На фотографии 1930 года мама и её родители: Александр Наумович и Вера Мироновна.
Довольно долго пришлось уговаривать маму записать всё, что она вспомнит. Слишком тяжела память о прожитом.
Мама. 22 февраля 1923 года (по официальным документам 1922 г.) - 11 июня 2015 года.
На закате лет моих ( уже стукнуло 87), не покидает меня мысль оставить след моей жизни на бумаге, Особенно хорошо отпечаталось в моей памяти детство.
Итак, помню, как мы переехали во вновь построенный дом на хуторе. Сам дом стоял на горке; вокруг дома рассажены кусты сирени, а под окнами мама разбила большой цветник, очень она цветы любила.
Постройка у нас была хорошая – большие сени и две избы: одна большая, вторая – поменьше. Все мы жили в большой избе: дед (Костылёв Наум Семёнович) с бабушкой (Костылёвой Марфой Ивановной), отец (Костылёв Александр Наумович) с мамой (Костылёва Вера Мироновна, в девичестве Белова) и брат отца, мой крёстный (Костылёв Георгий Наумович). Ещё у меня были три братика, Коля, Володя и Ваня. Самому младшему было полтора годика, а я была старшая. Зимой дед нас потешал – делал саночки- ледянки, и кувыркались мы вчетвером с горки на горку. Горку нашу я всё время вспоминаю. С неё была видна церковь в Прихабах, в праздники был слышен звон колоколов. Часто звонил мой дед, иногда он и меня брал с собой на звонницу. А рядом с домом был выкопан пруд, в котором по весне заходились в кваканье лягушки. А ещё дед любил играть на скрипке (была у нас старенькая скрипочка), и папа играл хорошо.
Всё было хорошо. Весело было нам. Бегали, играли, порхали, как мотыльки из угла в угол. Только время стёрло из памяти лица любимых братиков, остались одни силуэты.
Всё в жизни неожиданно меняется. Пришла в наш дом беда. Меня сломила страшная болезнь скарлатина, сломила, но не сломала, я выжила. Вот, как сейчас у меня перед глазами – я выздоравливаю, а на кровати лежат
братишки мои любимые и просят у деда чай: «Дед, а дед, дай нам чая, Валька выздоровела, а мы заболели», - а дед отвечает: «Вам на чай сахар надо, а сахара мало». А они все сразу заболели. Маму отвезли в больницу с младшеньким, а остальные остались дома. Первым умер Володя. Вот картина, которая сквозь слёзы сопровождает меня всю жизнь.
На скамейке перед иконой лежит одетый мёртвый Володя. Перед Володей стоит отец и держит на руках больного Колю. Открывается дверь, входит мама с прижатым к груди Ваней… и тут же, теряя сознание, падает на пол, а Ваня… Ваня тоже мёртвый, он в больнице умер, и мама привезла его домой. Дальше не помню. А через несколько дней умер и Коля. Горше горького быть не может. Кто виноват? Судить Всевышнему. Врачи домой приезжали – результата не было. Так я осталась одна у родителей.
Пришла пора идти в школу, которая находилась примерно в полутора километрах от нашего хутора. Отец решил сам меня подготовить, чтобы сразу во второй класс взяли. Обучал он меня на грифельной доске. Научил читать, писать, освоили мы с ним сложение, вычитание и всю таблицу умножения я знала наизусть. Всё у меня шло хорошо, и к началу учебного года отец привёл меня в школу, где меня проверили и зачислили сразу во второй класс. Через некоторое время пришла к нам как-то бабушка (мама моей мамы) навестить нас. Стоял тёплый летний день. Вот, она присела на сундучок и стала рассказывать, что была в магазине, а там было много народу, очередь большая и, что сильно она утомилась. И вдруг, упала… и умерла. Так горе вновь пришло в наш дом.
Очень оберегали меня родители. Много забот досталось отцу. Он очень хотел, чтобы я училась, но сам к тому времени уже чувствовал себя неважно. У него были проблемы с лёгкими, болезнь оказалась запущенной, и дело дошло до туберкулёза. Конечно, пытались его лечить, направляли в санаторий, но, увы, ничего не помогло. Мы к этому времени уже вступили в колхоз, где ему старались поручать не тяжёлую работу по охране Прихабского сада. А болезнь всё прогрессировала. Он знал, что болезнь эта (по тому времени) неизлечима и знал, что ничего хорошего его не ждёт. Он меня очень оберегал, а главное для него было – убедить меня и маму, чтобы все силы я приложила к учёбе. Он наказывал маме, чтобы, как бы ни было трудно, она сделала всё, чтобы я училась, училась и училась. Мне же наказывал не бросать маму, когда вырасту.
Я очень любила своего папу. Он был рассудительный, уравновешенный, никогда не пил, а если случалось мне в чём-то провиниться, всё его наказание сводилось к убеждению меня, в чём я не права. Однажды утром я стояла одетая, а он лежал на кровати. Смотрел на меня, смотрел и, вдруг, заплакал, навзрыд зарыдал. Он знал, что скоро покинет нас. Это были последние слёзы его. И вот, как-то вечером лежим мы с мамой на печке, слышу, папа просит меня, чтобы я подошла к нему, он хочет что-то мне сказать. А я-то, - ой, папа спать хочу, - так и не подошла. Эту просьбу его с горечью и раскаянием я пронесла через всю мою жизнь. В эту же ночь мама разбудила меня, плачет. Папа умирал. Мама отправила меня к её сестре (Ксения Мироновна Белова, крёстная моя), чтобы сообщить о происходящем. Стоял январь. Было пять часов утра. Побежала я по снегу, падала, теряя тропку, опять бежала. Когда добралась, постучала в окно. Крёстная сразу догадалась, что случилось, заплакала, закричала, потом быстро оделась, и мы побежали к нам домой. Прибежали… а папочка мой любимый уже мёртвый. Как положено, его обмыли, одели и положили перед иконой. Тридцать шесть лет ему было. Горе было… трудно передать.
Боже мой, мама! Сколько же страданий выпало на твою долю! Кто тебе поможет, приласкает – ведь после смерти отца, ты превратилась и в лошадь, и в мужика – все тяжкие деревенские работы свалились на твои плечи. Как тяжело тебе было переносить все эти потери, а что ждало впереди. Ведь, когда ты осталась одна со мной, десятилетней девчонкой, тебе было всего тридцать четыре года.
Жестоко судьба обошлась с нами. Когда мы вступали в колхоз, отдали всё, что требовало государство: землю (у нас было 6 или 9га, не помню), лошадь (отец вырастил жеребца, потом на нём председатель колхоза ездил).
Крёстный мой (Георгий Наумович) уехал в Ленинград вместе с женой Верой Васильевной, у них там родился мальчик Юра. Но и крёстного прибрал «чёрный ворон». Отправили его в неизвестность, куда тысячами отправляли, хоть и был он простым рабочим. Так ничего и не знаем о его судьбе. А тетя Вера с Юрой погибли в блокадном Ленинграде. Но это я уже вперёд забежала.
Вся земля наша отошла в колхоз, а взамен возле дома выделили нам участок 0,5га. Ещё осталась у нас корова, две овцы, каждый год борова выкармливали, были куры, утки. Пробовали завести гусей, но маме гусиное мясо не нравилось. Всё это доставалось тяжёлым трудом. На рассвете мама затапливала печь и варила большой горшок картошки для борова, готовила нам на день кушать, прибиралась по хозяйству, доила корову, кормила борова, кур, потом отгоняла корову с овцами в поле и уходила на работу в колхоз. И так каждый день. Хлеб пекли сами. Для этого печку нужно было хорошо натопить раньше обычного. Тесто закладывали в формочки. Бывало, мама вытопит печь, поставит хлеб на выпечку, а мне скажет в какое время его вытянуть (обычно около 2-х часов). Я расстилала на скамейке чистое самотканое холщёвое полотенце, вытаскивала в нужное время хлеб, раскладывала его на застеленной скамье, а сверху накрывала сырым полотенцем. Этого хлеба нам хватало дней на десять, а когда и больше, он не черствел, ароматный был, вкусный. Я оставалась за хозяйку. Сначала нужно было набрать хряпы для борова, в огороде хряпы не хватало, вот и приходилось с большой корзиной, выше моего роста, ходить по полям собирать осот голыми руками. У меня все руки были исколоты эти осотом. Таскала его с корнями, потом мыла в пруду и мелко рубила сечкой. Очень тяжело давалась мне эта работа. Бывало, устану, посижу, поплачу… и вперёд. Потом нужно было присматривать за курами, чтобы ворона или сова не унесла цыплят или не набросилась на курицу. Дальше нужно было полить огород, прополоть, встретить скот на полдник, подоить корову. Мама на обед приходила, кормила борова, сама обедала и бежала хоть как-то мне помочь с прополкой, а потом опять на работу отправлялась. В огороде сеяли рожь, ячмень, жали и молотили руками. У меня был серп поменьше. Жили только со своего хозяйства. В колхоз нужно было платить налог, а за работу деньгами не платили. Платили зерном в конце года. Только с того зерна быстро ноги протянешь. Помню, один год мама заработала… 20кг ржи… вот и живи, как хочешь.
Скот всей деревни пасли вместе, по очереди, в основном, по кустарникам. У нас, детворы, веселье было. Когда мы собирались вместе встречать скот с выгона. Пока ждали стадо, устраивали игры (лапта, прятки), а так и поиграть мне особо некогда было.
Прошло время, закончила я начальную школу с одними отметками «Ох!». Тогда была такая система отметок: «Ох!» - очень хорошо; «Хор» - хорошо; «Уд» - удовлетворительно; «Неуд» - неудовлетворительно. Потом и семилетку закончила. Встал вопрос: что делать дальше? Выбор, хоть и невелик, но всё-таки был – себежский сельхозтехникум, идрицкое педучилище и опочецкое медучилище фельдшеров. Решила в идрицкое педучилище. Принимали туда по конкурсу. Я конкурс прошла. От нашей деревни до Идрицы 20км, поэтому поселилась в общежитии, но на выходные ходила домой за продуктами – пешком, босиком. Ночь переночую, сумку с продуктами на неделю – за плечи и назад, в училище. Уставала очень. Училась я хорошо и стипендию получала регулярно. При нашем безденежье это была существенная поддержка. Помню, с первой стипендии купила маме платок осенний, тёмный, с белыми полосами по краям. Очень мама была рада. Перед окончанием училища вышел указ – всех с хуторов переселить на посёлок. Конечно, никто не хотел снова строиться, но приезжали на хутора и срывали крыши. Вот тут-то маме опять досталось. Мама тогда доила колхозных коров, 13 голов ей нужно было выдаивать, разумеется, вручную, а я как раз была дома на каникулах. Пришлось мне вместо неё этих коров доить. Руки сначала очень болели, а потом ничего, привыкла. Пока строились, спали на улице, под кустом. Мама часа 2 поспит и снова за работу. В деревне бригадир разметил всем участки по 0.5га. Нам достался плохой участок: в подвале вода, огород весной тоже в воде. Постепенно перенесли с хутора свою хату, хлев, сарай под корм скоту разобрали, да перевезти не успели, так брёвна и остались лежать на земле. Это был очень тяжёлый труд. Но построились на посёлке хорошо.
В июне 1941 года закончила я педучилище и 21 июня вручили нам дипломы об окончании училища, с присвоением звания учителя начальной школы. С 21 на 22 у нас выпускной вечер. Всю ночь веселились, гуляли. Утром возвращаемся домой, а нам говорят: «Война!».
Сколько горя навалилось на всех, живущих на родной земле. Всех военнообязанных мобилизовали в армию. У моей крёстной было два сына, они были постарше меня и заменили родных братьев. Провожали мы их в армию ещё до войны. Старший Коля служил в Симферополе, а младший Ваня в Кронштадте. Я очень за них переживала. Односельчан проводили на фронт, а остальных погрузили на повозки и отправили на старую латвийскую границу. Там, под руководством военных, мы копали противотанковые рвы.
Работали мы около двух недель. Потом стали залетать к нам немецкие самолёты. Сначала они просто обстреливали, а потом принялись бомбить.
После этого нас отправили по домам. Приезжаем домой, а на дороге валяются осколки и выбитые стёкла, оказывается, немецкий самолёт сбросил бомбы рядом с деревней. Неожиданно началась эвакуация колхозников.
Всех рассадили на повозки, привязали к ним скот и отправили… в никуда.
Проехали мы километров 15, остановились на ночлег в лесу. Вдруг, услышали шум моторов. Мы поняли, что это немцы, а они высыпали со всех сторон. Ух, страху было! Они нас всех обыскали, сняли у одной из женщин часы и ушли. Подумали мы, подумали и решили возвращаться домой. Приехали в деревню, а там полно немцев. Крик кур заглушал все звуки на свете. Немцы гонялись за ними по всем дворам, ходили по хатам, требовали масло, яйца, кричали: «Сталин капут! Москва капут!» и всё смеялись над нашими хатами, соломенными крышами, да мох выковыривали между брёвнами. А нам очень страшно было – что с нами будет? Но в душе всё равно жила надежда, что чума уберётся с нашей земли. Из деревни немцы уехали затаренные курами, яйцами, маслом, однако, никого из жителей не тронули.
Недалеко от нас проходило шоссе на Ленинград. По нему несколько недель подряд сплошным потоком шли немецкие войска. Боже мой, как мы переживали, – сколько смерти на нашу родную армию навалилось. И было очень страшно. А немцы всё шли и шли, правда, в деревню не заезжали. По ночам часто раздавались выстрелы. Многие наши солдаты остались в тылу у немцев и скрывались в лесу. Мы им помогали, носили еду. Через какое-то время стали создаваться партизанские отряды. Первый партизанский отряд, под командованием Малахова стоял в деревни Борки, в трёх километрах от
Шоссе, а от нашей деревни в двух километрах, и немцы туда не заглядывали. Да и нас первую зиму оккупации никто не тревожил. Войска шли только по шоссе на Ленинград. Но, как только партизаны начали активные действия, спокойная жизнь закончилась. Из наших ребят многие ушли в партизаны. Но это потом. А пока стоял вопрос: как жить дальше? Выкопали ямы и всё самое ценное из вещей, особенно документы (об окончании педучилища в том числе) закопали. Свинью закололи, засолили – тоже в яму, зерно, какое было, туда же. Всё попрятали.
Не помню, в каком месяце, стали немцы привозить к нам беженцев из Новгорода. Размещали их по хатам (подселяли), да и пустых помещений много было – школа, клуб, усадьба помещичья бывшая. Хоть и тяжело было, а относились ко всем дружелюбно, только оказалось потом, что двое мужчин, Федя и Петя, как их все называли, были предателями: пошли на службу в полицию и стали самыми страшными нашими врагами. Они привозили на лошади немца в ту семью, из которой кто-либо ушёл в партизаны. Заходили в дом, забирали кого-то из членов семьи и увозили. Те, кого увозили, назад не возвращались, и мы их больше никогда не видели. Из нашей деревни забрали двух женщин и одного мужчину. Ходили слухи, что их вместе с другими родственниками партизан согнали под Себежем в сарай и сожгли. Описать всего невозможно. Каждое мгновение жили в страхе. Партизаны минировали дороги, вели подрывную деятельность, а мы прятались, как могли. Часть скрывалась в бункере, а большинство пряталось в лесу.
Однажды немцы неожиданно нагрянули в нашу деревню. Собрали нас, молодёжь и погнали по заминированной дороге (это они такой способ разминирования придумали). Мы впереди, немцы, на некотором расстоянии, сзади. Ну, всё, - думаем, - конец. Чтобы хоть как-то постараться уберечься, договорились идти след в след. Идём не спеша, внимательно под ноги смотрим, заметили взрыхлённую землю, перешагнули, дальше идём. Вдруг, немцы нас остановили, порылись в земле… и извлекли мину. Ох, и перепугались же мы. Думали, что сейчас постреляют нас, а они держат мину в руках, а сами нам машут – идите, мол. И отпустили. Ох, страху-то натерпелись. А каково родителям было, когда нас на мины погнали.
Время от времени немцы устраивали облавы в деревнях. Партизан искали, людей чужих. Партизаны же периодически нас предупреждали об этих облавах. Тогда мы дружно уходили в лес. Однажды зимой, спасаясь от облавы, мы в очередной раз уходили из деревни, а холодно было. Вьюга. С одной стороны хорошо, что метёт: следов не видно, а только как от мороза укрыться. Нашли куст, залезли под него, прижались друг к другу, так всю ночь и просидели. Ох, и простудилась же я. Все ноги выше колен осыпаны были фурункулами.
Поскольку минирование дорог партизанами продолжалось, немцы начали заставлять жителей запрягать лошадей в бороны и гнали на дорогу. Ну, и стали погибать мирные люди и лошади. А мы продолжали прятаться в лесу, в канавах. Вырыли себе нору, а сверху замаскировали ёлочкой. Партизаны же наши настойчивы были, иногда они даже деревни занимали.
Я уже упоминала, что в деревне Борки стоял партизанский отряд. Они нам помогали лошадьми. Для обработки огорода, лошадь давали на два дня. Два раза и я брала у них лошадь. Оба раза возвращала своевременно. Как уже упоминалось, партизаны нас предупреждали о планируемых немцами облавах. И однажды, в июле 1943 года партизанская разведка сообщила, что готовится очередная карательная экспедиция. Будут жечь дома и увозить население. Вот, мы всей деревней, вместе с коровами, взяли с собой что смогли и ушли в лес. Утром вышли на гору, смотрим – горят деревни. Вот, с противоположной горы спускается самоходка, потом выпустила залп и покатила вдоль домов, а следом идёт солдат с огнемётом и одну за другой хаты поджигает. А мы стоим окаменевшие, и ни у кого – ни одной слезинки. Отольётся вам, гады проклятые! Только обида была – построились с таким трудом… как дальше жить? Ну, что… соорудили шалаш, там спали, пасли скот, а потом вернулись на свои пепелища.
Мама собрала будку из соломы, сложила там чугунку, так и дожили до холодов. Корову отдали партизанам, а зимовать отправились в другую деревню. Один дом там сохранился. Собралось нас в том доме четыре семьи.
Немцы стали чаще наведываться, поэтому мы, молодёжь, старались больше находиться в бункере. Отец моей мамы Мирон жил в семи километрах от нас,
немцы туда не заезжали, и я, хотя мама была против, решила пожить у него. Думала, что там надёжней будет. Прошло несколько дней, как я у него жила.
Как-то раз, днём, дед посмотрел в окно и вдруг, испуганно так говорит: «Ой, внучка, немцы в деревне. Видно кто-то донёс, что из одного дома мужчина был в партизанах. Полезай быстрее в погреб». Открыл быстро люк, и я мышкой юркнула в подвал. Сижу испуганная, слышу топот сапог над головой. Потом стихло всё. Сижу. Прошло сколько-то времени, дед открыл люк: «Вылезай, - говорит, - уехали немцы». Вылезла, пошла в деревню, там меня хорошо знали, собрались мы, молодёжь, и решили на рассвете уйти в лес. Нас было человек семь. Вот, чуть свет вышли мы гурьбой из деревни, подходим к лесу, и, откуда ни возьмись, окружают нас немцы с овчаркой. Оцепили. Выходит полицай Федя (из беженцев, что в нашей деревне жили) и ко мне : «А ты, нестеровская девка, как здесь оказалась»? «Как, как? Деда пришла навестить родного», - ответила я. Забрали нас, произвели обыск в доме, откуда партизан был, нашли на чердаке замёрзшую коровью шкуру и заставили нас, взяв её по краям тащить. Так и погнали под конвоем, посредине мы тащим шкуру, по бокам немцы с овчаркой. Так нас пригнали в деревню Зародищи и заперли в доме, который был набит забранными ранее людьми. Спали все на полу. Когда в туалет нужно было кому-то, стучали в дверь. Часовой открывал, ему объясняли, что нужно, и он по одному выводил на улицу за хлев. Прямо при нём и оправлялись, но, если честно, не до стыда тогда было. К смерти готовились. Но к нам не приставали и не трогали нас. А меня заставили дрова пилить. Холодная зима стояла тогда. Так прошло две недели. Подошла суббота. Стала я просить полицая, чтобы пропуск мне выписал на сутки, маму навестить. Уговорила. Выписал он мне пропуск на воскресенье вечером, но чтобы в понедельник была уже обратно. Думаю, - слава Богу! Вырвалась! Благо, до деревни нашей от Зародищ четыре километра только. Твёрдо решила назад не возвращаться.
Иду домой по шоссе, смотрю, по другой стороне волк идёт. Прошли мы с ним до поворота в деревню. Он влево свернул, а я на посёлок. Самое интересное, что страха не было. Тогда людей боялись, не зверей. Пришла в дом, где мы проживали, сказала маме, что решила не возвращаться. На что мама ответила, что прятаться вместе придётся, потому что, если я не вернусь, тогда её заберут. Но на наше счастье гарнизон этот съехал вместе с полицаями. Так и осталась я. Тяжело вспоминать о том времени. Много всего было. Было так, что по глупости и неопытности могли и погибнуть в два счёта. Вот, к примеру, случай. Рядом с дорогой, которая вела из нашей деревни в деревню Борки, мы, молодёжь, выкопали, чтобы прятаться квадратную яму, где-то около метра глубиной. Как только доходили слухи о каких-то карательных мероприятиях фашистов, мы туда бегали прятаться, бегали с вещами. Надеялись, что в ту сторону, так как это далеко от шоссе, немцы не пойдут. Вот, однажды прибежали, спрыгнули в яму, расселись, слушаем. Вдруг, слышим: танки идут по дороге, а мы же рядом совсем. Земля дрожит, и мы трясёмся от страха. Слышим: один танк остановился, потом топ, топ… шаги… и появляется над нашей ямой немец. Уставился на нас, а мы как заговорили сразу все, - мол, не партизаны мы, а прячемся просто. Тогда молча, солдат спрыгнул в яму, обыскал всех, потом вылез наверх, приложил палец к губам… и ушёл. Как только танк уехал, мы, как муравьи, расползлись в разные стороны к привычным местам, где прятаться было надёжно. Доводилось и помогать партизанам. Так как с нашей деревни хорошо была видна дорога на Ленинград, я считала количество немецкой техники, которая двигалась по шоссе, иногда считала и мама. Каждый день эти сведения мы передавали партизанам со связной Дусей из деревни Чертополохи. Как сложилась её судьба, не знаю.
Тем временем, фронт всё ближе придвигался к нашим краям. Всё больше немецких войск откатывалось назад, к границе, и у нас немцы стали появляться всё чаще. Худо-бедно, дотянули до лета 1944 года, пока сплошной облавой нас не выловили. Погрузили всех в грузовые машины и отправили в деревню Алатовичи, что в девяти километрах от нас.
Там находился лагерь. Лагерь это кусок поля, обнесённый колючей проволокой, по периметру которой ходят часовые. Рядом озеро было, вдоль него дорога шла, и лес кругом. Попытались мы как-то с парнем из нашей деревни сбежать, сделали вид, что гуляем влюблённые. Лес уже совсем рядом был, да не тут-то было. Откуда ни возьмись, часовой вынырнул, вернул нас обратно. Так и остались. Держали нас под открытым небом, благо лето было, тепло. И вот как-то раз, согнали всех в сарай на просмотр какого-то немецкого фильма. А мы, трое девчонок, спрятались в кусту сирени. Начался фильм. Мы, не спеша вышли и направились к озеру, вроде бы ноги помыть. Озеро по краям мелководное, рядом дорога, через дорогу кустарник и лес. Подошли мы к озеру, да как рванём через дорогу.
Несусь, как угорелая. Ни ног не чую, ни боли от хлещущих веток, только бы до леса добраться. Сзади – девчонки и… выстрелы. А мы бежим, бежим… босиком. Сходу нарываюсь на колючую проволоку, тело как током пронзило, а я бегу. Краем глаза успеваю заметить, что ноги все в крови, но бегу. Сколько бежали, не помню. Помню, остановились у какой-то деревни. Входить страшно, вдруг там немцы. Решили тут же заночевать. На рассвете проснулись от громкого разговора. Присмотрелись сквозь кусты. Видим, две женщины берёзовые ветки на веники режут. Подошла я к ним, спросила: что за деревня. Оказалось, деревня Сафоново. А в Сафоново этом дальняя родственница моего деда живёт, тётя Дуня, а женщины её соседки. Они сказали, чтобы мы сидели тихо, не высовывались, потому что в деревне полно полицаев, а тёте Дуне они скажут, что мы здесь. Как только полицаи уедут, она к нам придёт. Женщины ушли, но и мы решили перебраться (вдруг выдадут). Отошли в сторонку, спрятались, наблюдаем. Вижу, идёт моя тётушка. Отлегло от сердца. Принесла она нам лёпёшек. Поели. А вечером вывела нас тётя Дуня, перевела через какой-то ручей и рассказала, как добраться до дома. Дошли мы ночью до родного леса, где прятались раньше. Деревня рядом, а выйти нельзя, немцы там и разговор слышен. Посовещались. Девочки решили пробираться домой, к реке Великой, а я осталась ночевать в лесу. Наломала ольховых веток, на них легла, ими и укрылась. Провела в лесу трое суток. Хоть и лето было, а холодно в одном платье, да ещё ноги все ободраны колючей проволокой.
Вот никак не могу вспомнить, кого из знакомых я увидела в лесу и попросила, чтобы передали маме, где я прячусь, чтобы она пришла к этому месту. Помню, мама появилась с корзиной в руках, будто бы за ягодами ходила. Так или иначе, встретились мы с ней, обнялись. Поплакали и отправились в бункер деда. Он уже больной лежал. Поскольку немцы отступали, боялись мы, как бы ни натворили они чего, ведь они же по всем углам шныряли при отступлении, всё забирали, что унести могли, а молодёжь угоняли в Германию. Вот мама за меня и переживала. Решили, что мне тоже больной нужно притвориться. Забралась я к деду под одеяло. Лежим. Открывается дверь, входит немец. Посмотрел, сказал: «Кранк», - больные… и ушёл. Пронесло, слава Богу! Ночью я перебралась в свой окоп. К тому времени все, кого не угнали фашисты, жили, кто в окопах, кто в землянках, лишь бы подальше от села. А у меня все ноги в ссадинах. Вот, обмотала я их тряпками, подвязала старый платок – старухой сделалась. Тем временем, фронт всё ближе. Уже и канонада доносится из-за реки Великой.
Накатили немцы, да в наш окоп нагрянули. Выгнали всех, стали требовать, чтобы ямы показывали, где что у кого спрятано. Отрыли одну яму, там отрез материи был, так они и его с собой прихватили. А нас выгнали на шоссе и погнали на Запад, только охранял всех всего один солдат. Ну, и мы давай разбегаться по кустам, а солдат, как будто и не видит ничего, даже не кричат. Видно не до нас ему было. В общем, разбежались все да попрятались в партизанских окопах, между Прихабским озером и деревней Жуки.
Сидим. Страшно. Наступила ночь. И тут началось. Заиграла «Катюша», пронёсся огненный смерч через наш окоп, загромыхало на другом берегу озера. Всю ночь шёл бой. А с рассветом видим – идут к нашему окопу три немца. Рукава и брюки засучены, на груди автоматы, гранаты в руках. Всё, думаем, конец. А они быстро шагают. Приблизились, посмотрели на нас… и, не убавляя шага, дальше пошли, к озеру. Посидели ещё сколько-то времени, слышим из деревни кричат: «Выходите! Наши пришли»! Рванули в деревню, прибежали, а там уже повсюду наши солдаты. Ох, и радости, и слёз было. Жить только негде. Дом сгорел. Что делать? Решили возвращаться в свой окоп. Подходим, а там наш танк подбитый стоит, а на горке солдат убитый, пожилой уже. Нашли мы у него одно письмо, треугольник, а документов не было, и обратного адреса на письме не было. Прочли письмо. Дочь писала. Из письма поняли, что солдат из Сибири был. Ну, завернули мы его в плащ-палатку да похоронили. А потом появились наши сапёры с миноискателями. Вот с ними мы и вернулись в деревню, на родное пепелище. И всё равно, радостно было, светло как-то на сердце. Ведь шли, не боясь, без страха, который все три года оккупации жил в нас. А вокруг развалины. Немцы при отступлении взорвали и сожгли церковь в Прихабах. Усадьбу, сад прихабский и поле вокруг – заминировали. Потом были случаи, когда люди на этих минах подрывались.
Помню, освободили нас 15 июля, хотя в официальных документах указывается 17 июля. Неважно сегодня. Это тогда каждый день оккупации с трудом проживался.
Ну вот, собрались все, стали думать, что дальше делать, как жить. Решили строиться. А пока перебрались в окоп к деду больному. Мама там всю зиму потом прожила, пока построились. А строились как. Кирпич сами делали, ведь и печь, и трубу, и подвал делать нужно было. Сушили глину в формах на солнце. Работали быстро, но слишком много предстояло сделать, ведь и огород нужно было обрабатывать. Да на себе всё. Скота, лошадей не было. В это время объявили, чтобы все, кто остался из молодёжи, явились в Себеж на регистрацию. Пришла в отдел народного образования. Заведовал отделом наш бывший учитель русского языка и литературы, а в оккупацию командир партизанской бригады Владимир Иванович Марго. Отправили меня учительницей в деревню Жарково, тогда это свердловский сельсовет был. Самой школы не было. Сгорела. А стояли три дома. Быстро в них соорудили скамьи из длинных досок, приспосабливались, как могли. Тем временем, я ходила по деревне, составляла списки учеников. Помимо этого нужно было ещё и в Себеж на занятия по строевой подготовке при военкомате ходить. Тогда же всё пешком передвигались. Не на чем ездить было. Так или иначе, а первого сентября начались занятия в нашей школе. Мне достался первый класс. Всего было четыре класса. Класс большой был, тридцать человек. Всего в школе нас было трое учителей, все выпускники одного училища. Веду занятия, а в одной комнате вместе с учениками хозяин дома с женой и двумя дочками, да мать его, старушка. Бывало, мы занимаемся, а они обедают или что-нибудь другое делают. Жильё нам на троих определили в этой же деревне, в отдельной комнате. А на кухне ютились хозяйка с дочкой и ещё одна женщина с девочкой Валей, которая училась в моём классе. Завезли нам дров, выдали паёк мукой (хлеб сами пекли), сахаром, выделили земли по пятнадцать соток, которую мы лопатами обрабатывали, всё сами делали, никто нам не помогал. Я посадила картошку, ячмень, за которым потом мама приходила (это почти двадцать километров). Она из ячменя крупу делала. Питались мы вместе, дружно жили.
А потом был День Победы. Ох, какая же это радость! Смеялись, обнимались… и плакали. В каждой семье кто-то не вернулся с войны. Погибли братики мои Ваня и Коля, крёстный, где – неизвестно. Погиб и мой двоюродный брат по отцу Иван Маркьянович. Круто с ним судьба обошлась. Он был в партизанах, и, вдруг, на отряд обрушилась эпидемия тифа. Брат заболел. В это время поступили сведения, что немцы планируют карательную экспедицию. Отряд снялся и перебазировался в другое место, а тяжело больных, лежачих оставили, в надежде, что их не тронут. Только фашисты всех, кого нашли в лесу, добили.
Летом 1945 года мама поставила избу на том самом месте, где наш дом был. Тут и брёвна в ход пошли, которые ещё на хуторе от сарая остались. Одновременно огород пятьдесят соток лопатой обрабатывала, да ещё в колхозе работать нужно было. Невыносимо трудно. Плуг женщины на себе таскали, боронили. Довелось и мне в той упряжке походить.
Проработала я в школе два учебных года, а весной малярией переболела. В 1946 году жизнь моя изменилась. Как дальше жилось, если доведётся, потом доскажу. Главное, о детстве и юности моей поведала. Много ещё рассказать можно было бы, да слишком тяжело вспоминать. Очень тяжело.
Война это очень страшно. Низкий поклон и вечная память отдавшим жизнь за Родину, а всем живым – долгих лет жизни, чтобы никогда нашему молодому поколению не видеть и не переживать того, что видели и пережили мы, моё поколение.
Низкий поклон всем!
Валентина Александровна Костылёва.
С июня 1946 года, моя фамилия стала Новожилова, по фамилии мужа.