Братушка

               

Второго   июня  1978  года  в  аэропорту  "Шереметьево"  приземлился  самолет  компании  "Балканские  авиалинии",  доставивший  пассажиров  рейсом  из  Софии.  Среди  встречающих  была  моложавая  женщина  с  букетом  сирени.  Она  с  беспокойством  и  нетерпением  ждала,  когда  подадут  трап  к  самолету,  и  откроется  дверца  авиалайнера.
Уже  спустились  на  поле  первые  пассажиры,  стюардесса  приветливо  улыбалась, напутствуя  прибывших  в  столицу,  а  человека, которого  ждала  женщина,  еще  не  было  видно.  Неужели  не  прилетел?
Наконец  на  верхней  площадке  трапа  появился  светловолосый  парень,  почти  что  юноша, бледный  и  худой, он  жмурился  от  яркого  солнца  и  улыбался.  Позади  его,  придерживая  под  локоть,  спускалась  симпатичная  девушка  с  маленьким  чемоданчиком  в  руке,  из-под  плащика  которой  – снизу  и  на  груди  выбивался  белый  медицинский  халат.
–Теперь  Вы  в  моей  помощи  не  нуждаетесь.  Поскорее  выздоравливайте! – улыбнулась  она  прежнему  попутчику,  кивнула  женщине,  шагнувшей  им  навстречу,  и  направилась  к  зданию  аэровокзала.
– Алеша! – женщина  протянула  вперед  руки  с  сиренью.
–  Мама! – одним  выдохом  ответил  он  ей.
–  Лешенька! – простонала  она,  уткнувшись  лицом  в его   грудь…
–  Ну,  что  ты,   мама… Все  хорошо… Вот,  видишь,  у  вас  тут  уже  вовсю  сирень  цветет,  а  когда  уезжал – ледок  лежал  на  лужах…


Ему  стало  плохо,  едва  поезд  тронулся  из  Бургаса.  Первое  время  он  долго  сидел  молча,  отстраненно,  не  принимая  никакого  участия  в  шумной  вагонной  суете.  Всегда  общительный  и  веселый,  душа  любой  кампании, на  этот  раз  он  резко  выделялся  среди  шумных  и  беззаботных  друзей  своей  настороженностью  и  угрюмостью
–  Ты  чего,  Леш, скис?  Не  выспался  или  сон  плохой  приснился?  –  шутили  девчонки,  на  что  он  слабо  пытался  улыбаться,  отмахиваясь  рукой.
–  Да  так…
Про  него  на  время  забыли,  отстали…
За  окном  мелькнули складские  постройки,  заборы,  проплыла  водонапорная  башня, потянулась  холмистая,  до  самого  горизонта,  равнина  с  виноградниками  и  фруктовыми  садами.  Но  он  ничего  этого  не  замечал…
Его  лицо принимало  все  более  и  более страдальческое  выражение.  Нахмурившись,  он  сосредоточенно  смотрел  в  одну  точку  за  окном,  не  видя  проплывающих  мимо  виноградников, садов  и  пастбищ. Глаза  его  сузились,  между  бровей,  в  переносье,   легла  складка,  в  углах  рта  резко  обозначились  морщины.  Руки  он  держал  под  мышками, как  будто  ему  было  холодно.  Вскоре  его  и  взаправду  стал  бить  озноб. В  этой  позе  он  сгибался  постепенно,  уже  не  глядя  в  окно,  а  лишь  перед  собой,  в одну  точку,  пока  совсем  не  согнулся,   упершись  лбом  в  холодный  пластик  вагонного  столика.
Вот  тогда  и  появилась  в  моем  купе   Наташа, работница  скорой  помощи,  а  в  данный  момент, как  и  я  –  туристка,  путешествующая  по  Болгарии:
– Братушке  плохо! Что-то   с  желудком… Крепится  из  последних  сил!
В  вагоне  началась  суматоха,  пользы  от  которой, как  часто бывает,  никакой,  кроме  вреда. Все  разом  забегали,  принесли  воды, начали  прыскать  на  него, смачивать  и  щупать  лоб,  считать  пульс, давать  советы,  от  которых  ему  лучше  не  становилось…
Вызванная  по  рации  и  подсевшая  к  нам  в  Пловдиве  сестра  милосердия  ничего,  как  ни  пыталась,  не  смогла  сделать  для   облегчения  его  участи,  разводила  руками,  что-то  нам  с  жаром  доказывая,  из  чего  я   только  понимал  одно,  многократно  повторяемое,  слово:  "София",  "София",  "София"…
А  до  Софии  было  еще  не  менее  трех  часов  пути… Дай,  Бог,  тебе  сил  крепиться,  Братушка!...
               
                *     *     *
Автобус,  натужно  гудя,  полз  в  гору.  Дорога  серпантином  вилась  вверх.  Закладывало  уши.  Пассажиры  приумолкли,  задумались, словно  в  оцепенении  застыли  в  напряженных  позах,   вцепившись  инстинктивно  в  подлокотники  так,  что    побелели   пальцы. Подсознательно  вертелась  мысль:  не  подвели  бы  тормоза…
Но  вот  подъем  преодолен,  водитель  перешел  на  повышенную  передачу,   мотор  заработал  ровно,  без  надрыва,  автобус  плавно  пошел  на  спуск  в  долину.  Все  дружно  выдохнули  задерживаемый  невероятно  долго   в  груди  воздух,   и  по  салону,  словно  легкий  ветерок,  пробежало  оживление.
–  А  я  уж  думал – не  вползем, – признался  кто-то  на  задних  рядах. – Всю  свою  большую  жизнь  успел  вспомнить…
Дружный  хохот  покрыл  его  последние  слова. В проходе  из-за  спинок  сидений  замелькали  улыбающиеся  лица,  в  автобусе  стало  шумнее.
–  Давайте  знакомиться! – предложил  кто-то, – а  то  уж  третий  день  едем:  кто –  парами,  кто-то  по  трое   успели  подружиться,  а  друг  о  друге  ничего  и  не  знаем…
–  Верное   предложение! – поддержал  я  и  взял,  любезно  предоставленный  мне  водителем-болгарином,  микрофон.
Вот  уже  более  двух  суток  мы  в  пути.  Позади  шумная  Москва,  весь  в  белом – цветущий  весенний  Киев,  Бухарест  и  вот  теперь  за  окном  автобуса  замелькали  плодородные  зеленые  долины  с  виноградниками  и  садами – Болгария.
Суматоха  в  столице  перед  посадкой  на  поезд,  да  и  последующий  путь  по  разным  вагонам  и  купе  не  способствовали  знакомству  и  сближению. Правда,  кое-какие  выразительные  лица  уже  примелькались,  кого-то  я  уже  узнавал,  но  это  были  единицы.
Ребят  было  легче  запомнить – их  немного,  всего  восемь  человек, считая  меня.  Двое – "женатики",  путешествуют  парами,  не  отходя  от  подруги  жизни  ни  на  шаг,  сразу  доверив  семейной  казне,  то   есть –  жене,  все  свои  левы  и  стотинки.  Еще  трое  молодых  людей,  куда  отношусь  и  я,  носили,  как  я  успел  заметить,  золотые  колечки  на  безымянном  пальце  правой  руки. У  кого-то  оно  было  в  наличии,  кого-то  выдавал   незагорелый  след  от  него. Оставшихся  троих  ребят  эта  участь,  видимо,  еще  не  коснулась,  чувствовалась  свобода  во  всем:  в  облике,  в  манере  поведения.
Среди  этих  молодых  людей  я  уже  успел  выделить  светловолосого  худенького  паренька – так,  по  крайней  мере, смотрелся  он  среди  других  ребят  группы,  хотя  был  не  моложе  и  не  старше  их.  Я  впервые  обратил  на  него   внимание  во  время  небольшой   стоянки  в  Бухаресте,  когда  спустился  из  вагона  на  перрон   подышать  воздухом.
Румыны  быстро  определили,  что молодежь  в  поезде – русские  туристы,  и  с  цыганской  навязчивостью,  шумно  и  балаганно  пытались  устроить  торг:  мы  вам  деньги,  вы  нам  товар.
Показывая  знаками  на  руку,  где  носят  часы,  они  трясли  перед  стеклом  вагона  обесцененными  леями.  Наши  опустили  вагонное  стекло,  и  один  из  них – белобрысый, высунувшись  чуть  не  по  пояс  наружу,  "заводил"  покупателей,  подзадоривая  их,  подхлестывая  торгашеский  пыл.
Я  было  забеспокоился,   однако,  как  оказалось,  напрасно:  ребята  высоко  держали  советскую   марку,  развлекаясь  таким  образом  во  время  затянувшегося  однообразного  вагонного  житья.
Другой  день:  приезд  на  границу,  пересадка  в  автобус, таможенные  формальности – мелькнул  как-то  буднично  и  незаметно.
И  вот  теперь, когда  позади  все  тяготы  пути,  а  впереди  замаячил  долгожданный  отдых,  молодежь  внутренне  раскрепостилась  и  дала  выход копившимся  эмоциям. В  конце  салона  относительно  суетливая  тишина  время  от  времени  взрывалась  дружным  девичьим  смехом.
Вот  микрофон  миновал  меня  и  пошел  по  рукам  в  заднюю  часть  автобуса. Группа  оказалась  в  большинстве  "рабочей".  Девушки – телефонистки,  почтовики, сборщицы  часового  завода,  ребята – слесари, водители,  авторемонтники.  Среди  них:  пара-тройка  учителей,  медсестра, библиотекарь.  Судя  по  признаниям –  в  меру  читающая,  поющая  и  танцующая  публика,   умеющая  работать  и  отдыхать,  чему  подтверждение –  предпринятое  путешествие  по  Балканам.
Микрофон  остановился  в  руках  очередного  "оратора":
–  Леша  я,  Алексей – божий  человек.  Без  вредных  привычек…
–  А  чего  так  мало?  Кто  Вы – "Мистер  Икс"? – подковырнули  соседки,  и  снова  дружный хохот…
Оборачиваюсь:  белобрысый  парень улыбается,  ослепительно  сверкая  зубами. "Да, Теркин  в  каждом  взводе  есть!" – мысленно  произнес  я.
Первый  день  в  Болгарии  завершился  приездом  в Велико  Тырново, где  нам  предстояло  заночевать, отдохнуть  с  дороги,  чтобы  со  свежими  силами  наутро  двинуться  дальше  –  на  Шипкинский  перевал.
Мы  сразу  же  договорились  о  строгой  дисциплине  в  группе  и  коллективной  ответственности  по  принципу:  "Один  за  всех  и  все  за  одного". В  первый  же  свободный  вечер – перед  ужином, к  объявленному  времени,  не  явился  один  молодой  человек.  Когда  пришел  через  полчаса,  высказали  ему  все,  что  о  нем  думали. А  в  ответ – ничего.  Так  и  не  рассказал,  что  случилось.  Уперся  и  молчит. Предупредили  на  первый  раз,  чтобы  и  другим  неповадно  было. Так  поближе  я  узнал  еще  одного  туриста,  назвав  его про  себя  "скрытным", "себе  на  уме".
К  тому  времени  я  уже  и  "женатиков"   наделил  различительными  чертами.  Один – "вежливый",  от  жены ни  на  шаг:  в  автобус  подсадить,  из  автобуса – руку,  как  в  медовый  месяц,  хотя,  как  я  догадался  позднее, была  другая, более  веская  причина. А  второй – "заботливый" – звонил  каждый  день  домой – на  родину,  справляясь  о  здоровье  и  делах  детей  и  родителей.  И  сколько  они  с  супругой  денег  проговорили  на  международных  разговорах, одному  Господу  известно!   Можно  представить,  как  далеко,  в  Советском  Союзе,  в  одном  из  деревенских  домов  раздавался  звонок,  и  взволнованная  телефонистка  кричала  в  трубку:  "Алло!  Алло!  Квартира  Петровых? С  Вами  сейчас  поговорят,  не  кладите  трубку,  на  проводе – Болгария!"
Интересно  быть  руководителем  туристической  группы  и  наблюдать  за  незнакомыми  прежде  людьми,  открывая  их  для  себя  в  условиях  заграницы. Я  уже  заметил,  что  из  четырех  десятков  людей  сколотилась  пара  групп  по  несколько  человек, четко  очертившие  свои  границы  и  никого  не  впускавшие  в  свой  круг.  Они  жили  скрытной  жизнью,  своими  интересами.  Они  были  из  одного  города,  возможно  знакомы  прежде  или  вместе  работали. По  этому  принципу  особо  выделялась  группа  почтово-телеграфских  работников.  "Почтовские"  старались  не  поддерживать  устойчивых  связей  с  остальными,  довольствуясь  своим  кругом  общения,  и,  как  я  ни  старался  устранить  "фракционность"  в  группе,  мне  это  не  удалось. Многие  дружили  парами-тройками,  другие,  как "скрытный",  не  примыкали  ни  к  кому, жили  сами  по  себе.  И  только  в  последние  дни,   к  концу  поездки,  когда  мы  уже  собирались  на  родину, из  группы,   за  малым  исключением,  сложился  дружный  коллектив.
Алексей  не  примкнул  ни  к  тем,  ни  к  другим,  хотя  и  не  был  одинок  и  замкнут,  не  нашедший  себе  близкого  друга.  Просто  он  по  своему  характеру  принадлежал  всей группе. "Юрий  Гагарин – олицетворение  русской души,"– думал  я  о  нем.  Вот  он  сидит  полулежа,  слегка  развалясь  в  кресле  с  откинутой  спинкой,  и  блаженная  открытая  улыбка  озаряет  его  лицо.  Его  тихого  голоса  мы не  слышим  у  себя  в  передней  части  салона. Мы  улавливаем  отдельные  реплики,  которыми  подкалывают  его  девчонки, он  им  что-то  негромко  отвечает,  и   после  каждой  фразы – взрыв  хохота.
– Внимание! – хватает  гид-переводчик  микрофон,  когда  автобус,  сбавляя   скорость,  влетает  в  старинный  городок,  на  улицах  которого   не  в  меру  оживленно  в  столь  ранний  час. – Мы  с  вами  проезжаем  знаменитый  на  весь  мир  город  Габрово,  известный  тем,  что  здесь  живут  веселые  люди,  которые  никогда  не  унывают,  а  шутят  и  смеются.
И  снова  сзади  взрыв  хохота. Бедный  Пенко  недоумевает. Смахивая  слезы,   одна  из  туристок  извиняется:
–  Простите  нас, –симпатичный  город,   мы  о  нем  много  слышали,  но…– давится  она  от  смеха, – у  нас… нас…тут  свое  Габрово! И она  заходится  в  неудержимом  хохоте,  сотрясающем  все  ее  хрупкое  тело. А  Леша,  как  полулежал  невозмутимо, так  и  остался  в  том  же  виде.  Какая  выдержка!  Ни  один  мускул  не  дрогнул  на  его  лице, когда  он  что-то  проронил  походя,  вызвав  опять  волну  доброго  здорового  смеха.
Есть  такой  талант  у  жизнерадостных  людей – смешить  всех и  при  этом  оставаться  невозмутимым.
Я  уже  не  просто  выделял  его,   я  наблюдал  за  ним,  с  каждым  часом,  как  мне  казалось,  узнавая  его  все  больше  и  больше,  хотя  он  так  и  не  проронил  о  себе  ни  слова.
Но  мне  казалось,  что  я  знаю  этого  балагура,  этого  рабочего  человека давно  (ни  учителем,  ни  инженером  я  его  представить  не  мог),  насквозь  вижу  его  душу, свет  из  которой  льется  наружу. Я представляю,  какое  у  него  было  детство,  как  он  прожил  отрочество  и  юность – в  нем  я  почувствовал  родственную  натуру:  открытую,  живую,  добрую.
На  Шипкинском  перевале  он  приумолк,  стал  строже,  молча  рассматривал  в  часовне  фамилии  погибших  земляков,  переходя  от  одной  плиты  к  другой.  А  часом  позже, с  ослепительной  улыбкой,   широко  расставив  руки,   стоял  внизу  на  тропе,  ловя  сбегающих  с  перевала,  и  в  веселом  и  заливистом  хохоте  летящей  вниз  молодости  тонули  его слова,  которые  он  отпускал  каждой  из  них.
Мало-помалу  все  перезнакомились,  туристическая  жизнь  вошла  в  свое  русло  и  потекла  размеренно  и  неспешно – в  поездках,  экскурсиях,  осмотрах. День  на  пятый   нашего  путешествия  перебирались  мы  поездом  из  одного  города  в  другой.  Путь  был  недальний,  ехали  всей  группой  в  общем  вагоне.  Пополудни  солнце  перешло  на  жару,  но  в  распахнутые  окна  врывался  свежий ветерок,  скрашивая  скучную  дорогу. Большинство  путников  дремало  в  разложенных  креслах,  кто-то  читал,  прихваченную  предусмотрительно  из  дома,  книгу,  кто-то  отрешенно  созерцал  проплывающие  за  окном  равнины,  уходящие   на горизонте   в  невысокие  горы.
С  полчаса  назад  мимо  меня  в тамбур,  наверное  покурить,  переместился  Алексей  и  что-то  долго  не  возвращается. Прихватив  сигареты  и  спички, отправился  туда  и  я.
За  плотными  дверьми  вагона  шумела  другая  жизнь: грохот  и  лязганье  металла,  клубы  сигаретного  дыма,  а  в  них  наш  "Теркин"  в  кампании  двух  болгар  что-то  доказывал  им,  отчаянно  жестикулируя  руками,  потом  вдруг  умолкал  и, в  свою  очередь,  согласно  кивал  головой,   когда  попутчики  что-то  объясняли  ему.  Увидев  меня, болгары  заулыбались,  и  один  из  них,  хлопнув  Алексея  по  плечу,  сказал: 
– Другарь!  Братове!
Другой  протянул  мне  початую  бутылку  без  этикетки:
–  Ракия!  На здраве!
Я  перевел  взгляд  на  Алексея.
–  Самогонка  ихняя… Надо  выпить  немного, Игорь  Сергеевич, – обидятся…
–  Из  горлышка?  В  тамбуре? Без  закуски? – Фу,  какая гадость – эта  теплая  пахучая  жидкость!  Видно  с  воздухом  ее  заглотнул, встала  она  колом  в  горле – еле  провалилась. А  когда  провалилась  и  аукнулась – выступили  на  глазах  слезы,  и  меня даже  передернуло. Я,  чтобы  не обидеть болгар,  показал  им  круто  оттопыренный  большой  палец: 
–  Во! – на  что  они  заулыбались,  закивали  головами  и  еще  больше  стали  обстукивать  по  плечам  нашего  Алексея.
–  Давай  недолго,  скоро  подъезжаем, – напутствовал  я  его  и  отправился  к  себе  на  место.
Он  и  вправду  не  задержался  и,  минуту  спустя,  прошел  было  мимо, но  я  окликнул  его. Последний  час  пути  мы  ехали  вместе  и о  многом  успели  поговорить.
Я  окончательно  утвердился  в  своих  догадках  по  поводу  этого  человека. Он  оказался  уже  зрелым  парнем  двадцати  пяти  лет,  за  плечами  которого  школа,  служба  в армии,  тяжелая  работа  в  леспромхозе – я  не  помню  точно:  то  ли  вальщик  леса  он,   то  ли  сучкоруб  или  пилостав,  но  отчего  бывают  мозоли  на  руках, он  знал  не  понаслышке.
Его  детство,  как  и  мое, мелькнуло  на  деревенских  просторах,  и  сейчас  он  живет  с  матерью  и  сестрой  в  местечке,  городком  назвать  который,  язык не  повернется – лес  кругом,  и  в  него  плавно  переходят  улицы  из  деревянных  домишек  его  рабочего  поселка.
Парень уже  кое-что  повидал  в  жизни,  и  побила  она  его  немного, когда  он  на  службе  вкусил  и  "дедовщины",  и  переезжал  с  места  на место,  и  из  казармы  в  казарму, и  наверно  люди, с  ним  работающие,  не мед,  не  паиньки, – всяк  ли  пойдет  на такую  тяжелую  работу, – а вот остался  он  к  своим  годам  с  душою  ребенка:  светлой,  доброй,  не  позволил  себе и  другим  замутить  ее  всякой  гадостью,  нечистью,  подлостью…
 Конечно  же, по  сути  дела,  он  одинок  и,  как  все  добрые  по  характеру  люди,  не  защищен.  И  эта  открытость  его  была, нет, не  маской,  прикрывающей  ранимость  и  обнаженность  души,  конечно  же  – натурой,  но  и  в  то  же  время,  в  какой-то  мере –   обезоруживающей, упреждающей   защитой  против  возможной  несправедливости,– вот  что  подумалось  мне  тогда. Выходили  мы  с  ним  из  поезда  заметно  сблизившимися  людьми, у  которых   много  общего. Он  мне  тогда  сказал:
–  А Вы – молодец!  Не  подкачали… Знай  наших!
И  все-таки  главным  этапом  нашего  путешествия  было  пребывание  в  Приморско. Десять  дней  мы  жили  в  международном  молодежном  лагере:  загорали, играли  на  пляже  в  волейбол.  Я  даже  искупался  "на  память"  в  ледяной  воде  Черного  моря.   Мы  бродили  по  берегу,  собирая  ракушки  и  отшлифованные  волнами  камешки, ездили  в  ближайшие  города – Созопол  и  Бургас,  вечерами  смотрели  кино  и  ходили  на  дискотеку – словом,  отдыхали,  как  могли – по  полной  программе.  И  только  один  человек, неуспокоенный,  с  мятущейся  душой  рабочего  человека,  не  привыкшего  к  праздной  жизни,  находил  великое  удовлетворение  в  трудах  земных.
Девятого  мая  представитель  центрального  аппарата  комсомола  организовала  праздничный  прием  для  руководителей  советских  делегаций,  находящихся  в  это  время  в  Приморско. Представители  крупных  городов  страны  произносили  тосты.  Дошла  очередь  и  до  меня. Я  сказал  о  вековой  дружбе  русского  и  болгарского  народа,   скрепленной  общей  кровью,  не забыл  и  героя  Шипки,  моего  земляка – генерала  А.Г. Столетова и  павших  на  перевале  воинов  Владимирского  и  Суздальского  полков. И  о  нашем  древнем  крае  узнали  все,  кто  был  в  тот  час  в  торжественном  зале.
Иду  я  в  благодушном  настроении  с  приема  и  что  вижу:  два  рослых  болгарина  тянут  проводку  от  столба  к  нашему  домику.  Один  из  них  тихонько  хлопает  меня  по  плечу  и  кивком  показывая  на  крышу,  произносит  с  улыбкой,  обнажая  крепкие  ровные  зубы : 
–  Братушка!
Я  в  недоумении  поднимаю  глаза:  на  крыше  домика  в  резиновых  перчатках  и  с  пассатижами  в  руках  восседает  наш "божий  человек".
Скоро  это  имя  так  прочно  прикрепилось  к  нему, настолько  оно,  видимо,  соответствовало  герою,  что  его  иначе  как  "Братушкой"  и  не  называли.
–  Ребята,  где  Братушка? Кто  видел?
–  Там,   за  домиком  слева,  сидит  на  бревнышках  с  плотниками  и  что-то  им  объясняет.
–   Как  –  объясняет?!  Он  же  по - болгарски…
–   Да  он  больше  руками,  и  они  его  понимают,  кивают  согласно  головами.
Все  чаще  его  стали  замечать  среди  местных  жителей,  рабочих  молодежного  лагеря.  Идет  кино  "Калина красная",  правда – на  болгарском  языке,  с  титрами.  Народу  набилось – дышать  нечем. Почти  вся  наша  группа  здесь.  А  Братушка  по  соседству – вон,  вижу  в  окно, сидит  под  зонтиком  за  столом  в  кампании   двух  болгар.  После  кино  спрашиваю,  чего  не  пошел?  Успел  посмотреть  в  Союзе,  отвечает. Это  у  вас-то,  в  деревне? –  спрашиваю. –– Хитровато  улыбается  и  потягивает  через  соломинку  какую-то  густую  темно-зеленую  жидкость.
–   Это – что?
–   Мастика!
–   Чего?
–   Ликер,  говорю.  Сливовый.  А  Вы  что  подумали?
Мне  стало  стыдно  признаваться,  какие  ассоциации  вызвала  у  меня  "мастика",  и  я  сделал  вид, что  не  расслышал  вопроса.
Вчера  перед  ужином,  пока  собирались  на  площадке  у  кафе,  кто-то  проронил:
          –  Наверно  опять  будет  красный  перец  в  еде,  это  невозможно:  утром,  в  обед,  вечером… Какие  желудки  это  выдержат?
–  И  верно,  – ввернула  свое  слово  Наташа – медсестра  по  призванию. – Даже  просто  перемена  пищи  приводит,  Игорь Сергеевич,  к  нежелательным  последствиям.  Слава  Богу, – понизив  голос  произнесла  она, – у  нас – тьфу-тьфу!  и  постучала  трижды  по  веранде, – вроде  все  в  порядке…
–  Да  это  же  не  паприка! –  вставил  кто-то,–  вот  я  служил  в  Венгрии…
–  Еще  бы! – не  дали  ему  договорить, – тут  у  всех  бы  давно  уж  желудки  насквозь  прожгло.  Хотя  и  это,  что  нам  дают,  не  сахар.
–  А,  вон,  Братушке  нравится. Верно,  Леша,  терпимо?
–  В  русском  желудке  все  сгниет,  –  протянул  он,  затягиваясь  сигаретой.
–  Слушай,  ты  сам  сочиняешь  свои  побасенки  или  знаешь  их  великое  множество?
–  А  меня как  в детстве  бабушка  уронила  вниз  головой  с  печки,   с  тех  пор  я  так  и  разговариваю! – хитро  щурится  он.
Ну,  что  с  него  возьмешь?!
И  все-таки,   несмотря  на  незлобивую  его  душу,  чем-то  он  неугодил  "почтовским",  и  они  как  бы  к  слову  попеняли,  но  так,  чтоб  слышал  и  я:
–  И  чего  все  заладили: "Братушка"! "Братушка!" Нашли  героя! Что  болгары  подумают  о  нас,  русских,  глядя  на  него? – пренебрежительно  поджав  губки,  прощебетала  одна  дама,  и  я  чутко  уловил  суррогатный  запах  парфюмерии  и  табака. На  реплику  никто  не  ответил.

Счастливые  часов  не  наблюдают.  Быстро  пролетели  дни  отдыха  на  море,  и  вот мы  едем  в  Софию,   чтобы  оттуда  через  день  отправиться  на  родину.  Что  нас  ждет  в  эти  три  дня, пока  каждый  из  нас  не  окажется  на  пороге  родимого  дома  и  не  скажет: "Здравствуйте,  мои  дорогие!  Вот  и  я!" Как  довезем  Братушку  и  довезем  ли?  Господи,  если  ты  есть  на  свете,  помоги! Бабушка,  помню, всегда,  когда  что-то  случалось,  читала  "Живые  помощи".  Знать  бы  их!  Не  побоялся  бы  прошептать  их  про  себя, лишь  бы  ему  стало  легче… Боже  мой!  Еще  остался  какой-то  час  с  небольшим – потерпи,  выдержи!...

          "Скорая  помощь"  уже  ждала  нас  на  Софийском  вокзале. Едва  остановился  поезд,  у  вагона  оказалась  каталка,  к  ней  по  перрону  пятилась "неотложка".
Стонущего,  его  выносят  из  вагона,  и  на  каталке – бегом  в  машину. На  ходу  к  нему  прилаживают  медицинскую  аппаратуру. Все  происходит,  как  во  сне. Отъезжает, включив  сирену,  "скорая".  Мы  грузимся  машинально  в  автобус  и  едем  размещаться  в  гостиницу.  Мчимся,  не  глядя  в  окна  автобуса, не  замечая  красот  и  достопримечательностей  болгарской   столицы.  Мысли  заняты  одним:  "Жить!  Жить!  Жить!"
Так  же  машинально  заполняем  гостевые  карты  и  размещаемся  в  номерах.  Группа  молчалива  и  сосредоточена.  Все  почему-то  говорят  шепотом.
Мчимся  с  Наташей  в  центральный  клинический  госпиталь, куда  увезли  Братушку.  Длинные  белые  коридоры,   халаты,  персонал. Зацепив  полой  распахнутого  халата  за  спинку  стула,  я  с грохотом  уронил  его, вырвав  клок  из  импортного  одеяния.  Быстрее!
Некоторое  успокоение  наступает,  когда  сталкиваемся  с  группой  врачей, расходящихся   по  коридорам. Кто-то  снимает  перчатки,  марлевые  повязки,  застегнутые  на  спине  халаты.  С  операции.
–  Вы –  туристы  из  Советского  Союза? – спросил  кто-то  нашего  Пенко.
–   Да,  это  группа  из  Владимира,  из  которой  вам  доставили  молодого  человека.  Что  с  ним?
–  Только  что  закончилась  операция – прободная  язва  желудка. Сейчас  он  уже  в  палате,  но  еще  под  наркозом.  Вам  не  следует  сегодня  заходить  к  нему, приезжайте  завтра.  И,  прошу  Вас,   не  беспокойтесь, пожалуйста,  мы   сделаем  все, что  возможно –  у  нас  высококвалифицированный  персонал.  Все  будет  нормально,  страшное  позади, – на  одном  дыхании  перевел  Пенко. 
Да  нам  можно  было  и  не  переводить:  мы  и  так  все  поняли  сами – по  спокойному  уверенному  виду  врача,  от  которого  исходила  какая-то  скрытая  сила  и  доброта.
Расчувствовавшись,  хотел  обнять  его,  но  застеснявшись  таких  проявлений  души,  я  лишь  крепко  пожал  ему  руку.  Мы  забрали  заграничный  паспорт  больного  и  возвратились  в  гостиницу.
На  следующий  день  после  завтрака  мы  поехали  в  наше  посольство,  где  очень  быстро  решили  вопрос  о  продлении  визы  для  Братушки  и  уже  к  обеду  снова  навестили  его.  Все  почему-то  прониклись  к  нам  уважением  и  состраданием,  особенно  младший  персонал, и  все  старались  чем-то  помочь – проводить, показать  палату.
Братушку  было  не  узнать. Худое,  бледное,  как  будто  без  кровинки  лицо. Осунувшийся  заострившийся  нос,  впалые  щеки,  еще  резче  обозначившиеся  скулы.
Он  узнал  нас, слабо  улыбнулся,  и  глаза  его  потеплели.
–  Как? – спросили  мы  взглядом.
Он  ответил  тоже  глазами,  прикрыв  их  на  секунду.  Это  было  и  приветствие,  и  положительный  ответ.
–  Меня  здесь  все  любят, особенно  девчонки,– тихо  прошептал  он.
В  это  время  в палату  вошла  медсестра,  зыркнув  на  него глазами,  она  тихонько  прыснула  в  кулачок.  Братушка  понял  и  начал  руками  стягивать  одеяло  с  бедра. Мы  отвернулись,  а  сестричка, изловчившись,  слегка  повернув  его  на  бок,   вколола  ему  шприц  какого-то  раствора.  Закрываясь  одеялом,  он  ослабевшей  рукой  дернул  ее  за  полу халата.  Она  нарочито  сдвинула  брови  и  погрозила  ему  пальчиком,  а  повернувшись  к нам,  произнесла: "Братушка!"
– Ну,  что, – сказал  я  ему, когда  медсестра  покинула  палату, – слушай  нас  и  не  напрягайся. – Завтра  мы  уезжаем  отсюда  домой,  а  ты,  как  понимаешь, остаешься. Тебя  отправят  на  родину,  когда  выздоровеешь.. Визу  мы  тебе  продлили.  Тебя  будут  навещать  сотрудники  международного  Красного  Креста.  Что  еще?– спросил  я  себя  и  в  шутку  добавил, увидев  возвратившуюся  в  палату  медсестру,  готовящую  для  больного  капельницу:  не  обижай    девушек,  вон  они  какие  здесь  хорошие! – на  что  она  улыбнулась.  ¬  –  И  Вы  его  тоже  не  обижайте,  он  у  нас  тоже  хороший,  а  сейчас  такой  слабый! Вы  все  поняли?    
Он  сделал  подобие  улыбки  и  с  трудом  выдохнул:
–  Разве  можно  нам  друг  друга обижать – ведь  мы,  как  братья  и  сестры. Я – русский  Иван,  и  она – Иванка!
Девушка,  услышав  свое  имя,  бойко  стрельнула  на  него  глазами.
–  И  она,  получается – русская, – продолжил  он. – А  если  она – болгарка,  то  и  я – Братушка – тоже  болгарин.  Так  ли? – И  переведя  дух, с  повлажневшими  глазами  закончил: 
–  Спасибо  вам,  ребята,  всем!  Доставил  я  хлопот.  Если  бы  со  мной  это  случилось  в  моем  леспромхозе, зарезали  бы  меня,  точно!  А  здесь… Вот  ведь,  как  мне  повезло…
–  Ну,  до  скорой  встречи  на  родине! – попрощались  мы  с ним  как  можно  бодрее  и, выйдя  из  палаты,  сморгнули  набежавшую   слезу  и  сглотнули  комок  в  горле.

Я  почти  не  видел  Софии,  оформляя  документы  для Братушки.  Лишь  однажды    присоединился  к  своей  группе  на  центральной  площади  города, где  мы  сфотографировались  на  память  у  мавзолея  Георгия  Димитрова  и  у  памятника  русскому  царю-освободителю.
Ранним  утром  мы  покидали  умытый  ночным  дождем  майский  город.  Цвели  акации,  сияло  солнце.  Все  это  вселяло  добрые  мысли. Все  будет  хорошо.  Он  будет  жить!  "Мы  расстаемся, чтоб  встретиться  вновь…"
                *   *   *
Больше  я  Братушку  не  видел  с  тех  пор.  Не  пересекались  наши  пути,  хотя  и  жили  мы  рядом,  ходили  по  одной  земле,  дышали  одним  воздухом.
Как-то,  будучи  в  тех  краях,  откуда  он  родом,  рассказал  о  нем  и  спросил  знакомых,  не  знают  ли  такого  человека. Ответили, что  похожий  парень (да  теперь  уж  не  парень!)  живет  вроде  здесь:  может – он,  может – нет…
...Четверть  века  минуло  с  той  поры,  когда  мы  были  "братушками"  и  "другарями". Много  воды  утекло  в  моря-океаны…
Я  смотрю в  ночное,  полное  звезд, небо. В  детстве  мы  любили  отыскать  среди  них  один  движущийся  светлячок. Летит  над  спящей  страной  спутник,  бороздит  мировые  просторы,  служит   людям.
Сейчас  по-другому…
…С  натовских  баз  в  ночное  небо  стремительно  взмывают  "Стелсы". Набрав  высоту,  они  идут  в  кромешной  тьме,  и  не  видно  сверху,  как  под  крыльями  проплывает  Долина  роз, виноградники,  Шипкинский  перевал…
Полчаса  пути,  и  внизу  мириадами  огней  засветился  город.  Самолеты  снижаются,  и  из-под  крыльев  вниз  уходят  огненные  стрелы.   Много  стрел… Светящееся  пятно внизу увеличивается,  далеко  озаряя  окружающее  пространство…
А  в  это  время  во   всех  православных  храмах  на  Руси  идет  всенощная  Пасхальная   служба.  И  многократно  под  вековыми  сводами  звучит,  улетая  к  небесам,  повторяемая  усердными  прихожанами,  как  заклинание,  молитва. И  только  эхо   возвращает  ее  с  высоты,  словно  здравицу  этим  народам: "…и   страдальному – русскому,  и  гонимому – сербскому…"