты не быть, но!.. – тут старшина делал паузу, назидательно вздевая перст к облупленному потолку, - гражданином быть обязан!» – и ржал, весьма довольный собой.
- Это у Некрасова, - мрачно отзывался я, остервенело макая тряпку в грязную воду, - у Лермонтова – «Пошёл ты, дядя...»
Но что это всё в сравнении с тем, что я открыл для себя Станиславского!
Вот, наконец, и «дембель». Кем быть? – конечно, в артисты!..
Ручка входной двери одного из московских театральных ВУЗов отполирована сотнями рук до блеска. Чтобы унять сердцебиение, дышу глубоко и медленно. Вхожу. Народу внутри, как на Курском вокзале летом. Шум и духота.
Пытаюсь узнать, что и как. Спрашиваю одного, другого, третьего... Наконец выясняю: «нужно записаться вон у того, длинного, в кепке». На всю жизнь запомню эту кепку, «А-ля Рейнджер», защитного цвета, с длинным, по последней моде, козырьком и какой-то надписью! Ещё подумалось тогда: «Почему он тут в кепке?..»
Длинный записал и отправил к девочке, сидящей в самом углу вестибюля за столом. Она должна была проверить по какой-то невероятных размеров тетради «ты первый раз, или уже был».
Я послушно пошёл к Девочке. Бедная моя! В её, когда-то голубых (ещё, наверное, утром) глазах поселилась такая вселенская печаль и такая жуткая усталость, что я невольно подумал: «Сколько ж нас прошло через тебя со своими паспортами?» На столе, по левую руку от неё, в банке с водой умирали три красных гвоздики.
Длинный подошёл следом за мной.
- Ну, чё, как дела? – обратился он к Девочке. Девочка вернула мне паспорт, что-то записала в свой огромный журнал и сказала Длинному – Посиди тут, ладно? Я пойду покурю.
Длинный развалился на стуле.
- А ты жди, тебя вызовут, - заметил он мой преданный собачий взгляд...
Через пятнадцать минут я узнал всё, что мне было нужно, и немного успокоился. Ефим (так звали Длинного) поведал мне, что главное – «не менжеваться».
- Как позовут – делай нахальную мину, но с улыбкой, и вперёд! Мужикам здесь всегда легче. Нас не хватает. Особенно способных, - наставлял он меня менторским тоном. Я благодарно внимал.
Ещё минут через сорок, когда я почти совсем успокоился и занялся поглощением какого-то чтива, меня тронули за плечо. Это был Ефим.
- Иди, я тебя без очереди к хорошему педагогу пропущу, - и отошёл (в сторону).
Волнение овладело мною с новой силой. Мне показалось, что оно вливается в меня извне, через все поры моего тела, и с таким страшным напором, что меня сейчас вот-вот разорвёт изнутри. Ладони и спина тотчас намокли. Руки задрожали так, что я в течение нескольких минут безуспешно пытался застегнуть сумку. Я чувствовал, как на голове у меня двигается кожа и шевелятся уши.
Растерянно оглядываясь по сторонам, как бы ища спасения, я, на свою беду, оказался рядом с тем столом, за которым меня фиксировали. Вероятно, мой вид был жалок и смешон одновременно: ироничный взгляд бывших голубых глаз окончательно добил меня.
Через какое-то время Ефим опять подошёл ко мне.
- Ну, чё ты? – сказал он, снял кепку и вытер пот со лба. С тупым изумлением я заметил, что он пострижен наголо, а череп имеет форму неправильную и заострённую кверху. Это наблюдение странным образом несколько отвлекло меня от моего кошмара.
- Пошли, ждут, - он двинулся к застеклённым дверям, имевшим место быть прямо против входных, в другом конце вестибюля.
За дверьми стояло уже человек десять таких же растерзанных, как я. Ефим пропустил меня вперёд и махнул кому-то в группе:
- Давай!
Мы зашагали наверх. Кто вёл нас – не знаю, я шёл последним. Долгий подъём по лестнице, блуждание по каким-то полутёмным коридорам, прохлада и тишина сделали своё дело: дрожь была всё ещё сильна, но, по крайней мере, я уже мог соображать. Чуть–чуть. В голове назойливо вертелось бумбарашевское «ничего, ничего, ничего». Сумка поминутно сваливалась с плеча. Но больше всего раздражал Впередиидущий: небольшого роста, и без того подвижный, он тоже заметно нервничал, и, вероятно, поэтому постоянно суетился, лез вперёд, натыкаясь на товарищей по страданиям. Его рыжий, несколько не по размеру, замшевый пиджак рябил у меня в глазах. Чтобы окончательно не разозлиться, я стал смотреть под ноги.
Наконец мы остановились. Лестница окончилась небольшой, плохо освещённой площадкой перед высокой, массивной дверью, обитой чем-то тёмным. В полумраке коридора она казалась огромной и зловещей. Что-то ждёт нас за ней? Этот немой вопрос можно было прочесть даже на затылках претендентов.
От плотного тела нашей группы отделилась фигура, приоткрыла дверь и исчезла в образовавшемся проёме. Через мгновение из-за неё донеслось «Заходите!». Был момент, когда я чуть-было не сбежал. Но – я вошёл, и дверь закрылась за моей спиной.
В комнате длинной и узкой, похожей на пенал, прямо против входной двери просвечивало давно немытыми стеклами высокое окно. Перед окном стоял стол. Вдоль правой стены располагался ряд разномастных стульев. На левой стене, над столом, висело зеркало.
За столом, лицом к двери, сидело трое. Старший, мужчина лет сорока пяти; вальяжная поза, манеры, гордая осанка, тёмные с проседью волосы, зачёсанные назад, кожаный пиджак и перстень на безымянном пальце левой руки – всё говорило об одном и том же, всё кричало – ЭТО ОН!..
Вошедшие первыми занимали места поближе к двери. Я вошёл последним, и мне пришлось сесть у самого стола.
Впервые в жизни я наблюдал живого деятеля театра так близко. Я трепетал. Но это был уже не тот трепет ужаса, который терзал меня внизу. Я смотрел в эти честные и благородные глаза, и видел в них своё будущее. Я начинал оживать.
Справа от Него сидел светловолосый молодой человек приятной наружности, слева – девушка, крашенная брюнетка. Её одежда, макияж были ярки и неожиданны, словно пощёчина, лицо походило скорее на расписанную маску, и, казалось, если взять тряпку да хорошенько потереть, то всё – глаза, брови, улыбка – всё сотрётся вместе с краской, останется только белый фон. Но всё же она была красива, как на японском календаре.
Началось. Всё происходило несколько не так, как я того ожидал. Просмотр вёл молодой человек. Он называл фамилии, приглашал выступать, останавливал, задавал вопросы. А ОН сидел, всё так же откинувшись на спинку стула, смотрел, прищурив глаз, и покуривал сигаретку. Изредка он наклонялся к девушке и что-то тихонько ей говорил. Она улыбалась. После этого ОН вдруг останавливал выступавшего и начинал задавать ему вопросы, которые имели иногда такое же отношение к делу, какое имеет знаменитое извержение Везувия к пожару в Москве в 1812 году.
После третьего выступавшего я понял, что интерес у него казённый. Глаза его были всё так же честны и благородны, но моё будущее в них начинало подёргиваться туманом. Благоговение моё постепенно сменилось досадой. Я понимал, что от этого просмотра ждать более нечего. Оставалось одно – встать и гордо удалиться в другое училище. Это было бы проще всего, но...
На Востоке говорят: «Научился ли ты любить препятствия?» Короче говоря, я решил поиграть с ним в его игру. Как? Только один способ представлялся мне возможным: попытаться если не поразить его, то хотя бы заинтересовать его собою для начала.
Наивный! Я смело понадеялся на свои силы, призвал на помощь все свои способности, Случай, Бога – всё, что мог. Я был готов на всё. Мне не хватало чего-то малого, но чего – этого я понять не мог. Но когда назвали мою фамилию, и я встал, чтобы идти на «арену», девушка, которой Он в очередной раз что-то рассказывал, вдруг посмотрела на меня внимательно и, как мне показалось, благосклонно. Вот оно, то малое, чего мне так не хватало!
Я выскочил на середину комнаты и начал читать. Что это было - не знаю, наверное что-то сродни тому, что я испытывал, читая «жизнь в искусстве». Полёт, Откровение, Великое Таинство, восторг Свободы и Жизни! Я не замечал ни Его, ни девушки, ни молодого человека, ни своих сомучеников, ни этой комнаты – я читал!
- Достаточно! – Он смотрел на меня жёстко и пристально. Было ясно, что мне кое-что удалось.
- Скажите, молодой человек, сколько вы знаете Евангелий? – спросил Он после некоторого молчания, и покосился на себя в зеркало.
Ответить на этот вопрос не составляло труда. Получив исчерпывающий ответ, Он глянул на девушку (а она улыбалась!) и сказал:
- Тогда так: что для вас театр?
Сказано это было тоном, не терпящим возражений. Я окончательно убедился в том, что терять мне более нечего, и смотрел не Него прямо и твёрдо, как только мог.
- Знаете, - начал я, - у Андре Моруа есть рассказ... – и вкратце поведал ему историю о том, как один не слишком талантливый художник стал знаменитостью благодаря одной только чужой фразе «а вы когда-нибудь видели, как течёт река?».
- И чтобы не уподобиться этому художнику, скажу, что не смогу ответить на ваш вопрос так, чтобы исчерпать его и не солгать, - заключил я свой рассказ.
- И всё же, - Он настаивал, - что для вас театр? – в его глазах блеснуло лукавство.
- А что он для вас? – спросил я в ответ...
Той же осенью я поступил в другой, очень технический ВУЗ. Это была ошибка, о которой я не раз пожалел впоследствии. Но это уже совсем другая история.
1984