Яблоневый сад (Юрий Сергеевич Павлов) / Проза.ру

            (три жизни Никифора Берёзкина)

Лесная земля мягкая и податливая. Штыковая лопата без усилий, с лёгким хрустом входит в серый подзол. Копать нетрудно. Одна незадача – принялись рыть в тени трёх вставших полукругом берёз. Корни этих, пока ещё небольших берёзок, и доставляют больше всего хлопот.
Копаем могилу. Отступить в сторону или назад – быстрее бы пошло дело, но тогда потеряется весь смысл нашей затеи: Берёзкин – ему и лежать под берёзками. Сейчас они ещё молоды, потом, когда войдут в силу, заматереют и перейдут в разряд плакучих, выросших на равнине берёз, запоют ему песни: то весёлые, весенние – с птичьим щебетом и свистом, то грустные и тягучие, осенние – с пронзительным ветром и частыми дождями из нахлобученного серого неба…
Нет больше деда... Трудно привыкнуть к этой мысли. Ещё вчера утром, сидя на лавочке у палисадника под развесистой ветлой, он просматривал свежие газеты, выискивая интересующие его новости, обдумывал своё житьё-бытьё, вспоминал прошлое.
Вчерашний день выдался погожий: солнечный, но не жаркий – исключительный и редкий июльский день. Я с утра уехал на ткацкую фабрику к молодёжи. Там меня и настиг телефонный звонок ¬– резкий, отрывистый, когда я, уже попрощавшись и уходя, не успел ещё выпустить дверную ручку из руки.
– Вас..., – вернула меня секретарь комитета комсомола. – Жена..., – как-то растерянно произнесла она, передавая мне трубку. Какое-то недоброе предчувствие кольнуло сердце: что-то случилось… С кем? Что?
Я дрожащей рукой взял трубку и услышал изменившийся голос супруги:
      – Только что звонили…, – она сглотнула комок, и замолчала.
Я почувствовал её беззвучный плач. «Боже мой! – Мама? Папа? Что-то с сестрой или с братом? С её родственниками?!...»
      – Звонили с Болотского, – продолжила, немного успокоившись, она,– сегодня утром умер дедушка…, – и заплакала в голос.
      Я молча ждал, когда скажет то, чего не договорила. Утешить бы её, прижать к себе, погладить волосы... Что ещё я мог?       Но в это мгновенье я был лишён и такой малости. Любые же слова были неуместны и казались пустыми и легковесными.
Уже успокоившись, жена продолжила:
      – Я спешу на электричку, которая, через час будет там, у тебя. Не опаздывай, подсаживайся в третий вагон с головы состава. Чёрную рубашку я тебе взяла…
Через полчаса, задолго до прибытия поезда, я был на посадочной платформе. Пассажиров, кроме меня, никого не было, позже, наверное, подойдут. А пока я присел на лужайке, в тени раскидистого клёна, – на чурбачок, покрытый газетой, ждать поезда и задумался...
Вспомнился последний приезд к деду. Было это недавно, в прошлом году. Не вышло у нас встретиться на майские праздники, а на Победу – тем более. Был юбилейный год, не отпустили по работе из города... Приехали мы на Болотский уже во второй половине месяца. Стояла теплынь. Помню, дав немного отдохнуть с дороги, повёл нас Никифор Петрович в свой сад. Боже мой, что там делалось! Такую бело-розовую кипень цветов не видел, наверное, с детства. А дух какой стоял – не уходить бы никогда и никуда, а дышать и дышать, чтоб за всю прожитую жизнь надышаться вволю. А что вытворяли пчёлы! «Идёт, гудёт зелёный шум, весёлый шум, весенний шум...», – вспомнился Некрасов. В тот благодатный полдень наше молчание да вздохи за столиком, утопавшим в молодой шелковистой траве, поднявшейся в тени подросших яблонь, было красноречивее любых высоких слов «за жизнь». Молчать, не спугнуть тишину... Наслаждаться покоем, благодатью, ниспосланной свыше...
Тогда, помнится, Никифор Петрович как ни пытался скрыть свою радость и восторг, поскупиться на чувства, – не получилось!
   – Гляди-ка, ¬-¬- как невесты! Белы-белы – в кружевах... Дождался... А говорили, – не успею! Да я и не чаял дождаться – не это главное, но уж если зацвели, то да... – взволнованно суетился он, часто-часто моргая, пряча от нас повлажневшие глаза... Вот и его, крепкого, сдержанного, пробрала сентиментальность...
   Погрузившись в раздумья и воспоминания, я не сразу уловил короткий свисток притормаживающей электрички.
      ...Поздно вечером, через Владимир, с двумя пересадками, мы прибыли на место.
Деда ещё не привезли из больницы, где он в полдень, не приходя в сознание, умер. В доме царила суматоха: подъезжали родственники, включались в работу.
   Через заднее крыльцо и двор я вышел в сад. Столик, за которым мы сидели с Никифором Петровичем год назад, стоял на прежнем месте – под самой развесистой яблоней, в тени двора. Несмотря на прошлый урожайный год, она и теперь вся светилась глянцевитыми завязями яблочек. Солнце село, лишь последние его лучи, уже из-за кромки горизонта, розовато красили высокие перистые облачка. Ветер стих. Назавтра ожидалась хорошая погода. И всё же, несмотря на установившееся безветрие, нет-нет да и вздрагивали листики яблонь, тончайше вызвенивая в чутком воздухе какую-то свою, им только одним знакомую, мелодию. А может, мне это чудилось – тихий шелест, как шёпот, как вздох, живых, горюющих деревьев. Яблонь, помнящих и берегущих тёплое прикосновение шершавой человеческой ладони... Да, да, – они горевали... Горевали неутешно, не заламывали картинно рук на ветру, не плескали листвою, а тихо и печально, сдержанно, как умел горевать хозяин, когда по весне, после студеной зимы, вдруг обнаруживалось погибшее деревце. Он винился и горевал, что не мог спасти, не уберёг... За добро платят добром...

   2.

Поздней осенью второго послевоенного года, уже по первому снегу, однажды вечером в избу Клавдии Ивановой постучали. Хозяйка выждала некоторое время – не показалось ли, но стук повторился с большей настойчивостью.
На высоком крылечке стоял мужчина лет пятидесяти, в полушубке, валенках, лисьем треухе. Одной рукой он держал лямки заплечного вещевого мешка. Незнакомец был худ и невысок, с морщинами на низком лбу, впалыми щеками и косматыми бровями, из-под которых насторожённо и устало смотрели глубоко запавшие глаза.
– Комнату сдаёте? Я по рекомендации…– бросил он пытливый взгляд на хозяйку, и глаза его вдруг ожили, потеплели, и лицо осветилось слабой, какой-то вымученной улыбкой:
– Клавдия, не узнаёшь?
Она строго взглянула на него, всё так же крепко держась за дверную скобу и заслоняя проход внутрь. Что-то давнее и знакомое показалось в его облике, но где, когда и при каких обстоятельствах она могла видеть этого человека, вспомнить не могла.
– Мошок…, ярмарка, – подсказывал он.
Она ещё раз, более пристально, поглядела в его глаза, и тёплая волна давно забытого и пережитого поднялась в груди.
– Никифор, ты?
Он утвердительно покивал головою, взглядом спрашивая разрешения войти, и шагнул вслед за ней в полумрак выстуженных сеней.
Долго в тот вечер не гас фитилёк керосиновой лампы, и светилось окно в доме солдатской вдовы Клавдии Ивановой. Дважды разогревался и ставился на стол самовар, давно по тёплым печуркам да закуткам спали дети, а они всё говорили и говорили, вспоминали, вздыхали и переживали…
Больше говорил он, впервые за десять лет получив такую возможность. Впервые за долгие годы приоткрылась, казалось уже, наглухо заколоченная досками времени душа. Впервые за много лет слушала она заинтересованно мужскую речь, ловила и пропускала через сердце каждое слово горькой и святой его исповеди. Кем он был для неё в эти исповедальные минуты бесконечно долгой и глухой    жизненной суеты, где последний светлый огонёк скромного женского счастья погас в её душе ещё в октябре сорок второго под Воронежем? Падшим ангелом, спустившимся с небес на грешную землю? Кем была она для него в этот затянувшийся зимний вечер, не проронившая почти ни слова, с замиранием сердца внимавшая под стук ходиков и сонное ребячье сопение его перезревшему в душе и вымученному слову? – Очистительной Богоматерью, распростёршей над ним с той минуты спасительные крылья?
Как бы то ни было, жизнь этих двух людей с этого времени круто изменилась, наполнилась для каждого новым смыслом и содержанием. Склеились две судьбы в одну, уменьшилась постылая доля сиротства и одиночества.

3

Он вернулся в отчие края, на родину. Родину не мачеху – мать, как и должно было быть от века, навсегда. Вернулся на родину, которая его мытарила в лихолетье, когда саму терзали нужда и нищета, человеческая слепота и глухота, ярость отчаяния и горечь бессилия. Разве можно обижаться на родную мать, обезумевшую от горя и страданий?
В жизни человеку выпадает в равной мере и добра, и зла, радости и печалей, счастья и страданий. Только запоминается и остаётся в душе больше светлого и хорошего. Так устроен человек. Это светлое и хорошее помогает жить, расцвечивает жизнь яркими красками, даже когда сумрачно и серо вокруг.
Никифор рос впечатлительным ребёнком, жадно впитывающим и осмысливающим окружающую жизнь. Не обладая какой-то особой физической силой, от природы болезненный и хрупкий человек, он обладал огромной силой духа, которая позволяла выжить там, где, казалось, это совершить было никак невозможно. Видно, с детства до зрелых лет его щедро питали живительными соками глубинные крестьянские корни.
Ровесник века, он в полной мере пропустил через себя все бурные процессы тех грозовых лет: революции, войны, гибель жизненного уклада. Но основу этого уклада – мудрость поколений, бесценный опыт предков, – словом, лучшее из всего, что выработало человечество, не отверг, как многие в те годы, а сохранил, как оберег, в самой глубине души.
Рано познав нужду и тяготы крестьянского труда, он сформировал в себе неугасимую уверенность в том, что человек сам ведёт себя по жизни и определяет, как жить. Так или иначе, на этих худосочных подзолистых почвах рос, воздухом бесчисленных березняков и перелесков дышал, из этих супесей и суглинков была замешана его непростая горемычная судьба.
Его большая крестьянская семья, где он был младшим из шестерых детей, и в которой, как и положено, всем распоряжался отец – крепкий прижимистый хозяйственник – не только выживала, но и относительно сыто, а, можно сказать, и с достатком, шла по жизни в эпоху разброда, шатания и слома многовековых крестьянских устоев.
Как умудрялся отец выгадывать между засухами и наводнениями, мором и пожарами, падежом скота и недородами – одному богу известно, но хозяйство его не только уверенно выбиралось среди рифов и скал бурного пространства времени, но и расширялось, пополняясь техникой и рабочей силой.
Как только грянула коллективизация, понял Петр Никифорович, а ему тогда уже было за шестьдесят, что не устоит перед новой волной этого вселенского потопа. Чутьём почувствовал, сердцем, которое его в жизни никогда не обманывало.
В 1932 году выслали его на три года в глушь несусветную, и в упадок пришло его хозяйство, но младший сын этого уже не узнал. За несколько лет до ареста отца уехал в Москву учиться и работать, поскольку багажа знаний, полученных в церковно-приходской школе, его основательной и цельной натуре явно не хватало. Ум жаждал деятельности, а душа – простора.
Москва тех лет встретила его шумом и гомоном скопища народа, звоном трамваев, цокотом пролёток и экипажей. Как было не растеряться в этом муравейнике парню из сельской глубинки, не видевшему ни разу доселе ни трамвая, ни автомобиля, ни домов выше двух этажей. И ему пригодился первый жизненный опыт, приобретённый на деревенских просторах в упорном крестьянском труде. Верность сформулированному в юности жизненному кредо: никогда не сдаваться, не отступать перед трудностями, убеждение, что не бывает безвыходных положений, помогало ему найти себя в этом бурном водовороте жизни.
Определившись в Москве с жильём и работой, сразу же поступил на курсы хозяйственных руководителей и закончил их «на отлично». Во время учёбы познакомился с симпатичной москвичкой, с которой вскоре расписался и переехал из общежития к ней. К тому времени Никифор работал заведующим складским хозяйством Московского научного автотракторного института. Здесь же, по соседству трудилась и жена младшим научным сотрудником в одном из отделов. Всё складывалось хорошо на семейном «небесном своде», и он уже уверовал в свою счастливую звезду, как неожиданно грянула беда. Погасло окно в детской комнате их счастливого семейного дома – сильно простудившись, умер их единственный трёхлетний сынишка. В тот роковой день, в свои тридцать пять, он, прижмет к себе рыдающую жену, уронившую голову на его плечо, тихо, но твёрдо скажет: «Надо жить! Всё ещё поправимо… Мы – молоды!». И снова затеплится маленький фитилёк надежды, вспыхнет лучик счастья, когда через год в их семье родится дочка.
Ровно через две недели после её рождения супруги проснулись ночью от резкого визга тормозов под окнами их дома. Послышались шаги и приглушённые голоса. Ближе…– Сердце учащённо забилось. Прошли выше. – Слава богу! Спускаются… Тихо. Стук в дверь. Ещё и ещё, настойчивей – открывайте!
«17 ноября 1937 года нами, (идёт перечисление имён, фамилий, званий и должностей) в квартире Берёзкиных, в присутствии мужа – Берёзкина Никифора Петровича, 1902 года рождения….жены – Берёзкиной Антонины Васильевны, 1907 года рождения… и дочери Берёзкиной (имени ещё не было), пятнадцати дней от роду, в присутствии понятых – таких-то и таких-то (фамилии, имена, отчества) произведён обыск …», в ходе которого, как сейчас известно, ничего существенного не обнаружено. Полчаса спустя, одетый наспех, не попрощавшийся толком с женой и дочерью, он навсегда ушёл из этой квартиры, из этой семьи и из этой жизни.
В начале декабря, после объявления приговора «тройки», выразившегося в десяти годах строительно-трудовых лагерей, был сослан на Дальний Восток строить город комсомольской юности.

4.

Первые дни обрушившейся на него жуткой действительности были самыми страшными в его жизни. И в семьдесят лет они приходили в его сны, врывались в праздники и будни. Нагло, с вызовом, вероломно, они тушили краски дня, тоской сжимали сердце, и в эти минуты, крепко стиснув зубы, он надолго затихал, глядя в одну точку перед собой.
Прошлое не уходит, оно постоянно является к нам мерилом каждого прожитого дня. Что он видел в эти минуты? Как в промороженных теплушках, а чаще в «телятниках», словно скот везли их через всю огромную страну строить новую жизнь?
…Поезд идёт медленно, останавливаясь на каждом полустанке. Вагоны старые, худые и плохо отапливаются. Ветер свищет во все щели, особенно на ходу, и надувает сухого снега. Всё время кормят ржавой, расползающейся селёдкой, и постоянно хочется пить, а воды не дают. Волчий холод.
У большинства арестантов потухший взгляд. Многие, застыв, как изваяние, обречённо и безвольно смотрят в пол перед собой, в одну точку, не мигая, низко опустив головы. Кто-то дремлет, кто-то, пригревшись в серединке, по-настоящему спит.
Место Никифору досталось в дальнем углу вагона – не такое уж холодное, хоть и дырявое. Дырочка небольшая, но если к ней вплотную прильнуть глазом, то можно много увидеть интересного. А интерес сейчас потерять нельзя ни в коем случае, иначе «хана», как многие выражаются в вагоне.
Как же велика страна! Вот уж который день мелькают по обочинам бескрайние поля, перелески – все в белом зимнем плену. Это ещё до Урала не доехали! Такая великая страна и …

            Снежная равнина, бледная луна,
            Саваном покрыта родная сторона.
            И берёзы в белом плачут по полям.
            Кто погиб здесь? Умер? Уж не я ли сам?...

«Фу ты, чёрт!» – как от наваждения, отмахнулся от нахлынувших в памяти строк запрещённого поэта, томик стихов которого однажды принесла на работу знакомая. Стихи тронули за душу, некоторые так сами и запомнились, особенно о земле, о лошадях, о крестьянской избе и доле. «Всё, как у нас было!» – сказал тогда женщине, возвращая книгу. Но кто-то услышал и об этом донёс. Следователь на допросе уколол: «Сам из кулацкой семьи – стихами такого же подкулачника увлекаешься…»
«Нет, умирать рано, надо жить! Жить во что бы то ни стало! – возвращаясь к стихам, решил он. Люди ко всему привыкают, даже в плохом умудряютя выискать зёрнышки хорошего, если хотят найти, в противном случае – и в добром доброго не заметишь, если захочешь так. Всё будет именно так, как сам решишь, какую поставишь цель. Мы в пути уже много дней. Едем в нечеловеческих условиях и – ничего. И с каждым днём становится легче и уверенней. Из трёх тысяч шестисот пятидесяти трёх дней уже сминусовано десять. Осталось – 3643.
   Я всё-таки правильно поступил, что отказался совсем от селёдки. Уж лучше поголодать, посидеть на одном хлебе, чем сходить с ума от жажды и драться за каждую горсть залетевшего в вагон снега, мучиться в горячечном жару и в ознобе. На каждой станции с поезда снимают умерших. Отмучившихся… Они не захотели, а вернее – не смогли жить в таких невыносимых условиях, чтобы потом, не знаю когда, – через пять, десять, двадцать лет, зажить по-человечески. А я хочу! Я выйду отсюда через 3643 дня – иначе для чего прожито почти четыре десятилетия жизни!?».
   Поезд ни шатко, ни валко двигается на восток. Позади уже Урал, всё больше на пути молодых городов. Стучат на стыках колёса. Резко взвихривается и влетает во все щели снег, поднятый встречным составом. На мгновение оживает в «буржуйке» огонь.
... «Как же неуютно и холодно в вагоне... Сиротливо. Многое бы сейчас отдал за минуты домашнего уюта и тепла! Как там – в Москве? Дочке скоро три месяца – головку ещё, наверно, не держит, а улыбаться, поди, уже научилась, – от этого воспоминания немного потеплело внутри. – Как бы сейчас хорошо прижаться щекой к её тёпленькому спросонья телу! Жене, бедной, достаётся сейчас... Без работы – без денег. Как живут? Помогает ли кто? Как там, в деревне, – отец, мать? Брат?
Сестры?».
И вдруг его словно током ожгло: «Как они там могут жить – семья «врага народа»? – И он отчётливо представил словоохотливых прежде соседей, теперь отворачивающихся в сторону при встрече, вежливого «энкэвэдэшника», предлагающего жене написать «отказную»...
И померкли краски тёплого летнего вечера, нарисованного его воображением, знобящим сумраком наполнилась оставленная недавно навсегда квартира. Какой-то безликий и отвратительный тип в одно мгновенье вероломно затушевал родные лица жены и дочери. Мерзкий озноб пробежал по спине, застучало в висках...
   «Пусть... как лучше... В любом случае – им надо жить! За меня они не ответчики! Я всё понимаю – так сложилось...».
   Да, нужно было жить... И неизвестно, где это было сложнее – тут или там, в Москве – везде надо было приложить неимоверные усилия, чтобы выжить. В любом случае. Ради дочери, ради друг друга.
Никифор понимал, что одному выжить в таких условиях неимоверно тяжело. Надорвёшься, и прежние усилия окажутся напрасными. Предстояло найти близких по духу людей и держаться вместе. «Только сообща можно выбраться из этой глухой медвежьей берлоги», – решил он для себя.
И он с первых, скупых на радость дней внимательно приглядывался к окружающим, намётанным глазом опытного организатора выделял из толпы сильных, не сломленных свалившейся бедой людей. К концу длинного пути вокруг него собралась группа единомышленников, с мнением которой считались как остальные «политические», так и «урки», которыми в изобилии пополняли вагон во время стоянок на станциях.
«Главное – остаться человеком – в любых условиях, какими бы ужасающими они ни были, сохранить в себе лучшее, не растерять то, что накоплено предшествующей жизнью – увещевал он товарищей, когда они, тесно сбившись друг к другу, чтобы согреться, обсуждали своё житьё-бытьё, скрашивая тихой беседой унылый путь. – Иначе, как дальше жить, когда вернёмся домой?» А то, что они обязательно вернутся, в этом он не сомневался ни секунды.
В канун нового, 1938 года, – года двадцатилетия Великой Октябрьской социалистической революции, они прибыли на место. На дощатом павильончике будущей станции пламенел плакат: «Здесь будет город-сад!». Их встретило огромное, занятое палатками поле, где теперь предстояло жить и строить новый город. И начинать его возведение нужно было с бараков для себя. А пока в палатках, на подстилке из лапника, при свете костра и тепла от его углей, предстояло им вбить первые сваи в фундамент крепнущего социализма. Крепнущего освоением новых просторов, открытием богатых природных кладовых, возведением новых Магниток и Днепрогэсов.

5.

Потянулась скучная однообразная жизнь длиною сравнимая, пожалуй, лишь с расстоянием от Москвы до того места, куда его безразлично забросила судьба. И можно сойти с ума от этого однообразия, если выжить и не умереть от нечеловеческих мук и страданий, но можно и остаться человеком и извлечь какую ни есть пользу для себя из этого кошмара. Сильные люди поступили именно так.
В первые же дни их разбили на бригады по десять человек и направили на лесоповал. Бригадиром одной из них был назначен Никифор. Костяк её составили ехавшие с ним в «телятнике» надёжные попутчики. В первый же день, посовещавшись, приняли железное правило: норма, установленная каждому, должна выполняться любой ценой, иначе неминуемая смерть. Есть норма – есть пайка, нет нормы – нет пайки. Нет пайки – пропал. Вытянуть на такой работе без питания было невозможно. Сильный должен помочь слабому. Каждый работает на общий план бригады, который, в итоге, делится на любого её члена. Мерилом труда становится совесть заключённого.
К счастью, как специально сошлось или, скорее всего, в этом проявилась прозорливость бригадира – ещё с тех первых дней пути – в бригаде подобрались крепкие и выносливые люди, а главное, сильные духом. Как известно, в нечеловеческих условиях выживают люди, приоритет у которых не физическая сила, а воля.
Норма выполнялась, жизнь шла своим однообразным, скучным чередом. Тяжело было зимой – больше требовалось энергии и калорий для поддержания боеспособности организма, легче было летом: к пайке прибавлялся и «подножный» корм, которого в тайге хватало. Втянулись, привыкли… Хуже было другое, к чему привыкнуть, казалось, невозможно: полная изоляция от всего – от мира, от жизни, от семьи. Что значит – прожить тысячи дней в каторжной работе, не излив ни разу родной и близкой душе своих чувств и переживаний, не опершись, хотя бы и мысленно, когда тебе плохо, на его плечо? Но ещё хуже за эти тысячи дней было не получить ни одного конверта из дома – с желанными словами от жены и милыми каракулями от дочки.
И всё-таки и здесь человек приспосабливается, как может. Он научился мысленно разговаривать с ними. Каждый вечер, ложась спать, он подводил итог минувшему дню, обязательно находя в нём какую-то отрадную зацепочку, скрашивающую каторжную жизнь, напоминающую о прошлой, счастливой жизни. Вчера видел белку, порхающую с сосны на сосну, сегодня во время перекура, осматривая густые заросли черёмухи, обнаружил уютное гнёздышко какой-то лесной пичужки с голубенькими в крапинку яичками. И вспомнилось ему, как в детстве, на берёзе напротив родительского дома свила какая-то птаха гнёздышко из пакли, пуха и конского волоса. Лежали в нём поначалу беленькие яички, потом из них вылупились птенцы. Сколько писку было, когда прилетали птаха-мама или отец птенцов с червячком в клюве и садились на веточку чуть повыше гнезда! Теплело от такого воспоминания в груди, и понемногу оттаивала ледяная корочка внутри, лежащая там год от года, с зимы до зимы, несмотря на тёплые вёсны и жаркие лета.
Так, каждый вечер, в темноте, он заводил мысленный разговор со своими близкими. Рассказывал жене о новостях в бригаде, о житье-бытье, говорил, как скучает по ней. Дочке сообщал, кого видел в тайге, передавал ей приветы от лесных птиц и зверей.
Он заставил себя сразу же принять, как должное, установленный ему срок, чтоб видеть его весь целиком и обозримым. Он разбил его на этапы и отмечал, как маленький праздник в душе, прохождение каждого из них. Прошёл первый день – самый трудный, неделя, потом месяц. Минула первая зима – самая лютая из десяти, первая весна, лето. Вот и год позади, а там и второй: одна пятая срока. Через полгода – четверть. Вот и три с хвостиком утекли – треть неимоверно тяжёлого пути. Не за горами и половина. А другая половина – уже полегче. Это как сначала подняться на гору, а потом спуститься. А спускаться всегда проще и радостнее.
Много воды утекло за это время в Амуре, столько же, наверное, пролито, видимых и невидимых слёз, скипевшихся внутри в горячий шлак. Как бы то ни было, день тот наступил. Долгожданный, желанный, выстраданный и тысячу раз придуманный в воспалённом воображении.
В эту последнюю ночь он не смог уснуть, промаявшись с открытыми глазами до утра. Долга она ему показалась, сама по себе не короткая, ноябрьская, глухая осенняя ночь. Много он всего передумал, вспомнил свои мытарства и горемычную жизнь. Но свет скупой радости в душе невозможно затушить никакими мрачными картинами пережитого. К этому дню он стремился, к нему настойчиво шёл трудные десять лет. Как там – на «большой земле»? Что изменилось за эту вечность? Как дальше быть ему, человеку, лишённому права жить в столице со своей семьёй? Что ждёт впереди?...

6.

Страна гудела, как муравейник, вся находясь в движении. Прошло всего два года, как закончилась война. И потревоженные ею люди ещё искали друг друга, разъезжались и съезжались, находились и терялись в этом потоке.
Эшелоны с востока везли молодёжь на запад восстанавливать города, порушенные заводы и фабрики, на восток летели поезда с добровольцами осваивать и обживать окраины страны. Ещё возвращались угнанные в рабство граждане, ехали освободившиеся из фильтрационных и трудовых лагерей. И день, и ночь гудели без роздыха и покоя стальные нити железных дорог.
В одной из теплушек товарняка трясся на изъезженных магистралях страны освободившийся «подчистую», бывший политзаключённый Никифор Берёзкин. Исхудавший и осунувшийся, постаревший прежде времени мужчина возвращался на родину, в края, где остались родовые корни. Ехал вместе со счастливой молодёжью, с увенчанными орденами и медалями фронтовиками – защитниками Родины. Кто он среди них – свой среди своих, отдавший стране лучшие годы в каторжном труде, или «враг народа»? Имеет ли право радоваться победному дню, пришедшей мирной жизни? Что для этого сделал?
Да, если бы сложилось по-другому, он бы не отсиживался в тылу, не прятался за спины товарищей. И мог бы погибнуть в первом же бою. Но он жив, поскольку не воевал и не попал в прицел немецкого автомата. А разве это действительно благо, что он не убит – в одночасье, мгновенно, без мук и страданий по сравнению с тем, что выпало ему? Не раз ли закрадывалась в голову трусливая мыслишка – умереть – разом, с концами, чтоб больше не мучиться, не видеть и не слышать ничего? Один ли он об этом подсознательно, втайне от себя, мечтал?
Сама же страна, истекающая кровью, лишила его возможности быть на войне, упрятав на край света, как не дала такой возможности и многим другим людям, оставив их «на брони», суткам и годами не выпуская из цехов заводов, из забоя шахт, с делянок лесоповалов. Разве он – не один из тех, кто самоотверженно «ковал победу в тылу?»
   А воин из него вышел бы толковый: отважный, расчётливый и смекалистый. И наверняка бы выжил в этом огне, с юности готовый к любым испытаниям в жизни. И были бы на его груди ордена и медали. И не отводил бы от людей хмурый, исподлобья взгляд, когда предавался тяжёлым воспоминаниям. Он не в обиде на Родину, ни на кого не в обиде за случившуюся несправедливость. Такое время. Он честно и прямо смотрит людям в глаза, так же смело выдерживая другие – испытывающие, подозрительные, сомневающиеся, бросаемые украдкой взгляды. Сам себе – высший судья, и никто лучше его не знает цену всему выстраданному, которое на весах справедливости не менее весомо, чем понятия: долг, совесть и честь.

Недели три спустя, не доезжая до Москвы, куда ему путь был навсегда заказан, вышел из поезда во Владимире и решил на перекладных добираться до родимых мест, чтобы там, отдохнув с дороги, дать знать семье о своём возвращении и подумать, как жить дальше.
Ему повезло в полдень того же дня добраться до Мошка, откуда до родной деревни было не более десяти вёрст. Он возвращался на родину. Что может чувствовать человек, через десятки лет вернувшийся в края, где прошло детство, мелькнула юность? Это можно понять, представив его как человека, больного смертельным недугом и вдруг неожиданно, самым невероятным образом, вырвавшегося из цепких лап смерти и возвращающегося к жизни. Временами он был похож на того паренька-подростка, каким уехал отсюда много лет назад, который, в силу молодости и юношеского максимализма, возвращаясь домой, не в силах скрыть своей радости и готов, задрав штаны, вприпрыжку бежать по просёлку к отчему дому, сгорая от нетерпения: скорее, скорее! Он бы так и поступил, если бы не седые лета его и не груз, придавивший плечи, да не выработанная последним десятилетием сдержанность и некоторый страх сомнения в незыблемости многого, в чём был уверен в молодые годы.
Он шёл размашисто, ходко. Дорога была не наезженной. Накануне порошило, а сейчас подморозило, и снег скрипел под ногами, звучно отдаваясь в вершинах сосен. Ни одного постороннего звука. Глухо. Мертво. Ни одной попутной или встречной машины, саней. Не слышно птиц. Неужели и здесь всё повыбито войной?
О близости жилья неожиданно известила сорока, со встревоженным стрекотом поднявшись с придорожного дерева. Да, за поворотом лесной коридор расширялся, и вдали, в окружённом лесами поле, показались увешанные шапками снега крыши редких домов.
Деревня встретила его насторожённой тишиною: ни скрипа саней, ни звяканья о ведро колодезной цепи, ни хлопанья и стука дверей – как будто всё здесь повывелось живое. Над редкими крышами поднимался из труб дымок, не ко всякому дому тянулась протоптанная тропинка. То тут, то там в порядке домов зияли провалы, встречались пустыри с торчащими чёрными трубами – всё, что осталось от пожарища. Нередко попадались дома с перекошенными приступками, покосившимися заборами, с амбарными замками на входных дверях да с заколоченными тёсом окнами. Недоброе волнение охватило его при встрече с родной деревней. Не такую мечтал я увидеть тебя, мучаясь бессонными ночами… Что случилось с тобой, родная? Кто пытал тебя? Ты, как растерзанная партизанка в день казни…
На улице ни души. Он подошёл к дому брата. Но что это? Окна покосившегося и давно не ремонтированного дома заколочены крест накрест досками, по верхние ступеньки крыльца наметено снегу, сиротливо скрипит на ветру незакрытая дверь палисадника. Он повёл взглядом по той стороне деревни, где напротив брата выстроилась ещё лет двадцать назад сестра, но дома не нашёл. Вместо него между заборами соседей справа и слева зиял провал – место выпавшего больного зуба из челюсти деревни… Сердце его сжалось в недобром предчувствии. Он лихорадочно отыскал взглядом родительский дом в конце деревни, облегчённо вздохнул и рванул туда, что есть мочи. К счастью, дом выглядел исправно, к нему была расчищена дорожка, желтели не покрашенные после ремонта перила крыльца. Сейчас он всё узнает и успокоится. Скорее! – Взлетел он по ступенькам знакомого до боли крыльца и было схватился за ручку двери, как заметил справа от входа небольшую вывеску. «Правление колхоза «Красный луч» – прочёл Никифор поблёкшую и облупившуюся от времени надпись и сначала ничего не понял. «Какое правление? Мать, отец – где?».
Он рванул дверь, но она оказалась запертой на врезной замок. Он постоял несколько минут, ничего не понимая, и в тяжком раздумье спустился вниз. Из состояния оцепенения его вывело глухое лязганье опускаемой вниз цепи – напротив замотанная шалью старуха набирала из колодца воды.
– Слышь, мамаша, а что это дом-то закрыт, поди ещё не вечер?
– Выходной сёдни, – подозрительно скосила она голову, прищуря один глаз.
– Народ-то весь где? Раз выходной – дома должны быть?...
– Дома и есть… Только народу-то у нас кот наплакал – пять Матрён да один Семён. Нету здесь никого, окромя стариков. Вымираем, сердешный, помаленьку…
– Да куда же все делись?
– А туда и делись: кого раскулачили да выслали, кто смог, особливо молодёжь, в города подалась, а более всего мужиков война истребила, – вздохнула она. – Почти что никто назад не вернулся. Вот и мой Ванечка, – шмыгнув носом, бабушка потянулась к платку. Высморкавшись, она тяжело вздохнула:
– А ты чей будешь, али из газеты?
– Здешний я…
– Что-то не припомню, милок…
– Давно я уехал… Берёзкин Никифор.
Старуха метнула на него испуганный взгляд и заторопилась.
– Вон, к Николаю Прохорову, сынок, зайди. Он – ровня тебе, всё, как есть и расскажет.
– Колька? Прохоров? Жив?! Да что же он может мне рассказать?
– А всё и расскажет…– пыталась она подцепить на коромысло соскальзывающие дужки вёдер.
– Дайте, мамаша, помогу! – рванулся он к вёдрам, но женщина остановила его:
– Тебе вон, милок, в тот дом, а мне в другу сторону. Я уж как-нито сама…
На его стук дверь открыла уже не молодая женщина, отяжелённая ранними морщинами и усталостью на лице.
– Николай дома?
Не спросив имени мужчины, кто он и что ему нужно и ничего не ответив, женщина повернулась и пошла в избу. Он воспринял это, как приглашение, и последовал за ней. В углу сумрачной кухни, у окна, где посветлее, пожилой мужчина, но ещё не старик, подшивал валенки.
На столе лежали обрезки кожи, войлока, дратва, шило, гудрон и другие заготовки. Отложив работу в сторону, он вплотную подошёл к гостю и, повернув его к свету, внимательно вглядывался в лицо, узнавая и в то же время не узнавая пришедшего.
– Никеша?! – после некоторых колебаний неуверенно произнёс он.
– Гляди-ка, узнал! А то меня никто уж здесь не узнает. Вон, бабушка у колодца к тебе послала, говорит, ровня вы. А я, помню, ты был старше меня лет на шесть…
– Был… Чему удивляться? Значит дальнейшая жизнь сделала старше тебя… Давай, это…Катерина, – позвал он хозяйку, – собери на стол. Никифор, видишь, Берёзкин вернулся – отметим.
При упоминании имени гостя хозяйка прижала ладони к щекам и страдальчески надломила брови, метнулась опрометью за перегородку, впопыхах чуть не задавив ползающего по полу малыша, которого Никифор сразу и не заметил.
– Сын? Кивнул он на пацана.
– Младшего нашего. Внук…
– Про моих скажи – что с ними? Где они?
– Приезжал на побывку после госпиталя. Недели две долечивался. Подруга у него здесь…ждала. Вот и… А сына потом – в Австрии… За три месяца до победы.
– Прости, не знал, – крепко сжал он его плечо. – Ну, мои-то – что молчишь?
– Катя! Где ты там запропастилась? Гость с дороги, а ты, как неживая… – И помолчав, – Как подменили бабёнку мою! Такая была резвунья – стрекоза да и только! И то ладно, хоть так, а то, думал, хуже будет – умом тронется или совсем умрёт, как получили «похоронку»-то.
Из-за ширмы вышла хозяйка, неся дымящуюся картошку, квашеную капусту, огурцы и хлеб. На второй раз она вынесла миску щей, поставив их перед гостем, а на середину стола водрузила бутылку мутноватого первача.
– У меня тоже кое-чего есть, – затормошился гость, доставая из вещевого мешка консервы, сахар и другую снедь из того гостинца, что приготовил для встречи с роднёй.
– Э, нет-нет! – запротестовал хозяин, оставив на столе только пару банок рыбных консервов. – Тебе это больше пригодится.
Хозяйка от застолья отказалась, сославшись на малыша, и утащила его за перегородку.
– Ты где это, друг, пропадал так долго? А? – перехватил Николай инициативу, одновременно разливая самогон по стаканам.
– Мне немного, – накрыл Никифор ладонью посудину. – Я последние десять лет даже запаху такого не нюхал, да и в молодости никогда этой гадостью не увлекался…
– Вот ты и ответил на мой вопрос! – поддел его Николай. – Значит, и до тебя дотянулась эта ниточка…
– Да что ты всё темнишь да темнишь! – вскипел Никифор. – Я тебе – одно, ты мне – другое. Где, я спрашиваю, родители? Брат? Сестра? Что с ними?
Николай, уклоняясь от прямого взгляда, неопределённо пожал плечами:
– Давай сначала выпьем, за вином-то легче беседа идёт, – сказал он, поднимая стакан.
– Жалеешь меня? Порох есть да не знаешь, как «вдарить»? А ты ударь! Ударь – я крепкий! Что ты со мной мямлишь, как с кисейной барышней? ¬- не сдержавшись, стукнул он кулаком по столу
– Я на самом деле не знаю, что с твоими сталось, а что знаю – расскажу. Только давай всё-таки сначала выпьем за встречу!
Пока закусывали, Никифор искоса наблюдал за Николаем. «Что-то он сейчас мне выдаст? Не зря же время тянет – собирается с духом. Не ожидал меня… Сумею ли выдержать, что услышу? Хватит ли сил? А, может, и на самом деле ничего страшного и особенного не случилось? Может, действительно ничего не знает?...».
– Николай разлил по второму разу, поставил бутылку и, крякнув для солидности, начал было своё повествование, но осёкся под тяжёлым недвижным взглядом Никифора:
– Ну?
Николай схватил свой стакан, опрокинул его сходу в глотку да так, что было слышно, как содержимое шлёпнулось о дно желудка, выдохнул и глухо произнёс:
– Взяли твоих, Никифор, всех взяли – перед войной.
– Когда… точно?– хрипло спросил он.
– В тридцать седьмом…
Он уронил голову на грудь, и сузившимися глазами, словно буравя стол, долго смотрел в одну точку, будто впал в забытьё.
– Дальше…, ¬-¬ словно очнувшись, произнёс он.
– Сначала взяли отца. Его ещё в тридцать втором на два года посадили…
– Знаю…
– Отсидел – выпустили. Он давно был на примете – шёл не в ногу с советской властью. Отыгрались на нём сначала: единоличник, зажиточный, работников нанимал. Когда началась эта волна, его первого и забрали – в конце августа. «Подрывал, говорили, своим примером основы колхозного строя». А тут недели через две случилась беда с Иваном. – Ты давай, выпей, а то я уж выпил, – подвинул он к нему стакан. ¬-¬- Поехал Иван в Мошок ¬-¬- бригадир послал перегнать трактор в МТС, который брали на уборочную. Ну, вот, у самого Мошка машина сломалась. Пошёл дождь, развезло – кругом грязища. Лежит он под трактором, пытается гайку отвернуть ключом – и так, и сяк – ни с места – прикипела. Тут ключ с его сильного упора сорвался, и он кулак об гусеницу в кровищу разбил. Тут он в сердцах: мать-перемать! – всех вспомнил: и колхоз, и советскую власть, и того, кто наверху. А в это время кто-то из мошокских мимо проходил и видит: торчат из-под трактора ноги, и мат на всю округу. У нас, Никифор, стукачей всегда хватало. Да ты ешь, ешь – с дороги… горяченького…
– Ну, а дальше?
– Дальше… дальше повезли их – отца и сына в область, на суд. И прослышала про это Шура, сестра твоя. Было это, дай, бог, памяти, в середине сентября. Собрала узелок, чего можно было из еды – передачку… и – к поезду. Кто-то сказал, что их повезут через Храповицкую, поезд будет стоять десять минут.
К поезду она успела, а передать харч не смогла – охрана к теплушкам не подпустила. Как она рвалась через их сцепленные руки, как она кричала…сердешная…– он замолчал, не в состоянии говорить дальше, расчувствовавшийся не то от хмельного, не то от картины, которую сам нарисовал и так живо постиг самим же созданный образ.
Никифор не торопил, ждал, когда он успокоится и продолжит рвущее душу повествование.
– В общем, кричала она на конвоиров, обзывала их всякими словами. Что, мол, полицаи вы, звери, хуже фашистов – слово-то какое выискала, как будто сама в Испании побывала… Так ругалась, господи, не приведи услышать – люди сказывали… Тут её и оформили по какой-то статье.
– Ну?!
Что – ну? Всё. Больше ничего неизвестно. Никто больше ничего не знает.

Они долго молчали. За окном начало смеркаться. Пора прощаться, но у него не было силы встать и уйти. Казалось, если сейчас встать и уйти, то он потеряет последнюю надежду и веру, оборвёт последнюю непрочную ниточку связывающую его с самым-самым дорогим на свете: живой памятью о близких, которой пропитаны тропинки и дорожки этой умирающей деревни, её овраги и холмы, луга и поляны. Здесь всё напоминает о них…
Его, крепко задумавшегося, к реальности возвратил голос Николая, от которого он вздрогнул:
– Тебя-то когда взяли?
– Первого ноября.
– Видишь, уже пришёл, а они раньше тебя и…
– Может, запретили возвращаться в родные места? ¬– мгновенно вскипел Никифор.
– Может… Только, Никеша, умный ты мужик… – не договорил Николай, разливая остатки зелья по стаканам. – Кто мог, уже возвратился. Давай, выпьем… не чокаясь.
– А мама? Мама моя – где?
– Мама твоя умерла на втором году войны. Могилку ты сейчас не найдёшь – всё под снегом, приезжай весной. Не сможешь – мы поухаживаем, цветочки посадим.
– Так неужели же из родни никого не осталось в деревне? – сокрушённо покачал он головой.
– Никого…
Через четверть часа он поднялся из-за стола.
– Может, заночуешь? Куда – на ночь глядя?
– Ещё светло. Дойду. В Мошок мне надо.
– Ну, давай, дружище, прощевай и не поминай лихом.

К вечеру потеплело, пошёл снег. Он становился всё гуще и гуще и скоро повалил сплошной стеной, и когда Никифор оглянулся на деревню, то ничего не увидел за сплошной пеленой, будто и на самом деле ничего не было: ни деревни, ни разговора за столом, ни прошлой жизни – всё сгинуло в одночасье в небытие. И только щемящая боль в области сердца постоянно возвращала его к реальности.
Как же так случилось, что он в одночасье, ещё не старый человек, оказался сиротой: без отца, без матери, без сестры и брата. Где их могилы – одному богу известно. Да и семья где? Что с женой? С дочкой? Живы ли? Что ж ты, судьба, так немилосердна ко мне? Что я содеял? За какие смертные прегрешения ты меня, ещё живого, проводишь по всем кругам ада? За что я страдал безвинно десять лет, надеясь на тихую выстраданную радость впереди? Где теперь она – сгинула за липкой пеленой снега?
Так тяжело, как сейчас, ему не было даже на той, откуда не все возвращаются, каторге. Там оставалась надежда. Теперь она истаяла окончательно. Солдат, вернувшийся с другого фронта другой, необъяснимой, войны, он стоял у края воронки, оставшейся от родительского гнезда. И это в городе, никогда не находившемся в прифронтовой полосе, над которым не пролетало ни одного вражеского самолёта. А бомба упала, и воронка зияет… И сердце яростно жжёт рваная кровоточащая рана. И это было больней, потому что случилось здесь, в глубоком тылу, а не на перемешанной с железом земле Сталинграда, где каждый дом стал воронкой. Больнее, потому что не фашистский снаряд попал в родовое гнездо, а своя бомба…
Надо снова начинать жить. Второй или, может быть, третьей жизнью, в которой выполнить всё, о чём мечталось, и что вымучивалось бессонными ночами в тайге, ибо ему с рождения было завещано многое на веку.

7.

Постучавшись поздним вечером в дом Клавдии Ивановой, он остался у неё навсегда. С этого дня началась его третья жизнь на грешной земле. Скоро из коморки он перебрался в основную комнату, и дети, поначалу стеснявшиеся его, постепенно привыкли, осмелели и стали называть папой, на что он отвечал им взаимностью, заменив подранкам отца.
Работать устроился мастером в лесу, благо судьба предоставила ему горькую возможность досконально освоить лесное дело. Года через три, устав мотаться каждодневно на работу за пять километров туда и обратно, перешёл мастером в местное карьероуправление, где и трудился до пенсии. Жизнь налаживалась, он зарабатывал хорошие деньги. Семья зажила веселее: подремонтировали дом, двор, расширили хозяйство. Поднимались на ноги дети, дома царил порядок и уют.
Не складывались только отношения со старшим. Видимо, хорошо запомнил отца, провожая его на войну, и не мог долго простить матери её поступка. Но он уже был взрослый и самостоятельный человек, а вскоре и вовсе женился и обосновался в городе. У него появился первенец, и на некоторое время, связанный ребёнком, он с супругой стал реже бывать в родительском доме.
Скоро и остальные встали на ноги, отучились, создали свои семьи и выпорхнули из родительского гнезда. Дочь укатила в Ленинград учиться на мастера-горняка, сын где-то под Саратовом служил в армии, младший учился в институте мелиорации и готовился преображать болота и пустыни.
Дети, занятые устройством жизни и другими мелкими заботами, приезжали только в отпуск и по великим праздникам, а вот внуки, которые пошли, как грибы после тёплого дождя, дневали и ночевали здесь постоянно.
Им, новому нарождающемуся послевоенному поколению, изливал он свою неизбытую в жизни отцовскую любовь. Они ждали его по вечерам, когда он усталый приезжал из карьера, окружали, разбирали его руки, колени, чтобы прижаться к нему, притихнуть, присмирев под ласковой заскорузлой ладонью, скользящей по их выгоревшим на солнце головам. Всякий раз он старался принести какой-нибудь гостинчик. Летом было проще: «Вот тебе, Надёнка, подарок от зайчика,» - протягивал он ей кулёчек со спелой земляникой или черникой. – «А это тебе от белочки»,– доставал он кому-нибудь из малышни из кармана увесистую горсть лесных орехов. Однажды принёс берестяную корзиночку, полную весёлых жёлтеньких грибов: «Это нам лисичка прислала, сейчас будем кушать её гостинец».
– Что это, дед? – наперебой спрашивала детвора.
– Грибочки это, петушками называются. Любит лисичка петушков и курочек, – вот и вам передала в подарок.
Труднее было зимой придумать что-то про гостинец, но он и здесь находил выход, принося разные сладости: конфеты, пряники, мармелад, халву, леденцы в жестяной и разукрашенной коробочке, а то и просто смоляные еловые шишки или сосновую веточку.
Он рассказывал множество разных лесных историй, умело подражал птичьим голосам, различал звериные следы, знал повадки. Однажды он сказал старшей внучке, той, что из города и ни разу до этого не видевшей настоящего леса:
– Хочешь, Людушка, сходим с тобой в лес посмотреть на светлячков.
– Хочу, дед, да боюсь – темно.
– И хорошо, что темно – днём-то их не увидишь. А леса бояться не нужно. Лес – он добрый, – приговаривал он, направляясь с внучкой к ближайшим берёзам, крепко сжимая в большой ладони дрожащую от страха маленькую ладошку.
В ста метрах от дома, на трухлявом пне, он показал ей целый городок странных ночных обитателей, фосфорически светящихся в сгущающейся темноте.
– Дедушка, смотри – как будто окна в домах светятся: много-много окон – целый город!
Особенно весело было, когда укладывались спать. Вот тут Никифору Петровичу и приходилось напрягать свою память, собирать в один ком всё, что знал, чтобы не оплошать перед детворой.
– Деда! Сказку! – просили внуки его наперебой, – про зайчика и лису!
– Нет! Лучше про медведя с волком!
И он начинал.
– Катится колобок по дорожке, катится, а навстречу ему волк: «Колобок, колобок, я тебя сейчас съем!» – «Нет, не ешь меня, серый волк. Вон, сзади идёт Красная Шапочка – она сейчас тебе, как даст!». Волк оборачивается и видит: точно идёт навстречу Красная Шапочка. Она подходит к нему и спрашивает: «Волк, волк, а почему ты весь дрожишь – меня испугался? Если ты не тронешь Колобка, то и я тебя обижать не стану». – «Нет, говорит волк, не обижаю я Колобка, я только хотел показать ему дорогу домой – он заплутался. Отпусти меня, пожалуйста, я никого не трону?». – «Ну, хорошо, говорит Красная Шапочка, ступай, куда шёл, и никогда не обижай маленьких. А Колобка я сама провожу». И тут в это время из леса с рёвом выбегает медведь. Он – злой, его закусали пчёлы, когда он полез к ним за мёдом. Сейчас он со злости может разорвать Красную Шапочку.
– Хотите, чтобы это произошло?– спрашивает Никифор Петрович притихших детишек, проверяя, все ли спят.
– Нет! – раздаётся дружный хор голосов. – Слушайте дальше! – Что ей делать? Как спастись им? Она быстро говорит: «По щучьему велению, по моему хотению, гуси-лебеди, унесите нас с Колобком побыстрее отсюда. И вот раздался шум крыльев, и спустившиеся с небес лебеди на лету подхватили Красную Шапочку с Колобком в руках на свои крылья. Остался медведь ни с чем…
– Хватит тебе, старый, что ты всё в одну кучу сгрёб? – недовольно ворчит бабушка, возмущённая вольным изложением народного фольклора.
– И то правда, хватит, – с облегчением вздыхает дед. – Давайте спать, а завтра другую сказку расскажу.
Так , в рабочих буднях – в трудах и заботах, а в праздники – среди родных и детворы отходил он душой от прежней жизни, оттаивал помаленьку на тёплом солнышке, появившемся на его небосклоне.
В тот день он раньше обычного возвратился с работы. Разувшись в сенях, прошёл в комнату, переодевшись, попросил немного повременить с ужином и засел у радиоприёмника. Он долго настраивался на нужную волну, убирая помехи,    шум и треск в эфире, пока не добился своего: из динамика послышался чёткий голос диктора, передающего в изложении доклад с начавшегося сегодня в Москве очередного партийного съезда. Сосредоточенно и напряженно слушал он каждое слово, чутко улавливая скрытый подтекст, заложенный между строк доклада, – всё, о чём можно было сказать на тот момент и о чём ещё не время было заявлять в открытую – всё это ясно понял он в тот вечер наедине с радиоприёмником и своим прошлым. Не отпускало оно его, напоминая о себе вольно или невольно.
Справедливость, в которую он верил, жаждал которой, восторжествовала. Хотя, что она ему – доказательство его невиновности?
В нём он не нуждался, лучше кого-либо на свете, убеждённый в своей невиновности. Реабилитация перед людьми, – родственниками, соседями, знакомыми? Ему на этот счёт было как-то всё равно, он не был щепетильным человеком, и не желал оправдываться ни перед кем за то, чего не совершал. Он был выше этого… И всё же – признала партия, признала страна свою роковую ошибку – это для него имело значение. В довершение всего скоро он получил письмо из Москвы в красных штемпелях и печатях и закрыл эту тему для себя навсегда.
Радоваться бы да радоваться жизни – дети выросли и вышли в люди. Остались они с хозяйкой вдвоём – покой дорогой – чего ещё надо? Да ничто в жизни не проходит даром. Всё чаще в последнее время давала себя знать когтистая боль за грудиной. Терпел, думал обойдётся. Но однажды после крупной неприятности на работе – на его участке произошёл несчастный случай – эта боль вышла за грань терпимого, и всё могло бы закончиться печально, не окажись под рукой машина и расторопный водитель, домчавший его вовремя в городскую больницу.
После перенесённого инфаркта думать о продолжении работы на карьере было просто безрассудно, да и года подошли – ему уже перевалило за шестьдесят. Так или иначе, стал он с тех пор пенсионером. Но не по жизненным взглядам или мыслям, нет, – здесь бы он дал любому молодому сто очков вперёд. Но организм оказался не железным, сердце – не безразмерным, сердце и душа, переполненные не только своей, но и чужой болью… И пришлось ему как-то перестраиваться, приспосабливаться (в хорошем смысле слова!), искать новую тропинку, в который раз начинать жить по-новому, по-другому.

8.

Она двинулась в этот дальний путь ранним утром пасмурного летнего дня – первого дня своего отпуска. До Владимира добралась на поезде, а дальше – до Мошка – доехала на муромском автобусе. Прибыв на место ещё до обеда, у первого встречного, а им оказалась женщина средних лет, осведомилась насчёт дороги до Останкова.
Женщина оказалась словоохотливой и любопытной. Перво-наперво она выспросила, зачем приезжей потребовалась деревня Останково, кто ей там нужен, для чего и откуда она приехала в такую даль. А то, что девушка нездешняя и приехала издалека, женщина определила по её внешнему виду: модной одежде, по манере поведения, свидетельствующей о высокой культуре и соответствующем образовании.
– Значит, из Москвы, отца разыскиваете… Берёзкина из Останкова… Что-то не слыхивала о таком. Наталья, – остановила она проходившую мимо молодую женщину, – Вот, девушка ищет отца, из Останкова.
– Нет Останкова уже. Никто там не живёт, домика три осталось заколоченных. Мы там недавно были, грибы собирали. А последние жители, кто оставался, сюда переехали или к родственникам в города. А кого хоть ищете? – перевела она дух. – Берёзкина? Так бы сразу и сказали. У нас в больнице Берёзкин лежит в хирургии – травма, привезли на прошлой неделе. Как зовут – не знаю. Я там санитаркой работаю. Может это и есть Ваш отец?
Поблагодарив женщин, она направилась по указанному адресу. Все мысли сразу смешались в её голове. «Папа, папа, неужели я тебя нашла? Сразу же, без мытарств и волнений, и мы сейчас обретем друг друга, соединимся – дочь и отец? Счастье-то какое!»
Больница оказалась длинным одноэтажным зданием на окраине села, в парке, под плакучими берёзами, увешанными шапками грачиных гнёзд. Был тихий час, больные отдыхали. Дежурная медсестра, снабдив девушку халатом, проводила до палаты и, приоткрыв дверь, шёпотом указала на кровать в углу у окна: «Там…».
Сердце забилось учащённо, кровь ударила в лицо, сбилось дыхание. «Неужели… сейчас произойдёт то, о чём думала и мечтала много-много лет!». На скрип двери мужчина повернул голову. Он не спал. Поверх одеяла лежала тяжёлая забинтованная до колена нога. Руки тоже безвольно лежали сверху, вытянутые вдоль тела. Окинув девушку безразличным взглядом, не задержавшись на ней ни одной лишней секунды, он так же тихо отвернулся к окну.
– Я к Вам, – шёпотом позвала девушка.
На этот раз глаза его на мгновение ожили, и в них, наравне с интересом, мелькнула какая-то растерянность и тревога.
– Вы Берёзкин? – Он кивнул. – Никифор Петрович?
– Николай я, Павлович…– добавил он, слегка смутившись.
Кровь отхлынула от висков. Непонятное чувство – отступающей тревоги и сочувствия одновременно с разочарованием медленно заполняло душу. «Нет, это не отец. Её отец жив и здоров, ей нечего бояться за него, переживать, как с замиранием сердца и с тревогой переживала она только что, спеша в больницу. Но где же всё-таки отец? Найдёт ли она его сегодня? Или позже? Когда-нибудь?
– Что с Вами? – спросила она, взглядом указав на забинтованную ногу.
– Несчастный случай в лесу. Рассёк топором вместе с сапогом, задел кость. Лесоруб я… Вы ищите Никифора Петровича Берёзкина? – после некоторой паузы спросил он, указав ей глазами на стул. – Слышал о нём, если это, конечно, тот Берёзкин. Работал такой в нашем лесничестве мастером, да уволился года за три до моего прихода туда. Меня сначала с ним путали – фамилия у нас не столько редкая, сколько красивая, лесная – вот и запоминается. А уволился он, – опережая её вопрос, продолжил мужчина, – потому что далековато было добираться на работу по пять километров туда и обратно. Сейчас он где-то на Андрееве живёт или, скорее всего, – на Болотском. Туда тебе нужно. Да, пожалуй, на Болотском, точно, – подтвердил больной, – и работает на местном карьере – ещё начальник наш как-то оговорился, когда меня начали путать, что, мол, был такой однофамилец, хороший его знакомый да рассчитался. Живёт по его рекомендации там, где раньше снимал комнату сам – у какой-то многодетной вдовы – фамилию не знаю. Там спросите – подскажут.
Вновь потеплело и стало спокойно на душе. С чувством дочерней благодарности прощалась она с чужим ещё минуту назад, но ставшим ей вдруг в одночасье близким человеком.
– Выздоравливайте поскорее, – с улыбкой отделила она от гостинца пакет с яблоками и положила на тумбочку больного.
– Что Вы, не нужно, – засмущался мужчина.
– Поправляйтесь! – на прощанье, как старому знакомому кивнула она.
– Счастливо тебе, дочка…

Часам к трём пополудни, с пересадками, добралась она до Болотского. Ей сразу же указали дом на краю посёлка. Ошибки быть не должно. Всё сходится. Она интуитивно, каким-то особым чутьём чувствовала, что это тот посёлок, тот дом, а в нём живёт тот самый человек, которого она так долго ищет. И вот, наконец, нашла.
Как войдёт она в дом, что скажет человеку, которого не видела четверть века? Какие это будут особые слова, выстраданные сердцем и душой, проверенные временем? Неужели, осиротевшая на этом свете, она через короткий миг снова обретёт одного из родителей?
С замиранием сердца она поднялась на низенькое крылечко и постучала. Тишина. Никого нет дома? Постучала ещё раз – послышались тяжёлые, шаркающие шаги. На пороге стояла пожилая женщина в домашнем халате, фартуке, с гладко зачёсанными назад смоляными и схваченными на затылке в комелёк волосами, с добрыми тёмными глазами, с ямочками на щеках, которые проявлялись особенно заметно, когда она улыбалась. Они молча смотрели друг на друга, и в эту минуту в глазах хозяйки мгновенно промелькнули, сменяя друг друга, состояния радости и тревоги, растерянности и удивления, сомнения и надежды…
– Рита? – взметнула она вверх чёрные брови и всплеснула руками. – Дочка наша приехала! – И приняв её в объятия, крепко прижала худенькое тело девушки к своей тёплой, такой домашней груди. – Давай, давай, не разувайся, проходи, – суетилась она, подталкивая девушку вперёд в полутёмном коридоре. – Что же ты не с главного хода, а сбоку? Эта комната – сына и невестки, проходи дальше…
В первой небольшой комнате, куда она сначала попала, было светло и уютно. С потолка, на верёвке, зацепленная за конец гибкой и гладкой жердины, свешивалась детская зыбка, занавешенная прозрачным тюлем. «Вот где папа провёл свои первые дни, устраиваясь сюда на постой. – Средь этих, потемневших от времени стен, за маленьким столиком у окна, под иконами Спаса и Богородицы…». И тёплая волна нежности к дому, к этой комнате, встретившей её, как родную, ласково накрыла душу.
А хозяйка, между тем, уже хлопотала на кухне, усадив гостью в передней на диване у стола, забрасывала её вопросами, не давая возможности, как следует собраться с мыслями.
– Давай-ка, мы с тобой попьём чайку с вареньем, и будем ждать Никешу с работы - отца твоего, Никифора Петровича. Он скоро будет.
Суетясь по хозяйству, она куда-то выскочила: то ли во двор, то ли на огород – её не было с минуту и, когда появилась с пучком зелёного лука и редиски, за перегородкой заплакал малыш, и бабушка поспешила туда, а Рита, наконец, получила возможность оглядеться вокруг и перевести дух.
   Она находилась в просторной деревенской избе с русской печью, чело которой выходило на кухню, а из комнаты на неё вела небольшая – в три ступеньки всего, отполированная ногами лесенка, до которой доставала свисающая с потолка кружевная занавеска, загораживающая лаз на печку. Справа под потолком, над входом в избу, висели полати, под которыми на стене, напротив печи, у самого входа, находилась вешалка, полупустая по большей части в летний сезон. Потолок обит фанерой и выкрашен в белый цвет. Стены ничем не обшиты, деревянные, строганые и потемневшие от времени. На полу – сплошь пёстрые домотканные половики. Скатерть на столе, накидка на диване, покрывало, наволочки и подзоры на кровати – белы, как снег и изукрашены затейливыми кружевами – творением рук заботливой хозяйки-рукодельницы. Такими же кружевными шторками с боков задёрнут красный угол с иконами. Две стены избы – над диваном и кроватью – завешены рамками с пожелтевшими фотографиями. Их так много, что они висят вплотную – разных размеров и расцветок, создавая неповторимую мозаику многовекового деревенского уклада.
   Рита принялась с любопытством рассматривать фотографии, стараясь среди строгих ликов крестьян на пожелтевшей бумаге и улыбающихся весёлых перней и девчат, детей на ещё ярких и глянцевых карточках угадать лицо дорогого ей человека, которого отыскала, к кому приехала.
   И вдруг... что это? До боли знакомая улыбающаяся девочка с пышным бантом на голове, с букварём в руках... Господи, да это же я! Откуда взялась здесь эта фотография? В это время возвратилась хозяйка.
      – Себя нашла на нашем «иконостасе»? – ласково погладила её по спине. – Никифор писал, кто-то из твоих тётушек и прислал. – Она вдруг напряглась, насторожилась и, потянув носом, бросилась за перегородку.
   – Мать-царица небесная! Пироги-то чуть не сожгла! Вот забуня так забуня! – Сашенька отвлёк, закапризничался... Ну, да ничего, вовремя спохватилась.
   – Да я тоже такая же «забуня», – рассмеялась Рита, доставая из сумки гостинцы. – Вот, – поставила она на стол увесистый пакет.
      В это время в сенях раздались шаги, дверь распахнулась, и на пороге появился невысокий коренастый мужчина в кожаных сапогах, в распахнутой суконной тужурке, из-под которой выглядывала синяя косоворотка, и в фуражке. Он было опёрся о притолоку двери, намериваясь снять пыльные сапоги, но, приглядевшись после сумрака коридора, заметил на диване незнакомого человека.
            – У нас гости? – бодро осведомился он, вглядываясь в затенённое на фоне яркого окна лицо. – Девушка? Кто же она – незнакомка? – шутливо спросил он.
      – А ты угадай сам, – предложила хозяйка.
   – Риммкина подружка, что ли из Ленинграда?
         – Неужели не узнал?
         – Нет...
      – А посмотри повнимательней?
      – Не узнаю...
      – Да это же Рита твоя!
   – Господи! – выдохнул он. – Маргарита! Риточка! – схватил он её в охапку и бросился целовать, приговаривая: – Золотая моя! Серебряная! Солнышко! Жемчужная моя! Бриллиантовая! Жизнь моя! Радость моя!..
      – Ну-ну, задушишь! Напал, как медведь, дай вздохнуть человеку.
      А он стоял перед диваном на коленях, обнимая её ноги, целуя руки, и приговаривал:
         – Дорогая моя, несравненная... свиделись. Прости меня, за всё, за всё – прости! Так получилось, так вышло в жизни. Не дал бог вырастить тебя, радоваться тебе каждый день! Прости... За тебя одну вырастил я четверых других детей... Прости!
      Она с трудом вклинилась в его лихорадочную и взволнованную, сбивчивую речь, вставив и свои два слова скорее не её вины, а обстоятельств и времени. И теперь, выговорившись, они молча сидели и смотрели друг на друга, и над их головами мерцал в вечернем полумраке фитилёк затепленной бабушкой лампадки перед образами, зажигала она которую только во дни великих праздников и молитв...

      9.

   – Всё, мужики, перекур! – объявил Юрий Иванович, протягивая мне руку.
   Я – в могиле. У меня лопата с коротким черенком, чтоб удобнее было, не задевая стенок, насыпать землю в ведро, которое по очереди за верёвку вытягивают наверх то Юрий Иванович, то Николай. Выбрасывать же землю лопатой становится неудобно: могила уже довольно глубока – мне по плечи, поэтому часть выбрасываемой земли снова ссыпается вниз.
      Я отработал свою очередь «под землёй», теперь, после перекура, буду отгружать груды выброшенной земли подальше от могилы и выдёргивать по очереди с Юрием Ивановичем вёдра наверх.
      Поскольку вытащить меня с такой глубины Юрию Ивановичу не удаётся, а лесенку взять с собой мы не догадались, вылезать приходится, подтягиваясь, как на брусьях, на черенках двух лопат, положенных параллельно на поперечной поверхности могилы, одновременно карабкаясь ногами по отвесной боковой стене.
      Есть! Выбрался!
      – Давайте понемножку да перекусим слегка, – предлагает «бригадир», доставая из сумки, спрятанной в тени берёз, водку и закуску. «Полное брюхо к работе глухо!», – а мы понемногу, чтоб в самый раз! Основное дело сделано, осталось докопать на штык лопаты да отодвинуть землю.
   День уже давно перевалил за половину, солнце хоть ещё и стоит высоко над лесом, но жары особой нет. Хорошо протягивает ветерок – это особенно чувствуется обнажённым и вспотевшим телом. Ощущается некоторая усталость.
   – Давайте, помянем Никифора Петровича, хороший мужик был, – протягивает Юрий Иванович стаканы.
      – Светлая ему память, – говорю я.
      – Земля пухом... – добавляет Николай.
В тишине сочно раздается хруст огурцов и зелёного лука. С аппетитом идут в ход бабушкины пирожки, яйца вкрутую.
   – Весёлый был Никифор Петрович, кампанейский,– продолжает Николай. – Мне по соседству частенько приходилось слышать, как он в праздники запевал старинные песни. Хорошо пел...
   – Не то слово, – подтверждает Юрий Иванович. – Вот, ты не поверишь, тёзка, – это обращаясь ко мне, – со всеми: и с нами, с молодыми, и со своими стариками – со всеми находил о чём поговорить. Бывало, придут ко мне парни – целая изба набьётся, к Римме – подруги – негде яблоку упасть. Шум, гам, смех – надо ли это пожилому человеку, уже больному в то время? – Так нет! Он и тут впереди, во главе! Посмеётся со всеми, пошутит, а потом: «Давайте-ка, парни, девчата, – песню! И первый затягивал:

            По диким степям Забайкалья,
            Где золото роют в горах...

   – Да, запевала он был хороший, настоящий «тамада», – вслух вспомнил я, как мы весело здесь гуляли на «Октябрьскую» и в майские праздники. – Он так заводил всех, не давая ни минуты роздыху, что каждый был при деле, всем определил роль: все азартно пели, танцевали, шутили, выпивали и, что главное, – не пьянели.
         – Вот, ещё хочу заметить, – опять вставил слово Юрий Иванович,–
институтов и университетов он никаких не кончал, а человеком был шибко грамотным. Я всегда удивлялся: откуда это у него?
         – Здорово живёшь! – «откуда»? Да он такие прошёл в жизни университеты – не приведи, господи, никому!
         – Нет, ты не понял! Я в прямом смысле про грамотность, то есть про знания, – поправил меня Юрий Иванович. – Все шли к нему: кому письмо какое сочинить или жалобу послать. «Никифор Петрович, помоги...». А он только скажет: «Опиши мне здесь всё или расскажи обстоятельно, поподробнее, как всё было, а я подумаю, что к чему, и завтра приходи – будет готово».
         – Послушай, Юрий Иванович, – спрашиваю я, – а как он к вам относился, короче, каким отцом был?
            – Хорошим был отцом, заботливым. Не строжничал понапрасну, но и не баловал нас. В общем, родными считал и за каждого стоял горой. Раз, помню, «прищучили» меня «андреевские». – Повадилась к нам в клуб эта шпана по праздникам. Досталось мне тогда крепко: раскровянили меня, как поросёнка – еле вырвался. Вбегаю в дом – мать чуть не в обморок. Он сразу – кто? И молоток – хвать! И – на улицу. А те, ещё горячие, у дома гужуются. Он: «Кто избил Юрку?». – Один наглый: «Я!». – Никифор – хрясь ему по башке! Хорошо, что тот в шапке был, а то бы... Тут все на него было навалились, да матушка в этот раз не растерялась: как он с молотком-то из дома – так сразу за ним, в чём была, и выскочила. Когда увидела это дело, такой шум подняла, что все разбежались. Отбила деда! – хохотнул Юрий Иванович.
            – А тогда наверно было не до смеха, – подковырнул его Николай.
      – Какой тут смех... – согласился с ним Юрий Иванович и продолжил: А вроде бы – какое ему дело? Подрались – разберутся. Так нет! Надо дать сдачи, чтоб боялись и место своё знали!
            – Ты про сад, про сад расскажи, – дёргает его за рукав Николай.
            – Что про сад... – Петрович наш на старости лет, это было когда уж он на пенсию вышел и оклемался после болезни, решил сад развести. Закупил саженцев по весне – сортов десять и все разные: ранние, средние, поздние – это, чтоб и летом можно было попробовать, и осенью, и чтоб до зимы долежались! Мама ему говорит: «Ты чего дурью маешься? Делать тебе что ли нечего? Когда яблони твои вырастут – упеешь ли отведать хоть одного плода?». «А он ей говорит: «Не это важно мне – яблок дождаться и наесться их на старости лет. Важно мне память добрую оставить, чтобы другие после нас, внуки наши, радовались румяным, наливным яблочкам и вспоминали деда, а заодно и тебя, старая. Мама шутки не поняла, ещё обиделась на него за «старую». А сад вырос и яблоками одаривает почти каждый год...
            – Насчёт грамотности, я вот помню, как мы с ним каждый раз, когда встречались, – в гостях, на праздниках, – всё время про Китай спорили. Только мы появлялись на пороге, он, почти не дав передохнуть, хитровато начинал: «Ну, товарищ секретарь, как там наши отношения с Китаем. Когда помирятся?». И я, отправляясь с женой к вам, сюда, в гости, специально готовился к дискусси с ним, проглядывая на работе последние политические новости. И сейчас имел заготовленную фразу на сей счёт, да вот, не привелось...
            – А чего там? – заинтересованно спросил Юрий Иванович.
            – А там вот что: «Теперь, после смерти Мао-цзедуна, Китай, как огромный корабль, медленно разворачивается в сторону СССР на один градус в год». Вот и посчитай, сколько надо времени, чтобы восстановить порушенные в начале шестидесятых годов братские отношения с восточным соседом. Остров Даманский ещё долго будет помниться на этом и на другом берегу Амура...
            – Да, с Китаем крепко дружили. Много их в то время было у нас. Римма рассказывала, когда училась в Ленинграде, они там встречались на каждом шагу: и с ними учились, и жили в их общежитии.
            – А ещё, – возвращаясь к теме, продолжил я, – мы с ним много говорили о повести Солженицына «Один день Ивана Денисовича». Он всё время подчёркивал: «Правдивая книга, всё было на самом деле так, как в ней написано». Уж кому-кому, а ему-то это доподлинно известно.
            – Я вот хочу добавить к Вам, – взглянув на меня, смутился Николай. – Такой ад человек прошёл, а остался человеком. Не сломался, не испаскудился... Какой же характер надо иметь, волю?
         – Да, – поддержал я его, – человек остался человеком, не обиделся на весь земной шар, на всё человечество. Просто он об этом не любил вслух вспоминать. Эта тема у него была закрыта. Навсегда.

         Помолчали... покурили. Первым поднялся Юрий Иванович:
            – Ну, мужики, передохнули маленько? Вино выпили, закуску съели, – подвёл он итог, – пора заканчивать – дома ждут...

            *    *    *

            Похороны Никифора Петровича проходили в тёплый солнечный день при огромном скоплении народа. Весь посёлок от мала до велика вышел его проводить в последний земной путь – от дома, где прожил тридцать лет, до кладбища, где под молодыми, ещё не вошедшими в силу, берёзами ему было уготовано вечное пристанище. И весь этот путь – от крайнего дома посёлка до противоположного его конца, за которым в километре пути и находится кладбище, ¬- его пронесут на руках: осторожно, бережно, с любовью.
         И когда прощальные комья земли обречённо застучат по крышке гроба, замелькают лопаты, поминутно передаваемые из рук в руки, над кладбищенским затишьем взлетят пронзительные слова, вырвавшиеся из груди дочери: «Папа, папа! Значит, хорошим ты был человеком, если тебя пришло проводить столько народа? Если по тебе так плачут твои внуки?!»...
            А минуту-другую спустя, когда вырастет могильный холмик, и ещё не окрепшие берёзы сомкнут над ним своё зелёное покрывало, невесть откуда взявшийся ветерок, пришедший со стороны посёлка, – не с яблоневого ли сада, – по верхушкам дерёв, зазвенит в берёзовой листве тонким, звонким голоском новой, народившейся жизни...

            март 2010 г.