Мне часто снится тот мальчуган с короткой чёлкой на стриженой голове, в лёгких сандаликах, обутых на босу ногу, в коротких штанишках с лямочками крест накрест и в клетчатой рубашечке с коротким рукавом, которым я был много лет тому назад.
Юрочка родился в марте 1954 года в деревне Подвязье Богородского уезда Нижегородской губернии – наверное, так теперь называется Дзержинский район Горьковской области. Он родился через девять лет после войны и через год после смерти Сталина. Мама рассказывала, что её, беременную, перевели на «лёгкую» работу – таскать навоз из свинарника. И что за жизнь была, если такая работа считалась легкой? От такого «облегчения» мама и разродилась Юрочкой среди хрюкающих собратьев наших меньших. В местную больницу её привезли уже с ним на руках, но там была такая холодина, что, схватив Юрочку в охапку, она сбежала домой. Мама рассказывала, что в восемь месяцев на него обрушились две болезни: дизентерия и коклюш. По всем приметам и предсказаниям он должен был умереть, но благодаря маме, парному молоку и воздуху Карельского перешейка, выжил. История переселения семьи на Карельский перешеек с берегов Оки осталась для Юрочки весьма туманной. Мама впоследствии рассказывала, что, несмотря на его болезни, им нужно было срочно переехать в Ленинград. И она одна с двумя детьми, четырехлетней Наташкой и полуживым Юрочкой, бросила всё и поехала.
Почему одна? Где был папа? Почему так срочно? И почему они оказались не в Ленинграде, а в поселке Цвелодубово, под Рощино? Всё это не объяснялось. Но именно благодаря деревенской жизни, парному молоку, солнечным ваннам и сосновому воздуху Юрочка был возвращён с того света.
Почти все воспоминания мамы и папы начинались с 1955 года. С того года, когда их семейство поселилось в Ленинграде на улице Ватутина, в доме 19, квартире 20, в маленькой десятиметровой комнатке на последнем этаже шестиэтажного дома. Комната была угловой, вечно холодной и сырой. Центральное отопление в дом ещё не провели, а тепла маленькой печки явно не хватало. Не было горячей воды и газа. Еду готовили на дровяной плите или керогазе. Юрочка помнит, как раз в неделю к дому подъезжал дяденька на лошадке, впряжённой в телегу с бочкой керосина, и жильцы выстраивались в очередь. Зато в каждой квартире была холодная водопроводная вода и отдельный туалет. То, что это было роскошью, Юрочка понял, когда впервые побывал в семейном общежитии завода Станколит.
В общаге было пять этажей и на каждом длинный сквозной коридор от одной лестницы до другой, по обе стороны коридора двери комнатушек, более похожих на вагонные купе. Причём, окно в этих комнатушках делилось перегородкой на две комнаты. В этих кельях жили целыми семьями, порой три поколения сразу. В конце коридора была кухня с большой дровяной плитой в центре, единственной на весь этаж. В другом конце коридора был общий туалет с кабинками, скрывающими только сидящего человека и без всякого разделения на мужской и женский. Тут же были раковины для умывания и душевые кабинки.
Окна одного ряда комнаток выходили на улицу, и местные остряки прозвали его дворянским рядом, а окна другого ряда выходили прямо в главный сборочный цех завода Станколит, и он именовался пролетарским. Представьте себе, пришёл человек с работы, умыться – очередь, в туалет – очередь, ужин приготовить – тоже очередь. Лёг отдохнуть, в окошке – родной цех. А по коридору носится орущая ватага пацанов на грохочущих, как танки, самодельных самокатах.
В 1964 году всё общежитие разом расселили в отдельные квартиры. Тогда государство могло себе это позволить. И это через двадцать лет после окончания самой кровопролитной и разрушительной войны. Но хватит об этом, а то невольно полезут в голову сравнения с нынешними лихими временами.
Лучше вспомнить о Юрочке и его семье. Интересно, а что сам Юрочка знал о своих родителях? Как это ни прискорбно, но почти ничего. Например, он никогда не видел и не знал ни одного своего деда и ни одной своей бабки. Он мог догадаться по отчествам родителей, что деда со стороны отца звали Павлом, а со стороны матери – Иваном. Вот и всё, даже отчеств их он не знал, а уж как звали бабушек, он вообще никогда не слышал. Не принято было в их семье говорить о прошлом, и если Юрочке что, и удалось узнать, то только случайно из невольно подслушанных разговоров.
Об отце он знал, что родился тот где-то на Волге, до мамы был женат, имел сына, но когда его в конце войны посадили, жена с ним развелась. С той семьёй отец больше никогда не виделся. Всю эту историю о первой жене и сводном брате Юрочка узнал уже после смерти отца. Мама обсуждала с тёткой вопрос о выплате пенсии на детей по случаю потери кормильца. Она думала, что пенсию придётся делить на четверых детей, если учитывать и того ребёнка от первого брака отца, но оказалось, что он уже совершеннолетний и вопрос разрешился сам собой. Ещё Юрочка знал, что папа воевал, был ранен, работал в полевом оружейно-ремонтном заводе, а после войны дважды отсидел.
Первый раз сразу после войны. За что и как это никогда не обсуждалось, и Юрочка не узнал бы об этом, если бы не дядя Витя, который в запале, во время ссоры с женой, Юрочкиной тёткой, не помянул Юрочкиного отца, и скрываемые им факты биографии.
Второй раз – именно тогда, когда мама с Юрочкой и Наташкой перебиралась в Ленинград и проговорилась об этом сама мама.
О семье отца Юрочка знал, что было в ней девять детей, а после войны осталось двое: папа и его сестра – тётя Маруся. Остальные погибли на фронте.
У Юрочкиной мамы была своя тайна. Откуда она родом, не знал никто. По документам значилось, что родилась она в Ульяновске, но в одном из разговоров мама проговорилась, что документы были выписаны уже после войны, а настоящие пропали. Узнал также Юрочка, что на самом деле родилась она не в 1929 году, а двумя годами раньше, и фамилия её девичья не та, что указана в документах, но какая – не сказала. Не понял Юрочка и насчёт маминых родителей, кто из них был родной, а кто нет, но то, что в семье были сводные сёстры и братья, мама один раз обмолвилась, но потом, сколько Юрочка не приставал с расспросами, говорить на эту тему не захотела. Лишь когда началась перестройка, мама сама стала искать родственников. Письма приходили из Ашхабада, Ташкента, Йошкар-Олы и других восточных городов. На конвертах стояли восточные фамилии, и мама говорила, что это от сестёр и других родственников, но письма читать не давала и, о чем пишут, не говорила. Переписка, к сожалению, началась за год до маминой смерти, не успела окрепнуть и прекратилась, когда мама умерла. Юрочка искал потом эти письма, но так и не нашёл. Вскоре исчезла и та могучая держава, в которой они родились и жили, и стало не до писем, и не до возрождения родственных связей. Так что, если и были тайны в папиной и маминой биографии, то они умерли вместе с ними, и Юрочка из любви к родителям не захотел ворошить прошлое. Он решил, что если папа и мама захотели что-то скрыть даже от своих детей, то так тому и быть. Значит, такова была их воля. Что же касается их вероисповедания, то в те времена почти все были атеистами. Папа и мама не были исключением, хотя на Пасху пекли куличи и красили яйца, но посты не соблюдали и в церкви бывали редко. Юрочка лишь однажды был вместе с ними в церкви. По воле случая это была церковь Большеохтинского кладбища, где ныне папа и мама покоятся с миром. У Юрочки одно время были сомнения в православности семьи, но и отца, и маму, и родную сестру Юрочкиного отца хоронили по-православному обряду, и Юрочка закрыл этот вопрос раз и навсегда. Мама не раз говорила ему, что он и Наташка крещёные, а Маринка крестилась уже сама, когда крестила своего первенца. К чему же этот разговор о религии? А к тому, что во дворе Юрочкину семью частенько дразнили татарами, и если это делалось со злобой, то это задевало. А вообще-то, ему было наплевать, кто какой религии и национальности. Он считал себя советским и такими же считал своих друзей Котьку Сущака, Женьку Ласковича, Костю Перловского, Серёгу Кноха, Серёгу Яровенко, Зойку Белевич, Веньку Соландта, Пашку Радуева и многих других. Он тогда не думал об этом и морду бил не за национальность, а за подлость. Как избил однажды Аркашку Злобова. Избил за то, что тот назвал его сыном говночиста, но не так за себя оскорбился Юрочка, как за отца. Оскорблений в адрес своих родителей он не прощал никому и никогда, тем более, что отец тогда уже был смертельно болен. Юрочка врезал Аркашке так, что тот рухнул без сознания. Какой тут поднялся вой! Оказалось, что Юрочка набил морду не негодяю с поганым языком, а еврею и сыну председательницы родительского комитета школы Симоны Аркадьевны Злобовой. Дело раздули до небес, особенно разорялась завуч. Юрочку на неделю исключили из школы и на месяц из пионеров. Юрочке на всё это было начхать, но одного он никак не мог понять, причём тут Аркашкина национальность. Юрочку не дала в обиду мама. Узнав всю предысторию драки, она пришла в ярость, устроила в школе скандал и пообещала сходить в райком партии и рассказать действительную историю происшедшего. Те сразу дали делу обратный ход, и к неудовольствию Юрочки вернули его в школу и в пионеры, а Аркашку заставили извиниться. Извинения Юрочка принял и тут же вычеркнул Аркашку из своей жизни навсегда.
Возвращаясь к истории Юрочкиной семьи, хочется вспомнить его тётю, Марию Павловну. Это во многом, благодаря ей, семье удалось перебраться в Ленинград. Это она доставала путёвки в пионерлагеря для Наташки, Юрочки и Маринки. Она очень любила своего брата и его семейство и могла бы делать для них гораздо больше, если бы не муж Виктор Иванович. Крутой у него был характер. Был он капитаном первого ранга в отставке, ветераном, прошедшим с боями от Ленинграда до Берлина, и комиссаром с линкора «Октябрьская революция», на котором совершил трагический переход из Таллинна в Кронштадт в самом начале войны. Так что было от чего испортиться характеру.
Хочется вспомнить и маминых братьев дядю Витю из Ярославля и дядю Лёню из Чкаловска. Их уже нет в живых, но остались дети и внуки, а значит, род продолжается. К сожалению, Юрочкина жизнь сложилась так, что не знает он своей родни, предшествующей отцу и матери. Не знает имён братьев и сестёр отца, погибших на войне. Не знает и маминой родни, канувшей на бескрайних просторах бывшего СССР, а теперь жизнь повернулась так, что вряд ли он увидит родственников из Ярославля, Чкаловска, Горького, Дзержинска и деревни Подвязье. Да и с живущими с ним в одном городе родными сёстрами и племянниками, он видится всё реже и реже, а чаще разговаривает по телефону. Болезни и годы берут своё. Но он их всех любит и желает здоровья, счастья, добра. А ещё он желает счастья, добра, здоровья, удачи, любви и мира и жене с дочкой, и всем друзьям и знакомым.
По возрасту, он уже давно не Юрочка, а Юрий Иванович. Но ему часто снится тот мальчуган с короткой чёлкой на стриженой голове, в лёгких сандаликах, обутых на босу ногу, в коротких штанишках с лямочками крест-накрест и в клетчатой рубашонке с короткими рукавами, который выскакивает из парадной во двор и звонко кричит друзьям:
- Рёбя, я иду играть!
P.S. Здесь хочется в качестве точки процитировать одно маленькое Юрочкино стихотворение:
Я ухожу, прикройте дверь, чтоб вам не насквозило
Скачусь, как в детстве, лихо вниз на попе по перилам.
Ногой я двери распахну в замызганной парадной,
Ну, здравствуй, двор! Я выхожу! Встречай своей командой!