Первые капли дождя, редкие и крупные, тяжело упали на иссохшую землю. И вот они уже смачно шлепались тут и там и быстро, словно испаряясь, расходились темными пятнами на плотно утоптанной тропе. Казалось, ничто не предвещало дождя, небо было чисто, царило безветрие, и только солнце, умерив к вечеру свой пыл, тускло светило сквозь белесую мглу. А может я действительно проглядел, занятый работой и погруженный в себя, как по горизонту замутилась чистая даль, как в одночасье, словно по команде, умолкли птицы, как незаметно пропал ветерок, – к слову сказать, – бесполезный, даже и не освежавший разгоряченного тела.
"Откуда ему взяться – дождю, – подумалось мне, – когда с начала лета на землю не упало с неба ни капельки, какие бы прогнозы не строила метеослужба?" Изнурительная жара и духота выматывали все живое вокруг: и человека, и зверье, и растения. Поникшие плети огородной растительности лишь ненамного оживали к вечеру, жадно впитывали ночную свежесть, бодрствуя до первых лучей солнца. И так изо дня в день – почитай, второй месяц. И только спасительные чащобы лесов и парков, куда с трудом пробивались сфокусированные огромной небесной линзой пучки солнца, да прогретые до дна, но все же желанные, водоемы несли людям и всякой живности хоть и короткое, но ублажающее наслаждение. И только каждодневный полив и постоянное рыхление почвы не позволяли огородной растительности увянуть на корню, давали овощам надежду отцвести, налиться, пусть и небогатым, но все-таки урожаем. И все же хотелось верить, что когда-то будет положен конец изнуряющему пеклу и безветрию.
Я на всякий случай собрал приготовленный для поливки и рыхления и разбросанный по всему огороду инвентарь, прикрыл дверь в сараюшку и выбравшись из-под поникшей листвы деревьев, глянул в сторону леса, откуда всегда прежде приходила спасительная туча, и ахнул: по всему горизонту, поднявшись над ним гигантским полукружьем, шел сплошной стеной черный вал, ниже которого в мутной и бледной синеве мгновенно вспыхивали и гасли проблески далеких и пока еще невидимых молний.
В одно мгновенье невесть откуда взявшийся ветер взвихрил вместе с пылью иссушенные до белизны клочки травы, листья и прочий мусор, звучно ударив им в стекла террасы. Угрожающе донесся первый раскат приближающегося грома. Гроза неминуемо входила в наши пределы, одновременно такая желанная и в то же время пугающая, круша силой своей мощи все, что встречалось ей на пути: деревья, стожки сена, не прибранную вовремя на место домашнюю утварь.
И вот уже все потемнело и сделалось, как ночью, и черное небо всей своей дождевой тяжестью обрушилось на землю. Сплошные потоки воды, не успевающие впитываться, бурля и пенясь, быстро заполняли все низинные местечки окружающего пространства: ямки, тропы, межи и колеи.
Я едва успел заскочить на крыльцо, рискуя промокнуть до нитки, и поднялся наверх, где, прислонившись к широкому окну мансарды, упоенно наблюдал буйство природы. Дождь суматошно стучал по плоской металлической крыше в полуметре над головой, и грохот стоял невообразимый, как будто кто-то невидимый не воду лил сверху, а сыпал горную породу в кузов самосвала.
Рощи с кладбищем на взгорье и самого села не было видно за густой пеленой дождя, но с высоты второго этажа мне хорошо было видно сплошное водное пространство с торчащими одиноко яблонями, теплицей, сараем. Двоякое чувство рождало пиршество этой стихии: я ликовал в душе, что нарушено монотонное однообразие как бы раз и навсегда заведенного цикла: солнце, духота, безветрие, сердечная тоска, леность ума и вялость тела, наконец-то теперь оживет природа и не надо каждый день после работы мчаться на электричку, чтобы в тесноте и в духоте испарений пота, сигаретного дыма и сивухи ехать отливать гибнущие растения (хотя это обстоятельство сейчас менее двух первых других утешало меня).
И в то же время я со страхом всматривался в мутное вечереющее небо, боясь увидеть среди однообразной, накрывшей землю пелены, белый островок, что, как волк в овечьей шкуре, прикинувшись ягненочком, вдруг увеличиваясь непомерно в размерах, обрушивался на землю неумолимым, все истребляющим, градом. Пугало и заботило то, что, хотя бы и иссушенная, земля не сможет впитать такого количества обрушившейся на нее воды, и растения, которые я выхаживал и холил с таким трудом, задохнутся в образовавшейся болотной трясине и погибнут…
И менее всего меня удручало то обстоятельство, а может и вовсе не удручало, что домой я сегодня вряд ли попаду, поскольку на улицу и носа не высунуть, а кругом, куда ни погляди – ни просвета, ни разрыва… И словно в ответ на мои мысли невдалеке на станции свистнула, набирая ход, электричка и пошла, лязгая вагонами и перекрывая шум дождя, в сторону города.
Теперь мне торопиться было некуда: следующий поезд пройдет около полуночи. По раскисшему болоту, а вернее, как в дни весенней распутицы, – по сплошному водополью, в кромешной тьме ненастной ночи я вряд ли, не испортив одежды и обуви, доберусь сухим до станционной платформы.
В тесовой мансарде под железной крышей было сухо и тепло, даже душно, и я, приоткрыв слегка дверцу на балкон для притока свежего воздуха, устроился уютно в кресле и под монотонный шум дождя, перешедшего незаметно из ливня в обложной, зарядивший на всю ночь, дождик, углубился в воспоминания…
Я представил себе, сколько дождей и гроз выпало в жизни на мои плечи: обильных и неугомонных, затяжных и кратковременных, косых и грибных, моросящих и надоедливых, с градом и снегом, босоногих и бесшабашных… "Удивительно, – подумал я, – сколько разных эпитетов можно подобрать к этому слову. Почему? Не предмет, а явление природы, а к нему, как к человеку, подходит все. Сколько оттенков чувств таит он в себе, сколько отзвуков вызывает в душе?!"
И все же я сейчас не испытывал восторга, как в детстве, когда шальные дожди почти каждый день навещали нашу лесную округу. Они не были серыми или затяжными, холодными или скучными, а сыпались с неба светлыми горошинами, искрясь под солнцем всеми цветами радуги, вызывая в мальчишеской душе восторг и неизъяснимую радость.
"Завтра снова дождь," – ворчала бабушка, глядя, как небесные струи, пронзаемые лучами солнца, впивались в землю, образуя пузырящиеся лужи, которые, бурля, соединялись по нашим детским меркам в настоящие моря, устремляющиеся в низинные места деревни. Час работы – и вышел из берегов пруд, затоплены на лугу все впадины и ямы, и мы, как только дождь утихал, бежали по залитой траве луга, проваливаясь с визгом и хохотом в образовавшиеся прудки и озерца, поднимая стену сверкающих брызг.
От нагретой за день земли курился теплый пар, снова сияло солнце, деревья блестели омытой листвой, птахи, глотнув свежести, устраивали невообразимый концерт на все голоса и на всю округу. А утром снова сияло солнце, от луж не оставалось и следа. Так повторялось почти каждый день, это буйно приветствовали и деревья, и травы, и всякая живность славила лето красное – грибное, сенокосное и урожайное.
В отдельные дни дождь приходил с грозой, а случалось – и стучался в стекла градом, грохотал по крыше, и бабушка, крестясь и молясь, в один дух, размахнув окно, выбрасывала на улицу сковородку. И, как по мановению волшебной палочки, град прекращался, не успев наделать вреда, дождь переходил в легкий накрапывающий и нашептывающий в листве дерев, а мы с хохотом и визгом выскакивали с крылечка под него, хватая не успевшие растаять градины.
"Дождик, дождик, пуще! Дам тебе я гущи. Дождик, дождик, затихай! Будет хлеба каравай!" – И он, как живое существо, прислушивался и выполнял все детские команды и капризы, хотя капризничал больше сам…
И все же, я заметил в себе, сегодняшний дождь уже не рождал в душе, как прежде, праздника. Наверное с годами, когда восторг и радость детства сменяются благодушием и успокоением от достигнутого, ворчливостью и необъяснимым беспричинным недовольством, мы больше подходим к оценке его с практической меркой: наконец-то прошел – хорошо, станет легче дышать, оживет растительность, трава пойдет в рост, глядишь, соберем урожай, будут грибы, крестьянин заготовит корм для скотины. Случалось наоборот – залило день за днем, – вымокнет все, сопреет сено в валках, – какая от этого польза…
"Завтра придется очень рано вставать, – подумал я. Даже если и утихнет дождь, вряд ли за ночь земля успеет просохнуть. Пока заеду домой переодеться – опоздаю на работу. А там дел накопилось невпроворот. Могут быть неприятности… Придется наверное и в выходные торчать на работе, а я собирался навестить больную мать. Слегла с Николы, Бог знает, встанет ли теперь…Хоть бы все обошлось! Неужели и в этом виноват дождь, которого мы все так ждали? – в душе усмехнулся я. Почему так устроено, что в начале жизни все – светлее и радостнее, каждый пустяк, как подарок: снег, солнце, дождь? И солнце радостное, и снег светлый, и дождь счастливый? Счастливый, потому что омывает тебя грешного от наслоений житейских, пыли и шелухи времени. Хотя, какое время у ребенка – прошлое? Настоящее? Будущее?..."
Тысячи дождей уже упали на мою седую голову и градом побили, и потрепали волосы, и почти все прошли, как один: однообразные, скучные, утомительные, что и вспомнить-то почти нечего, кроме тех, единичных, счастливых дождей детства и юности.
2.
В тот год дожди залили с весны. Май простоял холодный – купаться почти не пришлось. Старожилы говорили: "Май холодный – год хлебородный". Не прекратились дожди и в июне, когда я сдавал экзамены за среднюю школу. С одной стороны – хулить такую погоду мне зазорно: я меньше болтался на улице, а чаще целыми днями просиживал с учебниками на терраске, уютно примостившись в уголке за столом. И как должно было случиться, все десять экзаменов сдал на "хорошо" и "отлично".
Отшумел выпускной вечер, за ним – короткий отдых, и снова за учебники: готовиться в институт. Днем я учил билеты, а вечерами, когда начитывался до одурения, и голова уже ничего не воспринимала, уходил гулять.
Мы встречались с ней всегда в одном и том же месте – у стен древнего собора. Не уговариваясь ни о чем накануне, поскольку не имели телефонов, мы по какому-то необъяснимому сигналу выходили в одно и то же время на улицу и шли навстречу друг другу, успевая пройти каждый свой изо дня в день равный отрезок пути. И выходило все как бы непреднамеренно, случайно.
Мы дружили уже около года, познакомившись заочно, "по переписке". Случилось так, что наш десятый класс занимался в утреннюю смену в той же комнате, что и ее – девятый, приходивший на уроки с обеда, и сидели мы с ней, как оказалось, за одной партой. А все открылось так.
Однажды я нарисовал на крышке учебного стола довольно-таки удачный, на мой взгляд, портрет любимого мною Сергея Есенина и приписал под ним четверостишье, какое – теперь уж и не вспомнить. На другой день с удивлением обнаружил на парте продолжение, написанное красивым убористым почерком. Стало очень интересно: кто же эта девушка? (Ясно было, что не мальчик – ребята, кроме только таких, как я, "поэтов", уже печатавшихся в газетах, стихами Есенина, Асадова, Евтушенко в то время не особенно интересовались).
Так кто же эта девушка? Какая она? Какое носит имя и как относится к Есенину, к поэзии, да и к жизни вообще? Эти вопросы в письменном виде с помощью парты я и задал своей заочной собеседнице.
Оказалось, что эта девушка из "женского монастыря" (был в том году единственный экспериментальный класс, сформированный из одних представительниц лучшей половины человечества), у нее красивое имя – Ирина, поэзию и Есенина она "просто обожает". Я сразу вспомнил, кто эта "незнакомка".
Прошлой весной на городском субботнике именно с ней в паре свела нас судьба сажать молодые деревца. Она была красива, не по годам женственна: смуглое полноватое лицо с темно-карими глазами, густые вишневые волосы, аккуратно зачесанные назад, собранные в пышный, выгнутый дугою, хвост. По вискам ее до щек свисали с обеих сторон спиральки нежных, как пух, волос, как и все, что не зачесалось в пучок, курилось легким темноватым пушком. Тонкие, немного капризные губки, улыбались в то время, как глаза лучились веселыми искорками смеха.
В своем представлении я не нуждался: она сразу поняла, что художник и летописец по дереву и есть тот самый, известный в школе, "поэт", выступающий со своими стихами на всех школьных вечерах.
Здесь следует оговориться о том, что наша «переписка» выдержала суровые испытания. Классный руководитель, кстати, – сын старейшего рабочего поэта, не стал вникать в мою лирическую душу и повел борьбу за сохранность школьного имущества со всей строгостью данной ему власти, используя при этом по градации все виды наказания: предупреждение, выговор, запись в дневнике, вызов родителей в школу. Закончилось все тем, что мне за первое полугодие последнего класса снизили отметку по поведению до четырех. Это было чрезвычайное происшествие для спокойного класса и для уравновешенного, успешно занимающегося, ученика, поскольку в то время все ученики, кроме пары – тройки настоящих хулиганов, имели по поведению пять – "отлично"! А я закончил тогда полугодие без троек, но при хорошем, а не отличном поведении.
Тогда и родилась мысль – уйти в глубокое подполье. Парту мы отмыли, а общаться стали посредством записок, пряча их внутри, а также оставляя и зажимая в щелях откидных крышек.
Школу я закончил при отличном поведении, и мне была открыта дорога в институт. И только много позже я со всей ответственностью осознал, какие были бы последствия, если бы в аттестат перешла четверка, как оценка моего образа жизни в стенах школы в последнем моем классе.
А переписка продолжалась. Мы с другом, в зависимости от того, кто первый являлся на учебу, старались сначала извлечь "послание", а потом уж раскладывать учебники и готовиться к занятиям. Сладко екало сердечко, за каждым словом чудился подтекст, таинственно манила загадочность еще незнакомой девичьей души. Так же наверное поступали и наши знакомые. Узнав друг друга, мы, встречаясь на пересменке, обменивались загадочными взглядами и улыбками, но больше, чем зарождавшейся дружбой, наши отношения назвать было нельзя.
Следующий раз мы случайно встретились в день Победы в городском саду. Стоял теплый, на редкость для того года, солнечный полдень, играл духовой оркестр, пары кружились на танцевальной площадке, в вершинах вековых лип дружно славили жизнь грачи и вороны. Мы молча, ни о чем не уговариваясь, не спеша пошли по улицам древнего города, не заметив, как некоторое время спустя, оказались на окраине, разделенной с городским кладбищем длинной аллеей рослых тополей. Было начало поздней весны, листва на деревьях только что распустилась, и, ярко-зеленая и еще не запыленная, она отсвечивала на солнце. Вся аллея была плотно усеяна шелухой лопнувших накануне почек, плотно прилипавшей к подошвам. Воздух насквозь пропитался тополиной горечью, этот вкус явственно ощущался во рту, слезил глаза, отчего они туманились дымкой легкой мечтательности и волнения.
Мы говорили о школе, о знакомых, о стихах и о многом другом, чего память, к сожалению, не сохранила. Было приятно идти рядом с ней, ощущать ее молодость и свежесть, некую тайну и загадочность ее души. В какой-то момент, когда мы шли, касаясь друг друга плечами, я осмелился и приобнял ее за плечи. Она не отстранилась, не посмотрела с укором, но я почувствовал, как она вся внутренне напряглась, сжалась, как пружина, и я, глубоко сглотнув от волнения, умолк на полуслове, не закончив мысли. Мы шли так еще некоторое время. Впереди начиналась улица города, по которой мы дойдем до центра и там расстанемся, не пообещав ничего друг другу.
Теперь мы встречались чаще и в другие дни между моих экзаменов уходили далеко за город на заброшенное кладбище, находили упавший гранитный памятник, наполовину вросший в землю, усаживались на него, и среди буйства вымахавших в ту дождливую весну трав молчали, читали стихи, и под накинутым на наши плечи пиджаком нам, тесно прижатым друг к другу, было тепло и уютно. На небе была легкая наволочь, стихал ветерок, на лугу, за нашими спинами, метались и тревожно вскрикивали чибисы…
3.
Я уже оговорился, что в то нежаркое лето дожди хоть и выпадали каждый день, но они не были затяжными, земля успевала подсыхать, и утро нового дня встречало всегда ночной свежестью и росой и ярким, умытым ночным дождем, солнцем.
День, о котором я поведу рассказ, тоже начинался с яркого солнца, и ничто в природе никакой малейшей приметой или намеком не предвещало дождя. Мы встретились, как и всегда, неожиданно, у нашего собора. Не сговариваясь неспешно пошли по главной улице и скоро оказались за городом. Этот маршрут был для нас новым и необычным. Километрах в четырех от города дорогу пересекала широкая и полноводная в тех местах река, берега которой связывал мощный бетонный мост. Мы не пошли на ту сторону, а, свернув с дороги, спустились на наш берег и побрели краем заливного луга по накатанной тропинке – куда выведет. Было не жарко, поскольку день не достиг еще середины, солнца на небе не было – когда только успело спрятаться за слоисто-мглистые облачка – мы за болтовней и не заметили. Одеты мы были легко, но неуютной свежести не ощущали, хотя ветерок с реки настойчиво теребил наши волосы, пузырил мою рубаху и трепал ее платьице.
А тропинка, поднявшись в поле, вывела нас к двум сосновым рощицам, разделив их на правую и левую, и пропала за поворотом. Да она нам больше была и не нужна. Мы вступили под сень выросших на просторе раскидистых сосен. Какой тут царил покой и умиротворение, несмотря на несмолкаемый шум качающихся под ветром деревьев, навевавший неясную тревогу и грусть. Изредка, очень изредка, с шоссе доносился гул пролетавших машин, но он не мог нарушить воцарившегося в леске особого состояния природы, затаившейся в ожидании неотвратимых перемен.
Мы жадно, всей грудью, вдыхали горьковатый воздух, тонко улавливая в нем присутствие настоя смолы, хвои и луговых трав. Да, я не оговорился: ветерок, сопровождавший нас от окраины города как-то незаметно сменился упругим ветром, который привел в движение дрейфовавшие по небу слоистые облачка, сбил их в плотные кучевые, которые, опускаясь ниже, постепенно сливались в серо-синие тучи, уже замутившие с подветренной стороны горизонт. Но мы этого за стеной деревьев не видели. В лесочке еще было тепло, особенно в середине его, где ветер угасал, утратив свою силу и разбег о передовые порядки зеленых стражей. Земля в роще сплошь была усеяна сопревшим игольником, который сухо хрустел под ногами. Зеленой растительности, как обычно бывает на такой почве, в леске почти не было, но взамен этого и словно в награду хорошо просматривались издали еще не отошедшие в этом году ландыши. Я бросился жадно срывать цветочки, и скоро у Иры в руках красовался источавший тонкий запах земли, леса, луга, сосен, ветра – всего, что нас окружало, букетик белых крохотных колокольцев. Мы молча смотрели друг другу в глаза, чувствуя, что любые слова в этот миг неуместны. Счастье ликовало в моей душе, похожие чувства испытывала наверно и она, – глаза ее лучились теплом.
Когда начался дождь – мы даже и не заметили, как все счастливые на земле, которые "часов не наблюдают" и ничего другого не замечают вокруг. Ветер стих, и шум, который он рождал ранее, теребя сосновые ветки, свистя в иглах, как в зубьях расчески, незаметно сменился шумом накрапывающего дождя. Он что-то нашептывал деревьям, сея мелкие капельки по иглам, где они, скатываясь вниз, тяжелели, и вот скоро – одна, за ней другая, – все чаще и гуще, увесистые, стали шлепаться на землю, гася шум падения в трухе сопревшей хвои, и мы этого тоже не замечали, пока они не стали бить по нашим головам, плечам и спинам. Только сейчас мы, зачарованные лесом, ощутили рождение дождя и, подняв головы, заворожено смотрели, как, увеличиваясь в размерах, летит стремительно вниз, срываясь с ветки, отяжелевшая капля.
– Вот так раз! – рассмеялись мы одновременно. – Дождик!
Но дождик скоро превратился в дождь. Из нудного, мелкого, моросящего, он на глазах расходился, вырастая до размеров обильного летнего грибного дождя. Вот он уже вовсю шумел в кронах деревьев, проливаясь, как сквозь сито, на наши головы, разбиваясь о стволы на мелкие брызги и водяную пыль, сбивая бронзовые чешуйки молодой коры, которая тоже сыпалась на нас сверху, удачно и цепко прилипая к мокрым телам и одежде.
Дождь перешел в проливной, он хлестал, как из ведра, и нигде не было от него спасения – минута-две, и наша одежда была, хоть выжимай! Сырая, она плотно облегала тело, удивительно тонко подчеркивая его формы. Я видел, что она стесняется этого – даже смуглое ее лицо выдавало краску смущения. Она безуспешно отделяла от груди и бедер налипшее платье, но, шелковое и намокшее, оно упрямо садилось "на место", обтягивая и просвечивая все затаенные и запретные места.
Я отвернулся, предложив прижаться друг к другу спинами – так теплее, хотя обижаться на дождь резону не было: хлестал теплый летний ливень. Острыми лопатками я чутко ощущал ее горячее тело, собранное до единого мускула и дрожащее.
– Тебе холодно, – повернулся я к ней и крепко прижал к себе.
– Нет…,– тихо прошептала она, – мне хорошо…
И я почувствовал, что зубы ее, как и мои, выбивали мелкую дрожь. Я уткнулся лицом в ее сырые волосы и вдруг почувствовал запах дождя, я его помню до сих пор…Я бросился пить бегущие тонкие струйки с ее лба и глаз, щек и губ. У дождя был какой-то особенный, волнующий, горьковато-солоноватый вкус.
Да, с неба, напитавшись его бездонной синевой, возвращались на землю выпитые горячим солнцем ее, земли, пот и слезы, и поэтому был в них привкус всего, что живет, растет и цветет на земле: реки и леса, луга и поля, цветов и деревьев, дороги и ветра, асфальта и бензина. Упавшие тяжелыми каплями вниз на деревья, а с них на наши лица, они вобрали в себя, кроме запаха неба и запахов земли, привкус и человеческих слез – слез радости, волнения и счастья.
Здесь, в пролитой насквозь дождями и продутой ветрами роще, я и сказал ей главные слова, которые вызревали во мне все это время, толкались в груди теплым котенком, обжигали уши и щеки, заставляли сильнее биться сердце. И сейчас его удары гулко отдавались в ушах, стучали в висках. Она смотрела на меня широко раскрытыми глазами, и было видно, что она давно ждала этих слов, хотела их услышать, и в то же время казалось, что они обрушились на нее таким же оглушительным дождем, который еще продолжал бушевать в кронах освеженных сосен.
…Домой мы возвращались молчаливые и уставшие – рука в руке. Тропинку развезло до неузнаваемости. Дождь пошел на убыль, но продолжал сыпать с неба водяные горошины, напитывая до краев переполненную влагой землю. По краю поля, по обеим сторонам тропинки, к реке бежали мутные ручьи, в руслах которых сверкали вымытые водой камушки. Мы разулись, и я нес ее босоножки, пока мы не вышли на шоссе. К тому времени дождь прекратился, и наша одежда закурилась легким паром высыхающей на горячих плечах и спинах дождевой влаги. Впереди под лучами выглянувшего в разрывах туч солнца засверкали умытые купола и крыши города.
4.
А дожди продолжали выпадать на землю – босоногие и суматошные. Сколько их пролилось на мои плечи за эти несколько лет? Десятки? Сотни? Да разве упомнишь, и были они все, как близнецы, похожи один на другой.
…Прошел один счастливый год. Я тяжело переживал наш разрыв, в котором неизвестно кто и был виноват. Но мне хватило сил мощно подготовиться и поступить в институт, и только тогда, в сентябре, когда мы, еще незнакомые друг с другом, двадцать девушек и четверо ребят встретились "на картошке", сосущая боль под ложечкой стала постепенно отпускать меня. Я снова начал писать стихи, выплескивая в словах на бумагу перебродившие в душе чувства. Я снова увлекался, влюблялся, уже сам разочаровывался и не очень ясно представлял, что мне нужно. Жизнь крутила меня, как крутит водоворот осенний лист, выбрасывает его из воронки, несет дальше бурным течением, швыряя от берега к берегу, пока он не ляжет на дно или не прибьется к береговой кромке.. Вскоре так произошло и со мной. Жизнь вошла в берега, и я снова стал замечать дожди, что они не такие уж близнецы-братья, что у каждого свой характер, свои поступки, благодаря которым одному уготовано остаться в моей памяти, другому – мелькнуть мгновением и не зацепиться ничем в сознании.
Первое время, приезжая в родной город, я приходил на наше место у древнего собора, но меня там никто не ждал. А может, случалось и так, что когда-то и ждали, но я в это время был далеко-далеко… И я все реже и реже приезжал сюда, все реже и реже приходил к собору. Да, сильно судьба разбросала нас в разные стороны …
Вскоре я узнал, что у кареглазой смуглой девушки с тонкими капризными губками и вьющимися темными волосами уже другая фамилия. А несколько лет спустя уже мою фамилию возьмет светловолосая тонкая и хрупкая девушка, с которой мы учились в институте и после окончания уехали в глухомань учить грамоте деревенских ребятишек.
А дожди все шли и шли, переходя из радостных дождей детства в тревожные, но счастливые дожди юности.
Я писал на доске тему урока: "Тире в простом предложении" и после объяснения материала диктовал в чуткой тишине класса: "Мелкий дождь – предвестник осени – кропит землю"… Сколько раз это будет, и не однажды я замечу, как в этот момент кто-нибудь из ребят оторвется от тетрадки с коротким непроизвольным вздохом и, ухватив зубами кончик ручки, бросит взгляд на запотевшее изнутри стекло, на обратной стороне которого расплываются дождевые разводы, и сквозь них виднеется уходящая вдаль деревенская улица с голыми деревьями, на одном из которых дрожит на ветру последний листок лета. И сделается от этого в классе еще теплее и уютнее… А вечером, истопив печку, я сяду у открытой топки, буду глядеть на рассыпающиеся угли и под монотонный шум дождя, вой ветра, бьющего по стеклу холодной изморосью, начну сочинять стихи, в том числе – и про дожди!
Когда оставит вдохновенье,
И лучших строк уже не жди,
Придут на смену, как спасенье,
Неугомонные дожди.
Они зарядят без просвета
И будут в этом неправы,
Когда один намек на лето –
В неудержимости травы!
Но проклиная непогоду,
Я все прощаю им – и пусть!
Они пронзительно наводят
На размышления и грусть…
И видятся совсем иные,
Другие дали впереди.
Все лучшие стихи – цветные,
Всегда рождаются в дожди!
5.
Дождь начался к вечеру, в сумерках. А с темнотой, ближе к полуночи, из всхлипывающего, как будто наказанного за шаловливость ребенка, он превратился в разбуянившегося, ревнивого молодого человека, которому подруга отказала в этот вечер в любезности. Это буйство чувств и необузданность характера проявились в обрушившихся на нашу загородную гостиницу сплошных потоках воды. Отбушевав часа с два, он понемногу стал успокаиваться и перешел в небольшой, но спорый – на всю ночь, дождь.
Еще пополудни я был в городе, где вовсю сияло солнце. Было необычайно жарко для середины мая и непривычно для нас, приехавших на Балканы из прохладных северных широт далекой России, из большой и единой в то время страны – Советского Союза. Солнце парило, как всегда бывает перед дождем, тем более, что с края неба уже засинивалось, и время от времени набегала белесая мгла.
Нас, туристов, разместили днем в загородной гостинице, и автобус отправился в город, поскольку экскурсий на этот день больше не предполагалось: надо было отдохнуть с дороги. Я отдал необходимые распоряжения, предупредил о времени и месте сбора группы на ужин и попросился с водителем в город сделать кое-какие покупки.
Через час, управившись с делами, я собрался уже ехать домой и тут понял, что обратной дороги не запомнил. Я даже не запомнил направления, откуда недавно приехал. Выручила гостиничная карточка, которую я, к счастью, прихватил с собой, и показал её молодой болгарочке. Она сразу заулыбалась, растроганная моим потерянным видом, громко произнесла название моего отеля и широким жестом указала начало улицы, уходящей с площади, на которой мы находились. Знаками, еще раз приятно улыбнувшись, она показала, что надо шагать и шагать.
Я вспомнил, что мы ехали до города совсем недолго. Однако и до назначенного мною времени сбора на ужин оставалось совсем немного, меньше часа. Благодарный женщине, я бросился в указанном направлении и скоро оказался за городом. Как на грех, на шоссе почти не было машин в попутном направлении. И все же не прошло и половины часа, как к моей радости (это можно назвать и счастьем!) из-за поворота показалось трехэтажное здание гостиницы, точь - в - точь такой же, как и на моей гостевой карте. Я успел до назначенного мною же времени на пять минут раньше, когда самые дисциплинированные туристы уже собрались в холле.
А дождь сочно шумел в молодой листве деревьев, заносимый порывом ветра звенел по стеклам, грохотал в водосточной трубе, хлюпал, причмокивал, вздыхал в черноте майской ночи. Я широко распахнул окно гостиничного номера, впуская внутрь ночную свежесть, запахи леса и нагретого за день шоссе. Спать не хотелось. Какое-то торжественное ощущение праздника царило в моей душе. Кругом стояла тишина: ни музыки, ни голосов, ни смеха, ни стука двери или шагов, которые бы гулко, как выстрелы, отдавались в ночи. Здание было погружено в темноту. Мои товарищи, уставшие и намаявшиеся за день переезда, крепко спали под успокаивающий шум дождя. А я сидел в темной комнате у распахнутого окна, наслаждался подаренной мне ночью, и меня не покидало ощущение необычности происходящего, что это – праздник, который больше не повторится: заграница, ночь, тишина, уют, лес, дождь, запах цветущих акаций, отяжелевших от капель дождя… Казалось, что в этом ночном необычном дожде воедино собрались все виденные мною дожди моего детства и юности. "Праздник, который всегда с тобой" – вспомнил я название повести Хемингуэя, прочитанной в недавние студенческие годы, когда готовился к экзамену по зарубежной литературе. Сплошной дождь – от первой страницы до последней, праздничный дождь, который зануден и надоедлив для других, дается писателю на радость, как очищение от житейских наслоений, как вдохновение для создания будущих шедевров, как возможность неспешно разобраться в самом себе.
Я зримо представил стареющего писателя у окна в уютном и маленьком кафе, за стеклом которого, на улице, резвится дотошный дождик. Стихает один, на смену приходит другой, третий – как и бывает в сезон муссонных дождей. Рубиново поблескивает вино в бокале, и так каждый день: вчера, сегодня, завтра – всегда! Вино и дождь. Всегда, пока жив художник, пока горячо и сумасшедше бьется его сердце, пока оно любит, волнуется, спешит.
"А чем мой праздник, по сути, отличается от его? Отсутствием вина? Дневного света? Людской суматохи?... Это все мелочи. Главное, что его роднит при такой разнице условий – дождь… Похоже что именно так. Дождь, ночной дождь – это не просто явление природы, это что-то большее, оттуда – с неба… Святая купель? Очищение от грехов?, Омовение? Спрыск молодильной водой? Нет! Что-то есть более глубокое во всем этом. Есть какая-то неподвластная уму и неразгаданная тайна в пришествии дождя. Он как будто живое существо, не просто оболочка из влаги. В нем как будто есть душа – душа дождя! Смешно? Может быть… А если в дожде соединяются души – его и человека, на фоне этого дождя происходит какое-то важное событие для человека, и он, благодарный, наделяет стихию ценностью соучастия в этом чем-то большом и важном для него самого. Призвав дождя в соучастники или приняв его как невольного свидетеля и связав сокровенной тайной, человек будет помнить его, как нечто такое, где осталась частичка его жизни с размытым настоящим или призрачным счастьем.
В окно веяло ночной свежестью, но она не заставляла ежиться, кутаться в одеяло, передергивать плечами. Шел теплый, вполне летний дождь. Изредка по ночному шоссе пролетали, чаще всего в сторону города, припозднившиеся одинокие машины. Мне хорошо было видно их в свете придорожных фонарей. Они проносились на большой скорости, сочно шурша по асфальту мокрой резиной, взвихривали столб легких брызг и пропадали за поворотом в темноте, светя некоторое время красными сигнальными фонарями.
Мне представилось – я в предместье Парижа, и сердце забилось с волнением и ощущением неповторимости каждого мига отпущенной человеку жизни. "Запомнить! Все запомнить душой, сердцем, потому что сюда я больше не вернусь, как бы ни пытался: закружат дела, другие чувства и мысли завладеют мною, новые страны широко распахнут свои границы, новые дожди прольются на землю. Можно приехать снова на Балканы, выбрать тот же маршрут, поселиться в той же гостинице, в это же весеннее время, в эту же комнату. Можно не спать в ту единственную ночь, распахнуть окно… А дождя не будет, – он пройдет накануне или после, а может на долгое время забудет это благодатное место. Невозможно дважды войти в одну и ту же реку, так же невозможно еще раз попасть под один и тот же дождь. Увы…"
"Мне приснился шум дождя", – вспомнилась строчка из песни. А правда, приснится ли мне сегодня дождь, если я усну с открытым окном, то есть – впущу его в номер? Скоро, наверное, будет светать, вон, угадывается восток в той стороне, где город или это его отсвет начинает светлить кромешную тьму? Выходит, и времени уже не хватит дождю, чтобы успеть мне присниться…"
Сегодня утром я проснулся с ощущением скрытой тревоги и сначала не мог понять ее природы, пока неимоверным усилием памяти не ухватил за самый кончик уплывающую ниточку сна. Да, мне приснилась ты в окружении цветущих садов, залитых ярким солнцем. Все ликует и славит жизнь, только ты стоишь молчаливая и грустная, не шелохнешься и смотришь пронзительно мне в глаза. В твоих я читаю немой то ли упрек, то ли укор…
Этой ночью приснилась мне Родина,
Я подумал: ты, может, больна?
Ничего не случилось, а вроде бы
Стала пыткой другая страна…
Неужели твое слабенькое сердце дало сбой в тот момент, когда мы далеко друг от друга, когда я ничем не могу тебе помочь? Я посылаю каждый день тебе открытки с красивыми заграничными марками и пишу на них всякую чепуху о мелочах моей походной жизни с одной лишь целью, чтобы ты там, на родине, каждый день, приходя с работы, извлекала их из почтового ящика и не грустила. По ним ты знаешь обо мне все, а я даже не могу спросить, как ты там, поскольку не имею адреса, постоянно меняя города. Меня нельзя найти в этом бурлящем людском потоке. А может это и правильно?
И я понял: чтоб вновь повстречаться –
Лучше веры во все чудеса –
Уходя далеко, не прощаться,
Не спешить оставлять адреса…
Завтра мы пересечем государственную границу, по ту сторону которой – Родина, а день-два спустя я выйду из электрички на платформу нашего городка – малообустроенного, пыльного, деревянного, но такого сейчас для меня дорогого. Я уезжал в первый день мая – на заре – был легкий морозец, лужи от выпавшего накануне дождя подернулись ледком. А как там сейчас? Светит ли солнце, цветут ли сады? Что растет на огороде? Уезжая за границу, высадил заранее в неготовую, непрогретую почву картошку. Взошла ли она?
А на самом деле – откуда пришел дождь? Если со стороны города, а это видно по направлению ветра и дождевых нитей – значит, от границы, – от дома… Мне показалось, что он принес запахи цветущих вишневых и яблоневых садов или впитал их, пройдя Долиной Роз? В любом случае, разбивающиеся о подоконник в момент порыва ветра дождевые капли, залетая в комнату, наполняли ее запахами далекой родины – такими узнаваемыми и родными.
Когда я послезавтра приеду домой, ты, наверное, будешь еще на работе. Как мне лучше поступить: прямо с поезда пройти к тебе в школу или отправиться домой, не сообщая тебе о своем приезде? И когда ты придешь, уставшая, с уроков и увидишь меня, – как это будет неожиданно и хорошо! Я буду доставать из чемодана подарки: рубиновые бусы – тебе к лицу и как раз к твоему новому красному платью, колье и подвески под жемчуг, лаки, тушь, духи… Однажды, гуляя по берегу моря, я набрал полный карман удивительных по своей красоте и отшлифованных водой морских камушков, раковин. Тебе они точно понравятся. Интересно, вернулись ли из жарких стран ласточки? Лепят ли снова гнездо под карнизом нашего дома? Но всех больше я соскучился по тебе. Кажется, прошла вечность…
Мне тебе сказать три слова надо,
И желанье это выше сил,
Почему ж, когда была ты рядом –
Будто этих слов не находил…?
Дождь постепенно затихал, переходя на шепот – ласковый и убаюкивающий, как в детстве… Где-то в глубоких недрах ночи зарождался будущий день. Каким он будет? Что принесет и вселит в наши души – радость жизни и ощущение счастья или горечь разочарования, тревогу и смятение, а может быть – покой и умиротворение?! Бог весть… Но как испокон веку повелось, мы с надеждой ложимся и с надеждой встаем, включаясь в кипучую и бурлящую вокруг жизнь, и по-другому нельзя, ведь человек – творец своего счастья.
С этой мыслью я прощался с удивительно длинным уходящим днем, чтобы с надеждой вступить в новый – солнечный или пасмурный, с дождем или без, – главное – с надеждой на то, что он будет не хуже других, чередой мелькнувших передо мною и исчезнувших за горизонтом жизни…
….А дождь все шел и шел…
6.
Электричка сильно запаздывала, и это беспокоило больше всего: мы не успевали на работу. Нет, не к станку, конечно, и не на урок. Это все бы ничего… Мы опаздывали в поход со школьниками по случаю окончания учебы. Завтра лето, а сегодня, свободные от уроков, от необходимости решать дома примеры и задачки, ребята пойдут в пойму реки ловить рыбу, жечь костер, играть в мяч, да мало ли еще чем можно заняться на природе?! Выход был назначен на девять утра, осталось всего около часа времени, а мы с женой только еще подъезжали к железнодорожной платформе нашего городка. От него до села – с час ходьбы. Как раз этот час есть у нас в запасе, но осилим ли мы путь на одном дыхании, чтоб не заходя домой – сразу в поход? Какие мы тогда будем туристы? Я-то ладно, а вот жена…
Ее щеки пылали ярко-красным, нездоровым румянцем. Появившаяся одышка, когда мы перебегали с платформы на автостанцию, попытавшись "зацепить" наш автобус, теперь сильно одолевала её.
И зачем только поехали мы вчера после уроков к родителям жены? Другого времени что ли не будет? И были-то – всего вечер, толком не наговорились, не обсудили планы на лето, в общем, ничего не успели, кроме помыться да постирать. Даже отоспаться, как следует, не получилось: все боялись проспать поезд. Вот и вышло: мы-то успели, а он вот как нас подвел.
– Может пойдем потихоньку? – глянул я на супругу, но ее глаза были опущены вниз. Румянец на щеках бледнел, но она еще не могла справиться с дыханьем и левую ладонь держала на груди. "Зря мы бежали, – подумал я, – вот так всю жизнь из-за какой-то ерунды гробим себя. Что важнее? Подумаешь, – опоздали… Подождут…" Словно в подтверждение моих мыслей она покачала головой:
– Нет, я так быстро не дойду…
И вот уже скоро пыльный, громыхающий и готовый рассыпаться на запчасти на любой колдобине, автобус катил нас к родному селу, которое стало нам таким после двух лет работы в местной школе, куда мы прибыли после института. Два учителя одного профиля – словесники, да еще директор школы – тоже "русак"! Из девяти учителей – трое на такую маленькую школу! Вот и пришлось мне, как мужчине, согласиться с доводами директора и уступить почти все преподавание русского языка и литературы хрупкой девушке – моей будущей жене, а самому довольствоваться в основном иностранным языком, поскольку в свое время изучал немецкий, а будущая супруга – английский, выходит, попал в самую точку!
При подъезде к селу с высокого бугра (недаром оно называется "Горки") мы увидели движущуюся по лугу цепочку темных точек. Сердце екнуло: не наши ли ребята пошли? Может быть еще догоним?
Школа находится не так далеко от остановки, на самом конце улицы, по которой ребята должны были отправиться в поход и этим же направлением спускаться в пойму. Поэтому, если они уже ушли, а нам все-таки лучше удостовериться в этом и забежать в школу, то получается, что в этот момент, когда нам догонять бы их, мы вынуждены идти сейчас в противоположную сторону.
Так и есть! В учительской – только директор и пожилая учительница истории, а все, кто помоложе, отправились полчаса назад с ребятами в пойму Клязьмы.
Директор понимающе встретил нас, не высказав ни слова упрека – сам не раз возвращался из города пешком, знает, как ходят электрички и автобусы.
– Ну, что, – скользнул он взглядом по нам, оценивая наш туристический вид, – попытаетесь догнать учеников? Далеко они уйти не могли. Как выйдите сейчас к остановке, так от нее и спускайтесь вниз, пока не дойдете до Святого озера, – супруг там наверное бывал, – улыбнулся он. – Обойдете озеро слева и по дороге, никуда не сворачивая, идите дубравой, пока не упретесь в Клязьму. Там на берегу их и увидите.
Когда мы спускались за остановкой в пойму и с высоты окинули взглядом окрестность, протянувшуюся до самого горизонта в виде темной стены леса километрах в трех-четырех от нас, мы никого не увидели впереди. Видимо, туристы уже зашли в пойменную дубраву.
День выдался сухой и мглистый. Было не жарко, но и не прохладно. Солнца на небе не было, так же, как и не было облаков или туч. Ровная светлая дымка, вернее – мгла, застилала небосвод. Над нашими головами встревожено метались чибисы, пронзительно, с надрывом вскрикивая всякий раз, когда пролетали рядом. Было удивительно тихо: ни травинка не шелохнется, ни веточка, когда мы обходили берегом Святое озеро, поросшее по окружности ивняком.
Скоро дорога вошла в лес. И здесь царило удивительное затишье: огромные кряжистые дубы стояли, как онемевшие – ни шелеста, ни шороха , ни звука. Тишина казалась такой устоявшейся, вечной, что песни птиц, такие привычные в начале лета, сейчас казались бы лишними и неуместными в этом дремотном царстве. В дубраве было слегка сумрачно, но тихо и тепло, словно в густоте листвы еще сохранялся нагретый предыдущими днями воздух, и никакие ночные туманы и росы не смогли охладить его.
– Смотри, какая красота, какая яркая зелень – где еще увидишь такое! – восхищенно произнесла жена, разводя руками вокруг. Они у нее были свободны – рюкзак нес я, стараясь идти неторопко, давая возможность ей не сбиваться с дыханья, а брести, засунув свободные руки в карманы куртки и любоваться природой. Я согласно кивнул, не найдя подходящих слов, по поводу ее восторженного порыва.
Мы недавно поженились, не прошло и года, и в лесу за это время были лишь дважды. Осенью, когда приехали сюда, пошли знакомиться с окрестностями и в березовой роще набрали белых грибов. В другой раз мы ездили туда зимой с учениками, на лыжах – оба наших класса.
– Ты помнишь, как мы с ребятами ходили в лыжный поход? – спросил я. – Здорово отдохнули…
– Я все больше и больше убеждаюсь, – ответила она, – что деревенские ребятишки добрее городских, отзывчивее что ли…
– И трудолюбивее, – добавил я. – Безотказные они, скажи раз – все сделают, в лепешку расшибутся. Наверно размеренный крестьянский быт способствует этому: их трудолюбию, спокойствию, доброте, желанию всегда прийти на помощь.
Дорога углубилась в лес, и мы уже дважды оказывались перед выбором, куда идти, когда она, как детская рогатка, расходилась надвое. Мы выбирали ту, что понаезженней и пошире.
– Эх, – с сожалением вздохнул я, – удочки, жаль, не взял… А то бы закинул их в Клязьму. Сейчас как раз лещ -"черемуховик" берет…
Она ничего не ответила, погруженная в свои мысли.
– Эй, – легонько стукнул я ее по лопаткам, – о чем мечтаем?
– Да так, вспомнилось что-то… Боюсь, что мы ребят не найдем,– встревожено повела она взглядом вокруг. – Смотри, какая дремучая чаща…, заблудимся мы тут.
– Ладно, не дрейфь, все будет о, кэй! – Так у вас по-английски?! Вон, видишь, просвет впереди наметился? Радуйся, когда еще в лес попадем?! Куда нам сегодня торопиться – день-то наш!
Возможно мой бодрый тон передался ей, возможно она действительно уверовала в счастливый конец нашего путешествия, но взгляд ее потеплел, лицо помягчело и приобрело прежнее благодушное выражение.
Дорога пошла на подъем, заметно расширяясь, становясь светлее, и вот уже впереди между деревьев блеснула вода. Клязьма! Вот и пришли…
Но нас ждало разочарование. Блеснувшее зеркалом воды после сумрака рослой дубравы чудо оказалось вовсе не рекой – пределом наших надежд и мечтаний, а большим лесным озером.
Оно было красиво до изумления. В сухой облачный и безветренный день его никелевая, не возмущенная ветерком и не отсверкивающая от солнечных лучей поверхность, как драгоценный камень опал, вправленный в малахитовую оправу лесов, отражала заросшие зеленью берега и серое слоистое небо.
И все же – откуда взялось озеро, ведь директор ни словом ни обмолвился о нем? Значит, река остается где-то впереди, и только она в этом глухом, на стыке трех районов, участке, где ни одного населенного пункта – лишь она, единственная, не даст перешагнуть границу, будучи непреодолимой водной преградой, и не позволит нам сгинуть в глухомани, исчезнуть в чащобах, кануть в неизвестность. Куда бы мы и сколько бы не шли, мы должны упереться в Клязьму! Должны!
– Эх, ты, Сусанин… – разочарованно произнесла жена, – а я-то думала…
И в это время начал накрапывать дождь – легкий, теплый, он сразу вспузырил поверхность озера, защипал и заклевал ее, и удивительный ровный шум пошел от воды, несравнимый ни с чем другим. Дождь быстро набирал силу и скоро разошелся на всю мощь.
– Эх, – еще раз пожалел я, – забыл удочки. Какой клев пропадает!..
Она недоуменно посмотрела на меня и ничего не сказала. Мы стояли под огромным разлапистым дубом, под которым приствольный круг был пока сухой, поскольку мощная крона дерева еще не напиталась достаточно влагой, чтобы излишки ее сбрасывать сквозь листву на землю.
– Ну, и как же ты изучил пойму, что первый раз видишь озеро? – попыталась съехидничать жена.
– А когда мне было ее изучать – живем-то здесь всего ничего…
– А осенью, когда мы с Ниной позвали тебя в клуб на танцы, помнишь, – в первые дни, как приехали сюда – ты же поперся на озеро…Упрямый, как бык! Простительно было бы, если бы ты хоть местность изучил – не плутали бы сейчас…
Ссориться не входило в мои планы, и дело к этому шло, но я все же не удержался и тоже съязвил в ответ.
– Осенний вечер короток, некогда мне было шляться по пойме, кроме как посидеть с часок с удочкой на берегу Святого озера. Может я тогда программу и не выполнил, но тебе-то что меня упрекать – сама вечер провела с пользой, натанцевалась со своим трактористом. Он тебя и домой проводил…(она сама иногда, чтобы уколоть меня, рассказывала об этом).
– Да хоть и проводил – ну и что? –задирала она меня.
– Да ничего, – в тон ей вяло отбивался я, – вот и выходила бы за него замуж, сейчас бы не плутала по пойме…
– Дурак…
Мы отвернулись в разные стороны, прижавшись спинами к дубу. Дождь полностью вступил в свои права и безраздельно завладел всем видимым глазу пространством. Кругом стоял невообразимый шум и висела сплошная пелена, за которой с трудом угадывались очертания деревьев. Скоро крона дуба, как решето, посыпала на нас теплую небесную влагу. Стоять под деревом стало бессмысленно, надо было что-то предпринимать. Надоело дуться из-за пустяков, и она первая нарушила молчание
– Ну, что, пойдем куда-нибудь или будем мокнуть?
– Не все ли равно, где мокнуть-то? Куда пойдем?
– Куда-куда – откуда пришли…
Я посмотрел на нее: на ее растерянное и расстроенное лицо, в тревожные глаза – всю такую хрупкую и беззащитную, и мне стало как-то по-доброму жаль ее. Стремясь сгладить недавнюю неловкость от дурацкого разговора и испытывая мгновенно нахлынувшую в душе неизъяснимую нежность, я, желая приласкать, обнял ее и крепко прижал к себе.
– Родная моя… обиделась. Вся такая мокрая, теплая…
Она молчала, положив мне на плечо подбородок, отчего ее сырые волосы смешно щекотали мне лицо. Она была такая худенькая, такая прозрачная, что я ощущал правой половиной груди неровные толчки ее сердца. Я молча поцеловал ее, и она, запрокинув голову и обвив мою шею руками, ответила мне. Я попытался еще и еще раз поцеловать ее в глаза, щеки, губы, но она, смеясь, отвела ладошкой мое лицо.
– Ну, ладно, хватит…надо идти.
Мы шли дубравой, не разбирая дороги, которую потеряли еще на выходе с озера. Да и какой был в том смысл – шлепать по раскисшей дороге, когда разреженный дубняк позволял идти по нему, не сворачивая, в любом направлении – лишь бы не упереться в какое-нибудь непроходимое болото. Мы шли от озера прямо – в том направлении, откуда пришли. Одежда наша вся была напоена дождем: отяжелели брюки, раскисли кеды, куртки и рубахи неприятно плотно облегали тело.
В какой-то момент в душе зародилась тихая музыка, которая с каждой минутой росла, и вот уже заполнила все мое тело: от мизинца стопы до сырых волос на голове. Все ликовало внутри меня! И одновременно с музыкой в душе затеплился свет, с каждым шагом разгоравшийся все ярче и ярче. Нечто подобное происходило и с ней – я чувствовал это! Я заметил, как она расправила плечи, уже не опасаясь дождя, запрокинула голову, отчего отяжелевшие волосы коснулись кончиками спины, ловила губами капли с неба, и они разбивались о ее лоб, стекали со щек и подбородка. Она вся раскрылась навстречу дождю.
– Тебе не холодно? – забеспокоился я, но она только покачала головой.
– Мне хорошо…
Я обвил рукой ее удивительно тонкую талию, такую, что руки не только хватало это сделать, но и почти получалось, "скрючив" палец, дотянуться до ремня своих брюк, как бы "пристегнуть" ее таким образом к себе. В этот раз я прижал ее спиной к невесть откуда взявшейся в дубраве березе – чистой, белой, дождем отмытой от пыли, и своими руками, закрытыми за стволом в "замок", пригвоздил к дереву.
– Пусти, ну! Слышишь! – пыталась она сопротивляться, а на меня напало такое суматошное желание ее обнимать, тормошить, целовать, что я был, как сумасшедший, не способный совладать с собой.
– Все! Ладно…хватит! Дурачок…– пыталась она, уперев ладонь в мой подбородок, отстраниться. – Еще увидит кто-нибудь…
– "И дождь смывает все следы…" – тихо произнес я, освобождая ее из плена. – Ну кто может увидеть, глупая? Кто, кроме нас, болтается в такой дождь в лесу? Дети наши – и те, поди уж, дома. Одни мы с тобой вдвоем во всей Вселенной, и мы сча –стли –вы! – прокричал я последнее слово. – Счастливы?!
Она еле заметно кивнула или мне это только показалось?
– Какой удивительный фильм, какая высокая и чистая любовь и какая безжалостная, трагическая и пронзительная развязка! – разволновалась вдруг она при моем упоминании о фильме. – А может и у нас вдруг скоро дождь смоет все следы, и мы никогда не будем вместе?
Мне стало зябко от этих слов. Что она имела ввиду, вспомнив западногерманский фильм, который мы посмотрели осенью в сельском клубе? Мы разлюбим и потеряем друг друга? Или что-то случится с кем-то из нас? Меня бросило в жар, когда я, кажется, понял смысл ее слов.
...За счастливым медовым месяцем незаметно в трудах и заботах пролетело полугодие, и беда нагрянула нежданно-негаданно. Ей стало плохо, и "Скорая помощь" увезла ее в больницу. Почти месяц в конце учебного года ездил я, а чаще всего ходил к ней каждый день в город. Я радовался, что в палате с ней лежит мама моего ученика – та же беда: сердечко…Да оно и понятно – женщина старше нас чуть ли не вдвое, уработанная – доярка с колхозной фермы. Конечно, я все равно очень переживал за жену, как бы она не напускала на себя веселость, я видел, что она чем-то сильно встревожена. Как позже выяснилось, – с ней в эти дни ее, еще юной, только начинающейся, жизни уже дважды очень серьезно говорили о скорой и неотвратимой операции на сердце…
…Я в удушье проснусь среди ночи,
И под ложечкой больно кольнет:
Как ты там, мотылек, мотылечек, –
Продолжаешь шуршащий полет?
И недоброе что-то почуяв,
Не усну, промечусь до зари…
… Ничего не хочу, не хочу я,
Только ты не сгори, не сгори…
Однажды я приехал к ней, но мне из окна палаты никто не махал руками, как машет крыльями мотылек, летящий на огонь и бьющийся о стекло. Зачастило сердце, я задохнулся в аритмии и бросился наверх. Она сидела в пустой палате с ногами на постели и глядела в одну точку. Она подняла покрасневшие не накрашенные глаза, и, бледная, посиневшими губами произнесла:
–Зина умерла…только что, – и зарыдала…
С тех пор ощущение тревоги не покидало меня. С мыслью, что страшное может случиться в любой момент, я ложился и вставал, это чувство отяжеляло жизнь, затушевывало ее яркие краски. Но молодость брала свое, и мы на какое-то время забывали о беде. Мы знали, что этого не миновать, но когда оно произойдет, – и что для этого должно пройти более десяти лет, и не предполагали. И кто бы сказал тогда, что через годы за первой операцией последует другая, более сложная, – мы бы не поверили: не может столько бед и горестей выпасть на долю одного человека. Но, видно, и впрямь Господь накладывает испытание на тех, кого любит…
А не любить ее невозможно. Я искоса сбоку взглянул на нее, тоже притихшую и, как мне показалось, углубившуюся в себя: аккуратный носик, большие глаза, пухлые губки, "изюминки" на щечках. Лицо светлое и чистое, как будто она каждое утро умывается молоком, обрамлено свисающими до плеч вьющимися густыми прядями желтых волос. Сравнительно высока, тонка и грациозна. Худенькая, на спине выступают лопатки, аккуратная грудь, крутые бедра и сильные ноги – что еще нужно? Здоровьица бы… В своей беззащитности и хрупкости она мне еще роднее и милей. Разве можно ее обидеть? А я уже обижал и не раз… "Только бы она не простудилась, только бы не грипп или ангина", – с опасением подумал я, почувствовав легкий укол под ложечкой. Поскорее бы выбраться отсюда, напою ее чаем с малиной, а ноги прогреем в горячей воде. Не миновать нам, видать, сегодня топить печь – это в начале-то лета!"
– Снимай куртку! – скомандовал я, освобождая ее руку из-под моего локтя.
– Зачем?
– Снимай, говорю, – теплее будет.
Она нехотя отстранилась от моего теплого бока и также неохотно сняла ставшую парной и теплой курточку.
– И кофточку тоже снимай… Так надо, – ответил я на ее удивленный взгляд.
Она оглянулась, не смотрит ли кто, заставила и меня отвернуться. Это было так трогательно!
– Выжимай, если мне не доверяешь,– сказал я, и что-то теплое прилило к груди, когда я не удержался и оглянулся: из-за ствола дерева выглядывали ее двигающиеся плечи с беленькими на них бретельками.
Когда она оделась, я возвратил ей насухо отжатую куртку, а с нею заодно и свою.
– Надевай обе: пока мою пробьет, твоя от тела высохнет. А там, глядишь, и дождь закончится.
Но уже сейчас заметно посветлело небо, капли дождя реже стучали по одежде. От Святого озера, на берег которого с противоположной стороны наконец-то мы вышли, поднимался легкий туман.
– Вот и окропило нас первым нашим дождем на новом пути – дороге супружеской жизни,– с некоторой торжественностью и напускной веселостью, чтоб развеять все ее тревожные мысли, произнес я. – Были у нас метели и снегопады, до листопада, правда, еще не дожили, а вот сегодня первый дождь – счастливый. Он призван смыть все наши грехи и, ни в коем случае, не следы наши на земле, – после такой тирады я наконец перевел дух.
– И много у нас грехов? – игриво спросила она. – Скажи, какие у нас грехи?
– У тебя, может, и нет, а я очень грешный человек: девушку мучил, женщину обидел, обещал одной – женился на другой! А если серьезно, я сегодня обидел тебя – там, у озера… Прости, пожалуйста, ладно? – и я крепко прижал ее к себе.
Мы шли по пойме. Вдалеке на горе виднелось наше село. Туда, словно стрелы уже направило выглянувшее из-за облаков солнце свои лучи. Скоро они пробегут и по траве поймы, и по листве дубравы, заставив причудливо гореть не успевшие высохнуть или упасть на землю капли.
Когда мы вошли в наш двор, за учительским домом дружно трепетали на веревках под легким ветерком многочисленные брюки, куртки и сорочки. Одна веревка – ближе к нашему крыльцу, была свободна.
7.
Еще много будет в моей жизни разных дождей: – обычных и необычных, жданных и негаданных, наблюдаемых из вагона электрички или из окна жарко натопленного дома. Однажды, пришедший накануне нашего переезда из села в город, дождь целый день продержал нас и машину с домашним скарбом в раскисшей колее возле школы. Так и пришлось просить бывшего ученика протащить нас на тракторе до твердой дороги. След, который мы оставили, уезжая от ставшей родной нам школы, не смыли никакие дожди, пока не отремонтировали дорогу и не сделали ее проезжей.
С высоты прожитых лет только сейчас я понял одну непреложную истину: мы плохо бережем данное нам свыше счастье – быть ответственными за судьбу другого человека – зачастую, беззащитного, хрупкого, эгоистически считая, что украсили его жизнь своим присутствием рядом, своим трудом обеспечили ему безбедное существование и никогда почти, пока молоды, не задумываемся над тем: а не он ли жертвенно наградил нас своим сопровождением по жизни? И не на большее ли счастье он имел право рассчитывать?!...
январь – февраль 2008 года