Ветреный августовский вечер гнал меня из этого проклятого города в село Павлово. Ехал я туда, потому что не знал, куда мне еще ехать. Казалось, сил моих не осталось от суеты и беготни по делам, которые теперь потеряли для меня всякий смысл. Картины продавались плохо. Заказчиков напугал, видимо, запрошенный мною аванс. Что делать? Нет у меня коммерческой жилки. Преподавательская должность на полставки да умение рисовать – вот и весь мой хлеб с постным маслом.
Родное Павлово, ветхий родительский дом с огородом… Там была у меня мастерская.
Я писал пейзажи. Они пользовались спросом. Но больше всего тяготела душа моя к портретам, образам, личностям, ликам. «Продажных» портретов никогда не писал. Сглаженность и фотографичность презираю. Да и знают меня в основном как пейзажиста. Пусть простит меня Природа, что не отдаюсь ей всей душой. Хотя получается красиво.
Любой свой пейзаж я могу отдать: подарить или продать. А вот портрет – нет. Их у меня не много: «Любочка», «Портрет матери», копия автопортрета Рембрандта, «Дядя Петя» и еще кое что. Каждый из них мне дорог. Помню, как-то нес я работу из мастерской домой. Прохожий один остановился, стал требовать, чтобы я ему показал. «Вот это да!», - сказал он – Какие живые глаза!». И посмотрел на меня как на волшебника.
Отзывы простых прохожих дороже… Коллеги, когда смотрят мои работы, обычно молчат. Их лица ничего не выражают. Это меня не то, что обижает, нет. Просто оставляет чувство легкой горечи… «На тебя смотрит тот, кто мне очень дорог! Смотрит та часть души, которая открылась мне, преломляясь через мою собственную душу. А ты видишь лишь красочный слой и пытаешься оценивать живописные приемы, о которых я даже и не думал, когда смотрел в эти глаза!...»
Да что об этом говорить – не любят художники друг друга.
Я так устал от коньюктурного своего ремесла. Но знал, что это пройдет. Павлово, тишина и пара выходных дней помогут преодолеть этот синдром хронической усталости, хронического бессилия что-либо изменить.
Давно прицеливался я к одному человеку из Павлово. Образ его уж больно привлекателен и интересен: коренастый старичок с длинными, седыми как снег волосами, пушистой бородой, окаймляющей лицо белым облаком. Дедушке было за восемьдесят. В деревне его прозвали «святым». Был он добрым, улыбчивым, детишек любил, вырезал для них игрушки из дерева… Несколько раз упрашивал я его по-позировать мне. Он все отказывался: «Старый я, не красивый для картины». Я – ему: «Да вы не понимаете! Не красивость мне нужна. Мне образ ваш нужен!». Дед еще
больше пугался: «Зачем мой образ? Ты образ достойных людей, героев рисуй!». Так я с ним договориться никак не мог.
Решил я просто так к нему сходить. Поговорить, вглядеться в него получше, обогреться возле этой притягательной души. «По памяти, - думаю – воссоздам портрет на полотне».
Как приехал, сразу с вокзала к нему и пошел. Калитку ветхую отворил, постучался. Услышав шаркающие шаги за дверью – сердце у меня защемило… Дверь открылась и добрый улыбчивый лик в белом ореоле волос сказал:
- Здравствуй, Алеша!
- Здравствуйте, дядя Ваня. Я вас не потревожил? Можно зайти?
- Заходи – заходи, сынок. Чаю попьем.
Изба деда Ивана была простой. Возле печи лежала аккуратная стопка дров. В центре комнаты стоял стол с самоваром и сухарями. В углу койка, у окна – лавочка, на которой лежал топорик и поленья. Сверху в углу висела деревянная икона святого Николая Чудотворца.
Дед Иван засуетился у стола, стал самовар кипятить, достал откуда-то баночку малинового варенья.
- Дядя Иван! Да мне ничего не надо. Не беспокойтесь. Я так просто зашел, поговорить по душам.
- По душам, говоришь… - с горечью произнес старик. – Попробуй. Я вот так, по-человечески давно ни с кем не разговаривал.
Я растерялся, как будто заторопился притереться к его душе, сказал:
- Так может тогда, вместо чаю-то… для таких бесед… у меня с собой есть…
- Ты это оставь! – сразу отрезал дед. – Под это дело кто хочешь разговорится. У вас, у кудесников, все через это.
- Так ведь проще же так, дядя Ваня! – зачем-то ляпнул я.
Дед только махнул рукой и с грустью посмотрел в самый главный угол своей избы – на икону. Тут я и опомнился…
- Простите меня, Божий человек!
- Оставь – оставь! Какой я тебе Божий человек? – по-отцовски пожурил он меня. – Я самый непутевый человек, какой только может быть на свете. Ох, и многих я погубил-то на своем веку!
Тут дед, что-то вспомнив, схватился за голову и присел на стул.
- Дядя Вань! Простите, я не хотел вас огорчать! – разволновался я.
- Ничего-ничего. Нервы шалят что-то. Война, сынок, много кровушки из меня выпила. И пьет до сих пор… Людей, людей убивал я! Много злости во мне было, ненависти, мести! Ох, сынок…
- Да как же, дядя Иван! – закричал я. – Вы Родину защищали! Не людей убивали вы, а врагов!
- Ох, сынок… - повторял дед, покачиваясь на стуле.
- Да на таких как вы – молиться надо! – не унимался я. – Вас же все почитают за святого здесь! Да я вот прямо сейчас – перед вами на колени! Дядя Ваня! Отец ты мой родимый!
В исступленном порыве бросился я старику в ноги. И зарыдали мы оба.
Старика стала мучить одышка. Успокоившись и раздышавшись, он сел передо мной на стул и, вытирая лицо, начал говорить:
- Ты, видимо, хочешь спросить меня о чем-то… Образ во мне какой-то видишь. Утешил ты меня этим, сынок, ей Богу! А и вправду – ношу я в себе образ… Друг у меня был. Не человек, а золото. Не встречал я такого больше нигде. Его, его ты во мне видишь, а не меня самого! Я всю жизнь свою решил прожить так как он! Умру, думаю, а его никогда не забуду.
Дед опять стал тяжело вздыхать и замолчал. Я ждал, что он продолжит рассказ.
- А тебя-то, радость моя, что все время мучает? – вдруг сказал старик и посмотрел на меня сверлящим взглядом. – Что-то ты совсем невеселый.
- Да я, дядя Вань, просто устал от всего. Крутишься, крутишься, как волчок. Денег нет. Профессия моя нынче не востребованная…
Дед встал со стула, подошел ко мне, нагнулся и посмотрел в мои глаза. Я увидел светло-голубые, лучистые глаза этого человека. Ясные-ясные как у ребенка, нисколько не замутненные, без всякого намека на маразм или немощь.
- Терпи. Терпи. – повторял дед.
«Банальная фраза» - подумал я.
- А что значит терпеть?
- Да-а… - сказал дед разочарованно. – Вот интересно люди думают: «терпеть боль», то есть физически терпеть. А я тебе говорю про другое «терпи».
- Да я только и делаю в этой жизни, что терплю – все и вся! Даже когда все хочется послать к чертовой матери, я стискиваю зубы и терплю…». Вы скажите конкретнее про ваше эдакое «терпение»!
- Понимаешь, сынок, ты терпишь злобой.
- Не понял…
- Ты говоришь, что вот мол я – «стискивая зубы, терплю». В тебе – злоба. И именно она дает тебе силы терпеть. А я говорю тебе про доброту, которая на самом деле очень хрупкая и уязвимая. Твоя задача – уловить доброту и… удержать ее в себе.
- Я понимаю. Но я же бываю добрым. Это зависит от настроения.
- Э-э! Сила не в этом. Как бы тебе это получше втолковать? Представь – ты сидишь на рыбалке, смотришь на воду, в которой отражается солнышко. Так?
- Так.
- Вокруг тебя травка душистая, зеленая, цветочки, птички поют… Так?
- Да, хорошо…
- И ты, глядя на все это, должен вобрать в себя благодать, которая вокруг… Посмотри, сколько красоты, сколько тепла и света! Вдохни в себя – и держи
это состояние не вы-пус-ка-я! Так и живи! Так и радуйся жизни! Так и Господа славь!
Лицо деда просветилось еще больше. Передо мной светилась мудрость, неведомая мне ранее. Да! Мне не нужно писать этого человека с натуры. Нужно писать это по другому.
- Вы сказали мне сегодня, что у вас был друг… - произнеся, думая, что знание этого мне непременно должно что-то открыть.
Дед опять погрустнел, видимо вспоминая что-то. Напряженное молчание возрастало. Во мне проснулась невыносимая тоска и желание уйти от деда Ивана. Я чувствовал – тяжесть его жизни начала давить на меня. Сознание невольно прикоснулось к самому страшному, пережитому этим «святым» человеком… Старик вздохнул, собираясь начать свое повествование. Но, видимо, передумал. Поднявшись со стула, он дошаркал до угла комнаты, где у него стояла койка, выдвинул из-под нее большую картонную коробку и стал рыться в ней. Я сидел и просто скучал, осматривая сию нехитрую избу. «Темно здесь – почувствовал я. – Темно и тихо». Эта самая тишина давила на мои нервишки – городского жителя, интеллигента, «художника». Я еще раз посмотрел на деда. Он до сих пор рылся… «Вырваться! Скорее бы вырваться отсюда.» - было единственным моим желанием теперь. Интерес к его личности у меня тут же пропал, да и к его другу тоже. «Какое мне дело до его судьбы?, - стал думать я. – своя собственная вся разваливается…». И только успел подумать об этом, как дед наконец нашел то, что искал. С гордым, решительным взглядом он дошел до меня и протянул клочок серой от времени, пыльной бумаги. Газета – разглядывал я. «Вестник военного и морского духовенства». Сентябрь 1915 год. И я стал читать ее – опубликованную корреспонденцию «Нового времени» о героической кончине священника 289 – пехотного Коротоякского полка и благочинного дивизии, площанского иеромонаха Евтихия (Тулупова). Отряд, в котором служил о. Евтихий, был окружен неприятелем и контратакой пробивал себе путь к русским позициям. Маленький, с большой седой бородой, - писал корреспондет, - с лицом детской доброты и веры, о.Евтихий вышел с ротами из опушки леса, держа крест над головой, прошел под ожесточенным огнем неприятельской цепи и пошел далее. А за ним вперед побежали другие. Пуля противника ранила батюшку в плечо. Его тут же перевязали, и он опять пошел вперед, пока не упал навзничь, лицом к тому небу, в глубине которого, он верил, живет Бог и все Его святые.
Усни же, герой, блаженным сном!
Ты славно путь свой совершил!
Идя всю жизнь с святым крестом,
За братьев душу положил!
Тебя Отчизна не забудет!..
Потомки – память сотворят!
Легка земля тебе да будет!
Молись за Русь герой – собрат!
август-октябрь 2006