Электричка, теленок и ландыши
К счастью, я успел на шестичасовую электричку. Я прибежал на платформу за считанные минуты до прибытия поезда. Огромная толпа отъезжающих изготовилась брать штурмом прибывающий состав. Шестичасовая электричка считается "рабочей", поскольку увозит выплеснутый через заводские проходные на волю многочисленный рабочий люд.
Я всегда удивляюсь, как помещается в десяти вагонах электропоезда плотно стоящая на платформе толпа, значительно превосходящая по своим размерам длину и ширину состава.
И на этот раз, стиснутый со всех сторон локтями, коленями, животами и спинами представителей трудового класса, набираюсь терпения на две остановки до моего сада-огорода.
В тамбуре, куда я только и смог втиснуться, витает тяжелый настой дешевого табака и сивухи. Большая часть пассажиров – мужчины от сорока до пятидесяти, хотя есть и помоложе, есть и чуток постарше.
Худосочные и уработанные, с огромными лапищами, орастые, они, не слушая друг друга, – кто во что горазд, выбрасывают из души наболевшее: о заработках, о ценах в магазинах, о видах на урожай и еще о многом другом, что составляет главную тему современного житья-бытья. Едут они не в города, едут домой, на село. Оторванные от родных мест необходимостью добывать хлеб насущный, они остаются сельскими жителями, с заботами о земле, об урожае, о покосах .
Среди них, в общем-то миролюбивых и доброжелательных людей, всегда отыщется какой-нибудь самый нервный, «крутой», как говорят молодые, рвущий на груди у себя рубаху, а хуже – если у стоящего по соседству совершенно незнакомого и ни в чем не виноватого попутчика.
Вот и на этот раз здоровый конопатый детина, подогретый изрядной дозой спиртного, дико вращая выпученными глазами, раздавал оплеухи.
– Чё?– вопрошал он направо и налево, представляя, что наводит в тамбуре порядок. Рядом, притиснутые к двери вагона, стояли два паренька-пэтэушника, один из которых, морщясь, тёр покрасневшее ушибленное ухо.
– Чё?– наседал конопатый, хищно топорща жиденькие усишки, но ему никто не ответствовал.
...Поезд замедляет ход. В раскрытые с трудом двери вываливаюсь наружу. Теперь можно вздохнуть полной грудью. Какой воздух! Какая тишина! Сотня шагов, и я – на задах села, еле заметной тропинкой спешу в свое зеленое царство.
С холма мне хорошо видна плывущая в лугах церковь Покрова на Нерли. Солнце еще высоко, и в его лучах, искрясь, державно стоит этот божий храм на высоком берегу реки, поражая своим совершенством и красотой. Тускло отблескивает в последних лучах его седая глава.
Красота! Забыты суматоха и гомон рабочего дня, жара и пыль большого города, духота и смрад неуютного вагона. Умиротворенность и покой, вечность и целомудрие…
Впереди меня по тропинке, цепляясь за бабушкину руку, семенит мальчуган лет пяти. Вот, проходя мимо пасущегося на лугу теленка, он замедляет шаг, и ничего не замечающая бабушка тащит его почти волоком.
– Му-у-у ! - басит бычок, затягивая на шее веревку, другой конец которой захлестнут на коле, глубоко вбитом в луговину, отчего его голос становится хриплым и утробным.
- Бабушка, а чего он просит?
- Хлебушка, внучек, хлебушка…
- А мы ему дадим?
- Дадим, мой милый, дадим! На обратном пути, когда пойдем на электричку.
- Бабушка, скажи ему, пусть он потерпит…
Обхожу старушку с малышом, встречаемся с женщиной взглядами и, улыбнувшись друг другу, расходимся на тропе.
Мне вспомнилось, как лет двадцать назад, в Нижнем Новгороде, в ту пору – в городе Горьком – гостили у нас родственники. Поехали прокатиться на теплоходе по Волге. Четырехлетний Сережа – чистенький и светленький, в желтых кудряшках, будто подсолнушек, в синей матроске и шортиках, – точь - в - точь – юный Ленин с октябрятской звездочки, щипал батон и бросал за борт чайкам. И столько он их привадил, столько шуму создал – это надо было видеть и слышать! Осмелев, птицы почти из рук вырывали хлебный мякиш. Они все налетали, а белый хлеб закончился, и это сильно расстроило малыша.
- Чаечки, миленькие, не обижайтеся! У меня хлеба больше нет…
Уж сколько лет прошло, а эти, вырвавшиеся из глубины детской души слова, до сих пор звучат в ушах.
Через час я возвращался на платформу к владимирской электричке. Впереди меня на поезд спешила женщина. Завидев нас, еще издали теленок возгласил смачно на всю округу:
- Му-у-у!"
Женщина от неожиданности замедлила шаг, смутилась и с какой-то долей вины, будто оправдываясь, произнесла:
– Ну что ты кричишь? Не я же твоя хозяйка, не знаю, чего тебе надо…
Люди…люди… Звери и птицы… Все – твари Божии, говорим на разных языках, а друг друга понимаем…Хотя бывает и наоборот…
Двумя днями позже, в субботу утром, довелось мне снова ехать электричкой в сторону Коврова. После обильных июньских дождей и установившегося тепла высыпали по лесам первые летние грибы. Не доверяясь одним лишь слухам, заходил накануне на центральный рынок, чтоб удостовериться, взаправду ли такое богатство появилось в нашей округе. Удостоверился. Конечно, предлагаемые всякому встречному покупателю рыночные подберезовики далеко не то, что черноголовые на толстой ножке челыши, и не в таком количестве они присутствовали на базаре, как в самый разгар грибного сезона, – однако азарт охотника они будили и настоятельно звали в лесные чащи, заставляя сильнее биться сердце грибника, которое сладко замирает всякий раз в предвкушении тихой охоты.
Сделать первую вылазку по грибы меня подначивало и то обстоятельство, что весной я впервые за последние несколько лет не смог утолить свою страсть по строчкам и сморчкам, которых из-за холодной и затяжной погоды в наших лесах не появилось. Я ехал привычным маршрутом, в сторону своего сада-огорода – на одну остановку подальше, чтоб на обратном пути (с грибами) заехать на участок. Погодные условия благоприятствовали росту не только грибов, но и картофельной ботвы, и мне не сегодня - завтра предстояло заняться ее окучиванием. Вот такой оптимальный вариант работы и отдыха наметил я на выходные дни.
В радужном настроении от предвкушения встречи с природой, по которой я изрядно соскучился за длинные зимние месяцы, ехал в полупустом вагоне погромыхивающей на стыках электрички. Впереди меня сидела молодая пара, они о чем-то тихо переговаривались, сбоку – женщина средних лет с малышом.
На первой остановке при выезде из Владимира к ним подсела шумная кампания, заняв полностью обе лавочки, и мама с ребенком оказалась среди них у окна. Электричка уже набирала ход, и вот скоро по правую сторону, где предусмотрительно я и занял у окна свое место, вспыхнула панорама широкого Боголюбовского луга с затеплившейся далеко впереди по ходу поезда церквушкой Покрова на Нерли. Робкая свечка в зеленом буйстве и разнотравье летнего некошеного луга…Господи, благослови на труды великия и малыя!
Мое благостное расположение духа и добрый настрой на дела смутила возня и шум по соседству со мной. Молодежь вела себя развязно и на замечания не реагировала. Вернее, реагировала, да только в обратную сторону. Просили вести себя потише, поскромнее – они еще больше изгалялись над немногочисленными пассажирами вагона, умоляли не выражаться нецензурно при детях – еще больше изощрялись в сквернословии, предлагали не курить в вагоне – дымили, как паровозные трубы, и чувствовалось, что это издевательство над людьми им доставляет удовольствие.
Они наглели и смелели по мере выпиваемого спиртного, взятого ими предусмотрительно в дорогу. Были они после крепкого возлияния накануне – то ли со свадьбы, то ли с какой-то вечеринки. Особенно недостойно вели себя девчонки: курили, матершинничали, ёрзали у парней на коленях. Подальше от них пересела пара, тщетно пытавшаяся их усовестить, ушла, уводя от содома малыша, молодая мама.
На следующей остановке выходить и мне. Радужное настроение портилось в считанные секунды, как портится погода в сияющий солнечный день, когда резко набегает хмарь, и там, где только что под солнцем сияли яркие краски жизни, все затягивается клочковатым туманом, веет бесприютностью и тоской, и знобкий холод, пробираясь под одежду, кажется, глубоко заходит и в самую душу.
Но солнце, к счастью, не погасло на земле! Радуясь ему, в придорожных березах на разные голоса перекликались птахи, аукнувшись за поворотом, исчезла электричка, и снова стало тихо кругом, так тихо,что поначалу оглушительно звенело в ушах.
Постепенно ко мне возвращалось доброе настроение. Березовая роща, встретившая меня, едва я спрыгнул с подножки поезда, словно своими банными вениками выхлестала из моей души всю негодь и черноту, успевшую впитаться во все поры тела, и передала меня, очистившегося и окропленного, с рук на руки густым широколиственным лесам среднерусской полосы.
Видимо ночью выпал обильный дождь – это ощущалось и по лужам на дорожке, и по колдобинам на обочинах, но более всего – по обильно напоенной и согнутой до земли траве. В считанные минуты брюки мои, даже намного выше колен, стали, хоть отжимай! А если неосторожно задеть плечом увесистую ветвь березы, ивы или ели – с ног до головы будешь облит обжигающей холодной водой.
Но вскоре мои неудобства были с лихвой оплачены первыми грибными трофеями – три подберезовика, найденные в непосредственной близости один от другого, степенно лежали на дне моей небольшой корзиночки. Самое главное, что и требовалось доказать, – в природе, на данный момент они существуют, а уж отыскать их – дело другое. Мне, выросшему в лесной стороне, по одному только духу отыскивающему грибы, это труда не составляет.
Забылось утреннее хамство, меньше беспокоила картошка, о которой я еще пару часов назад вздыхал: «Окучить бы в срок… Не дай, Бог, перерастет!» Теперь я бодро отвечал сам себе: «Успеем! Вот вернусь из леса в обед с полной корзиной грибов – только держись, родимая! Подумаешь, всего-то двадцать бороздок…»
Однако, грибы встречались все реже и реже. Отыскивая их, я ногами расшвыривал густые заросли отяжелевшей травы, но грибов не было, а одежда моя не успевала высыхать, напитываясь все новой и новой влагой.
В душе опять заныло: прошляюсь по лесу весь день, а картошка останется неокученной. Конечно, завтра еще день, но кто знает, какая будет погода… Да и других дел хватает, кроме картошки.
И в то же время я смотрел на часы: половина двенадцатого, солнце еще и не поднялось, как следует. А день-то сейчас, как год – часто ли удается выбраться на природу-то?!…
С этими мыслями я решил проведать одно заветное местечко, где в прежние времена в изобилии встречались не только подберезовики, но и крепыши-колосовики, а также оранжевые осиновики.
В мелколесье, на краю лесного массива, неподалеку от картофельных участков дачников, нашел еще пару подберезовиков, после чего утвердился мыслью сходить все-таки на мою давнюю полянку. Всего-то полчаса, и я – на месте, а вдруг там грибов необеримо!? Буду жалеть, если упущу такую возможность,– думал я, продираясь сквозь молодой осинник.
Заливистый оглушительный лай вывел меня из оцепенения. От неожиданности я вздрогнул и даже отпрянул, когда на меня выскочила из кустов рыжая собачонка. Вся сырая, как будто ее искупали в пруде, она радостно облаивала меня, и хвост ее дружелюбно ходил из стороны в сторону. Ух, ты какая! Ну что ты? Не бойся, я тебе ничего не сделаю, и ты понапрасну не лай! Иди сюда! – припадаю на одно колено и шлепаю рукой по ноге: "Иди, не бойся!"
Шустрая собачонка вытягивает передние лапы, прогибается почти до земли и вдруг, как пружина, отскочив от сырой травы, начинает нарезать круги вокруг меня, увеличивая с каждым из них его диаметр и наконец выстреливает в сторону. За кустами слышу голоса: "Вернулся наш пострел. А ты говоришь – люди. Никого там нет…" Бесшумно выхожу из чащобы, дабы не смущать и не тревожить стариков.
До моего местечка осталось перейти поле, а лесок тот уже виден.
Теплая волна нежности заполнила грудь. Рыжий лисенок, а может бельчонок, напомнил мне нашего Карика. Это его излюбленная проделка – нарезать вокруг меня стремительные круги, словно бы поддразнивая: попробуй, догони! Он развивал бешеную скорость, такую, что его хвост по ветру и лапы на бегу – в полете, вытягивались с туловищем в одну линию. И только я уже приноравливался схватить его на лету, как он менял траекторию движения, запутывал меня, и вот уже мчался по кругу в противоположную сторону! Вот бесенок!– восхищенно думал я. – Не человек, а соображает!
Заболел он неожиданно. Проснулись утром в гостях, а он какой-то вялый и невеселый. К обеду вернулись во Владимир. В машине его вырвало. По приезду гулять он не пошел, лег на коврик у двери. Нездоров песик, что ж, бывает… Нам бы лечить его – а мы ему еды всякой, питья поставили. Пусть, думаем, отдохнет от дороги и суматохи. Оставили его одного дома и уехали с ночевкой на дачу копать картошку.
Когда вернулись, поняли, что дело плохо. Было первое сентября. Проводили Маринку в школу. Она даже не взяла у меня деньги – на ее праздник в честь начала учебного года.
– Лучше купи Карику лекарств. Вылечи его, папа…– тихо сказала она перед уходом.
Я повез его в ветлечебницу. Я надеялся на чудо, готов был сделать все, что требовалось для его лечения, но мне сказали с упреком:
– Что же Вы к нам трупы-то привозите… Вон у него уже и роговица стынет. Если до шести вечера доживет, привозите завтра – еще укол сделаем…
Всю обратную дорогу он лежал в корзиночке у меня на коленях и почти не мигая смотрел мне в глаза. Радость собаки могут выразить заливистым лаем, злобу рычаньем, смертную тоску – пронзительным воем, скуленьем, а упрек они выразить не умеют иначе, как только молча смотреть в глаза: что же вы меня не спасли…?
Вечером он сдох – тихо, незаметно. Вскрикнул раз и выпустил слезу из глаза.
Я потерял доброго друга и горько оплакивал потерю, чувствуя себя главным виновником его гибели. Проводя последние дни отпуска в глухих лесах в поездках за грибами и ягодами, я забивался в самую чащобу и там освобождал душу от разрывающих ее рыданий. Дома я этого делать не мог. В первые же дни жена сказала: "Мы с Маринкой крепимся с трудом, что же ты нам душу-то рвешь? Накличешь беды, помяни мое слово!"
Ровно через четыре месяца умер папа. В последний день тысячелетия. За несколько часов до боя курантов…
В тягостном раздумье я пересек небольшой перелесок и вышел на колхозное клеверище. Несколько легких тракторов с косилками стояли в тени разлапистых деревьев, а их хозяева, расположившись, кому как удобнее, с наработанным в страде аппетитом расправлялись с немудреным крестьянским обедом.
– Бог в помощь, мужички! – произнес я не столько оптимистично, как хотелось бы, а несколько виновато от сознания собственного праздного шатания по лесам в горячую страдную пору. Мне никто не ответил, лишь паренек, помоложе остальных, спросил, попадаются ли грибы. Обойдя крайнюю машину, я зашел в сумеречную прохладу леса, тщательно оглядывая пространство вокруг себя. Треснула ветка. Грибник! Значит, есть в лесу грибы! Сближаемся.
- Ну, как грибы?
Он поднимает глаза, и наши взгляды встречаются. Мужчина почти моего возраста, немного помоложе, худощавый, впалые щеки, небогатые усы – принадлежность работяги-трудяги.
– Да я не грибы собираю, ландыши…– ответил он тихо и грустно, и пронзительный взгляд его на мгновенье процарапал мне душу.
– Какие сейчас ландыши – в июле? Их пора давно миновала.
– Встречаются еще в самой чащобе.
И действительно, в его больших и задубевших руках, с черными точками въевшейся в корни волос солярки, крохотный букетик аккуратно подобранных друг к другу цветочков.
– По случаю…– ответил он, нагибаясь за очередным белозубым ландышем.
Что-то было в нем, в его облике, в недосказанности речей печально-тревожное и необъяснимое. Почему этот механизатор, оставив тракторишко на краю поля, отказавшись от обеда, шастает по чащобе в поисках последних ландышей года. Что-то тяготит его, переполняет душу, рвется наружу. И только природная скрытность и молчаливость, сформированная годами тяжелой работы, замкнутость и некая степенность не позволяют ему раскрыть душу нараспашку перед первым встречным и выплеснуть из нее наружу то, что его тяготит.
Но я это чувствую. Почувствовал наверно и он во мне благодарного слушателя, не найдя его среди своих товарищей, убоявшись возможной насмешки за свое малодушие и проснувшуюся в душе нежность.
– По случаю,– повторил он. – Печальному…Вчера "новые русские" сбили в поселке девушку. Насмерть. Завтра похороны…
- Молодая?
- Восемнадцать…
- Единственная дочка у родителей?
– Еще остались, помладше.
– Ты родня ей?
– Нет…
Не прощаясь, молча расходимся каждый своей дорогой. В тягостном забытье замечаю, что иду совсем не вглубь леса, а туда, откуда только что пришел и машинально, нагибаясь, то здесь, то там выискиваю не светловато торчащие из травы шляпки подберезовиков, а стебельки с нанизанными на них величиной с горошинку белыми колокольчиками припозднившихся в этом году ландышей.
В моей корзине достаточно первых грибов: и на суп, и на жаркое. Сердце ноет – не обработана картошка. К счастью, еще успеваю на двухчасовую электричку…
Какая она была? Высокая, стройная, красивая или не очень? Как она смеялась? Пела? Какие книги читала? О какой жизни для себя мечтала? Чей грех искупить приходила на этой земле?
Шаг – вопрос. Еще шаг – и еще вопрос. Много вопросов. И ни одного ответа…
Белые ландыши мая…Почему вы разбежались в этом году почти до середины лета, неугомонные и босоногие, – чтобы звенеть в чуткой тишине ясного утра о всепобеждающем голосе жизни или напротив – лечь скромным букетиком на холмик свежевырытой могилки на сельском погосте?
Нет ответа…