«Я – царь, я – раб, я – червь, я – Бог». Слышь, Верочка, прям про меня в книжке сказано. Ты гордись отцом-то.
Из многого сказанного
Николай Иванычем, Людиным отцом,
по пьянке на день железнодорожника
Дом стоял так близко к железной дороге, что на грохот проходящих поездов обращали не больше внимания, чем на тиканье часов. С поездов летели на рельсы и даже в маленький огород грязная туалетная бумага, пустые бутылки, кости и прочие нечистоты. А однажды за мостом, недалеко от дома, с поезда скинули его. Он истекал кровью от резанной раны в животе, а руки, выбитые при падении из суставов, беспомощно болтались, когда Люда тащила его. Он был живой, но без сознания и очень тяжелый, наверное, от пропитанной кровью одежды. Девушки рано привыкают к своей крови, но чужую кровь им видеть больно. Люде было больно и тяжело. Дотащив полуживое тело до дома, Люда позвонила по служебному телефону в районную больницу, и где-то через полчаса к маленькому домику у железной дороги подъехал УАЗик «скорой помощи». За это время Люда разбудила пьяного отца и кое-как при помощи бинта и женских прокладок приостановила кровь. К утру подъехал участковый и задавал обычные, наверное, в таких случаях вопросы. Люде казалось, что где-то она все это уже слышала, и на сердце у нее было тягостно.
Потом все пошло по-старому. Она ходила каждый день на станцию и по льготному билету ездила в город, где училась на втором курсе техникума. В жизни, как у всех, как всегда, ничего не случалось. Ничего хорошего, по крайней мере.
Прошел где-то месяц. Возвращаясь с занятий, Люда по привычке глянула из окна тамбура на свой дом… и вздрогнула. Блестящий джип, припаркованный у крыльца, почти полностью скрывал из вида маленькую избенку. Электричка еще долго тряслась на стрелках, проехала через звенящий переезд и остановилась на платформе N-ного километра. Не чувствуя под собой ног, Люда побежала и только перед домом остановилась, чтобы перевести дыхание. Скрипнув дверью, она вошла в сени дома и ощутила непривычный в их доме запах дорогого мужского одеколона. Она сразу узнала этот запах, который теперь всегда будет для нее неразрывно связан с щекочущим нервы запахом крови.
В зале, за маленьким столом, сидели ее отец и… другой, незнакомый человек.
– Доченька, миленькая, заходи, ты не поверишь, – приветствовал ее отец. На столе стояла почти уже пустая бутылка коньяка.
– Здрасте, – сказала она, слегка кивнув мужчине.
– Проходи, проходи скорей, садись. Помнишь того человека, того, что с поезда скинули? Ну вот, он сам к нам приехал.
Как будто Люда не видела этого. Теперь она могла разглядеть его. Ему было лет сорок, этому немолодому принцу на белом коне, точнее, на черном квадратном «Мерседесе». Одет он был в светлый костюм, подчеркивающий его атлетическую фигуру. Но он не был похож на бандита, и, очевидно, им не был. На нем не было галстука, и ее глаза могли свободно скользнуть по его шее вниз, к красиво очерченной ямочке. Он приветствовал ее, встав со стула.
– Вот мы тут с отцом сидим, вспоминаем, что случилось, – его глаза с интересом окинули ее сверху донизу, и вместе с его взглядом мурашки пробежали по ее телу, – как ты меня спасла.
– Садись с нами, дочур. Его, значит, в поезде-то ограбили, да и пырнули ножом в тамбуре, как я и думал. Это счастье, что Сергей Петрович об столб или об рельсы не разбился, упал как на подстилку.
– Да ладно тебе, отец, называй меня Сергеем.
– Ну, так то я для дочки, чтоб знала, – поправился отец, – а ее Людой звать, Люда.
– Здравствуй, Люда. Спасибо тебе, девочка, – Сергей Петрович потянулся к стоящему на столе кожаному портфелю, покопался в нем и достал два толстых конверта.
– Держи, отец, держи, сестренка, – сказал он, протягивая им по конверту. Они молча взяли, не осмеливаясь ничего сказать. Людины пальчики безошибочно почувствовали тугую упругость денег.
– Да вы откройте их, вперед.
Конверты были наполнены стодолларовыми купюрами.
– Да как же так, – испуганно, побледневшими губами прошептал отец и недоверчиво направил конверт в сторону Сергея Петровича, – мы таких денег отродясь не видали, да и разве ж ради этого Люда вас тащила?
– Да знаю я, знаю. Все в порядке. Я от этого не обеднею. А вот Людочке, – ей показалось, что он произнес ее имя как-то особенно, – и тебе пригодится. Делай с ними что хочешь. А Людочка пусть на ноги встает, вон она какая красавица, – Люда покраснела, – нужно и одеться, и обуться, и поехать куда. Все супер.
Он внимательно посмотрел на Люду, и она почувствовала, что этот человек имеет над нею какую-то необъяснимую власть. Первый раз ее назвали красавицей, и в словах Сергея Петровича не было иронии. И Люда вдруг вспыхнула изнутри и поняла, что она действительно красива. Какое-то странное преображение произошло с нею в ту минуту. Отныне она знала, что будет ходить, говорить, чувствовать себя иначе. Может быть, она нашла себя? А может быть, потеряла?
– Ну что, Людочка, покажешь мне то место?
– Какое место? – с притворным недоумением спросила она.
Он взглянул на Люду, она опустила глаза.
– Хорошо, пойдемте. Пойдем, папа, – последние слова она сказала почти искренне.
– Да нет, Людочка, ты уж сама покажи. Моей заслуги в том нет. Вот и идите…
Люда почувствовала в этот момент необыкновенное волнение. Ее тело обрело легкость, почти невесомость. И только голова ее с собранными в пучок волосами парила над туловищем, над полом, над столом – да нет, гораздо выше, головокружительно выше.
– Хорошо, пойдемте, – повторила она и удивилась, что слова прозвучали правильно, и что сказаны они были нормальным голосом.
Пригнувшись в низком дверном проеме, они вышли во двор. Ей стало вдруг стыдно за старый, неухоженный дом и двор. Стало особенно стыдно за своего отца, от которого несло потом и перегаром. Проходя мимо джипа с московскими номерами, Люда поправила волосы, глядя на свое отражение в затемненных, зеркальных стеклах, запылившихся от провинциального бездорожья.
Какое-то время они шли молча: он думал о чем-то своем, а она не смела ничего сказать, да и не знала, что сказать. Она побаивалась этого человека, но вместе с тем что-то притягивало ее к нему. А воспоминание о том, каким беспомощным, каким жалким он был, когда она нашла его, невольно перебрасывало мостик через разделяющию их пропасть.
Погода была на редкость хороша. Осеннее солнце, натужившись, разогрело шпалы, по которым шли Люда и ее спутник, и запах мазута пьянил Люду не меньше, чем запах одеколона Сергея Петровича.
– Тебе сколько лет? – чтобы как-то нарушить тишину, спросил Сергей Петрович.
– Восемнадцать.
– Восемнадцать, – как-то недоверчиво пробормотал он, – и ты, наверное, знаешь о жизни больше, чем я знал в двадцать пять.
– Да что же я такое знаю? Поселок и техникум, вот и все, да дом, да отец.
Ответ, как показалось Люде, понравился Сергею Петровичу.
– Ты, должно быть, сильная девушка.
– О чем это вы?
– Как будто не знаешь? Сколько мы уже идем – это ты тут меня все тащила, получается?
– Получается.
– А что ты тогда думала?
– Что думала? Думала, валяются тут всякие, – Люда весело и сочувственно окинула взглядом Сергея Петровича и сама испугалась своей смелости, – да нет, не знаю, ничего я не думала. Устала тогда очень, вот и все. А мне надо было еще к контрольной по физике готовиться. А таскать мне не в первый раз.
– Так ты что, еще кого-то спасла?
– Не ваше дело, – резко сказала Люда. Сергей Петрович удивленно посмотрел на нее.
– Страшно было?
– Чего?
– Ну, вообще.
– Да нет, немножко. Злая я была на вас, – сказала Люда, на этот раз уже весело глядя на Сергея Петровича, – вижу: живой. Нет бы, встал и пошел сам, хоть пополз бы, а то разлегся и лежит. Боялась, умрете вы по дороге, что я тогда буду с трупом делать? Покойников я боюсь.
– Покойников, Людочка, бояться нечего. Живых надо бояться.
Сергей Петрович остановился, и Люда тоже встала. Он внимательно поглядел в ее глаза, потом медленно и оценивающе оглядел ее лицо, голову, всю ее фигурку. Люде показалось, что у его взгляда были руки. Но эти руки не были похожи на руки мальчишек из техникума, которые позволяли себе проходиться по ней. Те руки были грубые и неумелые, злые и жадные, а эти… Но это и был только взгляд. А на руке, она сразу это заметила, поблескивало золотое кольцо.
– Ты славная девушка, Люда. Я тебе очень, – он подчеркнул слово «очень», – благодарен. И я этого никогда не забуду.
– Что ж я еще должна была сделать? Бросить вас?
– А почему бы и нет? Обшарить карманы и бросить. Это так обычно делается.
– Да? Это, может, в Москве так делается.
– Да ладно, Людочка, как будто ты не знаешь. Хотя ты еще молодая…
– Может, вы думаете, что и я вам карманы обшарила? – зло бросила Люда, прибавляя шагу.
– Да нет, не думаю. Впрочем… мне это все равно.
– Да, так? Так вот, мне не нужны ваши карманы и деньги ваши – заберите их назад, – сказала Люда и в каком-то гордом и отчаянном порыве протянула ему конверт.
Она сама испугалась того, что сделала, но брать свои слова назад не стала бы ни за что. Сергей Петрович удивлено посмотрел на Люду.
– Да что ты, девочка? Успокойся, – он приблизился к ней и опустил напряженно протянутую Людину руку. – Успокойся. Что ты?
Она и сама не знала, что с ней, с чего это она так вскипела. Он обнял ее за плечи, а затем опустил руки вниз, к талии. Люда вздрогнула в попытке освободиться, но его руки были сильными, уверенными и спокойными, так что ее напряжение действительно улетучилось. Теперь он стоял так близко от нее, что она могла чувствовать тепло его тела, вдыхать запах его рубашки. Сергей Петрович был высок и широк в плечах, и она вдруг почувствовала себя маленькой и слабой, но вместе с тем в полной безопасности. Такое случалось с ней нечасто.
Всю жизнь ей приходилось быть сильной. Мама погибла, когда Людочке едва исполнилось пять лет. Обстоятельства ее смерти были туманными, особенно для Люды, с которой отец не хотел говорить на эту тему. Люда знала только, что мама была изнасилована и убита, когда шла вечером с электрички домой. Отец не смог встретить ее в тот вечер, потому что был на обходе. Преступника или преступников так никогда и не поймали. С тех пор отец почти все время беспробудно пил. Люде казалось, что он заливает не только свое горе, но и чувство вины.
Хотя отец был очень добр к ней, Людочке, она с детства чувствовала, что он – еще меньший ребенок, чем она. И хотя он строго запрещал ей, она с детства ходила встречать его к переезду и даже до магазина. Часто отец приползал домой, что называется, на карачках. А иногда ей приходилось вести, почти тащить его домой. Особенно страшно ей было за него зимой, в морозы. Она очень боялась, что он замерзнет. Она боялась, что он упадет на рельсы и его раздавит поездом. Да и когда отец бывал трезвым, и тогда она чувствовала свое старшинство в доме. Хотя отец и пытался вести себя, как она это называла, по-взрослому, у него это плохо получалось. Особенно ей было стыдно за него на людях. Впрочем, на людях они бывали вместе очень редко.
Люда помнила, как однажды на ее день рождения отец повез ее в город, в ресторан. В ресторане им дали еду, которая показалась Люде совсем невкусной, даже хуже тех немногих простых блюд, которые она сама научилась готовить дома. Отец был весел и навеселе. Выпив графинчик водки, он стал громко разговаривать, смеяться, подходить зачем-то к другим людям, и ей было стыдно и страшно, что его сейчас побьют. Его действительно побили – побили официанты, потому что у него не оказалось достаточно денег. Всю дорогу домой, в автобусе, а потом в электричке, отец ругался на официантов, грозил устроить им что-то. Его кремовый, единственный нарядный плащ был испачкан кровью, и Люде так и не удалось потом до конца вывести пятна. Когда они шли от станции домой, отец молча и быстро шагал впереди, не оглядываясь на Люду, а когда спотыкался и падал, то отталкивал ее. Ему было стыдно, но он не мог ей в этом признаться.
И вот теперь, первый раз в жизни, она ощутила вокруг себя руки сильного человека, сильного мужчины. Мужчины, которого она совсем не знала. Но его руки не угрожали, не лапали, а успокаивали и дарили. Люда вдруг как будто вспомнила, что так и должно быть. А может быть, так и будет? Нет, со мной такое не случится!
– Ты славная девочка, Люда, – повторил Сергей Петрович, на секунду прижав ее к себе, а затем подался назад и отпустил ее, – не сердись. Какая ты сердитая.
Они уже пришли к тому месту, где Люда нашла его. В тот вечер отец был очень пьян, и ей пришлось делать обход вместо него. Железнодорожное начальство давно грозилось уволить отца за пьянство, но то ли некого было поставить на его место, то ли еще что, но ничего такого не случилось. Потеряй отец работу, им некуда было бы податься. Дом был казенный, огород тоже, до пенсии еще далеко. Поэтому Люде приходилось часто самой обходить все стрелки и светофоры. Всякий раз, когда она делала это, у Люды было странное, смешанное чувство. С одной стороны, ей казалось, что то, чем она и ее отец занимаются, не имеет никакого смысла. Все их жалкое существование, вся жизнь их, ничто не имеет смысла. Но какой-то голос говорил ей, что от ее обхода, как от свершения некоего странного религиозного обряда, могли зависеть жизни многих людей. Ей трудно было в это поверить, хотя отец и любил иногда по пьянке показать свою значимость, покорчить из себя героя. «Чем бы дитя ни тешилось…», – думала Люда.
– Вот здесь, – указала Люда вниз, в канаву, под откос, недалеко от бетонного дренажа. В канаве росли невысокие кусты и зеленело стекло разбитых бутылок. Люда осталась стоять на рельсах, а Сергей Петрович спустился вниз.
– Здесь?
– Левее. Да, точно здесь.
Сергей Петрович присел на корточки и молча закурил.
Докурив сигарету до половины, Сергей Петрович затушил ее о валявшуюся рядом консервную банку, встал и подошел к Люде.
– Спасибо, девочка, – сказал он и взял ее за обе руки. Они посмотрели друг другу в глаза, и Люде показалось, что она знает этого человека уже много лет. Всю дорогу назад они шли молча, и лишь на подходах к дому Сергей Петрович сказал:
– Я поеду. Знаешь, Людочка, я хочу, чтобы ты приехала ко мне, ну, в Москву. Я могу дать тебе работу, или пойдешь учиться в институт.
– Да мне сначала техникум закончить надо. У меня среднего образования нет.
– Это не проблема. У меня есть друзья везде, в любой институт без конкурса пройдешь. Приезжай.
– Я не могу.
– Почему?
Помедлив минуту, Люда ответила:
– Зачем? Да и что с отцом будет?
– А что с ним?
– Он же совсем сопьется.
Сергей Петрович снова закурил.
– Знаешь, Людочка, тебе пора и о себе подумать. Подумай, чего ты от жизни хочешь. Ты славная девушка, но я знаю много славных и красивых девушек, которых мне просто жаль. Жизнь сейчас жестокая, и она жестока ко всем. Я не хочу, чтобы она была такой к тебе, и я могу тебе помочь.
Все это время Люда следила за его руками, которые показались ей такими сильными и добрыми. Левая рука Сергея Петровича достигла бокового кармана пиджака, двумя пальцами он достал и протянул ей маленькую плотную бумажку.
– Это моя визитная карточка. Придешь ко мне в офис и дашь секретарю. Скажешь, как тебя зовут. Приезжай скорее, не теряй времени.
Люда взяла визитку.
– Спасибо, но я не могу.
Сергей Петрович нажал на брелок, и машина послушно приветствовала своего хозяина. Он сел на высокое сиденье и зеркальное стекло, в которое Люда недавно смотрелась, плавно опустилось.
– Я не прощаюсь.
– До свидания, Сергей Петрович.
– До свидания, Люда.
Стекло поползло вверх, и машина покатила по заросшей проселочной дороге. На миг от нее пахнуло тонким, почти спиртовым ароматом хорошо прогоревшего бензина, а потом все сменилось привычным запахом пыли и примятой полыни.
В двери показался отец. Было видно, что за это время он успел допить начатую бутылку и даже сверх того. Люда быстро сунула визитку в карман джинсов.
– Куда ж это он? Не попрощался даже. Вот такие они, новые русские. Благодарности не дождешься. Тьфу.
– Ладно тебе, отец. Что, мало тебе что ли он дал?
– Много, мало… Не в деньгах, Людочка, дело. Человеку кроме денег нужно, чтоб его уважали. Это нынешние прощелыги все на деньги меряют, бизнесмены. Денег куры не клюют, девать некуда.
Люда не хотела этого слушать и направилась в сторону переезда.
– Ты куда? Вернись сейчас же, я с тобой говорю, – прокричал невнятно отец. Но Люда даже не обернулась.
Отойдя подальше, она свернула в лес и побежала к дереву, в дупле которого она с детства прятала свои сокровища. На этот раз ей действительно было что прятать. В конверте оказалось десять тысяч долларов. Она положила в джинсы две стодолларовые бумажки, а остальные деньги завернула в целлофановый пакет, в котором у нее уже лежало сто пятьдесят рублей, и засунула как можно глубже в дупло. После этого она побежала в поселок в надежде, что обменный пункт еще открыт. Когда, запыхавшись, она подбегала к конторке, ей вдруг пришла в голову мысль, что деньги скорее всего, фальшивые. С этой мыслью она протянула стодолларовую бумажку кассирше. Та долго, к ужасу Люды, разглядывала бумажку на свет, и через увеличительное стекло, и даже через светящийся синим светом прибор. Наконец, она достала ключ, отомкнула ящик кассы, положила туда купюру и отсчитала Люде большую сумму в рублях. В тот вечер Люда училась тратить деньги.
А еще через месяц она, одетая во все новое и, как ей казалось, самое модное, выходила из поезда на станции Москва-Курская. Она бывала уже раньше в Москве, раза два – один раз их возили со школой на экскурсию на Красную площадь, а второй раз она ездила с отцом. Но это было, как она сама себе говорила, давно и не правда. И вот теперь Москва лежала у стройных, обутых в новые туфельки Людиных ног. Ей было жутко и весело. Было еще тепло, но ее трясло как в лихорадке, даже зубы стучали. Не умея сладить с собственным телом, Люда закинула на плечи сумки и, чтобы согреться, очень быстрым шагом направилась к метро. Только вступив в широкую и спокойную пасть московского монстра и ощутив на себе его ровное резиновое дыхание, Люда смогла немного успокоиться. Сначала она просто ехала в подземке, куда глаза глядят, а потом, свыкшись с окружением, достала из сумочки замусоленную визитку и в сотый раз прочитала адрес. Люда подошла к схеме метрополитена и долго изучала ее. Ей казалось, что все видят, что она не москвичка, а потому делала вид, что смотрит то на карту, то на свое отражение в окне, то на рекламу на стенах вагона. Наконец, ей удалось вычислить маршрут. Оказалось, ей надо было ехать прямо в центр.
Офис Эс Пе (так она теперь для краткости называла про себя Сергея Петровича, потому что часто разговаривала с ним в уме ) занимал целый особняк на тихой московской улице. Пройдя через охрану, которая смотрела на Люду то ли с любопытством, то ли с иронией, Люда попала в большую приемную, в которой за компьютерами сидели две молодых секретарши. Они посмотрели на Люду, как ей показалось, так же, как охрана, только хуже. Люда почувствовала себя очень неловко, и ей захотелось поскорее уйти отсюда, но отступать было поздно, и она, нарочито гордо, протянула ближайшей к ней секретарше визитку и сказала:
– Я – Люда.
Девушка предложила Люде подождать, а сама набрала номер, что-то негромко сказала, подтвердила и положила трубку. Пока Люда поправляла волосы, широкая полированная дверь кабинета отворилась, и в ней показался сам Сергей Петрович. На этот раз на нем был строгий деловой костюм, в котором Сергей Петрович напомнил Люде членов правительства, как их показывают по телевизору.
Увидев Люду, Сергей Петрович искренне, счастливо улыбнулся, и эта улыбка изгнала все страхи и сомнения, которые терзали ее последний месяц.
– Людочка! Какая ты молодец, что приехала! Проходи. Ты обедала? Да какой там. Светочка, закажи нам сюда обед на двоих, по-быстренькому, и приготовь кофе.
– Хорошо, Сергей Петрович, – ответил голос вышколенной секретарши.
– Заходи же, давай, – пригласил Люду Сергей Петрович, пропуская ее вперед себя.
Люда никогда еще не видала такого кабинета и даже не представляла, что так бывает. Особенно ее поразили огромный стеклянный стол Сергея Петровича и широкие кожаные кресла и диван, на который он и пригласил ее присесть. Диван был такой мягкий и удобный, что даже напугал ее – Люде показалось, будто его черная кожа, как живая, чувственно обхватила ее. Сергей Петрович устроился в кресле напротив. Люда открыла было рот, чтобы сказать какую-нибудь дежурную фразу, но ее глаза наткнулись на взгляд Сергея Петровича, и губы ее снова сжались. Благодаря какой-то женской интуиции, Люда с одного взгляда убедилась, что то, что терзало ее весь этот месяц, было правдой. Сергей Петрович ждал ее. Он желал ее. Чтение его мыслей не оскорбило Люду. Она еще не знала, понятия не имела, что и как будет, но она знала одно: она и сейчас располагает такою же властью над этим сильным, умным, красивым человеком, как и тогда, когда в первый раз увидела его беспомощным, без сознания. И Сергей Петрович тоже понял что-то. Он понял, что и в своем роскошном офисе он нуждается в этой девочке ничуть не меньше, чем нуждался в ней тогда, когда лежал в канаве.
* * *
В конце ноября Людино прошлое, от которого она, как ей казалось, убежала, явилось к ней в жалком подобии отцовской плоти. Поднимаясь на свой этаж, Люда вдруг ощутила до боли знакомый запах, запах отца. Он ждал ее, сидя на лестничной клетке.
– Людочка, – по-пьяному ласково и строго прозвучал голос отца. – Людочка.
Слабая улыбка озарила пьяное, поношенное лицо. Люде стало нестерпимо больно, ей хотелось и обнять его, и столкнуть с лестницы. К горлу подкатил тяжелый слезный ком.
– Зачем ты приехал? – быстро спросила она.
– Я приехал к тебе, – он попытался встать и обнять Люду, но она твердо отстранила его от себя.
– Не надо, – Люда приоткрыла дверь квартиры, но еще не решалась войти. Отец, обретя, наконец, равновесие, стоял перед нею, держа в руке старую и грязную дорожную сумку и дыша перегаром прямо ей в лицо.
– Почему ты убежала из дома? – силясь казаться строгим, сказал отец.
– Я уехала, а не убежала. И я уже не маленькая девочка, чтобы за мной смотреть. Да ты и никогда не смотрел за мною – я за тобой смотрела.
– Людмила! – почти крикнул на нее отец и свободной рукой схватил ее за плечо.
Она оттолкнула руку отца, но в следуюший миг уже подхватывала его теряющее равновесие тело. На этот раз он оттолкнул ее и сделал «страшные глаза». Вряд ли кого этот взгляд мог испугать, тем более ее. Но она как-то помягчела и предложила отцу:
– Ладно уж, заходи, если приехал. Только ненадолго.
Они зашли в ее маленькую квартирку, и отец сразу же направился в туалет.
Люда тем временем прошла в зал и плюхнулась обессилено в кресло. «Что теперь? – думала она. – Что мне с ним теперь делать? Куда его девать? Куда самой деваться? Вот оно, наказание за мои грехи – достигло меня».
Под шум сливного бачка отец вышел из туалета и с любопытством стал осматривать квартиру.
– И сколько ты за нее платишь?
– Это моя квартира, личная, частная, понимаешь? Как ты меня нашел?
– Кто ищет, тот всегда найдет, – попытался пошутить отец, но наткнулся на колючий взгляд Люды и виновато опустил глаза. – Нашел, да и ладно, – пробормотал он.
Только теперь, оправившись от шока и внимательно оглядев отца, Люда поняла, как сильно он сдал и опустился за последние месяцы. Его нарядный плащ, тот самый, с которого она некогда старательно отстирывала кровь, из бежевого превратился в темно-серый и весь покрылся пятнами. Брюки были совершенно бесформенными, в разводах от мочи. На лице свалялась многодневная щетина.
– Посмотри на себя! – вырвалось у Люды. – На кого ты похож? Что ты с собой сделал!? Совсем допился! Дошел! Зачем ты ко мне-то приехал? Опять мучить меня? Мало тебе, что ты все детство мне испортил, хочешь мне всю жизнь догубить?
– Людмила! – опять пытаясь казаться строгим, вставил слово отец, но в голосе его слышалось лишь отчаяние. – Люда!
– Что «Люда»? Что, папуля? Хочешь, чтоб я тебе опять штаны твои вонючие стирала? Найди себе кого-то еще, бомжиху какую-нибудь на вокзале и живи с нею. И вообще, – сказала она уже спокойным голосом, – езжай домой, папуля, езжай поскорее. Я тебе дам денег на билет, а ты езжай.
Она встала, подошла к комоду, достала несколько сотенных и пятисотку и протянула отцу. Тот молча взял деньги, тупо посмотрел на них и сунул в карман.
– Езжай же, чего тебе еще? Езжай домой.
– Нет у нас больше дома, Людочка, – виновато опустив глаза, сказал отец.
– Ага, дождался, выгнали, – завелась Люда. – Я же так и знала, что без меня это случится.
– Да не выгнали, – пробормотал отец, – сгорел он.
От неожиданности Люда на минуту потеряла дар речи. Она не была готова к этому. Все светлые воспоминания детства, особенно смутные воспоминания о маме, были связаны с этим домом, с его запахами, с его скрипами, с его дрожащей от проходящих поездов посудой. И хотя никак не могла назвать она свое детство счастливым, все же это было детство, ее детство, и никто не вправе был вырывать у нее его остатки.
– Как сгорел? – бессильными губами пролепетала она. – Что ты сделал?
– Я сделал? – вставая в оборону, притворно возмутился отец. – Я ничего не делал. Замкнуло, должно быть, что-то в проводке. Я пришел – а дома нет, бревна догорают.
– Все-все сгорело?
– Ну, остался там чайник, то да се. Да что мне с того? – и тихо добавил. – Все, доченька, сгорело.
Охватившее Люду горе и воспоминания отца о пережитом несчастье, казалось, на минуту сблизили отца и дочь, их скорбящие сердца соприкоснулись. Но только на минуту. Медленно поднявшись из кресла и не в силах противиться охватившему ее холоду, Люда сказала:
– Убирайся отсюда. Ты приносишь одни несчастья. Из-за тебя умерла мама, ты испортил мое детство, разрушил все и еще набрался наглости прийти сюда. Вон отсюда! Забудь сюда дорогу. От меня ты больше ничего не получишь. Понял? Убирайся.
Отец встал и, не смея ничего сказать или даже посмотреть на Люду, направился к двери.
– Уезжай из этого города. Езжай куда-нибудь. Я не хочу тебя больше видеть, никогда. Никогда!
Все кипело у нее внутри. В этот момент ненависть восторжествовала над ее жалостью, и ей вдруг стало от этого легче. Сколько можно жить раздвоенными чувствами? Он пропил их жизни, он во всем виноват и даже не пытается оправдываться.
– Вон отсюда, – наступала на него Люда. – Убирайся!
Она брезгливо подталкивала влажный плащ и его жалкое содержимое к выходу. Отец показался ей теперь таким легким, почти невесомым. Совсем не таким, каким она привыкла таскать его домой. Или она наконец окрепла?
Захлопнув за отцом дверь, Люда прижалась к ней спиной, как бы запирая свой дом, свое будущее от этого смердящего плаща, от его попыток войти еще раз в эту дверь, в ее жизнь. Но попыток не было, и Люда услышала неровные шаги слабого тела, спускавшегося по лестнице.
«Что я наделала? – подумала она в страхе. – Я же убила его, послала на верную смерть». Но другой голос, перекрывая жалость, говорил ей: «При чем тут ты? Ты довольно уже с ним мучилась. Это ходячий труп. Не хочешь же ты, чтоб он медленно разлагался у тебя под носом?»
Люда вдруг заметила, что отец ушел без своей сумки. Первой ее мыслью было догнать его, вернуть сумку и, может быть, хотя бы обнять отца на прощанье. Но она тотчас прогнала эту мысль. Но и оставлять сумку было нельзя – отец мог вернуться за нею. Люда схватила сумку и выбежала на балкон. Отец долго не выходил из подъезда, и Люда даже испугалась, что он вернется и будет барабанить в ее дверь или сядет и будет сидеть на лестничной клетке. Но ее опасения были напрасны: дверь подъезда хлопнула и грязный плащ, держась за перила, покачиваясь, стал спускаться по ступенькам.
– Отец! – крикнула Люда, и ей показалось, что в ее голосе было больше мягкости, чем ей хотелось бы. Отец задрал голову и взглянул на Люду. Люда с сожалением отметила, что на его лице мелькнуло какое-то подобие надежды.
– Забирай, – перегнувшись через перила, Люда бросила отцовскую сумку с четвертого этажа.
Сумка с глухим, но безошибочно стеклянным звуком ударилась об асфальт. От нее, как от выбросившегося из окна человека, что-то медленно растеклось на асфальте. Люда вздрогнула, но поняла, что, скорее всего, это была водка. Кроме взгляда отца Люда теперь уловила на себе взгляды немногих случайных прохожих. Она ушла с балкона и закрыла дверь на щеколду. Затем она завалилась на диван и закрыла лицо подушкой. Странно, но плакать ей не хотелось. Ей вообще ничего не хотелось. Внутри воцарилась пустота.
* * *
Прошло еще несколько месяцев. Сергей Петрович, или, как она теперь обычно называла его, Эс Пе, приезжал к ней каждый или почти каждый день. Люда ждала его и в тот вечер. Его долго не было. Люда звонила Эс Пе на сотовый, но «абонент был вне зоны досягаемости». Люда разозлилась и даже стала немного ревновать, чего с нею до того времени не случалось. Она рано легла в кровать, но никак не могла уснуть: она все думала, что сейчас придет Эс Пе и какую сцену она ему устроит. А он все не приходил. На мгновенье у нее промелькнула мысль помолиться о нем, как некогда в детстве она молилась за отца, детской молитвой. Но она прогнала эту мысль, потому что ей не хотелось думать ни об отце, ни о своем жалком детстве.
Когда Люда проснулась, было уже 10 утра. Эс Пе так и не приехал. Не вставая с кровати, Люда позвонила в офис. Некоторое время она не могла дозвониться, телефоны были заняты, а когда, наконец, Люде ответили, ей захотелось снова заснуть и проснуться где-нибудь еще, в какой-нибудь еще жизни: машину, в которой Эс Пе ехал с работы, ехал к ней, Люде, взорвали.
Хоронить было в сущности нечего, но похороны устроили пышные. Люда чувствовала себя очень неловко под колючими взглядами родственников Сергея Петровича. Те, кто прежде был, по крайней мере, учтив с нею, теперь, казалось, не замечали ее. Да и кем она теперь была? Дыркой от бублика. Не стало бублика, не стало и ее. Действительно, не прошло и недели, как к ней в квартиру ввалились какие-то люди и сказали, что она должна немедленно съехать. Эс Пе так и не переоформил квартиру на Людино имя. Ей пришлось судорожно заняться поисками нового жилья. Оказалось, что снимать квартиру очень дорого, и ее сбережений надолго не хватит. Надо было одновременно искать и работу. В одночасье все изменилось в Людиной жизни. Эс Пе избаловал Люду своим вниманием, своими подарками, невольно приучил ее к жизни легкой и беспечной. Чтобы как-то компенсировать свое убогое детство, Люда сделала себя капризной девочкой, а в Эс Пе видела не столько любовника, сколько суперпапу, который выполнял ее малейшие прихоти и капризы. Эс Пе с радостью делал это. И вот теперь его не стало, и Люде надо было творить себя заново. Кем она теперь будет, она еще не знала. Эс Пе помог ей почувствовать свою значимость, даже полюбить себя. Она чувствовала над ним свою власть, и это вдохновляло ее. А теперь она смотрела на себя в зеркало и не видела там ничего достойного внимания. Эс Пе был ее макияжем, который теперь был безжалостно размазан и смыт, и она увидела себя такой, какая есть. Люда много раз говорила Эс Пе, что не любит его так, как ему хотелось бы, и что никогда не сможет взглянуть на него по-настоящему влюбленными глазами. Но теперь ей казалось, что она любила его. Еще важнее было для нее то, что сама она была любима. Обстоятельства встречи с Эс Пе были удивительны, и это во многом определяло странный характер их отношений. Кроме того, рядом с Эс Пе, который был намного старше ее, Люда как-то забыла о своем возрасте и почувствовала себя одновременно взрослой женщиной и избалованной девочкой. Вряд ли что-то подобное могло повториться в ее жизни. Она понятия не имела, чем живут ее московские сверстницы. Свое знакомство с этим новым для нее миром она начала, переехав на другую квартиру, где, кроме нее, уже жили две девушки: Марина и Света. Через новых подруг Люда стала постепенно приобщаться к реальной столичной жизни. То есть к тому, от чего всеми силами пытался оградить ее Эс Пе. Вскоре она поняла, что у него были на то все основания.
* * *
С момента своей последней встречи с отцом Люда ни разу о нем не слыхала. Однако со смертью Эс Пе ее стали посещать странные мысли: Люде казалось, что она могла уберечь Эс Пе от несчастья, если бы в ту ночь она все же помолилась о нем. Умом она понимала, что это, наверное, ничего бы не изменило, но в глубине души что-то все более убеждало ее в обратном. Люде вдруг захотелось вновь пережить те волнительные детские моменты, когда некое Высшее Существо, Бог, чудесным образом отвечал на просьбы девочки и хранил ее отца. Может быть, ей только казалось, что Кто-то отвечает ей, но что, если это правда? Теперь у нее не было ни отца, ни Эс Пе. Теперь она была сама по себе, ей не о ком было переживать, но и о ней никто не заботился. Какое-то время ей даже нравилось такое положение, но потом чувство одиночества взяло верх. Да, ей нужен был любовник, но любовника можно было еще найти… может быть. В первую очередь ей нужен был отец, суперпапа, который не замерзнет по пьянке, которого не взорвут в собственном авто, которого бы она любила, который бы заботился о ней. Введенная в заблуждение успехом и уверенностью Эс Пе, Люда как-то упустила из виду, что он тоже человек, что жизнь его висела на таком же тоненьком волоске, как и жизнь ее неудачника отца. Люда поняла, что… она совсем не заботилась об Эс Пе, не жалела его…
В один из вечеров, когда девушки смотрели телевизор и готовились ко сну, Людина подружка, Света, вдруг услышала в новостях число уходящего дня и вспомнила, что у ее мамы, живущей где-то в Красноярском крае, сегодня был день рождения. Так как у мамы не было телефона, Света решила бежать на телеграф и отправить маме поздравительную телеграмму. В чем была, накинув сверху Людин синий плащ, она выбежала в ночь. Девушкам не раз приходилось возвращаться домой гораздо позже, поэтому никого этот ночной поход особенно не встревожил. Марина в скором времени легла спать, а Люда еще досматривала телевизор.
Время, однако, шло, и когда стрелки часов перевалили за полночь, к Люде стало подступать такое же чувство, как в ту роковую ночь, когда она ждала и не дождалась Эс Пэ. Люде вдруг стало казаться, что от нее теперь зависела жизнь подруги. Мысль эта подбрасывала ее с кровати и со стула, заставляла ходить по комнате взад и вперед. Мысль эта даже не давала ей пойти встречать Свету, хотя несколько раз Люда уже набрасывала на себя куртку. Что будет, если она поддастся этому чувству, как в детстве, и будет говорить с Богом, просить Его о том, чтобы Светка благополучно добралась до дома, чтобы она вернулась живой и невредимой? А что, если этого не случится? Значит, все ее детство она говорила в никуда, значит все было обман, самообман? Что ж, тогда, по крайней мере, она сможет окончательно избавиться от этого предрассудка. Пусть вместе с ним сгорят и все мосты в ее детство, как сгорел по пьянке дом ее отца. Тогда ей, наверное, станет легко, как перекати-полю. Тогда она не будет вкладывать никакого смысла в то, в чем просто-напросто нет смысла. Вообще, нет никакого смысла, ни в чем – и эта мысль не будет для нее отныне гнетом, а будет освобождением, пробуждением.
А что, если в ответ на ее молитву или, скорее всего, независимо от этого Светка объявится, хотя бы поутру, живая и здоровая. Да, скорее всего, так и будет. Мало ли, может, встретила кого из знакомых или еще что. Девчонка. Если так, думала Люда , тогда я так и останусь со своими глупыми идеями. И еще, тогда я буду винить себя в том, что в ту ночь я не просила об Эс Пе. И это будет ужасно. А еще… еще… я перестала, давно перестала просить об отце. Где он теперь? Жив ли? Да какой там. Он бы не пережил эту зиму. Он осенью-то уже доход был. И еще я его так… Да, это я убила его.
Люда не находила себе места, а время все так же бессмысленно уплывало из слабой китайской батарейки. Наконец Люда рухнула на Светкину кровать, уткнула лицо в подушку и зарыдала, накрывшись с головой одеялом. Сквозь рыдания пробивались и слова, но разобрать их было почти невозможно – они утопали в ватной ловушке тяжелого стеганного одеяла: «Прости… Света… прости… отец… спаси…»
* * *
Эта зима была самой тяжелой в жизни Николай Иваныча. Он дошел до ручки. После встречи с дочерью в его душе оборвались те тонкие ниточки, которые ранее еще привязывали его к жизни. Теперь он сорвался и катился, а так как ниже катиться было некуда, он перекатывался с одного дна на другое. Кормился где придется. Иногда благотворительным супом, чаще объедками у всяких кафе и ресторанов быстрого питания. На какое-то время приспособился есть в благотворительной столовой, которую содержали, как ему сказали, какие-то сектанты. Туда его не пустили сначала, потому что он был грязный и вшивый. Но нашелся добрый человек, который отвел его в санпропускник, где его отмыли от вшей и даже дали чистую одежду. Это было настоящее блаженство. Человек, который отвел его в санпропускник, а потом привел в столовую, пытался рассказать Николай Иванычу что-то о Боге, но Николай Иванычу трудно было думать. У него не было денег на приличный алкоголь, и он заправлялся всем, чем придется. Много падал, замерзал, травился, а потому в голове у него теперь всегда стоял туман. Иногда голубой, ласкающий, иногда черный, страшный. Когда в столовой ему говорили о Божьей любви, о воскресении из мертвых, о каком-то свете, в котором нет тьмы, лицо его выражало что-то наподобие улыбки. Он ни о чем не спорил, ничего не говорил, просто ел и улыбался, улыбался и ел.
Но чистота в скором времени сошла, и ему стыдно было снова проситься в санпропускник. Да и правила там, он слышал, стали жестче: то ли прописку московскую требовали, то ли паспорт, то ли еще что. И он вернулся на подножный корм. Да и много ему надо?
Спал Николай Иваныч первое время в электричках, но потом милиция что-то ополчилась на бомжей и стала их сильно гонять. Пока у него еще не украли документы, его пускали по корочкам железнодорожника на вокзал. Но и двери вокзалов для него скоро закрылись. Добрый бомж, дед Колюха, привел его с собою в подвал не то полудостроенного, не то полуразрушенного дома. Через подвал проходила теплотрасса, которая давала течь, и оттого в подвале всегда было сыро, но тепло и пахло паром, мочой и суррогатами. Подвал показался Николай Иванычу райской долиной, но счастье не было долгим – вскоре помещение захватила группировка молодых бомжей, и его старые обитатели оказались на улице. Оставалось одно: ночевать по подъездам и подвалам тех домов, в которых еще не установили замки и домофоны.
В эту ночь ему повезло. Дверь в подвал пятиэтажки оказалась открытой, и он пристроился в конце длинного коридора, состоящего из дверей в чуланчики жильцов дома. В другом конце коридора тускло светила пыльная лампочка. Она едва держалась на цоколе, поэтому ее никто и не вывернул. Пахло плесенью и протухшей капустой. Свернувшись по-детски клубочком, Николай Иваныч забылся в беспокойном подобии сна.
Из этого состояния его вывели приглушенные звуки какой-то возни и, как ему почудилось, оборвавшегося крика. Тихонько, по-звериному, чтобы не выдать себя, Николай Иваныч приподнялся на локте и стал вглядываться в другой конец коридора. Его посаженное зрение смогло различить очертания трех фигур. Судя по всему, это были двое мужчин и одна женщина. Николай Иваныч отчетливо мог слышать голоса:
– Ты что, сука, дергаешься? Все, расслабься, детка. Расслабься, тебе говорят!
Говорящий ударил женщину в живот так, что та перегнулась пополам. При этом раздалось нечто похожее на мычание – рот у женщины, очевидно, был заткнут. Другой мужчина, стоявший позади женщины, с размаху пнул ее между ног. Женщина еще раз издала какой-то звук и, потеряв равновесие, упала на пол.
– Что разлеглась? Спать сюда пришла? На колени! – закричал первый мужчина и несколько раз, примерившись куда-то, ударил женщину ногой.
– Давай веревку, подвесим ее, – снова раздался тот же голос.
Дряблое сердце Николай Иваныча отчаянно прыгало, гоняя кровь из желудочка в предсердие и обратно. Он успел многое повидать за недолгий срок своей бомжовской жизни, но ничто никогда так не надрывало ему сердце. В этой женщине его замутненное сознание вдруг увидело его жену, Светлану. «Так вот как это было, – пронеслось в его голове. – Вот как это было! Ах, сволочи, ах вы, сволочи!»
– Ах, сволочи, ах вы, сволочи! – попытался прокричать он, но вместо крика из его горла вырвался какой-то сиплый хрип. Мужчины вдруг испугались и замерли, но разглядев в свете подвального оконца поднимающийся жалкий силуэт, сразу успокоились.
– А ну давай вали отсюда, урод. Сколько вас расплодилось. Плюнуть некуда, чтоб не попасть. Пшел отсюда.
В голове у Николай Иваныча замелькало, закружилось его прошлое, его молодые годы. Светочка, Светик, Цветочек, Солнышко! Как он любил ее! С тех пор, как он встретил Свету, он совершенно потерял себя. Она стала для него всем. А он ради нее стал ничем, стал просто жить и не думать ни о чем, кроме нее. Куда только делись его гордость, его достоинство! Он сразу выложил перед нею все свои карты, а она, почувствовав власть, стала играть им. Стала вить из него веревки, стала втаптывать его в грязь, потом приподнимать, чтобы снова еще больнее уронить. Она жарила его на углях ревности, она издевалась над ним, она подогревала его лишь затем, чтобы потом повернуться и уйти с другим. Она сделала все, что может сделать женщина, чтобы ее возненавидели. А он продолжал ее любить. Над ним смеялись уже все. Но однажды она пришла к нему с мокрыми глазами, обхватила его колени и выдавила: «Прости!»
– Ты выйдешь за меня? – просто спросил он.
Она посмотрела на него снизу вверх и так же просто ответила:
– Да.
А когда ее не стало, не стало и его. Хотя он еще долгое время числился путевым обходчиком, «станционным смотрителем».
Туманы в голове Николай Иваныча вдруг зашевелились, заклубились, как джины из бутылок с суррогатами. Два тумана черных и один синий. А позади туманов болталась на двух проводках лампочка – единственный свет во всей этой темноте.
– Свет мой! – закричал Николай Иваныч, бросаясь на черные туманы. – Светик мой, Светочка, я иду, я спас…
Синяя тень мелькнула в сторону и растворилась в свете. Старая подвальная лампочка зашипела, вспыхнула бело-синим, слепящим светом и погасла.
* * *
Люда перестала рыдать. Она скинула с себя Светкино одеяло и взглянула на часы. Было без пяти три. Она знала, что Светка сейчас придет. Люда встала с кровати и уверенно подошла к входной двери. Открыв ее, она услышала хлопанье двери подъезда и неровные шаги. Люда бросилась вниз по лестнице.
На Светином лице запеклась кровь, а под глазами было черно. Она шла, прихрамывая и держась за перила. У Люды тоже ослабли ноги, когда она увидела подругу.
– Ты жива? – глупо спросила она.
– Да.
– Вызвать «скорую»? Милицию?
– Нет.
– Что случилось?
– Потом.
Люда помогла подруге подняться на этаж и довела ее до кровати, которая еще хранила тепло Людиного тела и влагу ее слез.
– Откуда он знал мое имя? – спросила кого-то Света и упала на подушку.